Один литр слёз

      Большинство девушек делают своим идеалом мужчины отца. Мужчину, который вырастил. Мужчину, который относился к тебе как к принцессе, потому что ты — его дочь, действительно его маленькая принцесса.       Моим идеалом мужчины был старший брат. Пока отец горбатился на заводе, чтобы семью прокормить, не имея времени и возможности видеть, как растёт его маленькая принцесса, Серёжа был рядом. Серёжа грел кашу по утрам и заставлял завтракать, поднося ложку ко рту со словами «за маму, за папу, за меня» или «летит самолётик». Серёжа заплетал мне косы и вёл в сад перед тем как самому идти в школу. Серёжа таскал с собой на площадку, лишь бы погулять с друзьями и не оставлять меня без присмотра, даже несмотря на то, что брать с собой не хотел.       Не было родителей рядом почти. Потому что работали. Потому что у детей их всё должно быть. Потому что кто, если не они, работать будет?       Серёжа без детства вырос, волоча меня везде за собой. Серёжа нёсся по первому зову, стоило только кому-то из родителей сказать «помоги сестре». Бросал всё и летел ко мне, потому что Евочку кто-то обидел, потому что Евочка одна, потому что Евочка шнурки завязать не может, потому что, чёрт возьми, «помоги сестре».       И после того как одним своим существованием лишила его детства, я недоумевала, как он умудрился в группировку затесаться? Не это ли эгоизм? Серёже повзрослеть рано пришлось, чтобы сестра одна не оставалась, да родители ценность ему знали. Он давно в этом погряз.       Я была маленькой принцессой не Александра Николаевича — старшего Власова, я была маленькой принцессой Сергея Александровича — старшего брата, который и был идеалом мужчины для меня.       Быть может, поэтому моё сердце однажды выбрало Никиту Кащея? Потому что они с Серёжей Серым были как две капли воды, по которым я то и дело лила слёзы, количество которых наверняка бы образовало новую реку, впадающую в другую — тоже из слёз родившуюся.       Но я плакала не из-за Серёжи. Он бы этого не допустил. Плакала потому, что в моей голове он был идеален, и это заблуждение разрушилось правдой о том, кем он являлся на самом деле.

* * *

      Робко захлопнув входную дверь, я прислушалась. Дома было тихо, — квартира будто пустовала неделю, с каким-то отчуждением обдавая лицо запахом родных стен. Неуклюже стянув с ног сапоги, я сняла платок, а следом за ним и пальто, ранее почищенное с таким усердием, что оно при свете дневном будто светлее стало, точно как новое.       Однако тишина оказалась обманчивой, — шорох, донёсшийся из кухни, разрушил иллюзию одиночества.       Я тут же последовала на звук, надеясь застать Серёжу дома. После вчерашнего разговора с Никитой хотелось услышать брата. Должно быть, гонимая надеждой и страхом, которые поселила где-то внутри минувшая литургия, я испытывала не то чтобы смятение, скорее, какую-то недосказанность перед ним.       А может, мне просто не хотелось оставаться одной после событий в храме, оттого внутри всё свербело, — пусть Серёжа дома окажется, пусть скажет, что всё хорошо.       Тошнота желудок судорогой стягивала, стоило только подумать, что с братом могло что-то случиться за время моего отсутствия. Как бы батюшка ни успокаивал в церкви, как бы ни нарекал суеверие людское помыслом греховным, как бы ни списывал всё на волнение да сквозняк, — сердце всё равно тяготило дурное предзнаменование. Будто Нечто вот-вот кусок из груди вырвет, будто произойдёт что-то страшное, непоправимое, — что-то, в чём себя винить буду.       Чем больше я прокручивала в голове события в храме, тем сильнее затягивалась на шее удавка паранойи. Напридумывала себе всякого, да настолько далеко зашла, что сама уже судьбу брата предрешила, даже не успев увидеть его. А он вот — на кухне за столом сидел, юбилейным в чай макал да в окно хмуро смотрел, даже не оборачивался на моё шуршание из коридора, — о своём думал.       Я тихо подошла к Серёже и, обняв его сзади, едва слышно поздоровалась. Голос будто не мой был, — хриплый, точно я много лет курила. Брат даже чуть не поперхнулся. Обернулся, округлив глаза, и, прожевав печенье, настороженно спросил:       — Ты чё?       — В церкви была… — отстранённо протянула я, даже не думая размыкать объятий, чем заставила Серёжу напрячься.       — Ев, чё случилось? Кащей чё-то…       — Нет, — я довольно резко перебила брата, не дав ему закончить одну-единственную фразу, которая уж точно бы превратилась в очередную тираду его нелюбви к Никите.       Серёжа отставил стакан с недопитым чёрным чаем в сторону, который я часто называла чифиром, подразнивая брата, который, казалось, уже смирился с этой шуткой. Наверное, учитывая то, что он заметил мой взгляд, метнувшийся на стакан в мельхиоровом подстаканнике, он наверняка ожидал, что я вот-вот пошучу. Однако шутить мне совсем не хотелось.       Взгляд мой привлёк второй стакан с недопитым чаем, стоящий напротив Серёжиного, — понятно стало, что дома он был всё же не один. Гость, вероятно, отошёл в туалет. Удивительно, как я, зайдя в квартиру, даже не обратила внимания на чужую обувь у порога, хотя оно и понятно, — голова была забита совершенно другими мыслями, которые собой перекрывали едва ли не целую часть моей действительности.       — Тогда чё случилось? — Серёжа повернулся ко мне всем корпусом, а я, разомкнув объятия, села перед ним прямо на пол, подпирая спиной мерно жужжащий холодильник.       Шум внутренней тревоги едва ли не оглушал меня. Брат то и дело поджимал губы, разглядывая потерянную меня. Представить даже не могла, что у него в голове происходило в этот момент. Он нервничать начинал с каждой минутой моего молчания, ответов ждал, которых я давать не спешила.       Смотрела на него, будто вечность не видела, будто передо мной был чужой человек. Я словно глазами новыми на него взглянула, в очередной раз вспомнив, кто он. Всё это время я была слепо убеждена, что знала Серёжу как никто другой, что у нас не было секретов друг от друга, а оказалось, что между нами не только тайны разрастались одна за другой, оказалось, что я даже понятия не имела, каким человеком мой брат являлся.       Я почувствовала себя обманутой. Пока была с Никитой, не думала об этом, но стоило только оказаться один на один с собственным братом, как всё — словно холодной водой окатили, в чувства привели да правдой пронзили.       Боже, в голове образовывалась целая солянка из переживаний: брат-мотальщик, церковные приметы, Никита, мнящий себя Кащеем и чётко давший мне понять, какое место в его жизни занимала я.       — Скажи, что не так мы сделали? — обхватив колени руками, спросила я, пытаясь не расплакаться вот так сразу.       — Не понял. О чём ты? — Серёжа нахмурился, поджав губы.       — Где мы с родителями оступились, раз ты с ними? — дрожь волнения пронзила моё тело. Казалось, отпусти я свои колени — и их так начнёт лихорадить, что ни одно успокоительное не поможет. — В группировки же не лезут просто так… У нас же приличная семья! Мы с тобой в нормальном окружении росли… Родители всё для нас… Почему ты выбрал пацанов своих? Почему позорить семью нашу не боишься? Они тебя заставляют?       — Никто меня не заставляет, — Власов опустил взгляд, пятернёй взъерошив свои светлые коротко стриженые волосы. — У самого голова на плечах есть, — он не спешил давать развёрнутых объяснений. Должно быть, до последнего надеялся, что я сдамся и сама сверну этот разговор, однако…       — Тогда чего не хватает тебе?! — мой голос сорвался на крик, от чего я даже не думала о том, что нас мог услышать гость, который по-прежнему оставался в квартире. Было всё равно на это. Глаза предательски защипало, и я попыталась тут же смахнуть подступившие слёзы. — Почему ты скрывал это от меня?.. Неужели я не заслуживала правды, пусть и такой?       — Да потому что я беречь тебя должен, а не за собой тащить, как ты это ещё не поняла? Ты моя сестра младшая, а не наоборот. Думаешь, просто так пацанов от тебя гнал? Просто так отцом грозил, когда про Кащея предупреждал? Просто так выцеплял его и морду бил? Просто так звонки его гасил? Только толку… ты будто дурой прикидываешься, с меня чё-то спрашиваешь, когда ухажёр твой не лучше.       Брат вмиг побагровел, хотя тон его оставался спокойным, — голос повышать он даже не думал. В глазах его серо-зелёных тревога затаилась, прячущаяся за сожалением, а в моей голове пазл за пазлом складывался да линзы розовые, цепью выстроенные, рушились, будто то была всего-навсего игра в домино.       