Я — Учиха Итачи

Иногда я вспоминала ту миссию, когда без всякого сожаления и сомнения убила Ятори Изуку — своего первого напарника в Акацуки после надежного и понятного Джузо, — лишь за то, что он ударил мне в спину. Крутила в голове каждое слово, редкие диалоги, первую встречу… изменилась бы ситуация, поведи я себя дружелюбнее? Прижился бы он в организации, заменив собой Кисаме, или продолжил собирать информацию, чтобы все-таки ударить исподтишка? Ятори Изуку было девятнадцать лет, он часто выдавал грязные ругательства, эмоционально махал руками, невероятно много болтал ни о чем и владел дотоном так хорошо, что пропускал половину необходимых печатей. И он невероятно меня раздражал своей неестественностью, фальшью и невыразительным взглядом, в котором прятался холодный расчет. Я не знала его и, на самом деле, нисколько не сожалела, что убила. Никто в организации не считал, что мне следовало поступить иначе. Орочимару кидал многозначительные взгляды на Сасори, и кукольник, морщась, вздыхал так, словно это все сидело у него в печенках — не покидало ощущение, что эти двое поспорили, чем завершится наше с Ятори сотрудничество. Конан досадливо кривила губы, когда выслушивала вместе с Лидером подробности, а после резко кивнула, будто принимая случившееся не то в работу, не то к сведению… подбором и адаптацией новичков занималась в большинстве своем именно она, хотя, иногда, конечно, их притаскивал и Обито-Тоби, что кидал их в организацию — плыви рыбка, как говорится, — и растворялся без следа. А я временами смотрела на свои руки и не видела их. В памяти вспыхивали запачканные в обжигающей крови пальцы: родителей Итачи, Джузо, Ятори, бесчисленных ойнинов и темных, безликих целей на заданиях… сколько людей я уже убила? Сколько еще я убью? И буду ли я жалеть хоть в половину о них так, как жалела о Джузо? Я не жалела Ятори и больше не думала о своих целях на заданиях. С невидящими глазами я судорожно отмывала руки в ванной и все еще чувствовала на них чужую кровь и забившуюся глубоко под ногти грязь. Приходили мысли о том, что больше я ничем не отличаюсь от тех образов Акацуки, что когда-то рисовало мои воображение. Мир шиноби переломал меня и вывернул угодной себе стороной — без сожаления, без вины, без лишних раздумий. Я хотела выжить, напоминаю себе, слыша в ушах чужие крики, пока перед глазами вставали пустые, искривленные в страдании лица. Выжить и зажить счастливо… помнишь, да? Сейчас это казалось невыполнимым: впереди предстояло еще долгих семь с половиной лет, которые могли изменить меня до неузнаваемости. Я закрывала глаза, заставляя себя не думать об этом сейчас и жить настоящим — так, как жили обычные шиноби, которые могли умереть в любой момент даже на самой простой миссии. Смерть Ятори Изуку ничего не меняет в организации, и я о ней не жалею, не вспоминаю лишний раз и спустя всего неделю даже не могу сказать, как выглядело его лицо. После его смерти я некоторое время отсиживаюсь на базе, приводя себя в порядок и ожидая своего новенького, а потом… потом я делаю это снова и снова. Один раз, второй, третий, четвертый… Я не запомнила ни их лиц, ни имен — в моей памяти они давно смешались в один зыбкий образ, когда я могу полагаться только на себя, а напарники… напарники приходили и уходили, будто их никогда и не было. Приходилось с горечью признать: Джузо учил меня жить, когда есть на кого положиться, но не научил жить, когда довериться было некому. И я училась этому сама. Отчаянно. Быстро. Путем ошибок и глупых проб. Теперь я сразу ставила себя выше, не молчала, если видела чужие ошибки, и больше не скрывала клыки, не видя никакого смысла в налаживании контактов и командной работе с тем, кто или подставится под чужой удар и вот-вот избавит меня от своего общества, или сам ударит в спину, польстившись на заключенную в алых глаза силу, цену за голову или смазливое личико. И не берусь сказать, что из этого сильнее привлекало отмороженных обмудков. Удивительно, как много среди нукенинов гуляло головорезов, насильников и отъявленных мерзавцев — кажется, я