Я — Учиха Итачи

Я не хочу так жить, убейте меня кто-нибудь, пожалуйста, уныло думаю я спустя некоторое время, непередаваемыми глазами оглядывая номер — маленькая комнатушка на постоялом дворе, что выглядел так, словно его лучшие времена остались где-то как минимум столетием назад. Как, собственно, и мои лучшие времена: понятия о работе, жизни и быте у нас с Какудзу явно слишком отличались. Выбор места для ночлега — первое тому доказательство, мрачно рассуждаю, застыв на пороге и без всякого выражения рассматривая свою комнату. Мы не уживемся, мы точно-точно не уживемся, я уверена, а ведь это только наш первый день... У меня вырывается тяжелый вздох, и взгляд замирает на качнувшейся вдруг и предательски замигавшей лампочке. Тусклой, едва-едва горящей и тоскливо висящей под потолком на одном только тонком проводке. Внутри вспыхивает мрачное веселье, с которым я делаю шаг вперед, задерживая взгляд на старой, продавленной кровати и тумбочке, готовой вот-вот испустить последний вдох. Сейчас я ка-а-ак дуну и все-все порушится… От полных злой иронии мыслей меня отвлекает звук умирающих половиц. Вздрогнув, я застываю в одной позе, округляя глаза и медленно опуская их вниз. Не отрывая взгляда от потертых и грязных полов, переношу вес на другую ногу… и мелко сглатываю, когда ужасающий скрип повторяется. Оно ведь не рассыпется в труху прямо подо мной, да?.. — Какудзу, должно быть, шутит, — бормочу, не отрывая настороженных глаз от половиц. Я вижу в щелях нижний этаж и усмехаюсь еще более нервно, потому что заседания полуночных пьянчуг немногим лучше холодного подвала и жизни грызунов… если, конечно, в этом забытом богами местечке водились свои пьянчужки — постоялый двор находился в глухом месте, куда мы попали только из-за Какудзу и его «настоящей» работы. Он, определенно, шутит, с отчаянной надеждой утешаю себя и торопливо возвращаюсь на нижний этаж, выискивая глазами задержавшегося напарника. Казначей благородно уступил мне очередь в душе — душевая была единственная на весь этаж, и сейчас от этого хотелось не то плакать, не то смеяться, потому что в душ я так и не рискнула заглянуть, искренне опасаясь за свое здоровье и безопасность. В пустынном зале Какудзу невозмутимо ужинает чем-то странным, непонятного цвета и консистенции, никак не показывая, что его что-то беспокоит или не устраивает. Мое сердце проваливается куда-то далеко вниз, под ноги, на уровень того холодного подвала с его недружелюбными мышиными жителями, когда мы пересекаемся взглядами. В зеленых глазах с алой склерой царит абсолютное спокойствие: его совершенно точно все устраивает. Еще и смотрит с еле уловимым вопросом, поняв, что я искала его. Он не шутит, осознаю мрачно и отчаянно давлю желание выругаться вслух, сжимая губы в тонкую линию и сдерживая порыв высказаться о том, где не стоит ночевать — комнаты на ночь и ужин на двоих абсолютно точно не стоили тех пары тысяч рё. Внутри вспыхивает усталость: на меня находит странное и обреченное понимание, что бороться с Какудзу в лоб почти то же, что бить в гневе камень. Хуже, в итоге, будет лишь мне. Из груди вырывается тяжелый вздох невысказанного смирения. Уверена, мы умрем этой ночью самой ужасной и постыдной смертью для шиноби — заваленные обломками старого и ветхого дома, не выдержавшего непогоду серого и ветреного марта. От ужина я отказываюсь, проводив серое нечто нечитаемым взглядом и тоскливо покосившись в распахнутые створки окна. На темной улице шелестел пронизывающий ветер и шел все тот же мерзкий дождь, заставляя передернуться и скривиться. Выбора у нас не осталось даже в теории: от этих глухих мест до ближайшего города пара часов быстрого хода — по такой же погоде это займет гораздо больше времени и вызовет очередной рецидив простуды. Пусть сейчас и наступил период облегчения и кашель почти не беспокоил, но что-то подсказывало, что это ненадолго. Номер Какудзу, как оказывается, снял один на двоих, следуя старым-добрым заветам бывалых нукенинов, однако… могу поклясться, руководствовался наш скряга вовсе не соображениями безопасности, а элементарной экономией. Куда уж еще больше, хочется проворчать мне вслух, но вовремя прикусываю язык — сомнений, что можно еще больше, у меня почему-то не возникает. Из тех же соображений в