Вóт как… Серёжа метал стрелы в Никиту, который вчера занимался тем же самым. Его же слова в сознание шурупом ржавым врезались, стоило брата услышать, — «Вот чё ты у своего брата это не спросишь?» — точно пластинку, заело голос его твердил из раза в раз. Остались ещё вопросы к брату, дорогая?       Это она и была — общая черта группировщиков — ответственность друг на друга перекидывать, стоит только за задницу близкими пойманным оказаться. Отмазываться начинают, лишь бы подружка или семья близко к сердцу не воспринимали новость об их принадлежности.       Стелят, что бесчинствами другие занимаются, а они — герои; прикрываются тем, что помогали кому-то или вообще спасали какую-нибудь девочку, поэтому-то и подрались или, того хуже, убили кого. Да только как бы мягко они не стелили, спать всё равно жёстко — от переживаний да недоверия. Правды в словах этих не сыщешь, а если и сыщешь, то лишь малую часть. Остаётся лишь гадать, что из их слов правда, и пытаться понять, в чём их вина, которую они так нагло оправдывают, позволяя себе от ответственности бегать да в глазах родных чужими казаться.       Страшно было от того, как я раньше не замечала этих изменений в Серёже и понятий, в нём затесавшихся. И гораздо страшнее было от того, что, вероятно, изменений-то и не было в нём вовсе.       В голове мысли одна другой сменялись, сбивая с толку и не давая сосредоточиться на чём-то одном. Вмиг причина, почему парни даже не смотрели в мою сторону, ясна стала. Не потому, что я была какой-то неправильной, а потому что брат постарался, — отвадил всех кого только мог и кого не мог тоже. Я-то думала, со мной что-то не так было, раз все вокруг так упорно делали вид, что меня нет. Думала, некрасивая. Думала, глупая. Думала, совсем безнадёжная… А оказалось, что за меня просто всё решили. Решили, что не должна кому-либо вообще нравиться.       Никита, явившийся к моему институту весь в синяках, ещё более понятен стал, — брат его так, а не абы кто. Оттого «упал» усмешкой с губ его сорвалось в тот день, оттого озорство в глазах плескалось, — за девчонку брат впрягается, чтобы к той не катил никто. Интерес неподдельный, видимо, проснулся: если нельзя — значит, должно стать можно.       Понятно, от чего пацаны из его компашки посмеивались надо мной тогда в «Силикате», когда я Кащея высматривала среди них. Знали, чья я сестра. Знали, что сама на крючок попалась, когда надеялась вновь встретиться со старшим «Универсама». Должно быть, действительно было смешно наблюдать за глупой мной, которая о группировках-то толком ничего не знала, как минимум потому, что не распространялись об этом казанцы, и как максимум потому, что брат горой стоял, оттого никто не смел обижать или вообще приближаться.       И ясно стало, от кого именно тогда звонок поступил на телефон. Не дети баловались, не номером ошиблись, а просто… просто звонил Никита. Просто звонил Кащей, которого Серёжа рядом с сестрой видеть не хотел, совсем наплевав на то, чего хотела я. И как часто звонки, адресованные мне, были нагло прерваны повешенной трубкой и угрюмым молчанием об оных?..       — А чего это ты стрелки переводишь? — начавшийся поток слёз тут же высох, а к щекам жар прилил от злости, наполнившей всё нутро. — Речь сейчас не о Никите, а о тебе! Ты лучше о себе расскажи. Как докатился до такого! У тебя же своя голова на плечах! Только чем ты думал, когда… как это, по-вашему, по-бандитски… когда пришивался, во! А о чём думаешь, когда деньги чужие крадёшь? Поверить не могу, что мой брат бандит…       — А в то, что Кащей этот твой бандит, ты то есть можешь? — казалось, от этого вопроса из моих глаз искры гневные полетели, вызванные очередным упрёком в адрес Никиты. Видя, как я едва ли не задыхалась от возмущения, брат тут же осёкся, понял, что ерунду сказал, а потому добавил, решив зашлифовать свою наименьшую глупость наибольшей: — Я Разъезда старший. Это пацаны. Это понятия. Это улица. Ты не поймёшь.       — Поэтому в участке просил имён не называть? Потому что ты старший? Потому что пацаны важнее семьи? Потому что улица роднее собственного дома? Потому тебе было всё равно, когда я в ссадинах вышла из кабинета Камаева? Ничего не дрогнуло даже за сестру, да?       — Тебе бы тоже досталось, узнай менты, кто ты. Капитан же сказал, не школьница, чтобы поблажки делали. Как только бы личности установили, соучастницей пошла бы. Или вообще могли шантажировать, разводить на информацию, если не хуже. Сестра же. Они же даже не стали разбираться, как ты в толпе оказалась. Даже не подумали о том, что ты пострадавшей могла быть, а ты ею и была. Всего-навсего пострадавшей.       «И всего-навсего пострадавшей и останусь…» — где-то на периферии сознания откликнулось продолжение Серёжиной фразы, в которой так и не прозвучало ни намёка на то, что он почувствовал, когда увидел меня с разбитой губой у дежурки.       Моя разгневанная тирада получила весьма сухой, уклончивый ответ, услышав который, я точно без сил осталась. Упала на колени перед братом да зашлась в рыданиях от бессилия. Серёжа пересел со стула ко мне на пол и обнял, поглаживая вздрагивающую на каждом вдохе спину.       — Как ты не поймёшь, я в гробу тебя увидеть боюсь. Ты же мой брат… Я же тебя люблю… Не дай бог случись что — не вынесу, рядом упаду. Ни к чему хорошему не приведут тебя твои пацаны, понятия и улица. Как мне с этим жить?.. Даже сам Бог не знает, оттого свечка твоя из рук выпала — не к добру это…       — Ев, у слепой веры — очень злые глазки, — Серёжа выдохнул где-то над моей макушкой, и обнял крепче. — Чем больше варишься в этом, тем больше надумываешь себе. Ну, получу пару синяков, делов-то — так и окупится свечка твоя. И в гробу ты меня не увидишь. Не дождёшься, поняла?       Я подняла заплаканные глаза на брата, который улыбался, будто через силу, оттого брови его свелись в переносице. Он оставил лёгкий поцелуй в висок и снова к себе прижал, не оставляя попыток успокоить меня. Сам-то был уверен в словах своих? Или готов был сказать что угодно, лишь бы я в покое его оставила? Не могла же я гиперболизировать эту тему. Всё-таки брата это касалось родного.       Правда, на что я надеялась, когда вообще заводила этот разговор с Серёжей? А с Никитой? Как бы друг друга они ни презирали, правда была такой, что общего у них было гораздо больше, чем ставший, по сей день боюсь этого слова, обычным факт их принадлежности к группировкам. Оба в одних понятиях увязли, оба во лжи жили, оба признать не могли, что являлись обычными преступниками, и оба ответственность друг на друга кидали, стоило мне поднять тему улицы.       О чём я вообще думала, когда решила для себя хотя бы попытаться к разуму призвать одного, а второго исправить? Кем я только себя возомнила? Эти ребята не были мальчишками несмышлёными, они мужчинами двадцатитрёхлетними являлись, им впору было самим думать и за поступки свои отвечать. Куда ты-то лезла?       Пыталась копаться внутри у обоих, порядки свои навести, да только кому они нужны были, если души их понятиями опутаны, а не тягой к жизни порядочной. Зачем ты, Ева, оправдать обоих пыталась перед собой же? Себя зачем оправдывала, когда мирилась с этим?       «Ну, брат же…», «Мужчина любимый», а дальше как? Из них кто-то сядет, кто-то исчезнет либо погибнет, не приведи Господь. Любил тебя брат, родителей любил, в Аньке души не чаял, да только не то это всё. Любить и быть любимым ему недостаточно было, как и Никите. Мало этого было. Сами к другому тянулись, — местным беды нести и горе сеять в чужих семьях. Что ни день в Казани, то обязательно кого-нибудь оплакивали. Но как скоро они будут оплакивать или их?..       — Серёж, я вроде застирала… — в кухне появилась Аня, одетая в Серёжину футболку и держащая в руках какую-то мокрую тряпку. — А что случилось?..       Видимо, она не слышала, как мы ругались ввиду включённой воды, которая своим напором заглушала все сторонние звуки, если дверь в ванную была закрытой. Мой взгляд упал на растерянную подругу, которая переминалась с ноги на ногу.       — Ты знала, да? — оторвавшись от плеча Серёжи, прохрипела я, уже не имея каких-либо сил на выяснение отношений. — Знала же, что он мотальщиком заделался?.. И давно скрываешь это от меня?..       Взгляд Ани панически переметнулся с меня на Серёжу, который даже не смотрел в её сторону в этот момент. Она словно ждала его поддержки или одобрения говорить, будто хотела, чтобы он подал хоть какой-нибудь знак.       