Making Lemonade

      — Приготовься, малой, может быть больно, — предупредил Логгинс, натягивая новую пару перчаток, и повернулся к итальянцу, мрачно сидящему на импровизированном смотровом столе в их временном лазарете.       Может быть больно — это еще мягко сказано. Цезарь старался не морщиться, когда Логгинс извлекал еще один кусок цемента, тщательно проверяя рану с помощью локализованного всплеска Хамона. Логгинс промыл рану, и Цезарь не смог сдержать шипение сквозь стиснутые зубы.       — Повезло, что осколки не задели важных органов, — обнадежил его Логгинс, показывая кусок цемента, извлеченный из груди Цезаря. — Боюсь, эта башня обречена. Извини, что я сделал фонтан таким хрупким, юнец, в следующий раз мне придется использовать алмазы. — Он постучал осколком по столу. Простое движение оставило на сером металле глубокую царапину. — Этот Эйсидиси, должно быть, крепче гвоздя. Не хотел бы я с ним повстречаться одной безлунной ночью.       Цезарь не ответил.       Логгинс продолжил свою работу, монотонно напевая себе под нос и бросая окровавленные куски штукатурки в ванночку, стоявшую на стойке.       — Попридержи Хамон, пока мы не удостоверимся, что извлекли все осколки. Не хочу, чтобы ты сейчас слился с камнями, ха.       — Как там ДжоДжо?       Логгинс пожал плечами.       — Наверное, так же как и тогда, когда мы нашли его. Думаю, это последний, — произнес он, бросая в ванночку крошечный камешек в форме зуба. — Но все же придержи Хамон, пока мы не…       — Скажи мне, что ты скрываешь.       — Разве твоя мама не учила, что перебивать невежливо? — он на мгновение заколебался, поглядывая на часы. — Ну, честно говоря, я знаю не больше тебя. Мессина не торопится, потому что с той кровью, что попала на ДжоДжо, происходит что-то странное. Она мешает ранам заживать. Нам придется разобраться с этим, но я уверен, что нет таких проблем, с которыми не справился бы Хамон. Цезарь?       Но тот уже выскочил за дверь.       — Ты не можешь войти, — проворчал Мессина в ответ на его отчаянный стук в соседний лазарет. — Я знаю вас двоих, вы сделаете ситуацию только хуже.       — Мне нужно увидеть его, — крикнул Цезарь.       Прошло достаточно времени с тех пор, как его тело нашли: они уже должны были оказать ему первую помощь и залатать раны. Если ДжоДжо все еще был здесь, значит, он был жив. А если он был жив — Цезарю необходимо было его увидеть. Почему этого никто не понимал? Он врезался плечом в дверь так, что она прогнулась внутрь.       — Господи! Да что с тобой не так?       Прежде чем Мессина, будучи серьезнее обычного, прогнал его, Цезарь мельком увидел какое-то хрупкое создание, завернутое в белую марлю. К его телу было прикреплено множество флаконов с отвратительными жидкостями. Обычно оливковый цвет его лица превратился в молочно-белый, только больше подчеркивая глубокие ожоги. Можно было узнать лишь пучок его каштановых волос, торчавший из-под бинтов.       Это был не ДжоДжо. Этого не могло быть.       Отойдя от лазарета, Цезарь привалился к стене и уставился в пустоту. Адреналин постепенно спадал, оставляя лишь опустошение, и боль в ранах начала возвращаться с новой силой.       Что он натворил?       Ничего плохого. (Кроме выпивки.) Он не сделал ничего плохого. (Кроме лабиринта.) Но все (абсолютно все) пошло не так.       А теперь… Что, если он бы отвлек Мессину во время какой-нибудь щепетильной операции? Глупо. Так глупо. Он позволил эмоциям одержать верх, толкнуть его на опрометчивый поступок. Он мог сделать еще хуже, как будто и так было недостаточно хреново. Он закрыл глаза. Почему он был таким глупым? Почему? Почему?       Это слово закружилось у него в голове.       Казалось, будто прошло несколько часов, прежде чем Логгинс зашел проверить свою работу.       — Тебе не следовало так поспешно убегать, в тебе все еще могли бы осколки статуи, — отчитал он его.       Цезарь не ответил, и Логгинс решил продолжить осмотр.       — Не похоже, что у тебя внутреннее кровотечение или что-то вроде этого, — прокомментировал он через некоторое время. — Скорее всего, ты поправишься за несколько часов. Готов к дальнейшим тренировкам?       В кои-то веки тренировки стали последним, о чем он думал.       — Не сиди без дела, — призвал его Логгинс, через мгновение в ужасе сдвинув брови. Он помахал рукой перед лицом Цезаря. — Алло-о-о?       Но тот не пошевелился. Логгинс постоял рядом еще немного и, решив, что Цезарь скорее состоит из плоти, чем из камня, оставил его в одиночестве.

