Making Lemonade

      Рад встрече, юноша.       Он открыл глаза, вновь очутившись посреди сугробов и вихрей падающего снега.       Ты же знаешь, я терпеть не могу прибегать к этому.       Полупрозрачные виноградные лозы выросли из почвы. Сначала они медленно обвивались вокруг его тела, а затем с невероятной скоростью опутали его руки, лоб и шею. Каждый шип оставлял кровавый подтек.       Но наблюдать за твоими потугами… довольно необычно.       Он попытался вцепиться в бледно-фиолетовые лозы, но на ощупь они были такими же неосязаемыми как воздух, хотя и удерживали его с такой силой, что заставили опуститься на колени.       — Кто ты, блядь, такой, и почему ты в моей голове?       Возможно, ты знаешь меня под именем Фатум. Голос перешел в радостное крещендо. Тебе был дан особый дар, юноша, редкий дар предвидения. Ты можешь увидеть малую толику того, что я подготовил для тебя.       — Да ладно? Я ни хрена не вижу через этот снег. О чем речь?       Ты видишь перед собой все пути: все, что может произойти и произойдет.       Его взгляд скользнул по завитку, опутавшему его бицепс, а затем устремился вдаль. Он пристально всмотрелся в завихряющуюся белую массу. Боль пронзила грудь, а сердце сжалось, но он не понимал почему.       Все эти цветы и сладкие бутоны, все шипы грядущего.       Призрачная фигура в сине-белых одеждах прошла мимо него к старой крепости.       — Подожди…       Он понял. Он видел одно и то же каждую ночь на протяжении всей прошлой недели.       — Нет! — взвыл он, когда фигура прошла через двери. Повязка на чужой голове развевалась от неземного ветра. — Не надо!       Но его слова поглотил ветер.       Джозеф попытался освободиться от лиловых веток, ползущих по его груди, вырвать фиолетовые корни из земли, но все было тщетно. Виноградные лозы только сильнее обвили его руки, лицо и рот.       — Цезарь! — воскликнул он. — Цезарь, вернись, идиот, ты не можешь войти туда…       Но было уже слишком поздно.       Ты не успеешь спасти его вовремя.       Виноградные лозы обвились вокруг его глаз.       Это у них в крови.       Крик агонии, мужества и отчаянной храбрости сотряс воздух, словно звон церковных колоколов.       Затем воцарилась тишина.       — Цезарь? — прошептал он.       Тишина.       Звенящая тишина.       Все силы разом покинули его тело, и он перестал бороться с призрачным растением. Снег, казалось, стал нежнее, ложась на него медленными и торжественными вихрями.       — Цезарь!       Все было таким… таким нежным: мягкие белые хлопья были усладой для глаз; слезы — нежные, как дождь, скользили по его коже; что-то мягкое и шелковистое находилось в его руках. И снова до его ушей донесся звук: мягкий и тихий, как бормотание умирающего. И снова зазвучала та старая песня.       — Нет, — пробормотал он, оцепенев от ужаса. — Нет, этого не может быть…       Он увидел тот самый крест.       — Этого не может быть.       Полоска ткани упала в его трясущиеся пальцы.       — Что это за дурацкая шутка…       Снова эта музыка.       — Что за дурацкая шутка…       Слезы скатывались с подбородка, беззвучно растворяясь в снегу. Музыка обволакивала его, шептала и утешала — так нежно. Но он не хотел утешения. Он хотел только одного — чтобы он был жив…              И откуда у него такая уверенность, что он уже мертв?       Звуки песни обвились вокруг него последним объятием, а затем исчезли. Воспоминание о крике дрогнуло и померкло. Подобно волне, возвращающейся к берегу, темнота хлынула на него вновь, и он тонул, тонул в мягком белом небытии.       Крик — без слов, ибо никакие слова не смогли бы выразить его должным образом — вырвался из его горла. Одинокий вскрик, сначала низкий и пронзительный, но становящийся все громче. Он прорвался сквозь тьму, сквозь бесконечные колодцы безмолвия. Но тишина поглотила и его.       Не осталось даже тела. Только теплая кровь, сочащаяся из-под холодного камня.       Ты не успеешь спасти его вовремя.       Не было ни тела, ни времени попрощаться.       Ты не успеешь никого спасти вовремя.       Он больше никогда не увидит его лица.       