Однако брат так и сидел неподвижно, упорно делая вид, что ему было всё равно на то, что скажет Аня. Оттого подруга опустила руки, держащие тряпку, и шумно вдохнула, подойдя к нам. Сама Селезнёва опустилась на пол рядом с нами, а после, оставив где-то внизу тряпку, обняла нас с братом, щекоча рыжими прядями щёки.       — Прости… — девушка шмыгнула носом и задрожала, только и выдав это надломленное «прости», которого мне было недостаточно.       В голове не укладывалась причастность Ани, моей подруги, к сокрытию этого ужаса. Если она сама всё знала, почему мне ни о чём не рассказывала, почему оставляла меня, сестру его, в неведении?.. Неужели её всё устраивало? Каким же это всё казалось неправильным, каким бредом воспринималось. И каким предательством ощущалось.       Однако сил и уж тем более желания злиться на неё не было. То ли это в силу усталости, то ли в силу бессмысленности каких-то скандалов и доказываний — непонятно. Смысла ведь действительно не было в моих же переубеждениях. Серёжа как воровал, так и будет воровать. Как избивал неугодных «Разъезду», так и будет избивать. Как действия свои, точно красную тряпку, в лицо капитализму кидал, так и будет делать это.       А Аня… Как закрывала на это глаза, так и будет закрывать. Как любила его, так и будет любить, невзирая ни на что. Всё потому, что «это же Серёня, жених мой», а не потому, что это неправильно.       Что бы сказал наш отец, узнай он, что вся помощь семье от Серёжи — это результат его преступности? Да выгнал бы из дома с позором, сказал бы, что нет у него сына больше. А мать? Да что там мать… Тоже бы в ноги ему упала или отходила тряпкой, чтоб одумался.       А я?.. И дальше бы глотала это дерьмо, невзирая на испытываемое отвращение. Мало того, отвязаться не могла от парня, что был не лучше Серёжи, так ещё и смела осуждать Аню, которая наверняка сама была не в восторге от того, чем жених её занимался.       А что, если моё бессилие шло просто от того, что не так уж и сильно я хотела помочь Серёже и Никите? Что, если где-то внутри меня всё устраивало, ибо не просто же так я тогда кичилась перед Кащеем тем, что послала офицера?..

* * *

      И снова «Силикат» блистал стробоскопами в субботний вечер, снова собрал молодёжь в помещении, едва умещающем в себе те толпы, что одна за другой вваливались внутрь. Ребята стряхивали снег с шапок, которые впоследствии снимали вместе с куртками или пальто и сдавали в гардероб.       Всё, казалось, было как обычно. Парни проходили в зал, оглядываясь по сторонам, выискивая кого-то знакомого, а когда находили, подходили, пожимали руки друг другу и вместе уходили курить в туалет, пока никто не видит из дежурных комсомолов или милиционеров. Из-за школьников всё же нет-нет да присутствовал на дискотеках какой-нибудь инспектор по делам несовершеннолетних, на выходной которого выпало дежурство, либо комсомольский отряд.       Отчего-то теперь в глаза бросалось многое, на что я ранее не обращала внимание. В толпе то и дело светились ребята с красными повязками на рукавах, кричащих об их принадлежности к народным дружинам. Серёжа говорил: «На подсосах у ментов дружинники эти ползают, наперёд выслуживаются, чтобы в мусарню на службу приняли», — а я ведь не придавала этому значения как такового. Почему понимание так поздно пришло ко мне — вопрос к моей наивности и только.       Однако, как бы там ни было, не получалось чувствовать себя как прежде. С Никитой не виделась неделю с последней встречи, после которой в участок загремели, а после у него ночевала. Будто меня не было в его квартире. Кащей даже не звонил после того, как мы уснули в одной кровати, просто обнявшись, не более. Может, оттого и не звонил, потому что ничего «более» не было.       Он не приезжал к моему институту. Не приезжал к моему дому. Его точно и не было в моей жизни, словно он остался только в моей голове — вымышленный, надуманный моим одиночеством.       Какое-то уныние не отпускало, держа в тисках переживаниями. Что произошло? Перестала быть интересной ему? Может, в больницу попал? В чём была причина его недельного отсутствия в моей жизни?       