Making Lemonade

      Цезарь бессознательно избегал Джозефа: как мысленно, так и лично. После их ссоры он поплелся в свою комнату, чтобы сделать пятиминутную передышку, но эти пять минут превратились в пять часов беспробудного сна, в который Цезарь провалился, так и не сняв одежду. Больше он не смог бы удержаться на ногах и секунды.       Проснувшись, он бросился наверстывать упущенное на тренировке время, но Лиза Лиза не позволила ему:       — На сегодня достаточно, — сказала она.       Остаток дня он провел, пытаясь убедить своих инструкторов, которые все еще сомневались в его способности позаботиться о себе, что с ним все в порядке. В течение дня Цезарь находил все менее убедительные причины не начинать разговор, который он откладывал. А потом времени на него так и не нашлось.       Во время обеда, который он не заслужил, Цезарь украдкой поглядывал на Джозефа, сидящего на другом конце длинного стола.       Цезарю казалось, будто он впервые видит его, все еще ошеломленный тем, что тот выжил (именно выжил, ведь он мог умереть, и как же он ненавидел горечь этого слова на своем языке), и все еще ослепленный разочарованием и яростью после их последней ссоры. Шрамы, что украшали лицо ДжоДжо и спускались вдоль шеи, частично прикрытые воротником, уже слегка поблекли до розовато-бежевого. Рука ДжоДжо все еще выглядела неважно, и он мог тренироваться в два раза меньше, чем раньше, хоть ему и давали поблажки. Логгинс решил больше не подвергать его воздействию огненных струй по очевидным причинам.

      — Зачем спрашивать меня, как у него дела? — отвечал Логгинс, когда Цезарь подошел к нему с этим вопросом. — Иди и узнай у ДжоДжо.

      Тренеры оставили их одних на время трапезы, сославшись на то, что башня, в которой находился кровавый фонтан, все еще нуждалась в ремонте. Но Цезарь знал истинную причину.       Механическими и точными движениями он нарезал лосося, одновременно размышляя, как начать разговор. Рано или поздно он должен был состояться.       Два или три раза он уже пытался затронуть эту тему, но каждый раз, едва он открывал рот, он слышал в голове голос ДжоДжо: «Ты недостаточно силен». И Цезарь прикусывал язык, пытаясь сохранить самообладание.       Сьюзи заглянула в столовую как раз посреди их неловкого приема пищи. Заметив, что оба едят в полном молчании на противоположных концах стола, она подскочила к Цезарю и взяла его под руку. Ее ладошка казалась крошечной по сравнению с его.       — Когда ты уже перестанешь ходить вокруг да около? — заговорила она подчеркнуто по-итальянски, чтобы показаться деликатной, при этом не очень изящно кивнув в сторону предмета разговора.       Его нож чуть не выскользнул из рук, но Цезарь поймал его прежде, чем он с грохотом бы стукнулся о тарелку.       — Не имею ни малейшего представления, о чем ты.       — О, перестань. Я видела, как ты на него смотришь.       Мускул на его щеке нервно дернулся.       «Держи себя в руках», — приказал он себе.       — Я смотрю на него, как на насекомое, недостойное даже того, чтобы быть раздавленным моим каблуком.       — Именно. Ты по уши в него влюблен.       — Я не влюблен в него.       Сьюзи кивнула сама себе.       — Это только подтверждает мои слова, — она игриво хлопнула его по плечу. — Вы двое такие придурки, честное слово. Вы препираетесь, как старая супружеская пара. Идите и поговорите друг с другом.       Эти слова почему-то разозлили его еще сильнее. Казалось, никто не понимал, что произошло. Он высвободил руку и вышел из столовой.