комнате оказывается лишь одна кровать, что заставляет меня сделать глубокий вдох, мрачно покоситься на дверь и задуматься о том, что странные гримасы пожилого хозяина теперь приобретают определенный смысл. Какой — представлять не хотелось. Смерив кровать скептическим взглядом: единственным преимуществом постели является только лишь ее наличие — не ручаюсь, сколько всевозможной живности там может обитать, я молча стягиваю с плеч сумку и начинаю устраиваться на полу. Поднявшийся следом Какудзу безо всяких сомнений и запинок последовал моему примеру, устраиваясь у противоположной стены и наталкивая на мысль, что это не первая такая ночевка в его жизни. Со мной будет последняя, решительно стискиваю я зубы и, закрыв глаза, искренне стараюсь не задумываться, сколько не мыли здесь пол, хотя внутри меня отчаянно передергивало от отвращения. Когда вернусь, честное слово, пройду полное обследование у Орочимару и пропью курс витаминок, какими бы мерзкими они не оказались. Для профилактики, а то мало ли, жизнь разное любит подкидывать и не всегда приятное. Особенно, когда это касается незапланированных гостей в собственном организме. Передернувшись, я неуловимо съеживаюсь и почти молюсь, чтобы все закончилось хорошо. Должен же быть хоть какой-то толк от тушки шиноби… пожалуйста, пусть всякая гадость следует примеру насекомых и не липнет к пользователям чакры. Ночь, на удивление, заканчивается благополучно: никто не умирает во сне, придушенный подушкой или зараженный чем-то невероятно быстротечным и опасным. Если не считать, что я совершенно не выспалась, непроизвольно вслушиваясь в тихие шебуршания и отслеживая перемещения невольных соседей над нашей комнатой… не внизу, так наверху, ага. В общем, все закончилось неплохо — могло оказаться и хуже, именно так себя успокаивала я на утро. По крайне мере, никто не умер под не выдержавшими такой погодки балками. Иронично, но мыши волновали меня гораздо больше, чем спящий у противоположной стенки Какудзу: он не давил на мозги тихим попискиванием, скрежетом и бесконечными шебуршаниями, наоборот, дышал тихо и размеренно, практически не шевелился и ничем себя не выдавал. Его присутствие и вовсе забылось на фоне чердачных обитателей с их бурной ночной жизнью. За окном шел дождь, заставляя таять тот немногий снег, что лежал грязным, серым комком у обочин размытых дорог и под корнями деревьев. Весна здесь оказалась ничуть не лучше зимы — такая же мерзкая и серая, с пронизывающим до костей ветром и вечными дождями. Едва внутренние часы дают знать о начале нового дня, я поднимаюсь с походного одеяла, торопливо сворачивая и запихивая его обратно в сумку. Задерживаться здесь я не собиралась — к тому моменту, как проснется Какудзу, хотелось уже быть полностью готовой к выходу. Подавив зевок, я тру горящие от недосыпа глаза и бросаю взгляд на спящего Какудзу. Вздергиваю в удивлении бровь — он спал без привычной маски, скрывающей всю голову, открывая вид на длинные и темные волосы… и, тряхнув головой, с усилием отвожу взгляд, не желая мешать чужому сну и направляясь в ванную с одиноким умывальником. А спустя минуту оттуда донеслась перепуганная и отчаянная ругань. Распахнувшейся дверью меня не сшибает одним только чудом — в тот самый момент, когда я с перепугу почти выдаю шар огня… мгновенно оценивший ситуацию Какудзу успевает одним движением схватить меня за воротник, встряхивая и срывая технику, а после выкинуть обратно в комнату как провинившегося щенка. Он аккуратно прикрывает дверь и, подперев ее спиной, складывает руки на груди, упирая в меня зеленые, недовольные глаза. Я же не хотела его будить, мелькает заполошная виноватая мысль и пропадает, едва причина чужой побудки снова вспыхивает перед глазами. Боги, какого черта эта тварь настолько огромная?.. Мы ведь не в гребанных тропиках! Меня мелко потряхивает на кровати, и желание воспользоваться катоном не угасает — наоборот, становится еще сильнее, — сравнять это место с землей, чтобы никогда, никогда… Осуждение на безэмоциональном лице казначея растет ровно пропорционально повисшей тишине. Я встряхиваю головой и облизываю пересохшие губы, полузадушенно кивая на дверь и обнимая себя за плечи, наконец-то, прерывая молчание: — Там… Закончить мне не удается. Меня передергивает