никогда не осознавала, как мне повезло с Джузо. А ведь я гребанный магнит для подобной гнили… красноглазая тушка смазливой Учихи обязывает, ага. Эта давно привычная рутина разбавляется слишком внезапно — кажется, всего спустя пару недель, но я знала, что прошло гораздо больше времени. — Итачи, — неожиданно говорит Лидер, прерывая мой отчет об очередной потере среди членов организации и вздыхая, как от невыносимой головной боли, когда упирается риннеганом в мое насторожившееся лицо: — Ты не думала, что тебе стоит… быть мягче? Я с недоумением поднимаю брови, переспрашивая так, словно ослышалась: — Мягче? — Мягче, — кивает он, глядя на меня с той же мертвенной невыразительностью и звуча ласковой внимательностью: — Ты сменила шесть напарников. — Кто виноват, что они… — Мягче, Итачи. Будь с новенькими мягче, — обрывает Лидер ласково, но неуловимо твердо — он обожал эту интонацию, заставляющую меня сжимать губы в тонкую линию и… мириться. — Ты не замечаешь, но ставишь на них могильник сразу, как видишь. Еще одна смерть — и будешь искать напарника сама. Я неопределенно киваю, не соглашаясь вслух, но и не возражая. Соглашаться с Лидером — это дать ему неоспоримое преимущество в будущем споре, который непременно последует, да и… я знала, проверяла уже не единожды на самой себе: Пейн мастерски игрался словами, оборачивая все сказанное тобой против тебя же, чем невероятно сильно раздражал и в то же время вызывал в груди разъедающую на части теплоту. Он слишком сильно напоминал мне мою мать — и этим же подкупал, заставляя закрывать глаза и вместо длительного спора все чаще молчаливо выполнять его приказы-но-просьбы с зудящей в груди тоской и тлеющей злостью. Пейн укладывает подбородок на сплетенные пальцы, смотрит на меня и вдруг спрашивает совершенно о другом: — Ты когда-нибудь задумывалась: почему именно Акацуки? Я неуловимо выпрямляюсь и качаю головой, стискивая пальцы за спиной. — Рассвет, — произносит он тихо, глядя сквозь меня. — Когда-то мы создали эту организацию, чтобы принести мир в Аме и обеспечить людям спокойную жизнь. Нам не удалось это сделать… мирно. Мы потеряли многих хороших шиноби и предыдущего Лидера, но добились этого своей кровью и жертвами прежнего состава. Заняв место Лидера, я осознал, насколько утопичны и идеализированы были наши идеи. В мире шиноби невозможно добиться мирного сосуществования словами и хорошими отношениями — союзы создаются и распадаются, а вчерашние страны-друзья поворачиваются друг к другу спиной и объединяются против друг друга со своими врагами. Шиноби живут войной — без нее они теряют в силе, в снабжении и в развитии. Война — это способ выживания в мире шиноби. Если все идет хорошо, деревни сами создают себе поводы для очередной войны. — И вы… — Я пересмотрел наши взгляды и цели, — качает головой Лидер в отрицании. — Добровольное заключение мира среди шиноби невозможно, — он тяжело вздыхает, и в его словах слышится невысказанная горечь и смертельная усталость. — Акацуки — это рассвет за кровавыми облаками. Рассвет новой жизни после боли, крови и страданий. Единственный способ добиться постоянного и вечного мира: заставить людей объединиться против общей угрозы, такой большой, такой пугающей, что она заставит их забыть прежние распри. Этот мир должен испытать настолько катастрофические смерти и разрушения, что это навсегда заставит его отказаться от войны. — И вы хотите создать эту угрозу, — выдыхаю, осознавая, наконец, собирая все кусочки воедино — я абсолютно не помнила, что и как привело Акацуки и Пейна к мысли о сборе биджуу и как он это обосновывал перед ее членами. И обосновывал ли… а если спросить? Облизываю вдруг пересохшие губы, незаметно сглатывая ком в горле и думая, думая, думая. Признаешься? Насколько ты честен со своими подчиненными, Пейн? Я встречаюсь с мертвенным взглядом фиолетовых глаз: — Как вы этого добьетесь? Что способно настолько привести в ужас всех шиноби? — Биджуу, — отвечает Лидер с такой легкостью, словно… …верил. Доверял. Мне. Я же… Неверяще усмехаюсь, осознавая и качая головой. Итачи, милая, прошло