...и три согласия

      Самому организовывать скандалы вместо того, чтобы разбирать чужие, — об этом ли ты мечтал, святейший Пьер Кошон? Нет, отвечает он себе, вовсе не об этом. Сдержанность в нём никогда не была напускной, какой бы безумный сплав ни вскипал под этим покровом.       Пьер думает об этом: совершенно осознанно надевая футболку Джона вместо привычных рубашек, вылезая из машины у незнакомого дома, весь вечер обращаясь к Джону «mon cher», и — во имя Троицы Святой! — даже его акцент непроизвольно становится заметнее! Пьер Кошон рассеянно отмечает, как сжимаются кулаки Ричарда на первом «mon cher», и безмятежно улыбается в ответ. На втором — раздуваются ноздри. Третий раз следует за тем, как Джон передаёт ему молочник, их пальцы встречаются на гладком фарфоре. Реакции Пьер не видит, но может представить — и чувствует небывалое воодушевление.       Может быть… может быть, его приоритеты несколько изменились.       Ах, кто же твой пастырь, несчастная Франция?.. И твой посол.       Разговоры сходят на нет быстрее, чем он ожидал, но оно и к лучшему. И всё же, пока Джон говорит с матерью, Пьер слушает. Она хочет знать их планы на жизнь — и это в новинку для него. Мать Пьера никогда не спрашивала ни о чём, она знала, как легко он может сделаться скрытным, и позволяла рассказывать самому. Пьер настороженно прислушивается теперь: ты всегда так говорил со своими родителями, Джон Тэлбот? Как тебе удалось научиться этой непринуждённости? Или это я — кусок льда, а иные рождаются с умением ощущать родных людей близкими, с неусвоенным мной навыком подпускать их вплотную, как бы ни закатывались глаза?       Церковь любит ушедших, но вернувшихся, он мог бы утешать себя этим — если бы пожелал вернуться хоть на секунду.       Без тебя, Джон Тэлбот, я всего лишь статуя, застывшая у алтаря, и молитвы мои немы. С тобой — я почти святой. Ибо едва ли благочестие способно вознести выше, чем любовь.       И, может, не зря на языке твоего острова признание в любви так созвучно молитвенному «Ave»?..       Он сосредоточенно молчит об этом по дороге домой — в футболке к вечеру становится зябко, Джон накидывает ему на плечи куртку, — и это, конечно, не остаётся незамеченным.       На очередном перекрёстке Джон легко подцепляет согнутым пальцем его подбородок, заставляя повернуться, а после привычным движением разглаживает морщинку.       — Что такое, любовь моя?       Пьер морщится, на секунду прижимается щекой к его ладони — только чтобы тут же вернуть её на руль — и поясняет:       — Ничего особенного. Просто размышляю о трактовках одной библейской притчи. — Тэлбот хмыкает весело. Самый очевидный вариант несомненно известен и ему. Пьер уточняет: — Не касательно тебя.       Но, что ж, окончательно с силами он собирается только у самого дома. Когда это место успело стать родным? Мысль о возвращении прельстительна как никогда, но едва ли это возвращение в лоно Церкви.       — Ты переживёшь, если я не стану знакомить тебя со своей семьёй? — уточняет Пьер Кошон. И торопливо договаривает: — Мать, младший брат и младшая сестра. Отец погиб.       О родных людях принято говорить чуть больше, чем просто сухой факт их существования, так ведь? Но он замолкает, беспомощный, потерянный. Он совсем не знает их, он никогда и не стремился узнать.       Всё, что есть у него: серый, поникший под тяжестью туч Реймс, младшие, прячущиеся под его зонтом от дождя, школьные тетради, больная от усталости голова, чересчур громкие голоса на первом этаже. Это смутная дымка памяти, не более.       Кто-то из собак нетерпеливо скребётся в дверь изнутри. Видение отступает.       Джон смотрит на него без тени насмешки или что ещё Пьер ожидал увидеть — с одной только нежностью.       — Переживу, любовь моя, — хмыкает он, поднимаясь на крыльцо. И протягивает Пьеру руку.       Что ж, с усмешкой решает Пьер, значит, так того желал Господь. Такие чудовища как мы с тобой, Джон Тэлбот, узнают друг друга по тонкому запаху яда, по выблеску зрачка, по звериной хищной ли поступи. Такие чудовища как мы, Джон Тэлбот, обычно бегут друг друга.       Но мне — впервые в жизни — не хочется бежать.