Сейчас всё было другим. Даже несмотря на то, что казалось обычным — всё-таки казалось оно не просто так. Внимание привлекало расположение присутствующих на дискотеке. Все по кругам разбрелись: и парни, и девчонки, — каждый в своём. Это, должно быть, они и были — круги группировщиков, которые точно символизировали какую-то автономную территорию, появись на которой кто-то чужой — беды не миновать.       Одного не понимала я — к какой территории относили меня. Разъезд или так называемый Универсам? Сама не смела причислять себя к чему-то единому — металась между обеими группировками благодаря брату и возлюбленному, которые то и дело выясняли отношения между собой ввиду этого.       Я была рядом с Аней, которая в танце хватала за руки других девчонок либо принимала бутылку, дошедшую до неё. Всем вокруг было весело. Всем, но не мне. Путаница в голове не давала отбросить все страхи и волнения на задний план. В толпу вглядывалась, стараясь игнорировать красные повязки да наконец высмотреть знакомую кудрявую макушку.       Я должна была злиться на Аню. Должна была, но не получалось. Даже несмотря на то, что разговора с ней избежать всё равно бы не удалось. С братом и так всё понятно стало — безнадёгой от Серёжи несло за километр, ему было не до моих жалких попыток к разуму его воззвать. Может, оттого я и оставила это всё. Бесполезно пытаться вбить взрослому мужчине в голову правила поведения, когда делать это стоило с детства и заниматься этим должны были родители, которым едва времени хватало на воспитание детей.       И всё же… в какой момент я опустила руки — ума не приложу. Иногда здравый рассудок скрёбся где-то на подкорках сознания, пытаясь достучаться — напомнить, что игнорирование не решит проблему. А иногда будто какая-то другая, абсолютно новая, мне не принадлежащая часть меня глушила эти муки совести, что пытались о себе напомнить.       Мне всего-то хотелось быть счастливой, хотелось хотя бы притвориться таковой, как бы там ни было на душе. Хотелось забыть о внутренней тревоге, да как Аня — просто любить и быть любимой. Должно быть, ей это легко удавалось, раз она, невзирая ни на что, могла просто улыбаться, точно жених её обычный заводчанин, а не волк в овечьей шкуре.       Может, и мне стоило так же, как она?.. Смириться и просто принять это? Просто жить с этим и не усложнять себе судьбу переживаниями, до которых никому дела не было и которые ничего не решали? Наверное, стоило просто принять брата и Никиту, вернее, их образ жизни как должное и просто наслаждаться присутствием второго? Брат же сам не маленький давно, сам мог о себе позаботиться, так может, было впору и о себе самой подумать? Сколько за спиной брата прятаться можно?       — Власова, ну ты либо бери, либо чё? — одна из девчонок, кажется, Гузель, пихнула меня в бок, возвращая в реальность.       Я вытаращилась на брюнетку с немым вопросом, совершенно забыв, где я находилась, оттого, моментально придя в себя, я всё же взглянула на бутылку рижского, которую та держала, протягивая мне. Без задних мыслей я тут же приняла тёмную бутылку и, поднеся её горлышко к губам, сделала несколько больших глотков, от которых едва не поперхнулась.       — Ишь присосалась, передавай дальше, подруга, — девчонки засмеялись, когда Гузель безобидно хлопнула меня по спине, а я неловко улыбнулась.       Может, от последующего распития в женском окружении, в котором, кроме Ани, у меня подруг не было, моя скованность сменилась некоторой раскрепощённостью, а может, я просто хотела наконец отдохнуть от того морального давления, которое сама же на себя и оказывала. Я опьянела быстро, потому уже не стеснялась более энергично танцевать и буквально выкрикивать слова любимой песни, которая как некстати заиграла в момент моего абсолютного безразличия.       Брата поблизости не было. Единственное, я была уверена, что он курил где-то со своими пацанами, однако, несмотря на это, из вида нас с Аней по-любому не выпускал. Если бы он знал, что его очередному медляку с невестой не суждено было случиться, ввиду того, что младшая сестра перепила, думаю, благодарным он мне за это точно бы не был. Но… кого это тогда волновало вообще?       