от отвращения и говорить становится тяжело — поглощает иррациональное ощущение тревоги и ужаса. Кажется, если сказать это вслух, то непременно накличешь беду — он ведь наверняка тут не один, они ведь гнездятся и размножаются… От этой мысли тошнит, я бледнею, безобразно давясь своей попыткой в глубокий и успокоительный вдох-выдох. Сколько же их тут, мрачно повисает в воздухе собственный вопрос, пока шаринган предательски подкидывает видение постоялого двора, позволяя с легкостью это представить. Это место нужно спалить, облизываю пересохшие губы и старательно не думаю, что прямо сейчас, в стенах, кто-то может быть. Спалить и выжечь Аматерасу. До основания. Какудзу награждает меня непроницаемым взглядом, в котором мерещится острое раздражение, и я обнимаю себя за плечи, отводя глаза и чувствуя, как плещется по венам ужас и растет желание все тут уничтожить. — Ты собиралась поджечь нас из-за мыши, — ровным голосом констатирует Какудзу. — Да плевать на мышей, — стискиваю я зубы, чувствуя, как собственная дрожь усиливается. — Это был таракан. Мерзкое, невыносимое… — …из-за таракана, — повторяет казначей тем же тоном, перебивая, и смотрит так, словно я убила на его глазах особо жестоким способом новорожденного котенка. У меня вырывается нервный смешок, и я зарываюсь рукой в волосы, с силой впиваясь ногтями в кожу. Чувство, будто на мой лоб только что шлепнули штамп: «истеричная идиотка». Господи, эта тварь крупнее мадагаскарских сородичей! И кто знает, на что она способна? Кто-то бы вообще смог удержать себя в руках?.. не считая, разумеется, Какудзу — он бы и не моргнул, уверена. Глубокий вдох застревает в горле тугим комком истерического веселья и тревоги. — Я не сожалею, — говорю дрожащим голосом и, покосившись на ванную, нервно усмехаюсь: — Я бы и сейчас… Какудзу бросил на меня непроницаемый взгляд того же невысказанного осуждения и зашел обратно в комнату. Я передернулась, стискивая пальцы на своих плечах слишком сильно, с усилием заставляю себя успокоиться и тут же застываю, начиная подозревать где-то подвох. Из ванной не доносилось ни звука. Спустя несколько минут мертвой тишины Какудзу вышел, двумя пальцами удерживая судорожно шевелящее конечностями насекомое. К горлу подкатывает тошнотворный ком, и я отвожу глаза, чтобы через мгновение вздрогнуть от равнодушного голоса, прозвучавшего слишком близко. — Смотри сюда. Взгляд падает на непроницаемое, полностью открытое лицо с широкой улыбкой-шрамом до самых ушей. По моему позвоночнику пробегает холодная дрожь. Какудзу подносит к моим глазам насекомое, заставляя от неожиданности шарахнуться к стене, а после… после мое сердце останавливается. Его пальцы раздавливают крепкий черный хитин в кашу с мерзким, хлюпающим звуком. Сглатываю подкатившую желчь, не в силах отвести глаз от невыразительного лица или хотя бы моргнуть. Внутри растекается запоздалый ужас осознания. Он его… двумя пальцами… Меня отчаянно замутило. Ногти с силой впиваются в тонкую кожу, заставляя закусить щеку до крови в попытке удержать лицо и не скатиться в истерику. Не нужно смотреть в зеркало, чтобы понять, насколько плохо у меня это выходит — достаточно лица Какудзу, смотрящего на меня тем же взглядом. По инерции насекомое продолжает дергать лапами в его руке, но я знала — он уже мертв. Ни одно живое существо не выживет после такого. Взгляд непроизвольно цепляется за его руки — слишком большие руки, — и в мыслях предательски вспыхивает картина, как он одной ладонью раздавливает чью-то голову в кашу. — Вот как решают такие проблемы, — говорит Какудзу с тлеющим в глубине раздражением и стряхивает на пол все еще подрагивающее тельце. Бросив на меня тот же равнодушный взгляд, он добавляет: — Приводи себя в порядок, мы уходим. Проводив глазами его спину, я закрываю глаза, разводя подрагиваюшие губы в кривой улыбке и с силой зарываясь пальцами в свои волосы, неосознанно проводя ногтями по нежной коже. В груди застревает невеселый смех, который вырывается наружу уродливым всхлипом. И, прокручивая в голове произошедшее, цепляюсь за чужую внешность — я впервые видела его без маски вживую, что ошарашивает и впечатляет едва ли не больше. Какудзу выглядит так, словно побывал на столе с ремнями и едва выжил после экспериментов чокнутого