восемь месяцев с твоего вступления в организацию, думаешь, тебя еще не проверили досконально? Думаешь, он бы говорил, если бы не верил тебе? Ты теперь полноправный член преступной организации. Будущей преступной организации, поправляю себя же мысленно. Пока что Акацуки — это абсолютно законная наемная организация для оказания специфических услуг шиноби. Если выживу после этого, если канон с Четвертой Мировой войной повторится, не получится сделать вид, что ни о чем не знала и вообще просто мимо проходила, а тут задержалась, потому что деньги платили, а кушать-то всем хочется. И растягиваю рот в невеселой усмешке, но губы не слушаются, застыв в тонкой, изломанной линии. Фанатик, констатирую с горечью то, что знала с самого начала. Это утопия, говорю себе. Беспощадная, жестокая и разрушительная утопия, которая заставит весь мир захлебнуться в крови, но… Я думаю о словах Лидера и почему-то не считаю их абсолютным безумием. Что-то внутри отзывается на его слова, и я издаю прерывистый вздох, осознавая, что, видимо, его фанатичное безумие заразительно. Возможно, это передается с воздухом? Я слишком много с ним общаюсь — точно-точно… Потому что в этом есть смысл — грязный, кровавый, жестокий, но он есть. Для мира шиноби — есть. — Тебе не стоит об этом пока думать, — произносит Пейн, откидываясь на спинку своего кресла. — У организации сейчас другие цели. И одна из самых главных на данный момент — это полный состав Акацуки. Поэтому прекрати сливать своих напарников и моих шиноби, слышу я за его словами невысказанный упрек и согласно прикрываю глаза, едва сдерживая смешок. Из его кабинета я выхожу в задумчивости, слабо и невесело улыбаясь, и совсем не ожидаю столкнуться с другим членом организации, который явно поджидал тут именно меня. Обито — почему-то я сразу понимаю, что это именно он, не Тоби с его безумием и не Мадара с аурой угрозы, — стоит напротив двери, опираясь спиной о стену, и в рассеянности крутит на пальце сюрикен. На его лице все та же оранжевая, центрическая маска и сквозь ее единственную прорезь я пересекаюсь с ним взглядом. А в нем скука, усталость и едва уловимый интерес — вспыхнувший, как огонь, едва он видит меня. Давно… не виделись. Кажется, в последний раз тогда, когда Тоби сожрал мои булочки. Кажется, сейчас наша первая встреча с Обито. Обито выпрямляется, хмыкает с забавой, словно вторя моим мыслям, и небрежно кивает на дверь: — Поговорили? — и на мой кивок щурится, подаваясь вперед с нетерпением и любопытством, глядя жадно и не стесняясь смотреть на меня шаринганом. — И что скажешь? Как тебе идеи Лидера? А меня вдруг разбирает нервное веселье — как родитель, трясущий всех окружающих на выступлении любимого отпрыска, честное слово, — но я лишь дергаю уголком губ в намеке на улыбку. И, отводя взгляд в сторону, честно признаю: — Они определённо заслуживают… внимания. Правда, чьего уточнять благоразумно не стала — для моего мира эти слова ничто, кроме утопии и безумия. Но для этого… для этого в них все-таки слишком много смысла. У него ведь получилось, там, в каноне, вспоминаю я вдруг и едва сдерживаю охватившую меня дрожь. Это ведь был не бескровный мир. Это был мир, заключенный перед общей угрозой, страхом, ужасом… и он сохранился только потому что мир шиноби познал эти страдания, разрушения, боль и заплатил за них кровью тысячей. Обито хмыкает — довольно, удовлетворенно, как тот довольный родитель, получивший похвалу за талантливое выступление отпрыска, и алый отблеск в прорези пропадает. А потом он вдруг бросает в меня тихо звякнувший, материализовавшийся прямо из воздуха сверток, который я автоматически ловлю. И кидаю на него недоуменный взгляд, не спеша разматывать грубую ткань, сквозь которую уже догадалась о содержимом. — Подарок, — поясняет Обито, дергая плечом и засовывая руки в штаны. — Все-таки давно… не виделись. Взглянешь? — интересуется небрежно. А во взгляде — насмешка, горечь и почти болезненный интерес. Когда я все-таки разматываю ткань под его немигающим взглядом, то не удерживаю задыхающийся вздох, полный