Лозы вокруг его ног начали светлеть и увядать, как и те, что обвивали туловище. Эта ленивая, рыхлая гниль распространялась по всему растению. Он все еще не мог удержать себя на ногах, потому что кровь Цезаря была еще свежей — и такой… такой теплой — на его руках.       — Значит… — наконец выдавил он хриплым голосом. Кровь все еще была влажной. — Значит, все, что я видел тогда, в лазарете… — Его руки все еще были теплыми. — … все это произойдет в будущем?       Да.       Он опустил взгляд на свои руки: дрожащие, мокрые от крови. Сжал их в кулаки.       — Если он первым нападет на Вамма, то умрет. Ты это хочешь сказать?       Да.       «Это несправедливо, — подумал он, но слова не успели слететь с губ, как разбились на осколки в его груди. — Нет, этого не может быть. Не может».       От гнева его душа раскалилась докрасна, словно железо в кузнице, и эта ярость заглушила горе.       — Я не верю в это, — прорычал он. — Я ни за что в это не поверю!       Неважно, поверишь или нет. Он в любом случае умрет.       — Но это не единственный путь, который я видел, — выпалил он. — Который из них настоящий?       Что за вопросы. Что же является истиной? Какой путь приведет к отпущению грехов? Каждый и никакой.       — Хватит этой загадочной абракадабры. Просто скажи мне, что ты имеешь в виду!       В этом должен быть куда более глубокий смысл. Обязан быть. Зачем еще он здесь оказался? Сколько еще раз ему придется пережить это?       Тебе не понравится то, что я скажу. Это не принесет тебе ничего, кроме боли.       — Выкладывай уже!       «Я потерял его, — подумал он, охваченный отчаянием. — Я потерял его и могу потерять всех остальных. Куда еще больнее?»       Ты все еще хочешь знать? Ну хорошо.       Лозы растворились. Кровь испарилась. Остался лишь голос.       Этот мир прогнил. Он состоит из нагромождения слов и устаревших идей, но не более того. Правда, которую ты видишь, на самом деле не является истиной. Ты видишь то, что может произойти, а может и не произойти. В некотором смысле твой дар ничего не значит. Ты не видишь свою реальность.       Джозеф вскочил на ноги.       — Я же сказал тебе, что не буду расшифровывать это дерьмо! Выкладывай все начистоту!       Это самый прямой путь к истине. Единственной. И я дал ее тебе.       — Тогда что мне делать дальше? — из его груди вырвался смешок. Гораздо более нервный, чем он хотел. — Должен ли я пойти к Вамму и умереть?       Такой любознательный! Такой требовательный! Ты не знаешь, о чем просишь. Голос стал серьезнее и внезапнее, как буря. Не думай, что моя власть абсолютна. Твой выбор все еще имеет значение.       — Я не знаю, кто ты, — выпалил он. — Фатум, предначертание или что-то еще… Кем бы ты ни был, если ты будешь приставать ко мне, если продолжишь говорить мне, что я никак не смогу спасти его… — выплюнул он со всей злостью, на какую был способен. — Я буду колотить тебя, пока ты не заплачешь. Обещаю.       Пусть будет так. Невозможно заставить тебя сомневаться в собственных силах. Ты очень… уверен в себе. Но, кажется, я могу посеять в тебе сомнения в других…       Он нахмурился.       — Если ты собираешься остаться у меня в голове без приглашения, то сделай что-нибудь полезное и скажи мне, где эти ублюдки из колонн.       Найди их сам. Возможно, ты еще не знаешь, но ты уже сделал выбор, и тебе предстоит принять еще много решений. Никто не может предсказать, к чему они тебя приведут — ни я, ни кто-либо другой. Даже мой путь не определен.       Голос стал торжественным и окружил его со всех сторон. Многослойный шепот слился в единый мощный призыв:       Но я не уступлю. Мне нельзя бросить вызов, меня нельзя уничтожить.       Хватит ли у тебя смелости встретиться со мной лицом к лицу?       Никакие слова не смогли бы в полной мере передать силу его согласия.       Голос растворился в буре, которая, напротив, усилилась, и ему пришлось прикрыть лицо рукой. Но даже так от яркости снега у него заболели глаза.       Последние слова Фатума донеслись до его сознания мрачным предостережением:       Не пренебрегай мной или моими предупреждениями. Теперь ты знаешь достаточно, чтобы принять следующее решение самостоятельно. Выбирай мудро, юноша.       Когда голос пропал, он проснулся в своей постели, моргая от рассветного света.