Кружась в танце с Аней, которая держала меня за руки, я и вовсе забыла, для чего на самом деле пришла в ДК. Забыла, что за встречей с Никитой явилась. Почему именно на дискотеке — гордость домой к нему заявиться не позволяла. Хотелось, чтобы он искал встречи, а не ждал, когда я сама приду к нему. Это женское поведение… Делать вид, будто тебе всё равно, а внутри на части разрываться от тоски, которую мужчина сеет соим безразличием, тем самым только подогревая чувства в девичьем сердце. А ты и рада клюнуть на всё это, закрывая глаза на очевидное и продолжая делать вид, будто это не ты на каждый телефонный звонок срывалась в течение недели в надежде голос полюбившийся услышать. Будто это не ты разочарованно передавала трубку родителям или брату.       Больно было от одной мысли о том, что для Никиты было просто неважно, где я, как я, добралась ли до дома в тот день, ведь у него «не получилось» проводить меня — или он просто не хотел.       Сама того не ожидая, я зацепилась взглядом за знакомую спину в толпе. Кащей был здесь — на дискотеке, совершенно не беспокоясь о том, что мы не виделись неделю. Неужели ему было настолько всё равно после всего того, во что я вляпалась из-за него с Серёжей? Или обиду, может, затаил на меня из-за слов об оставлении улицы и понятий в прошлом.       Едва заметно кивнув подруге в сторону Кащея, мол, «Вон он, тот самый, о котором я тебе рассказывала всю неделю», я старалась скрыть улыбку, которую прятать еле получалось. Подруга тут же оживилась, разглядывая моего горе-кавалера, а после, поморщившись, уточнила как бы невзначай:       — Точно он?..       Я кивнула, с трудом сдерживаясь, чтобы не обернуться к парню и не пойти к нему навстречу, наплевав на всё.       — Боже, ну и урод… — Аня вновь поморщилась не то от горечи рижского, что в руках держала, не то от сомнения в адекватности моего выбора.       — Ты своего-то видела? — в оправдание только и промямлила я, забирая у подруги бутылку.       — Мой, вообще-то, твой брат, — Аня тут же нахмурилась, закатывая глаза.       — То-то же, — я лукаво улыбнулась, посматривая на подругу, которая тут же рассмеялась.       В любых братско-сестринских отношениях кто-то нет-нет да будет считать отношения со своим братом или сестрой чем-то немыслимым для других людей. Да, Серёжа был хорош собой, но, несмотря на это, я, как его единственная сестра, не представляла, что какая-нибудь девушка вообще могла быть с ним, даже если она являлась моей близкой подругой.       Несмотря на то, что Серёжа всю жизнь относился ко мне с большой заботой, мы, как и все братья и сёстры, часто ссорились, правда, так было до моего шестнадцатилетия. Однако этого было достаточно, чтобы я, тихо завидуя Ане и ему, кривилась всякий раз, стоило завидеть хоть какие-либо признаки нежности между ними. Брат любил меня, но Ане удалось занять место гораздо важнее моего, раз уж Серёжа решил жениться на ней и стал проводить с ней больше времени, чем дома.       — Круто, когда вкусы на мужиков разные, париться вообще ни о чём не приходится, — губы подруги растянулись в беззаботной улыбке. Аня явно была пьяна, оттого и язык её развязался, то и дело выдавая очередной ряд абсурдных высказываний.       — Ты с моим братом встречаешься, тебе в принципе париться не о чем, Ань, — только и ответила я, чувствуя, как щёки пылают, стоит мыслям вернуться в тот вечер на кухне Кащея.       — Слушай, где-то я его уже видела, — вид Ани посерьёзнел, а взгляд будто отрезвел.       Я лишь проследила за её взглядом, который был направлен на Никиту, ни на кого другого, я была уверена. Ну да, должно быть, видела мельком на дискотеках так же, как в этот вечер, или на улице где пересекались. Озвучив вслух свои предположения, Аню я всё же не убедила, а потому она продолжила:       — В своём подъезде видела его курящим, во. Часто бывает там. Баб Зина милицию постоянно вызывает из-за него, потому что в сорок шестой квартире шум и крики по вечерам поднимаются, как он приходит. Всем подъездом мучаемся.       — А что там в сорок шестой квартире? — я нахмурилась, готовая заключить вывод о том, что в сорок шестой живёт какой-нибудь дружок универсамовский.       — Да блядушник там. К Полинке Давыдовой постоянно кто-то приходит и этот тоже. Слушай, ты точно уверена, что это твой?.. Баб Зина на неделе буквально с милицией к Полинке ходила, а там он был и ещё какие-то мужики.       Сердце удар пропустило, стоило только мысль допустить о том, что Никита на неделю пропал из моей жизни только лишь потому, что с другой развлекался. Не могло быть так. Не после тех слов у моего подъезда, не после тех взглядов в кино и точно не после того поцелуя в кухне и столь громких слов «хочу быть с тобой». Я не могла быть безразличной ему, не после всего случившегося. Ни за что не поверю в это — сама понимала, что, будь Никите всё равно на меня, он бы и не связывался со мной вовсе.       Ну да, неделю мы не общались, подумаешь… Может, у него дела были какие. Наверняка бы он объяснил это. Зачем надумывать себе то, чего не видела и о чём не знаешь?       — Может, Полинка твоя просто ходит с кем-то из его ребят, вот они и собираются у неё, — как-то жалко протянула я, словно убеждала саму себя, а не обращалась к подруге.       — Всё может быть, — девушка лишь тряхнула рыжей копной, словно сбрасывая наваждение, а после скрылась в толпе, отдав мне бутылку рижского.       Я растерянно взглянула на влажное стеклянное горлышко, боясь посмотреть в сторону Никиты. Казалось, словно я глубоко задумалась. Точно ли всё было так, как я себе придумала? Или, быть может, Аня просто обозналась? Подруга же очевидно была пьяна — походка шаткая, щёки красные, а вид у самой такой неестественно энергичный. Да и Аня ерунды бы мне сказала никогда. Наверняка обозналась она, никак иначе.       Я вновь сделала глоток пива, но продолжить танцевать не решилась. Как-то вдруг резко не до этого стало. Растерянная я стояла среди танцующих девчонок, когда подняла взгляд, вновь ища Кащея в толпе.       Только на этот раз найдя его в веренице танцующих тел, я увидела его со светловолосой девушкой, стоящей ко мне спиной. Недоумение охватило меня — кто она такая, почему стоит с ним. Что они вообще делали вместе и о чём разговаривали?       Все вопросы отпали, стоило только этой незнакомке податься вперёд и поцеловать Никиту в щёку, а тот, судя по довольному виду, и против не был.       Моя рука точно не мне принадлежала — сжала бутылку так, что пальцы побелели. Щёки загорелись пуще прежнего. Злость внутри поднялась неконтролируемая.       Казалось, я была готова подойти к этой парочке и вылить на них остатки рижского, девчонке волосы выдрать, а этому… лгуну пощёчину звонкую залепить. Брови сами хмурились, губы поджимались от обиды, а подбородок дрожал, словно я вот-вот сорвусь и расплачусь прямо посреди толпы.       Однако стоило взгляд Кащея на себе поймать, тут же отпустило. Он тоже будто опомнился — оттолкнул девушку от себя да в мою сторону направился. Я еле нашла в себе силы отвернуться, сделать вдох и передать бутылку девушке, рядом танцующей с парнем.       Поспешив затеряться в толпе, я почти не смотрела, куда иду, — лишь бы подальше оказаться, лишь бы не видеть его.       Надо же, как оно получается… Меня рядом нет и он к другой в объятия прыгает. И он называл себя человеком принципов? Верность хранить способен был только улице своей? Это ли не значило, что всех, кого на своей улице встретит, оближет, как дворняга?       Это и было то, что до тебя язык его тела донести пытался. Это было то, в чём вину он перекладывал на брата твоего. Уход от ответственности не взрослого парня, а мальчишки, что вниманием женским насытиться не мог.       Я даже пальто из гардеробной забирать не стала — выбежала на улицу в платье, лишь бы не задерживаться там, лишь бы рядом с ним не находиться в этот момент, не позволить оправдаться и внушить, что я всё не так поняла.       Обида была сильнее тех тёплых чувств, что я питала к нему. Наверное, их ему было либо недостаточно, либо не нужны они были вовсе.       И если в моём понимании человек должен быть надёжным, как контрольный выстрел, и единственным, как последний шанс, то, видимо, в его понятиях всё было по-другому. Куча последних шансов и залпы выстрелов, каждый из которых он был готов наименовать последним, лишь бы вновь оправдать себя, а я, как дура, готова была проглотить это, поверить ему, невзирая ни на что.