***

      Добравшись до своей комнаты, Цезарь заперся там и с такой силой швырнул стул в стену, что содрал часть краски. Он поднял его и снова, и снова, и снова бил о стену, ругаясь на всех известных ему языках. Которых, как заметил Джозеф, было не так уж и много.       Когда дерево разлетелось в щепки и уже невозможно было узнать в них стул, он с хриплым стоном отбросил его в сторону. Ну почему Джозеф был таким гребаным упрямцем? Мистер Спидвагон был хорошим человеком, но Джозеф заботился о нем так сильно, что совсем позабыл об опасности Людей из колонн и о том, что еще они могут натворить. Они лишали людей человечности с помощью этих богом забытых масок, обрекали столько душ на вечные муки, уничтожали жизни, не задумываясь, и чуть не убили самого Джозефа.       В нем снова вспыхнул гнев. Как Джозеф мог не понимать, что единственный вариант, который они могут выбрать здесь и сейчас, — это целенаправленная атака? Как он мог говорить все эти…       «Я не буду сражаться бок о бок с тем, кто не уважает меня и мою семью, — подумал он. — Даже если он… даже если я…»       Бешенство, подобно магме, растекалось по его венам. Стенки его сосудов рушились и горели от обжигающего жара. Эта дикая ярость была в точности такой, которую он вымещал в бессмысленных уличных драках.       Он почти физически ощутил тяжесть гаечного ключа в своем кулаке и представил, что стена — это череп, который нужно расколоть.       Он остановился в нескольких сантиметрах от стены. До чего же низко он опустился… На мгновение он вновь почувствовал себя шестнадцатилетним сопляком, который ни хрена не смыслит в жизни и теряет контроль, когда видит цель. Снова стал малолетним придурком, который не знал, что для него лучше и что ему действительно нужно.       Все из-за этого идиота ДжоДжо. Если бы не он, Цезарь не был бы в таком состоянии. Если бы не он…       Разозлившись еще сильнее, он пожалел, что вообще повстречался с ДжоДжо.       Теперь, когда никто не видел его, маленький сосуд, в котором Цезарь хранил все накопленное за последнюю неделю, лопнул. Он испытал одновременно и облегчение, что Джозеф в безопасности, и столь же сильный гнев из-за клеветы в адрес своего отца. Отца, который готов был пожертвовать собой ради всего человечества и кого-то, кого он считал незнакомцем. И деда, который отдал свою жизнь за деда ДжоДжо. Ярость бушевала в нем, пока он пытался разобраться со своими противоречивыми чувствами. Он никогда прежде не чувствовал себя таким ничтожным из-за радости и таким разбитым от ярости. Что это было — злость, радость или нечто совершенно иное?       И почему он плакал?       — На хуй это дерьмо, — пробормотал он, ненавидя свой голос за то, что тот дрожал. Горячие, яростные слезы бежали по его щекам. — Пошел ты на хуй, — он не знал, кому адресовал эти слова. — Жалкий. — Возможно, самому себе. — Жалкий ублюдок. — А, возможно, всем сразу.       Эмоции одержали над его рассудком верх, и теперь уже не имело значения, что это были за эмоции. Они все перепутались, растаяли и слились воедино: в сплошной клубок раскаленной добела ярости, кислой обиды, вульгарности и вязкой безысходности.       И почему он никак не мог перестать плакать?       Цезарь тяжело опустился на кровать, обхватив голову руками. Ему не хотелось, чтобы кто-то пострадал, тем более Спидвагон. Но угроза, исходящая от Людей из колонн, перевешивала все остальное. Почему ДжоДжо не мог этого понять? Тот даже не хотел подумать.       Совсем не хотел.       «Твой дедушка не смог защитить даже себя. Твой отец не смог защитить даже себя. И ты не сможешь.»       Он прикусил язык так сильно, что почувствовал привкус крови во рту.       «Он чуть не погиб из-за тебя.»