***

      Охотиться на Вамма или не охотиться на Вамма? Вот в чем вопрос.       Он занимал каждый час его бодрствования. Джозефа не покидало тревожное ощущение, что в его теле, воспоминаниях и самой реальности не хватает чего-то очень важного — как тогда, когда он потерял медальон, подаренный бабулей Эриной, с фотографией его дедушки.       И вот теперь он вспомнил кое-что, и это ему совсем не понравилось. Захотелось умыться холодной водой.       Ему снилось множество странных снов, в которых с ним разговаривал бархатистый голос. И это был не Цезарь, шепчущий ему на ухо во время одной из тренировок. Голос предупреждал его, что он может свернуть на новый путь, на некую запретную тропу, на поворот судьбы. Джозеф мог вспомнить лишь обрывки их диалога, странные фразы и причудливые угрозы, а также видение будущего, которое он должен будет предотвратить любой ценой. Даже ценой собственной жизни.       И почему только он не мог видеть во сне собственную смерть, а не смерть всех остальных?       Он не мог допустить, чтобы Спидвагон вмешался. Не мог позволить Цезарю сражаться в одиночку. Но как он мог помешать Цезарю напасть на Вамма? Он гадал, что в Людях из колонн так сильно влияло на Цезаря и заставляло рисковать жизнью.       Охотиться на него или не охотиться?       «Может, мне подкинуть монетку? — подумал он. — Так было бы проще».

***

      Тренировка прошла еще более медленно и изнурительно, чем обычно.       «Тебе должно быть гораздо больнее, чем сейчас».       Хоть Мессина и заявил, что ДжоДжо уже выздоровел, но его шрамы до сих пор зудели, и Джозеф постоянно боролся с желанием почесать их, чтобы не сделать хуже. (И почему ухудшать ситуацию у него получалось легче всего и без каких-либо усилий?)       Даже Лиза Лиза была к нему снисходительна, позволив провести без маски целых полдня. (В какой-то момент он по неосторожности проговорился, что воздух, казалось, расширяется, и он задыхается.)       Джозеф всегда был искусен в подавлении своих эмоций, кроме гнева. Он запихивал свои страхи и печали в мысленную корзину с пометкой «позже», чтобы вернуться к ним потом, когда над ним не будет довлеть угроза быть убитым или, еще хуже, осмеянным. У него не было выбора. С самого детства он считал своим долгом делать окружающих счастливыми, и отчасти это означало, что он должен был скрывать свои мрачные чувства за плохими шутками и улыбками. Он знал, что в них нельзя было распознать фальшь. У бабули Эрины и без того было достаточно проблем в жизни, и он не хотел добавлять к ним еще больше. И все же иногда это бремя становилось слишком тяжелым.       «Я чуть не умер — побеспокоюсь об этом позже».       «Почему бы мне не почувствовать себя счастливее из-за этого? — Позже».       «Почему я больше ничего не чувствую? — Позже, позже, позже».       Он поймал себя на том, что во время разговора отключается от реальности, пытаясь удержать в памяти сны, которые мог вспомнить. К большому ужасу своих инструкторов.       А их общение с Цезарем ограничивалось простыми любезностями. Каждый их разговор обрывался, не успев начаться, потому что им совершенно нечего было сказать друг другу. Даже короткие фразы вроде «Ты не мог бы подать мне соль? Спасибо» лишь увеличивали пропасть между ними. Не то чтобы Цезарь был разговорчив с остальными, но в последнее время он был погружен в молчаливую мрачность. Вся остальная его речь состояла из отрывистых реплик на итальянском. Джозеф даже не мог притвориться, что понимал их. И с тех пор как Джозеф выздоровел, Цезарь ни разу не улыбнулся.       Почему ему казалось, что он уже потерял Цезаря? Он был здесь, разве нет? Он был здесь, но…       Джозеф попытался заполнить тишину, где должны были быть их перепалки, воспоминаниями о спорах:

      — Что на тебе надето? Тебе не холодно в этом? — как-то сказал итальянец, когда на нем была укороченная рубашка.

— Что, тебе не нравится? Жаль, ведь я все равно ношу, что хочу.

— Не будь незрелым! Оденься потеплее, сейчас зима.