***

      — Зачем тебе столько пуговиц на пижаме? — интересуется Джон, бесконечно терпеливо наблюдая за ежевечерним ритуалом. Что примечательно, думает Пьер, что примечательно, он не спрашивает, зачем я вообще одеваюсь на ночь.       — Я люблю закрытую одежду, — рассеянно отвечает он, застёгивая пресловутые пуговицы. Джон Тэлбот ловит его за запястье.       — Я всё равно их расстегну, — вкрадчиво замечает он. Пьер поднимает голову и снисходительно смотрит прямо ему в глаза.       — Именно поэтому, — медленно говорит он, давая Джону осознать, — я их и застёгиваю.       И невозмутимо отбирает руку. Джон Тэлбот смотрит на него совершенно пустым взглядом, а затем расстёгивает верхнюю пуговицу. Пьер невозмутимо застёгивает её обратно. Эта шутливая борьба продолжается несколько минут, пока Тэлбот не заводит обе его руки за спину, предупредительно стиснув запястья. Пьер тщеславно улыбается. Ему нравится, когда Джон применяет силу — это лишнее напоминание о том, как часто он склоняется перед Пьером, умеряя её.       Можно подумать, кому иному он бы позволил эту нарочитую демонстративность.       Джон медленно укладывает его на спину — руки приходится ненадолго отпустить, но Джон тут же ловит их снова и коротко целует запястья, прежде чем свести вместе над головой Пьера.       — Таков был ваш план, мессир? — весело интересуется он.       — Да, — чопорно отвечает Пьер, требовательно запрокидывая голову. — И вы, маршал, попались в ловушку.       — А может, — шепчет Джон в самое его ухо, через слово прерываясь на поцелуи, — может, это вы попались, Ваше Преосвященство?..       Волна возмущения встречается с прошивающей его дрожью. Это так сильно, так… чрезмерно, что всё, на что его хватает, это горячечное сорванное дыхание.       — Хочешь, попробуем кое-что новое? — щурясь, предлагает Джон и отпускает его запястья. Пьер разминает их, но не торопится опускать руки.       — Хочу, — соглашается он. Джон вскидывает брови:       — Даже не уточнишь?       — Нет, — мурлычет Пьер и наслаждается глубокой, беспомощной любовью во взгляде Тэлбота. — Действуйте на своё усмотрение, маршал.       — Тогда, — Тэлбот снова склоняется к его уху и оставляет влажную дорожку от него и ниже по горлу, — закрой глаза. Пусть будет сюрприз.       Как пожелаете, мессир. Пьер покорно смыкает веки и откидывается на подушки. Тело наполняет нега — предчувствие удовольствия. Ему нравится угадывать, где Джон коснётся его сейчас, поцелует ли, прикусит кожу, щекотно и невесомо пробежится пальцами… Сожмёт ногу чуть ниже колена, отводя её в сторону, надавит на поясницу, заставляя прогнуться… Пьер безмятежно улыбается, забывшись настолько, что вспоминает предшествующий разговор, только когда…       …только когда он чувствует язык Джона внутри себя, и это наконец вырывает у него изумлённый вздох.       — Джон, — беспомощно зовёт он и распахивает глаза, но не видит ничего. Тэлбот отзывается полувопросительным звуком, не отрываясь от своего занятия, и, ох, от этого у Пьера в глазах темнеет окончательно. Пьер пытается повторить его имя, но срывается на стон.       Кто бы мог подумать, ошарашенно думает он, почти мучительно вздрагивая от каждого движения, что однажды я соглашусь на это и — о, что это будет так непозволительно хорошо?!       Кто бы мог подумать, что существует столько постыдных, восхитительных способов заставить тело и звучать, и петь, и быть молчанием — и криком.       Ему требуется несколько мучительно долгих мгновений, чтобы вплести пальцы в волосы Джона, ибо все нервные импульсы, прошивающие его пылающими стежками вдоль позвоночника, сходятся внизу живота, и он едва ли ощущает собственные руки.       И — позже — ему требуется потратить гораздо больше времени, чем обычно, чтобы вернуться в границы собственного тела.       — Если тебе понравилось хотя бы вполовину так, как это звучало, — я доволен, — мурлычет Джон, накрывая его собой. Пьер слабо содрогается от остроты ощущений, когда дыхание касается его уха, и молча тянет Джона на себя. Чужой вес, живое тёплое и тяжёлое тело, вжимающее его в постель, — всё это заземляет его. Джон с пытливым интересом наблюдает за ним и, как только взгляд Пьера становится осмысленным, скатывается набок и задумчиво возит пальцем по выпирающей бедренной косточке.       — Было хорошо, — наконец сипло сообщает Пьер. И, подумав, глубокомысленно добавляет: — Очень.       В голове у него звенящая пустота. Джон, посмеиваясь, прижимает Пьера к себе, удобно устраивая голову у плеча. Знал бы я, разморено думает Пьер, лениво поглаживая его по груди, что однажды ты коснёшься меня — и весь этот мир: кипучий, живой, невыносимый — заглохнет и отступит на второй план, наконец позволив мне вдохнуть. Господи, спасибо, что я не знал раньше, ибо разве тогда хватило бы мне отчаяния искать покоя в стенах Твоих? Господи, благодарю, что позволил мне узнать.       Они лежат долго, наслаждаясь привычной простотой присутствия друг друга, когда Пьер выворачивается из объятий и садится на постели. Джон Тэлбот возмущённо мычит, приоткрывая глаза, и тут же, не сдержавшись, фыркает от смеха.       Пьер с совершенно невозмутимым видом застёгивает пуговицы.