восхищения. Это были сюрикены. Такого качества, такой стали… Ками, их же пускать в ход жалко! Он, наверное, разорился, думаю с внезапным весельем и, бросив на него совершенно ошеломленный взгляд, давлю неловкий смех. Итак. Как впечатлить даму, пункт первый… — Спасибо, — говорю я. А потом все-таки улыбаюсь — неловко, растерянно и очень благодарно, на что Учиха по-учиховски фырчит, качая головой и глядя так… тоскливо-ностальгично. Я отвожу глаза. — Правда, спасибо… — Обращайся, — отвечает мне с заминкой Обито и растворяется в воздухе. Сбежал, со смешком понимаю я и кошусь на сюрикены в руках, качая головой. С той внезапной встречи в коридоре и странного диалога с подарком Обито пропадает также, как и до этого — и я о нем не вспоминаю, пока не натыкаюсь на очередную сладкую заначку, которую бесстыдно присваиваю себе. Орочимару безумно от этого веселится, а после вдруг присоединяется: нагло перехватывая у меня из-под носа сладости в шкафчиках или без всяких раздумий таская их уже у меня, не испытывая никаких угрызений совести под моим осуждающим и возмущенным взглядом. В какой-то момент все доходит до такой степени абсурдности, что Орочимару, не задумываясь, заглядывает в мою кружку с чаем и отпивает из нее. Самоубийца, говорят вишнево-карие глаза, и Сасори качает головой, упираясь щекой в кулак. Новый заваривать, думаю я с тоской, вспоминая хороший глоток саннина, после которого чая-то и не осталось… — Однажды ты наткнешься на него в своей комнате, — комментирует Сасори, с едким любопытством наблюдая за тем, как напарник застывает, глядя перед собой округлившимися глазами. И ядовито ухмыляется: — Что, не вкусно тебе? С трудом сглотнув, Орочимару уставился на меня: — Сколько там сахара? — хрипит он. Я моргаю и искренне пожимаю плечами — сахар я накладывала всегда на глаз. — Бери пять, не ошибешься, — продолжает веселиться кукольник, с огромным удовольствием и насмешкой разглядывая скривившееся лицо Орочимару. — Меньше он никогда не кладет. — Кладу, — вяло огрызаюсь. — Когда у меня есть шоколад… — Ты его съедаешь сразу, как он у тебя появляется, — отмахивается Сасори, на что я недовольно фырчу, но не нахожу слов для возражений — шоколад у меня и вправду исчезает с невероятной скоростью. И упираю недовольный взгляд в кривящегося Орочимару, который явно сожалел о своем опрометчивом действии. Впервые, да. Змеиный саннин, в общем-то, не очень любил сладкое, острое и другие изыски — ему плевать на качество и вкус еды, да и особых предпочтений не имеет. Я бы даже сказала, что он — аскет, который и сладости-то у меня таскает только потому что меня это бесит. И, ткнув в него отобранной кружкой, повторяю, кажется, уже в сотый раз: — Не смей брать мою еду и кружки! — и, сощурившись на вспыхнувший хитринкой взгляд, выдаю: — Ладно, Сасори, он уже привык к твоим выходкам, но другие-то что подумают? Ты портишь мою репутацию своими неприличными посягательствами! Я, знаешь ли, еще слишком ребенок! Сасори отчаянно закашлялся воздухом, глядя на меня непередаваемыми глазами. Орочимару усмехнулся и сверкнул неимоверно довольным взглядом, в котором что-то так и говорило, мол, этого-то я и добиваюсь. Я недовольно фыркнула и убрала свой чай подальше от Орочимару — от греха, как говорится. Правда, саннин больше и не лез к моим кружкам, провожая их брезгливо-любопытными взглядами и выжидая, когда мне станет плохо от такого количества сахара в крови. К его озадаченности, мне было замечательно. — Не хочешь прогуляться до моей лаборатории? — предлагает он однажды, наблюдая за тем, как я закидываю в рот найденную конфету. Бросив на него скептический взгляд, отказываюсь — сладкое, определенно, не та причина, ради которой можно спускаться в змеиное логово и отдавать галлонами свою кровь. Орочимару не расстраивается, пожимая плечами и переключаясь на свои записи. Или мне так только показалось, раздумываю позже, когда задолбанный Лидер с невыносимой усталостью говорит, что в отсутствие напарника я буду работать в команде Орочимару-Сасори. К явному удовлетворению в змеиных глазах. — Знаешь, — говорит