      А за завтраком Цезарь не сказал:

      — Не ешь так быстро, ты подавишься, прожорливый кретин! Смотреть, как ты с такой скоростью поглощаешь пищу, портит аппетит.

      Он больше не мог тренироваться с Цезарем: это вынуждало их находиться слишком близко друг к другу. Неуютно близко, учитывая, как широко зияла между ними пропасть. На тренировках они расходились в разные стороны: Джозеф — с Логгинсом, Цезарь — с Мессиной.       Во время их спарринга с Логгинсом Цезарь в перерывах наблюдал за ними сверху вниз и бесконечно критиковал его. Не словесно, а намеками: раздувая ноздри или отводя взгляд.

            — Посмотри на свою неуклюжую позу… ты вообще воспринимаешь бой всерьез? Ты должен быть всегда настороже. Я знаю, что ты невежда, но это самое яркое тому доказательство. Удивительно, что ты не разделил участь стажеров, не сумевших пройти Колонну Адского Подъема…

      «Давай, ублюдок, — подумал Джозеф, специально опуская руки и путаясь в ногах, чтобы позволить Логгинсу нанести прямой удар. — Скажи что-нибудь. Я знаю, что ты этого хочешь.»       Но Цезарь ушел, так ничего и не сказав. Джозеф потер грудь: боль была почти что облегчением. По крайней мере, это означало, что нервы все еще функционируют.       — Ты в порядке? — окликнул его Логгинс.       — Прекрасно, — с отработанной, автоматической улыбкой ответил он.       Пока Логгинс колошматил его в очередной раз (хоть он и подозревал, что инструктор еще сдерживается), Джозеф считал секунды до следующего приема пищи. Его мысли были заняты чем-то другим.       Он вспомнил, как ранее в том же месяце (а казалось, будто целую вечность назад) задремал в поезде, который вез его в Венецию на прием к врачу после имплантации ядовитых колец. На мгновение он задумался, отчего у него так сдавило горло и что за тяжесть появилась на груди.       И тут он вспомнил…       Блядь. Блядь. Блядь.       Мысли о неминуемой смерти проносились тогда в его голове с неимоверной скоростью. Он не хотел умирать.       И тогда он заплакал. Цезарь притворился, будто ничего не заметил. Но, когда Джозеф погрузился в измученный, прерывистый сон, кто-то накинул на него куртку, и он проснулся. Он бы заподозрил Спидвагона, но от куртки пахло цветочным одеколоном.       Как они дошли до этого?       За обедом они больше не разговаривали, лишь изредка кивали друг другу, а затем молча доедали пищу. Джозеф старался не слишком много думать о словах Цезаря перед их ссорой: «Я не думаю о нем так.»       «Я и так это знаю, — с горечью подумал Джозеф. — Я просто не хотел бы слышать это.»       Постоянное присутствие Цезаря ощущалось отсутствием. Больше не было того духа товарищества и добродушных перебранок, к которым он так привык.       Он скучал по этому. Скучал так сильно, что это причиняло боль.