ученого. Я снова смеюсь не то глухим рыданием, не то захлебывающимся смехом. От улыбки в исполнении этого монстра точно заплакали бы дети. *** Так и понеслись дни нашего сотрудничества. Вопреки предупреждению Какудзу первое же правило существования рядом с ним оказывается единственным, уточню: при возникновении каких-либо вопросов следует смотреть правило первое. Не бесить Какудзу удавалось с переменным успехом: когда с преимуществом в положительную сторону, когда в отрицательную… и едва ли даже сейчас положительные перекрывали отрицательные — кажется, в его глазах я находилась в глубоком минусе с того несчастного таракана и априори потому что Учиха, а изменить уже сложившееся мнение пока не удавалось. По большей части именно из-за того, что приходилось прощупывать эти «не» самостоятельно и вести их отдельный список: не задавать вопросов, не пытаться оспорить его решения, не шуметь, не сверлить глазами, не вести пустые разговоры, не сорить деньгами, не лезть под руку… таких «не» набиралось очень и очень много, и я откровенно сбилась с их подсчета, внаглую считывая его реакции шаринганом и вовремя тормозя лишь благодаря ему. И как только выживали его напарники до меня, ворчала я про себя, не представляя, как кому-то удавалось что-то понять по этому каменному лицу, чтобы действительно не бесить его. А после даю себе же оплеуху: они-то и не выживали, они спокойно уходили в желудок Шинигами, оставив своего напарника мне в наследство. По правде говоря, в напарнике Какудзу не нуждался и не стеснялся этого демонстрировать: казначей Акацуки являлся заядлым одиночкой, которого зачастую раздражал сам факт присутствия кого-то — меня, в частности, — рядом. Какудзу не нуждался в чьей-то поддержке, помощи или прикрытии со спины: большинство шиноби не то, что не могли ответить ему чем-то стоящим… они даже не успевали заметить его атак, как и присутствия. Зачем же ему напарник, тянущий его назад? Какудзу продолжал спокойно выполнять миссии в одиночку и утягивать меня на настоящую работу, которую я про себя звала не иначе как дополнительными заработками. Вмешиваться в них мне строго запрещалось, а на миссиях я не успевала за его чудовищным темпом и это при том, что чисто-силовые миссии в нашей паре являлись все-таки нечастым событием. Обычно они касались каких-либо документов или диверсий, чего-то мирного и сравнительно безопасного. Лидер бережет своего единственного казначея, усмехаюсь, едва удерживаясь от смешка вслух. Звучит это как несмешной анекдот: Какудзу в качестве хобби выбрал охоту на головы людей — и не всегда это оказывались только нукенины. Если бы не его опыт, благодаря которому он не светился, да умение подбирать своих жертв, деревни уже давным-давно взяли бы его на заметку. Знал бы Пейн, как говорится… но, о чем Лидер не знает, то ему не вредит, верно? На моих губах застывает усмешка. Смутное ощущение, что Лидер не совсем в курсе хобби Какудзу, не покидало меня с первого дня. Уж слишком сильно казначей стремился закончить миссии как можно скорее и тянул с отчетами почти до последнего, активно занимаясь выслеживанием и охотой за дорогими головами, мрачнея при любых признаках затяжного задания. В отличие от Какудзу то же сопровождение и защита мне нравилось гораздо, гораздо больше — появлялся хоть какой-то шанс на участие в задании. Ходить следом за напарником и наблюдать за его работой наскучило мне почти до зубного скрежета. Правда, подобные миссии нам доставались ненамного чаще, чем чисто атакующе-силовые: не то Лидер берег собственные нервы, не то у моего напарника все-таки есть свои точки давления на Пейна. Вот только на атакующий профиль их, видимо, не хватает, усмехаюсь я про себя невесело — по самооценке нещадно били даже такие нечастые миссии. Какудзу производил абсолютно угнетающее впечатление: ни Сасори, ни Джузо, ни даже Орочимару — да-да, тот самый гениальный и страшный Орочимару, — не впечатляли меня настолько. Его запредельная скорость, сила, опыт, техники, владение всеми стихиями, тайдзюцу и, в конце концов, феноменальная живучесть… Я с огромным трудом представляла, что могла противопоставить ему, кроме гребанного Мангеке — и то, под большим, большим сомнением, — при условии, что успею вовремя им воспользоваться. Если