Сасори, глядя на него с насмешкой: — Ты мог бы радоваться не так сильно? У меня уже от тебя челюсть сводит — так и хочется отправиться к Лидеру и уговорить его передумать. Я качаю головой, зная, что не сегодня-завтра Лидер уже решит, что погорячился, уступая Орочимару, и как можно скорее найдет нового человека. Так, в общем-то, и происходит. Проходит неделя и всего одна миссия, после которой Пейн находит выход. *** — А-апч!.. кха-кха-кха… хи… Орочимару уставился на меня скептическим взглядом, пока я с болезненным выражением терла выступающую кость грудины и пыталась прийти в себя после очередного приступа удушающего кашля. — Ты мне не нравишься, — признается змеиный саннин, задумчиво щуря глаза и напрочь забывая про очередное обсуждение звукового гендзюцу и его преимуществ над обычным. И подается вперед, глядя на меня как-то испытующе и оценивающе: — Сколько ты уже кашляешь? — Ничего серьезного, — морщусь я, снова тихо откашливаясь и продолжая потирать грудь, где надсадно ныла непроходящая боль. И устало вздыхаю: — Просто не успеваю нормально пролечиться, как снова промерзаю на миссии… Это был очередной период обострения моей простуды, прилипнувшей ко мне намертво. Кажется, боги этого мира безумно обожали несмешные шутки: тушка доставшейся мне Учихи оказалась на редкость болезненной — простуда любовно душила в своих объятиях, уютно устроившись в груди и засев тяжелым, холодным комком в легких. Она не исчезала полностью, поселившись в груди, кажется, еще в Кири и радостно возвращаясь при малейшем поводе: ни крепкий иммунитет шиноби, блокирующий такие болячки, ни огненная чакра Учихи, согревающая изнутри даже в самые промозглые дни не спасали. Я даже почти привыкла к ее внезапным обострениям, разве только появившаяся в последнее время боль в груди при приступах кашля раздражала и настораживала. Не настолько, чтобы бить тревогу, но достаточно, чтобы я регулярно притаскивала на базу светлые лимоны, мед и даже иногда облепиху. Выживала я только на них под ироничным взглядом кукольника — мои вкусовые предпочтения и слабость к сладкому безумно его забавляли. — Ничего хорошего, — передразнивает меня Орочимару и командует: — Раздевайся и поворачивайся ко мне спиной. Несколько мгновений я смотрю на него нечитаемым взглядом, но ученый выглядит бесконечно уверенным и таким же бескомпромиссным, уперев в меня терпеливо-требовательные змеиные глаза. С мучительным вздохом я неохотно тянусь к пуговицам на белоснежной рубашке: если Орочимару что-то хотел, он всегда этого добивался — и проще смириться и сразу дать ему желаемое, чем избегать подлых ловушек этого змеиного интригана. Разумеется, мы оба знали, что этим все и закончится — переупрямить Орочимару в Акацуки выходило только у Сасори, а Сасори… с Сасори и его упрямством приходилось мириться уже всем, в том числе и змеиному саннину. Перекинув свободную косу вперед, я слабо придерживаю рубашку у груди, устало вздыхая и чувствуя касания светящихся зеленоватым светом рук к обнаженной спине. И вроде не в первый раз, но все-таки… На коже остается прохладно-мятное послевкусие, от которого по позвоночнику пробегает предательская дрожь, заставляя покрыться мурашками. — Ничего серьезного… — повторяет Орочимару с иронией. И, ухватившись пальцами за мой подбородок, заставляет вывернуть голову под немыслимым углом, вылавливая мой недоумевающий взгляд: — Глупая девчонка! Воспаление легких не хочешь? Как ты… Мои глаза округляются, и я открываю рот для возражений, вот только сказать ничего не успеваю. Откуда-то позади раздается вежливое покашливание. — У нас все-таки есть личные комнаты, — в чужом голосе звучит неодобрение и намек. В змеиных глазах напротив вспыхивает яркое веселье. И как-то внезапно приходит осознание, насколько двусмысленно это выглядит со стороны: полуобнаженная я почти на коленях Орочимару почти нос к носу и его руки, которые… — Это не то, чем кажется! — выдаю я быстрее, чем успеваю подумать, отшатываясь от Орочимару и почти падая, если бы не те самые руки. И вскакиваю с места, торопливо натягивая рубашку