...и три согласия

      — И это — не слишком для тебя?..       Пьер бы закатил глаза, если бы ему не было чересчур лень открывать их. Когда тебе надоест сомневаться, Джон Тэлбот? Вот я, Джон, в твоей постели, в твоих объятьях. И мне, кажется, впервые в жизни не хочется сбежать.       Но вслух Пьер въедливо уточняет:       — Что именно? — потому что дотошность в его понимании есть ключ к успокоению. У тревоги и покоя множество замков, и открываются они одними и теми же ключами. На каждый твой вопрос, Джон, я сумею найти ответ — потому что я люблю тебя.       Тэлбот коротко хмыкает и обводит рукой их обнажённые тела — от бёдер с темнеющими синяками, вопиющими свидетельствами несдержанности, до рук Кошона, расслабленно покоящихся у Тэлбота на груди. Пьер приподнимается на локте, с наигранной придирчивостью разглядывая их, приподняв одеяло. В этой предельной обнажённости, конечно, есть нечто постыдное. Но при том донельзя правильное: не в романтическом контексте, будто они двое созданы друг для друга, но в куда более общем. Существование без греха — не как такового, но самого понятия о нём, нечто изначальное и, бесспорно, отдающее едва ли не язычеством.       — Нет, — выносит вердикт Пьер. — Мне всё нравится.       И укрывается одеялом чуть не с головой, снова прижимаясь к плечу Джона.       Воздух вокруг Тэлбота буквально искрит сомнением. Загадка — как в одном человеке могут сочетаться потрясающая наглость и почти патологическая неуверенность в собственной ценности? Но Пьер полагает: у них единый корень. Вряд ли маршалу пристало заботиться о чужом мнении и, более того, о чужих чувствах. В этой области он чувствует себя потерянным.       — Я греховно любопытен для священника, — не открывая глаз, бормочет Пьер. — Плотская любовь для меня в новинку, и этот опыт, очевидно, приятен. Так что всё в порядке, продолжайте, мессир, — и, нащупав руку Джона, устраивает её у себя на бедре.       — В новинку? — уточняет Тэлбот. Пьер наугад пихает его в бок:       — Ты не забыл, кто я? Разумеется. Я ни с кем не спал до тебя. Мне казалось, это очевидно.       Как будто ему особо хотелось. Соприкосновение с другим человеческим существом всегда казалось Пьеру сомнительным удовольствием — до недавнего времени.       Джон молчит дольше, чем можно было бы ожидать.       — Я не задумывался об этом, — признаётся он неожиданно севшим голосом. — Это… довольно возбуждающе.       Ах, как это под стать вам, маршал. Находить восторг в том, чтобы опорочить святыню. Я бы даже сказал: как это по-английски. Варварство в чистом виде, стоит только смахнуть напускную аристократическую цивилизованность.       Ну вот. Сна ни в одном глазу.       С притворно тяжёлым вздохом Пьер садится в постели, строго смотрит на Тэлбота и педантично долго убирает волосы — благо заколка всегда под рукой, на тумбочке. Удобнее было бы с резинкой, но их растащили собаки. Или Джон.       Пьер откидывает в сторону одеяло и сдвигается вниз, садясь у живота Тэлбота.       — Мне стоит отдельно уточнить, что этого я тоже никогда раньше не делал? — едко интересуется он.       А после опускается ниже и касается его раскрытыми губами — легонько, не то поцелуем, не то только дыханием. Это странно: не столько вкус, сколько само ощущение на языке — он не в силах подобрать аналог да и время ли сейчас для этого. Анализ придётся оставить на потом.       …Сейчас Пьер поднимает взгляд на Джона. Тот выглядит абсолютно потрясённым, удивление в глазах мешается с любовью. Пьер с наигранной скромностью опускает ресницы, сосредотачиваясь на своём занятии. Привычка любое дело доводить до идеала требует предельной концентрации, но, насколько он сумел понять, здесь дело скорее в чуткости, чем в технике. Он только учится этому, но — Джон вздрагивает, когда Пьер царапает ногтями чувствительную кожу на бедре, Джон машинально поджимает живот в ответ на касающееся его дыхание, Джон, повинуясь неуместно властному движению, кладёт руку ему на затылок, но не смеет надавить… Удивительно, из каких мелочей складываем мы образы любимых. Пьер ловит его взгляд и больше не отпускает, словно натягивая нить между их зрачками.       Джон тянет его за волосы только в самом конце: путаясь пальцами, пытается отстранить от себя, но Пьер наоборот подаётся навстречу — из мелочного чувства противоречия, из любопытства. И давится, и кашляет, а потом, выпрямившись, задумчиво облизывает опухшие, болезненно саднящие губы.       — Иди сюда, — хрипло зовёт его Джон. Волосы у него на висках встрёпанные и влажные от пота, взгляд шалый, но, когда Пьер устраивается подбородком у него на плече, он, приподнявшись, тянется размять его затёкшую поясницу. Пьер благодарно мычит, прикрывая глаза. Надавливая и растирая, Джон поднимается до плеч и шеи, и Пьер, расслабленный, разморенный, почти мурлычет от удовольствия.       Вы, мой маршал, конечно, ужасный варвар. Но я вовсе не чувствую себя поруганным. Только бесконечно любимым.