оно, конечно, вообще окажется против него эффективно — я понятия не имела, насколько Какудзу устойчив к иллюзиям, не помнила ничего на этот счет в каноне и абсолютно не горела желанием проверять на своей шкуре. Вспоминая канон, мне хотелось почти плакать: это точно плюшки главных героев, иначе я не представляю, как. Боги, им же повезло, просто феерически, баснословно повезло завалить шиноби такого уровня! Я совершенно не помнила, кто завалил этого монстра, но логично предполагала, что это Какаши — именно этот пройдоха вероятнее всего смог бы пробить все сердца Какудзу и добраться до его настоящего, если оно еще осталось, конечно. За счет стихий, опыта и скорости — остальные джоунины Конохи голой мощью не так сильно впечатляли, как Какаши… хотя, возможно, еще Майто Гай — то еще чудище тайдзюцу мира шиноби. Слова Сасори больше не казались очередной попыткой задеть — кукольник предельно честно ответил на вопрос: при желании Какудзу уничтожит меня походя, даже не заметив — и многих других тоже. И оттого же я практически сразу отстранялась от боя, едва он вмешивался — попасть под шальную технику такой мощи мне не хотелось совсем. С каждым новым днем я все глубже скатывалась с ядовитой горечью в самоуничижение. Справлялась бы со всем лучше сама Итачи? Показывала бы она иной уровень и навыки? Смогла бы встать вровень с кем-то из Акацуки? Сейчас Учиха Итачи определенно являлась слабейшим звеном Акацуки. Никакие мысли о том, что я шиноби всего лишь восемь месяцев, когда другие положили на это всю сознательную жизнь, не успокаивали. Я видела разницу сейчас — и сейчас она мне уже не нравилась, заставляя чувствовать себя бесполезной и глупой девочкой, что лишь по случайности угодила в гости к страшным-престрашным нукенинам и непозволительно надолго у них задержалась. Конечно же, Какудзу не преследовал никакой цели уязвить — лишь работал так, как привык, в своем темпе. Я прекрасно это понимала, но успокоить себя не получалось. На самом деле, это уязвляло едва ли не больше, чем если бы он тыкал мне в лицо прямо нашей разницей. Наверное, спустя столько времени с чередой новеньких я, наоборот, должна выдохнуть и расслабиться, ведь впервые за эти месяцы кто-то взял все на себя, давая время на передышку, но… Это задевало. Нервировало. Все больше я чувствовала себя бесполезной и никчемной, той, что лишь по ошибке следует за Какудзу, задерживая, отвлекая и мешая ему действительно работать. Это чувство зудело под кожей дурным напоминанием о себе и своих же последних напарниках — бесполезное раздражает. От бесполезного избавляются. Выбрасывают без сожалений и не вспоминают. Какудзу, конечно, устраивало уже то, что я не мешаюсь ему под ногами и не играю на нервах — в его глазах это уже делало меня чуть лучше, чем никчемной напарницей. Но это не устраивало меня. Быть обузой мне не нравилось, быть бесполезной я не желала — это отвратительное чувство, которое мне совершенно не хотелось испытывать постоянно. Моя гордость и самолюбие категорически настаивали на равноправии — хотя бы условном, я согласна мириться и уступать пальму первенства, участвовать в его хобби и не претендовать на лишние доходы, но абсолютно не согласна проводить все время в тоскливом ожидании очередного привала. Проходит несколько мучительно долгих недель наедине с казначеем, когда я, наконец, решаюсь на переговоры со своим личным кошмаром — продолжаться так и дальше точно не могло. Первый и самый сложный шаг всегда ведь заключается в том, чтобы начать, верно? И я готова его сделать, закрыв глаза на собственные страхи и удушающую неуверенность — лучше учиться и набираться опыта тогда, когда перед глазами есть живой пример, куда стремиться, чем слепо тыкаться после. К тому моменту, как я нашла подходящий момент для разговора, снег уже окончательно растаял, и дожди внезапно прекратились, выпуская на волю теплое солнце, под которым все вокруг быстро наполнилось цветущей зеленью. Едва это произошло, как череда доживающих свой век постоялых дворов прекратилась, сменившись на привалы и ночевки на улице. В конце концов, за них и вовсе не приходилось платить, отчего мой напарник неуловимо стал еще спокойнее, согреваемый изнутри фактом сэкономленных на жизни денег. Я сидела на коряге, скрестив и подогнув ноги под