обратно и отчаянно стараясь не выругаться в голос. Орочимару издаёт шипящий смешок и лениво разваливается на диване, глядя на нас с нескрываемым удовольствием и интересом. Будь у него чипсы — он бы и ими захрустел. — Мне всё равно, — говорит Конан ровно, но на учёного бросает взгляд, полный осуждения. Орочимару в ответ только беззаботно пожимает плечами и закидывает руки на спинку, продолжая улыбаться. А потом Конан качает головой и, задержав глаза на мне, поджимает неодобрительно губы. — Тебя ждет Лидер, — тем же ровном тоном уведомляет она. И, с намеком покосившись на Орочимару, добавляет: — С твоим новым напарником. «Ты знаешь, где моя комната, если потребуется помощь», — говорит ее взгляд, которым Конан награждает меня напоследок. И отчего-то мне становится мучительно стыдно перед ней и… приятно от того, что ей не все равно. Я издаю обречённый стон и резко поворачиваюсь к Орочимару, когда она уходит, с неохотой все-таки оставляя нас с ним наедине. — Признавайся, — мрачно перевожу на него взгляд, складывая руки на груди. — Тебе так нравится репутация растлителя детей? — Растлитель звучит лучше, чем расчленитель, — с иронией усмехается Орочимару, совершенно не выглядя виноватым и все еще продолжая посмеиваться. А потом качает головой, глядя на меня со снисходительностью: — Итачи, моя дорогая, наивная Итачи… люди всегда предполагают худшее, так не лучше ли дать им сразу это худшее? Задумается ли хоть кто-то зачем я подбираю милых маленьких детишек, если все знают, что я с ними делаю в своих темных подземельях? Со словами для ответа я не нашлась и, бросив в него осуждающий взгляд, развернулась. — Жду тебя вечером, Итачи-кун, — тянет Орочимару с соблазняющими интонациями мне в спину, и я безобразно сбиваюсь с шага, почти подавившись воздухом. Он только довольно смеется своим шипящим смехом, когда я мученически вздыхаю, закатывая глаза. И просто до ужаса хочется чем-то в него запустить, но напоминаю себе, что Пейн не ждет и новый напарник тоже. От Орочимару я успела невыносимо устать за эту неделю и была даже готова мило улыбаться, а еще быть мягче. Если новичок не будет меня бесить больше Орочимару, с сомнением добавляю мысленно. А у Лидера меня встречают два немигающих взгляда, под которыми хотелось сожрать свои же слова и длинный язык. Пейн же не серьезно?.. — Какудзу лишился не так давно напарника, — решает пояснить Лидер, пока мы с самым жутким шиноби в моей жизни смотрели друг на друга, проникаясь любезно подкинутым пиздецом в лице нас. …абсолютно серьезно, со стоном осознаю я. Ками, за что? Какудзу медленно смеряет застывшую меня нечитаемым взглядом красно-зеленых глаз, издает странный хмык и поворачивается обратно к Лидеру. — Мы не сработаемся, — категорично заявляет он. Я давлю нервный смех, но мысленно с ним соглашаюсь. Я и Какудзу? Ха. Ха-ха-ха! Нервное веселье как-то резко сходит на нет и вдруг мне становится иррационально обидно. Вопреки своим же, совершенно согласных с ним мыслям слова Какудзу и этот пренебрежительный взгляд задевают что-то внутри. Кажется, это была гордость. Или глупость, напоминает мне внутренний голос. Помолчи и дай решить проблему этому опасному типу — он же бухгалтер, он имеет свои рычаги давления. Лидер почему-то совсем не выглядит впечатленным. — Это Учиха, — спустя долгую паузу говорит Какудзу так, словно это что-то крайне ужасное. У него определенно какая-то травма, связанная с Учихами, подумала непроизвольно, бросив на его лицо косой взгляд. И, вспомнив все его выражения, когда я являлась за честно заработанными деньгами, беззвучно хмыкаю. Хоть у кого-то в этом мире нет травм, связанных с Учихами? А Лидер вздыхает. Тяжело так, с невысказанным: «Как же вы меня заебали». Какудзу же даже не моргает, продолжая сверлить Лидера требовательно-ожидающим взглядом. — Свалили с глаз моих, — наконец, выдыхает Лидер и, двинув по столу свиток с заданием, устало трет переносицу. — Чтоб раньше, чем через месяц, я вас не видел. Он меня убьет, думаю я с тем же нервным весельем. — И оба — живыми! — доносится в спину голос Лидера.