***

      — Джонни, mon cher, — мурлычет Пьер — и замолкает, и безмятежно улыбается. Я ничего не хочу сказать: только смотрю, как ты цепенеешь, только любуюсь тем, как на мгновение возбуждённо стекленеет твой взгляд.       Джон Тэлбот вкрадчивым шагом хищника огибает стол и нависает над Кошоном: что же вам, вздумалось играть со мной, Ваше Преосвященство? Пьер довольно щурится в ответ, хотя вдоль позвоночника пробегает мелкая дрожь. Он ещё недостаточно проснулся для чего-то кроме игр.       А вот Джона хватает на то, чтобы буквально выцарапать его из объятий плетёного кресла в свои и поцеловать — так, что подкашиваются ноги. Пьер с удовольствием отвечает на поцелуй, легонько покусывая губы Джона. Они почти чересчур увлекаются, и оторваться друг от друга их заставляет тяжёлый собачий вздох.       Джон поднимает голову и смеётся. Пьер прослеживает его взгляд.       Все шестеро фоксхаундов сгрудились в дверях, в глазах — вся скорбь этого острова, в зубах у Мэри — связка поводков.       — Пойдём, — шепчет Джон. Пьер с сожалением вздыхает и встаёт, протирая глаза. Он не настолько бессердечен, чтобы заставлять собак ждать.       …Но ведь кому-то, кому-то хватило сердца назвать этот край унылым. Забыв про сон и даже про термос с кофе, Пьер прилипает носом к окну машины. Трасса пуста, и ничто не мешает ему разглядывать расчерченные прямоугольниками поля, далёкие холмы, покрытые деревьями, изредка выблёскивающую среди зелени ленту Северна. Он уже достаточно привык, чтобы левостороннее движение не вызывало обычного для всякого жителя материка диссонанса, но в самом пейзаже есть нечто нереалистичное. Твой зачарованный остров, Джон Тэлбот, совсем не похож на игрушечную Францию.       Низкое небо над рекой изрезано силуэтами ласточек, и Пьер никогда бы не подумал, что человек, даже такой дилетант в подобных вопросах как он, может оказаться столь чувствителен к изменению флоры и фауны. Ему странно видеть так много лиственных деревьев, а некоторых птиц, живущих в Хэмпстед-Хит, он и вовсе мог бы счесть тропическими, если бы увидел на фото. В этом есть нечто первородное — от стремления назвать по имени каждое из живых существ. Словно ребёнок, Пьер улыбается, увидев пасущихся в отдалении от дороги овец. Собаки смотрят в окно вместе с ним, от их носов на стекле остаются мокрые следы.       Они проезжают карьер, огромные пласты ступенями спускаются ниже и ниже, туда, где снуют крошечные машинки. А ещё ниже — ему приходится чуть привстать с места, чтобы разглядеть, — углубления заполнены водой, и в неярком свете она кажется почти изумрудной.       — Остановимся здесь? — предлагает Джон, когда кустарник по обочинам дороги скрывает и карьер, и разноцветные заплатки полей. Пьер согласно мычит.       Распределив поводки, они пробираются через кусты — что это? он узнаёт только жёлтые цветы ракитника, — медленно идут по просёлочной дороге вдоль огороженного пастбища, и Томми испуганно встявкивает, впервые увидев овцу. Здесь на удивление безлюдно — может, слишком раннее утро для праздных прогулок, а может эта дорога, две колеи от колёс, и вовсе не предназначена для них. Пьер не против. Ему нравится уединение. Он читал: в силу ограниченности территории морем, Англия населена гораздо гуще, но здесь так и не скажешь. Отпустив собак побегать, они с Джоном сосредоточенно целуются.       — Надо отвезти тебя в Йоркшир, — шепчет Тэлбот ему на ухо, когда Пьер подбирает переломанный катком лист папоротника. — Вереск и дикие кролики. Тебе понравится. И собакам тоже.       — Отвези меня куда хочешь, — легкомысленно предлагает Кошон. У его коленей Гарри с рычанием приплясывает, сжимая в зубах палку, но отдавать не торопится.       Глаза Джона опасно сверкают.       — Искушаете меня, Ваше Преосвященство, — мурлычет он и, обняв Пьера за талию, заставляет откинуться на свои руки, словно в танце.       — Стараюсь, — с достоинством соглашается Пьер, обвивает руками его шею и целует в кончик носа. Гарри выпускает палку из пасти, чтобы облаять подошедшую слишком близко овцу.       Мелкий накрапывающий дождь заставляет их вернуться к машине. Пока собаки возятся на брезенте, застилающем заднее сиденье, Джон успевает зажать Пьера на переднем, с трудом втиснувшись коленом между ним и дверью и приложившись затылком о потолок. Кошон аккуратно запускает пальцы ему в волосы — во избежание. Мимо проносятся редкие машины: одна, вторая, третья, он перестаёт считать. Минуты сливаются в часы, словно в зачарованной стране в недрах холма, и поцелуи сливаются с поцелуями, и длятся, длятся, длятся…       — Поехали домой, — решает Джон, с трудом отрываясь от Пьера. Глаза у него шалые, пьяные, и как не страшно садиться за руль.       Пока он заводит машину, Пьер смотрит в окно, но Джон близко, так близко, и его ладонь на мгновение ложится на бедро, чтобы тут же отдёрнуться, словно от жара, и Пьер сам чувствует, как весь горит, и если он посмотрит на Тэлбота, если только они встретятся взглядами, то… Так что он пытается отвлечься: следит, как солнечный луч пробивается сквозь кудлатые тёмно-синие тучи, но не высвечивает ни льдистого серебра реки, ни глубокой насыщенной зелени. Под его касанием трава кажется выцветшей до желтоватой белизны, а переломанные папоротники обретают оттенок сепии, и этот странный контраст тёмного неба и светлой земли полон неясной тревоги — словно знамение.       Но святейшему Кошону нет более дела до знамений. И иногда солнце — это всего лишь солнце.       Потянувшись за телефоном, чтобы сделать фото, Пьер с удивлением понимает, что забыл его дома, — и смеётся от тихой щемящей радости.