***

      Цезарь не появился на ужине, и это было оскорблением нового уровня, которое действительно задело Джозефа.       — Ты знаешь, где…? — спросил он Сьюзи, столкнувшись с ней в холле. Она сменила шляпку на старую кепку, и ее униформа была забрызгана сине-фиолетовой краской.       — Не уверена, — она пожала плечами. — Я не видела его весь день.       Мессина и Логгинс тоже куда-то пропали. Скорее всего, все еще работали в башне. Не желая есть в одиночестве, Джозеф предпочел поужинать с Лизой Лизой и Сьюзи, которые болтали так, словно мир вокруг них не рушился.       — Сьюзи, как тебе закуска? — спросила Лиза Лиза, вращая в руках стакан с вином.       — Как всегда вкусно, все-таки это я приготовила, — Сьюзи ухмыльнулась, на ее щеке все еще виднелось пятно краски, несмотря на то, что она переоделась. — А тебе?       — Превосходно, как и всегда. — Лиза Лиза взяла нож и вилку. — Я вижу, ты покрасила арки в барвинковый цвет, как и хотела.       — О! Да! — Сьюзи захлопала в ладоши. — Наконец-то ты заметила! Тебе нравится?       — До тех пор, пока это не мешает тренировкам.       — Хм, с чего бы? Постоянное созерцание этого скучного красного цвета делало меня ленивее. Но мне правда нравится, как сочетаются цвета во всех комнатах, поэтому я покрасила только часть арок, в качестве эксперимента. Я очень довольна эффектом, если можно так выразиться…       — Ты тренируешься?       — Конечно! Разве я похожа на Дж… — она украдкой взглянула в его сторону. — Разве я похожа на бездельницу?       Они продолжили есть, но Джозеф так и не притронулся к пище.       — Почему Цезарь все еще злится на меня? — внезапно спросил он после того, как целых десять минут таращился в свою тарелку. — Я же ничего не делал. По крайней мере, не хуже, чем обычно.       Они не ответили.       — Возможно, я мог бы выразиться помягче, но то, что я сказал, было правдой, — размышлял он. — Я только пытался помочь ему.       И вновь тишина.       Он громко вздохнул, подпирая подбородок рукой.       Ответа так и не последовало.       Он вздохнул еще громче.       По-прежнему никакого ответа.       — Я не буду есть, пока кто-нибудь из вас что-нибудь не скажет, — выпалил он.       Никто из них так и не произнес ни слова.       — Вы все такие злые, прямо как Цезарь, — раздраженно буркнул он, вставая из-за стола. У него все равно не было аппетита.       Заметив, что Джозеф единственный, кто отказался от еды, причем итальянской, Лиза Лиза и Сьюзи обменялись многозначительными взглядами. Сьюзи так и не донесла до рта вилку с макаронами пенне. Ее брови поднимались и опускались, как у сурка, который вылез из своей норы, но, увидев свою тень, поспешил обратно.       — Что? Что это было? Что за гляделки?       — Нам стоит сказать ему? — прошептала Сьюзи, проглотив свой кусочек. — У него язык без костей. Цезарь может рассердиться на нас.       — Сказать мне что? — Джозеф бросил на нее яростный взгляд.       — Уже нечего утаивать, Сьюзи, — Лиза Лиза поставила свой бокал вина. — ДжоДжо, ты затронул довольно щекотливую часть прошлого Цезаря, — рассказала она. — Это не наше дело — рассказывать тебе подробности. Вот почему мы были сдержанны. Но могу сказать тебе вот что…       — Мы, итальянцы, очень гордимся своей семьей. Это традиция, — объяснила Сьюзи. — Неудивительно, что ты так задел его.       — Не перебивай, Сьюзи. Но да. Он истолковал твои слова как оскорбление рода Цеппели, и это нанесло тяжелый удар по вашим отношениям. Тем более…       Она в общих чертах описала юность Цезаря. Несколько счастливых лет и его детскую гордость за свою семью. День, когда Марио бросил своих детей. Годы, которые молодой человек провел в одиночестве на улицах, выслеживая мужчин по образу и подобию своего отца.       Чем больше Джозеф слушал, тем больше им овладевало чувство подкрадывающейся обреченности. Все это объясняло навязчивую горечь и глубокую, всепоглощающую боль, которую он видел за язвительной маской Цезаря. Это объясняло и его стремление проявить себя, покончив с Людьми из колонн.       Когда Лиза Лиза закончила рассказ тем, как она познакомилась с Цезарем, Джозеф вскочил в ужасе.       — Так вот почему он не хочет разговаривать со мной? Вот говно! — он издал вопль, полный отчаяния и тревоги. — Учитель Лиза Лиза, почему вы не говорили этого раньше?       — Это его личное дело.       — Конечно, неудивительно, что он сумасшедший, учитывая все то дерьмо, через которое он прошел. О нет… — простонал он, хватаясь за голову. — Я должен найти его и извиниться!       — Извиниться? Ты знаешь это слово? — фыркнула Сьюзи. Она вернулась к трапезе только после того, как Лиза Лиза закончила рассказ, из уважения к ней.       — Ты права, — взволнованно пролепетал Джозеф, охваченный внезапным чувством вины настолько, что даже не заметил в ее словах оскорбления. — Он не примет моих извинений. Но я должен попытаться. Где он?       Сьюзи с некоторым раздражением отложила вилку, и они с Лизой Лизой, которая, казалось, не хотела говорить ему, обменялись взглядами.       — Давай, выкладывай, это важно! — Джозеф заерзал на месте. — На этот раз я действительно облажался…       — Думаю, тебе придется рано или поздно узнать… — Сьюзи, вздохнув, бросила тоскующий взгляд на еду. — Ты не хотел, чтобы мистер Спидвагон был замешан в этом, но… Цезарь позвонил ему вчера, и он прибыл на лодке сегодня утром. Все ждут, когда Лиза Лиза закончит ужинать, чтобы они смогли разработать дальнейшую стратегию. Я не должна была говорить тебе, но, как ты бы сказал: кота в мешке не утаишь. Верно, Лиза Лиза?       — Что?! — заголосил Джозеф на полпути к выходу. — Вот ублюдок! Я… — но он остановился на полуслове, когда противоречивые мысли начали конкурировать между собой. — Я проебался… Я по-королевски обосрался.       Сьюзи бросила на него проницательный взгляд.       — Ты ведь не собираешься снова драться с ним, правда?       — Да, — рассеянно пробормотал он. — Мне нужно идти. Увидимся позже.       Джозеф сунул в рот ломтик чесночного хлеба и выбежал из комнаты.       — Ну наконец-то, — проворчала Сьюзи, с благодарностью оглядывая тарелки на столе. — Если эти двое в ближайшее время не выяснят свои отношения, клянусь, я сделаю это за них…