***

      Солнце уже опускалось за горизонт, когда голос тренера Лизы Лизы привел его в чувство:       — Вот ты где. — Подойдя к нему ближе, она встала над ним и подбоченилась. — Что, черт возьми, происходит, Цезарь? Есть хоть одна причина, по которой ты не сообщил мне о сегодняшнем инциденте? Мне пришлось узнать это от Сьюзи, которая подслушала разговор Логгинса, прежде чем я получила от него полный отчет. Ты же знаешь, что Мессине сейчас не до этого, у него по горло дел с ДжоДжо.       — Это моя вина. Моя вина, — хрипло произнес Цезарь. Когда он впервые заговорил, это была единственная фраза, которую смогли вымолвить его губы, словно первые несколько секунд холодной воды, хлынувшей из только что открытого крана. — Это моя вина. Это была моя идея вернуться в лабиринт. Я не смог помешать Эйсидиси… Я не знал, что они… Я доверял им… Зачем я доверял…?       — Да, вам с ДжоДжо следовало проверить лабиринт, — согласилась она. — Но вы не могли знать. Даже мы не предвидели нападение Эйсидиси. Карс все еще находится за пределами Италии, согласно последним данным Фонда Спидвагона. Мы не ожидали, что они окажутся здесь так скоро.       — Неужели вы не понимаете? — он запустил руки в волосы. — Это моя вина. Я не смогу… если он умрет, — он не мог отдышаться. — Я не смогу простить себя, если он умрет. Я просто не смогу.       — Приди в себя, Цезарь. Мне не нужно, чтобы ты впадал в истерику.       — Это все моя вина.       — Цезарь, тебе нужно сохранять спокойствие и рассудительность…       — Я совершенно спокоен! — завопил он. — И совершенно рассудителен! Как кто-то может не быть таким, когда у него только что убили друга?       Он осознал, с кем разговаривает, только когда она сняла темные очки, бросила на него один из самых своих бесстрастных взглядов, полных скрытой жалости, и вынула сигарету из портсигара.       — Он еще не умер, — отрезала она, одним щелчком зажигая сигарету. — Не давай слабину, Цезарь.       — Пока… — глухо повторил он.       — Твои опасения преждевременны. В нашем распоряжении лучшая медицина в стране, а может, и в мире. Не успеешь оглянуться — и он будет как новенький.       — Я знаю, — ответил он. — Я просто…       Что с ним творилось? Он не мог сказать ей, что именно на него нашло.       — Нет смысла плакать из-за пролитого молока.       — Вы так это называете? — в нем вспыхнула ярость. — Он может умереть.       — А может, и нет.       Он привалился к стене. Может, возможно. Его уже тошнило от неопределенности. Он хотел гарантий, ему необходимо было знать…       — Что это на тебе такое? — спросила Лиза Лиза.       — Что вы имеете в виду?       Вместо ответа она поднесла руку к его лицу. Ее перчатка сразу покрылась каким-то странным веществом — желтой, похожей на мокроту слизью, что запачкала его волосы и то, что осталось от повязки. Цезарь в ужасе поднес руку к голове, нащупывая пальцами теплую сочащуюся слизь. Запах напоминал керосин.       — Стой спокойно. — Она рывком подняла его на ноги и отодвинула от стены, обмотала своим шарфом и одним плавным движением раздавила каблуком зажженную сигарету. — Умри, паразит.       Золотистая энергия Хамона сработала быстрее, чем он успел отреагировать. Тошнотворно живой, пульсирующий кусок плоти вырвался из его черепа, тысячи розовых усиков дернулись от внезапного света. Пока Цезарь в недоумении наблюдал за происходящим, организм, что ранее назывался Эйсидиси, превратился в прах.       Все еще покрытый гниющей, дурно пахнущей слизью, он наблюдал, как Лиза Лиза небрежно перекинула свой потрескивающий от электричества шарф через плечо. Все это заняло считаные секунды, при этом не потратив ни унции энергии впустую.       — Что это… что за…       — Люди из колонн обладают многими странными способностями. — Она поправила одежду. Ее голос оставался спокойным, а вид — словно она всего лишь прихлопнула муху. — Они могут расщеплять свое мозговое вещество на несколько частей, чтобы проникнуть в живые тела. Обычно они этого не делают, но технически это вполне возможно.       — Оно было на мне все это время?       Он не пользовался Хамоном с того самого момента, когда произошел взрыв. На случай если ему понадобилось бы «залечить» свои легкие от попавшей туда каменной пыли.       — Думаешь, Логгинс не заметил бы? — спросила она, скрестив на груди руки. — Скорее всего, он прятался в отдельных тканях, чтобы его нельзя было обнаружить, и сросся только сейчас. Разве ты не заметил?       — Я…       Он не заметил. Как так? Он действительно терял самообладание.       — Повезло, что это был ты, — заметила она, стряхивая пепел со своего шарфа. — Представь, если бы он прицепился к кому-нибудь, у кого нет Хамона. Что тогда произошло бы?       — Мне жаль.       Ее глаза были точно стальные осколки.       — Ты не можешь позволить себе отвлекаться. Что я тебе говорила насчет того, чтобы не впутывать свои эмоции?       — Этого больше не повторится.       — Я начинаю сомневаться, Цезарь.       Ее слова задели его еще глубже, потому что они были справедливы. Он коротко кивнул, стряхнул с себя серый пепел и, спотыкаясь, побрел по коридору.

***

      Мессина, местный эксперт по ожогам, не появился на тренировке ни на следующий день, ни через день. Нечто в крови Эйсидиси вновь помешало выздоровлению ДжоДжо. Его легкие были повреждены, а естественное кровообращение было нарушено.       В конце концов, Цезарь не выдержал. Как только наступила ночь и он убедился, что все запланированные медицинские процедуры закончились, он пробрался в лазарет. В нос ударил запах марли и антисептика. Цезарь сел рядом с интубированным созданием в белых повязках, которого он не сразу смог назвать ДжоДжо.       В комнате больше никого не было. Почему за ним никто не присматривал? Какая безответственность. Теперь он был уверен, что было совершенно разумно прийти сюда. Он должен убедиться, что Джозеф не умрет в одиночестве.       Тишина была невыносима. ДжоДжо всегда так много говорил, что отсутствие его болтовни должно было принести облегчение, но… ощущение было такое, словно кто-то вырвал кусок его сердца. Повисшее молчание разъедало его. Нервы казались хрупче стекла каждый раз, когда у Джозефа сбивалось дыхание.       Инстинктивно он потянулся к его лицу, но остановился, прежде чем его пальцы коснулись бы повязки. Сжав руку в кулак, он отдернул ее. Касаться Джозефа было нельзя из-за вероятности навредить ему. Он не мог ни сжать его руку, чтобы дать понять, что тот был не один, ни коснуться его волос, чтобы убедиться, что тот по-прежнему цел, по-прежнему реален.       Все, что он мог — это бормотать себе под нос молитвы.       — Пожалуйста, Боже, если он выживет, я…       За годы, проведенные на улице, он успел утратить веру и обрел ее вновь лишь тогда, когда повстречал Лизу Лизу. На этот раз его вера исходила изнутри, а не была навязана извне.       Он понимал, что сейчас Джозефу необходимо было нечто большее, чем простые молитвы. Но что он мог сделать? Ему было не под силу повернуть время вспять или вернуть человеческому телу прежнюю целостность.       Когда у него закончились старые молитвы, он перешел к новым оскорблениям. К его разочарованию оскорбления давались ему легче.       — Как ты можешь быть таким глупым? — яростно прошептал он неподвижной фигуре, которую не мог ни утешить, ни поддержать. — Кто тебе сказал, что ты можешь помереть здесь?       Все, что у него было — это оскорбления. Единственное, что помогало ему обрести призрачное, слабое утешение. Его хрупкая броня. Он должен был высказаться: как еще Джозеф отучился бы лезть на рожон? Как еще отучился бы?       Его ногти впились в ладони.       — Я никогда не прощу…       Это была его собственная вина. Бездействие и неспособность что-либо изменить съедали его изнутри, обжигали стыдом. Он осознавал и то, что его чувства — лишь малая часть той боли, что испытывал другой человек. Он видел эту боль в прерывистом дыхании и его напряженном, пугающе заставшем лице. После кровавого фонтана он видел ДжоДжо бодрствующим только однажды, и то — в полном бреду.       Он уронил голову на руки.       Это была его вина. Он сделал это. Он стал причиной его страданий. Это была его идея перезапустить лабиринт. Должно быть, он как-то задел Джозефа за живое, заставив кинуться на рожон… Даже если это не так — ДжоДжо никогда бы не оказался в этом лабиринте, если бы он не настоял. Это была его вина.       Он услышал, как отворилась дверь, и вскочил почти так же бесшумно, как кошка. Обернувшись, он заметил Мессину, который стоял, скрестив руки на груди. Тусклый свет лампы мерцал вокруг его силуэта, отбрасывая на лицо глубокую тень.       — Ты действительно все еще здесь? Иди спать.       — Не могу, — возразил он.       — Не можешь или не хочешь?       Мессина с жалостью оглядел их обоих. Цезаря пробирала дрожь от неописуемых эмоций, а Джозеф все еще лежал без сознания.       — Правда. Нет смысла оставаться здесь и размышлять об этом. Говорю тебе: для вас обоих будет лучше, если ты уйдешь.       — Я не могу. — Ничто не заглушит это чувство, не облегчит его. Ни сон, ни алкоголь. Он заслуживал страдания в десятикратном, тысячекратном размере.       — Не заставляй меня выволакивать тебя отсюда.       — Ты не можешь. Пожалуйста.       Бормоча себе под нос что-то о современных детях, Мессина все же ушел, оставив их наедине.       Цезарь вновь обернулся к ДжоДжо.       Почему Цезарь был таким бесполезным? Почему ничего не мог сделать? Почему Джозефу не становилось лучше? Почему все дороги должны были привести их сюда? Это был конец. Слишком ранний. Слишком несправедливый.       — Ты этого всего не заслужил. Мне жаль, мне так жаль, — голос сорвался против его воли. — На твоем месте должен был быть я.       Никакого ответа не последовало. Ни малейшего подергивания. Ничего, кроме прерывистого дыхания. Он бы отдал все, чтобы вновь услышать его голос.       Так сложилась жизнь: любить кого-то означало, что он мог потерять его.              Его руки сжались так, что костяшки пальцев побелели. Заботиться можно, любить — нельзя. Чтобы снова не потерять. Чтобы больше никого не утратить.       Перед его взором, словно наяву, возникла картина его похорон. Коротких, по крайней мере, для Цезаря. Он пришел бы на две минуты раньше, с букетом неподходящих цветов и перекошенным галстуком. Скорбящая семья отказывалась бы смотреть ему в глаза. Кто-то мог бы подойти к нему и спросить, как это произошло. Он бы сказал, что это было быстро. Ложь. Что боли не было. Еще одна ложь.       Обвинение повисло бы в воздухе: невысказанное и тяжелое, точно камень.       Ты был с ним. Почему ты не защитил его?       Он уйдет до окончания панихиды. (Перед тем, как гроб опустили бы в землю. Это был бы окончательный конец.)       Сердце заколотилось в груди с бешеной скоростью. Нет. Нет, только не это. Он закрыл глаза и представил другое будущее: ссоры из-за того, чья очередь готовить. Дочь, которую назовут Холли в честь священного растения или Лавр в честь победы. Ее улыбка могла бы посоперничать с яркостью улыбки ее родителя: такая же яркая, красивая, переливающаяся, как мыльный пузырь на краю бутылочки с шампунем.       Видение исчезло так же стремительно, как и появилось.       Никогда. Это уже никогда не случится.       «Единственный верный способ умереть — в возрасте девяноста лет в окружении наших детей и внуков», — подумал он.       Нет, не наших. Твоих. Твоих. Его рассудок помутился.       Он вновь закрыл глаза.       «Я провел всю свою жизнь, так и не сумев защитить тех, кто мне дорог. Моя мать, братья, сестры. Мой отец. Боже, оставь мне хотя бы его. Позволь ему жить. Пожалуйста. Пожалуйста.»