себя, монотонно очищая кунаем овощи и закидывая их в стоящий рядом котелок. Котелок был новеньким, блестящим… и купленным за мой счет под осуждающим взглядом Какудзу: его предшественник пал смертью храбрых при попытке приготовить рис — каша и крупы определенно являлись моей ахиллесовой, вечно подгорающей пятой. Готовка на костре стабильно плохо мне давалась, но потушить овощи и обжарить мясо я могла. Точнее, поправляю себя же, сгорали они реже и хотя бы что-то да оставалось съедобным. В конце концов, после всех неудачных попыток… странно, если бы я совсем ничему и не научилась. Желание приносить в нашем дуэте хоть какую-то пользу заставляло упрямо вскидывать подбородок и почти идти на молчаливую конфронтацию с напарником, который бесчисленную порчу котелков и продуктов не одобрял, но ничего не говорил, пока я тратила сугубо свои денежные средства, грозясь такими темпами пустить себя по миру через пару лет. Сидящий неподалеку Какудзу молча снимал шкуру, потрошил и разделывал недавно пойманного мной серого кролика. Или, возможно, это был заяц? Я совершенно не разбиралась в этом: он передвигался большими прыжками, едва-едва петлял и имел длинные, чуткие уши, благодаря которым глаз и зацепился за него в тех кустах, в которых мы с ним столкнулись. В сторону напарника я старалась не смотреть лишний раз, но против воли все равно бросала блестящие алым глаза, запоминая его действия — всяко пригодится когда-нибудь. Между нами царила тишина, только тихо потрескивал разведенный костер и шелестел в деревьях ветер. Какудзу казался спокойным, странно умиротворенным в отблесках огня, продолжая возиться с несчастным кроликом — рядом все больше росла кучка внутренностей, за которой хищно следили несколько воронов с деревьев, не рискуя приближаться и застыв чернильными изваяниями. И правильно делают, усмехаюсь про себя, Какудзу терпеть не мог лишнюю наглость. Возможно, поужинали бы и птицей завтра… реши они приблизиться, ага. Их пир состоится позже, когда напарник закончит и вынесет чужие внутренности подальше от нашего костра. Спокойно, уверенно, твердо, напоминаю себе. Общение с Какудзу напоминает общение с дикими животными — нельзя показывать страх, иначе заведомо проигрываешь. Напарник задавит и не замедлит вцепиться в обнаженное горло, едва заметит проблеск слабости. Раздается хруст отделяемого от тушки бедра, заставляя внутри съежиться. По крайней мере, его руки заняты, утешаю себя. Ему, определенно, есть, чью шею свернуть и сломать лапки. Да и ужин обещает быть сытным, окидываю задумчивым взглядом уже очищенную морковь, картофель и немного собранных мелких грибов. Твердо, спокойно, уверенно… давай, не теряй время, когда еще будет такой шанс? Когда ты столкнешься в кустиках с оленем, подсказывает ехидно внутренний голос. Немалую роль хорошего настроения Какудзу явно составлял тот факт, что сегодня ужин притащил нам не он. — Я хочу участвовать в миссиях, — говорю я ровно, оставив овощи тушиться в котелке. И бросаю через пару мгновений на казначея осторожный косой взгляд. Единственный, кого тут съедят, уже мертвее всех мертвых, мне не о чем беспокоиться, иронично успокаиваю себя, замечая легкую дрожь в пальцах и почти цокая языком с досады. Вот уж точно, привычка чего-то бояться — враг всего нового. Напарник продолжал заниматься кроликом, с неприятным хрустом отделяя другую конечность. В его невыразительном взглядом мерещилась насмешка и задумчивость. — Ты нас только задержишь, — отвечает Какудзу, наконец, бросая тушку отмокать в воде и стряхивая руки от остатков внутренностей, выбрасывая их к остальным. На ветках возбужденно и хрипло каркнул один из воронов, предчувствуя скорую трапезу, но все-таки усидел на месте, продолжая следить за нами и своей долей блестящими, серыми глазами. Я задерживаю на нем взгляд и киваю, соглашаясь с Какудзу. Добавляю с напряжением, сцепляя пальцы в замок за спиной и впиваясь ногтями в кожу: — Мне нужен опыт, чтобы… быть полезнее. Какудзу неопределенно хмыкает, ничего не отвечая и, наконец, выкидывая воронам останки от тушки кролика. Снова раздается возбужденное, тихое карканье, и я прикрываю глаза. Какудзу не сказал твердого «нет». Значит, он подумает… и скажет свою цену, а уж соглашусь я платить ее или нет — другой вопрос.