      «Не думай, не думай об этом. Не вороши прошлое.»       «Твой отец погиб из-за тебя.»       Его дыхание становилось все более прерывистым.       Ты недостаточно силен, чтобы защитить хоть кого-то.       Джозеф был прав, Цезарь — нет. И доказательства тому — могила его отца и шрамы на левом боку Джозефа.       Ты недостаточно силен.       В этих словах было столько правды, что это чуть было не сломило его. Он прижал костяшки пальцев к векам.       Ты недостаточно силен, чтобы защитить хоть кого-то.       «Держи себя в руках.»       Ты недостаточно силен…       «Успокойся.»       Ценой титанических усилий и нескольких неудачных попыток он восстановил дыхание, заставив его быть устойчивым, ровным и непрерывным.       Он позволил своим мыслям течь свободно, понимая, что эмоции временны. Он сосредоточился на дыхании, а не на криках, эхом отдававшихся в его душе.       Он все еще был разъяренным и неспокойным: ядовитая ярость сочилась густым и едким потоком из его легких, опаляя каждый вдох. В груди словно открылась гноящаяся рана. Отвращение было настолько сильным, что к горлу подступила желчь, и оно пересилило гнев. Он вытер щеки тыльной стороной ладони.       «Почему ты не можешь взять себя в руки? — злобно подумал он, напрягая каждый мускул своего тела. — Ты и так потратил много времени впустую. Возьми себя в руки.»       (Какая-то часть его существа, не больше пылинки в песчаной буре, понимала, что это не гнев, а глубокое отчаяние, лишь маскирующееся под ярость, чтобы утешить его собственное эго.)       «Все будут ждать тебя завтра, так что лучше привести себя в форму. Твой гнев не принес ничего, кроме боли всем, кто тебя окружает. Если бы не твоя слабость, все могло обернуться по-другому. Ты идиот. Гребаный идиот. Твои страдания — ничто. Вряд ли это вообще можно назвать страданиями.»       Он снова выполнял привычный ритуал, который оттачивал годами, борясь со своим гневом, страхом и отвратительным чувством изоляции — чувства, что никто никогда не узнает, почему его жизнь сложилась именно так. Без чьей-либо твердой руки, что могла удержать его и утешить, он заставлял себя успокаиваться, ругая до тех пор, пока к нему не возвращалось самообладание.       Он вспомнил времена, когда он еще не оказался на острове и не встретил Лизу Лизу. Вспомнил, как рухнул на колени прямо на булыжную мостовую и как дрожали его руки, когда он пытался прочесть карту сквозь затуманенное слезами зрение.       «Почему он умер вместо меня?»       Эта мысль въелась в него, впиталась, словно яд, и не отпускала.       «Почему он, а не я?»       Он покачал головой: «Не думай об этом, ублюдок. Что ты за гребаный придурок?»       Опять тот же ритуал. Тот же самый. Когда ни медитация, ни музыка, ни молитва, ни выпивка не срабатывали. У него не хватало слов, чтобы выразить ими хаос, творящийся у него в голове, поэтому он даже не пытался. Только оскорбления в свой адрес и работали — только они. Что еще он мог сделать? Ничто другое не могло так же быстро сжать этот хаос в голове до крошечной пылинки.       Он вновь вспомнил время до острова: ту дезориентацию и разочарование, когда ему нужно было найти Лизу Лизу.       Слезы только мешали. И почему он не мог просто взять себя в руки?       Оскорбления — все, что у него было. Вечно повторяющийся цикл с одним и тем же концом.       «Не будь неблагодарной тварью. Ты все еще жив. Он вернулся, он в безопасности, он наговорил лишней херни, так что нет надобности так убиваться. Во всем этом нет надобности.»       Это начало действовать, подобно охлаждающему дождю, что хлынул на потоки лавы. Стыд начал заглушать его гнев.       «Это не вернет тебе отца. Слезы ничего тебе не дадут. Возьми себя в руки.»       Покой распространялся по мере того, как он дышал: медленно, ровно и ритмично.       «Возьми себя в руки, жалкий кусок говна.»       Осторожно и кропотливо он собрал осколки своей израненной души — осколки, пропитанные жгучим ядом, — и заставил их вновь слиться воедино, став единым целым.       Он опустил голову, почувствовав, что лишился всех сил. Вопреки его воле, из горла вырвался глухой смешок, когда он провел рукой по лицу. Он был просто смешон и подобен ребенку, который закатывает истерику.       «Какой же ты глупый. Невероятно глупый. Думаешь, это настоящая боль? Вспомни последние минуты своего отца. Тебе не стыдно сейчас называть это болью?»

***

      После того как Цезарь остыл и взял себя в руки, он умылся, выбросил то, что когда-то было стулом, взял запас того, что ДжоДжо назвал бы «муншайном», и вылил его в канализацию.       Высоко над ним холодно подмигивали звезды, и на всем острове воцарилась тишина, нарушаемая лишь звуком льющейся жидкости.       Тупая, ноющая тяжесть сдавила его грудь. Ему хотелось бы обвинить в своей слабости кого-то другого, но в глубине души он понимал, что это его вина. Он сам был ответственен за свои проблемы и гнев, и у него не было права уклоняться от этой ответственности. Во всяком случае, у него еще было достаточно гордости.       Цезарь вылил остатки ужасного напитка и нашел в себе силы вымыть бутылки и убрать их вместо того, чтобы просто разбить. Вновь его охватило искушение обвинить во всем алкоголь, но он понимал, что это неправда. И причина, по которой он сошел с пути и довел себя до такого состояния, заключалась в том, что…       В том, что…       В том, что он не мог быть рациональным. Только не рядом с ним.       Цезарь тренировался в три раза больше только из-за него. Именно поэтому он так отчаянно хотел покончить с Людьми из колонн. Из-за него. Он хотел предотвратить еще один кровавый фонтан: эту безнадежность, беспомощность и ноющую пустоту.       Он не хотел, чтобы ДжоДжо снова через это прошел. Он не хотел вновь смотреть, как Джозеф умирает на том столе. Никогда.       Он не мог признаться в своих настоящих чувствах ни тренеру, ни самому себе. Не тогда, когда над ним все еще висела угроза потерять его.       И он воображал самые невероятные и нелепые картины будущего: сцены мучительной семейной жизни, кухню, заваленную немытой посудой и наполненную ароматом готовки. Он думал о детях, внуках и большой семье, о которой всегда мечтал. Представлял, как они улыбаются, смеются и швыряются друг в друга вещами. И во всех этих сценах он видел одно и то же лицо, одно наглое лицо…       Но теперь он понимал, что этому не суждено сбыться. Никогда.       Как он мог думать так о ком-то, с кем только недавно познакомился?       Он пообещал себе больше не думать об этом. И на этот раз он сдержит свое обещание.       Он должен защищать всех. И никогда больше не будет таким беспомощным.