***

      Не было времени на колебания и пустые раздумья. Решение уже было принято за него, вплетено в ткань самого его существа.

***

      На следующее утро (если его можно было назвать таковым, ведь солнце даже не взошло) Джозеф с трудом поднялся с постели. Пошатываясь, он наложил серебристую мазь, которую должен был нанести прошлой ночью, но про которую благополучно забыл. Затем, прихватив свое пальто и авиационные очки, он на ощупь выбрался из башни в кромешной темноте. Он крался вдоль стен на цыпочках, задерживая дыхание всякий раз, когда проходил мимо чьей-нибудь двери, и прислушивался к храпу.       Даже Цезарь спал в этот час. Что бы он сказал, увидев Джозефа сейчас?       «Не могу поверить, что ты проснулся в такую рань. Ты замышляешь какую-нибудь пакость? — в его голове эхом раздался голос Цезаря. — Кто тебе сказал, что ты имеешь на это право? Вернись сюда!»       — Да-да, — пробормотал он. Порыв воздуха коснулся его кожи, все еще скользкой от мази, и он вздрогнул.       «Ты идиот. Это смертный приговор», — продолжал мысленный голос Цезаря.       — И это говорит парень, который хочет сразиться с тремя древними полубогами с помощью кучки фонариков и гребаных пузырей! — прошипел он себе под нос.       Он представил, как итальянец усмехается:       «Чья бы корова мычала».       В полусонном и полуадреналиновом состоянии он наконец добрался до выхода.       «Если ты умрешь, я убью тебя».       Добравшись до пирса, он сполоснул лицо ледяной водой из океана, чтобы прийти в себя, и случайно смыл лечебный крем. Ну и ладно.       Приготовившись забраться в лодку Спидвагона, он остановился. Наверное, ему следовало предупредить, куда он направился: на случай, если им понадобится, чтобы кто-нибудь опознал его тело.       «Не думай об этом слишком много», — сказал он себе.       Достав из кармана блокнот и ручку, Джозеф вырвал страницу, помеченную вчерашней датой (не было ощущения, что наступило уже двадцать седьмое число). Он нацарапал записку для Лизы Лизы и бегло просмотрел ее. На бумагу попала морская вода, и, пытаясь высушить ее своим шарфом, Джозеф еще больше размазал чернила. Но записка все еще была читаема.       Он поколебался, прежде чем написать еще одну — для Цезаря. Пока он писал, Джозеф зачеркнул сначала половину, а затем разорвал ее и начал сначала. Закончив, он перечитал письмо, нахмурился и скомкал его.       — Не стоит медлить, — пробормотал он себе под нос и развернулся, швыряя бумажный ком как можно дальше в океан. Крошечная белая точка поплыла по залитому лунным светом морю и вскоре утонула в темных волнах.       Он прокрался обратно в башню так тихо, как только мог, медленно продвигаясь, дюйм за дюймом, прижимаясь спиной к стене. Когда плитки под его ногами скрипели от каждого его неуклюжего шага, Джозеф ругался себе под нос. Каким-то чудом ему удалось добраться до офиса Лизы Лизы незамеченным.       Оставив свою записку там, он выскользнул наружу и почти бегом бросился к причалу. Он завел катер Спидвагона и направился к берегу.