...и три согласия

      Страсть, полагает Пьер Кошон, преходяща — хоть и крайне приятна. Но нежность, пожалуй, обладает большей убедительностью. Нежность — и кружка чая с молоком, который он заваривает для Джона Тэлбота, морща нос от запаха мяты. И заполненная дымом веранда, куда Пьер выбирается вместе с Джоном и, пока тот курит, задумчиво мнёт в пальцах душистый вишнёвый лист. Ветви запущенных, неухоженных деревьев склоняются к окнам. Пьер думает: он хотел бы увидеть, каким станет этот сад осенью, и зимой, и — в мае. Может быть, где-нибудь у стен дома мог бы прижиться виноград?.. Интересно, это подступающая старость приносит такие мысли? Он смеётся сам над собой.       И купленные в ближайшем торговом центре вещи: когда перестаёт хватать собранного на две недели в чемодан. Пьер долго задумчиво перебирает одинаковые чёрные футболки и решает, что вполне может обойтись гардеробом маршала Тэлбота. Маршал победоносно улыбается.       Нежность — и бережно убираемая за ухо прядка волос, шершавые от мозолей пальцы Джона Тэлбота. Пьер по-кошачьи трётся о них щекой. Джон щурится, укладывая его в постель, и обещает, касаясь губами живота:       — Тебе понравится.       Пьер не спорит. Ему нравится всё, что предлагает Джон Тэлбот.       …Их пальцы, сплетённые во сне, словно даже сама реальность способна разъединить, разнести в разные стороны. Но — собаки засыпают вокруг, их подрагивающие лапы упираются в бока, горячее дыхание касается леденеющих ног. В приоткрытое окно стучатся узловатые ветви яблонь. Джон Тэлбот досадливо морщится во сне, и Пьер Кошон целует его в уголок губ. Джон разлепляет глаза и, заспанно улыбаясь, коротко перебирает его посеребрённые лунным светом волосы.       — Мой святой Пьер, — хрипло шепчет он, засыпая снова и роняя ладонь на подушку.       «Святым пристала благодать, а не распутство и…» — мелькает в голове. Пьер Кошон лежит без сна и ощущает себя хрустально хрупким. Одно неловкое движение, и ужас совершённого разобьёт его на куски. Пьер Кошон чувствует себя чужим в собственном теле, рука Джона так близко, но у него нет сил дотянуться, онемение сковывает ледяной коркой. Тени яблоневых ветвей скрюченными дьяволовыми пальцами шарят по потолку. Пьер смотрит на них, не в силах отвести взгляда. Пустота под рёбрами ширится. Обречённый, он ждёт.       Мэри с тяжёлым по-собачьи вздохом устраивает подбородок у него на груди, вибриссы на подбородке колют через футболку. Блики фар проезжающего автомобиля смывают тени. Пьер Кошон отмирает и торопливо тянется к руке Тэлбота. Ужас отпускает его.       Утром Пьер долго потягивается, обретая чувствительность в затёкшей спине, и Мэри тщательно вылизывает его лицо. Пьер чешет её за ушами, и тут же ещё несколько носов тычутся ему в руки в ожидании своей порции ласки. Джон смеётся. Его Пьер гладит вне очереди.       Ему кажется, он наконец проснулся после невозможно долгого, муторного сна: не просто сегодня утром, но и не в мае, а где-то между.       Когда они снова едут в Шрусбери, он решается зайти в кафедральный собор. Лики витражей издали кажутся суровыми, и сердце тревожно замирает в груди. Святейший Кошон судорожно сцепляет вместе побелевшие пальцы. Джон ждёт его снаружи с собаками, всего несколько десятков шагов между ними, ну же!.. Не поднимая глаз к застывшему над алтарём распятию, он подходит ближе и, тяжело сглотнув, опускается на колени. Сен-Пьер-де-Мини, милостивая и ласковая, осталась позади. Ему мнился упрёк, когда он оставлял её за спиной. В короткие часы до отъезда Пьер смотрел в выцветшее, потускневшее майское небо над острой крышей и думал: я ведь был послушен и остался чист, я встретил искушение и отверг его, так отчего же ко мне не снисходит голос Твой? Сен-Пьер-де-Мини молчала. За серыми стенами истаивали и гасли свечи.       Он тоскует по ней. Как же он, оказывается, тоскует.       Эту тоску он изливает из сердца своего, становясь на колени перед алтарём. Расцвеченные стёклами витража солнечные лучи цепляют кончики его пальцев, расцветают у самых колен. Пьер Кошон касается их дрожащими руками и отчаянно вскидывает голову.       Свет витражей мягок и прозрачен. Пьер долго, со страхом и сомнением смотрит на них. Милосердие, так долго упускаемое им из виду, жидким сиянием струится меж его пальцев. Крест, спрятанный под рубашку — сил снять его он не нашёл, — прикипает к судорожно вздымающимся рёбрам, когда Пьер сжимается на полу в дрожащий комок. Никто не подходит к нему — только смотрят сверху вниз стеклянные святые: время, любовь и свет, заточённые в рукотворный сосуд.       Дрожащая звонкая струна, затянутая у него на шее, наконец-то отпускает.       Святейший Кошон бессмысленно смотрит на распятие, не находя в себе слов. И всё же он чувствует себя услышанным — впервые за много лет.       Когда он, пошатываясь, выходит из собора, собаки от восторга чуть не сбивают его с ног, Джон Тэлбот, напротив, изловчившись, подхватывает под локоть.       — Ты в порядке? — спрашивает он. Пьер кивает и прячется за телефоном, как будто ему срочно нужно сделать фото. Тэлбот, ссутулившись, устраивает подбородок на его плече и мечтательно шепчет на ухо: — Святой Пьер…       Вдоль позвоночника бежит дрожь. Кошон бездумно улыбается.

***

      Конечно, Пьер отвечает «да» на вопрос о друзьях Джона, но это вовсе не значит, что тревога не жжётся в груди. Как они посмотрят на него — если знают все подробности? И знают ли? На вопросы Тэлбота он отшучивается: ты ведь так хорошо готовишь, и я ни разу не был в пабе, не знаю, как там принято себя вести.       Не стоило забывать, что Джон куда проницательнее, чем любит притворяться.       — Ты им понравишься, — шепчет он в самое ухо. — Ты ведь нравишься мне.       — Надеюсь, всё-таки не настолько сильно, — бормочет Кошон. Он думает о том, что самому ему Джона теперь знакомить не с кем.       — Нет, — вкрадчиво мурлычет Джон. — Не настолько, — и нежно целует его за ухом.       От этого разговора становится легче, но в пабе Пьер всё равно тревожно хмурится и старается держаться поближе к Джону. Это большая компания — по меркам Его Преосвященства, — а большие компании не то чтобы входят в список его предпочтений.       Но он доверяет Джону Тэлботу, даже если доверие пока что требует внутреннего усилия. Вот в чём дело.       Их встречают смехом и аплодисментами, и Джон шутливо раскланивается и тут же предупреждает:       — Руку Его Преосвященству можете не целовать, — и тон у него наигранно угрожающий. И к пальцам Пьера он припадает сам, так, будто это — величайшая милость. И пропускает Пьера почти в самый угол, на место рядом со второй кроме Вик девушкой в компании.       — Я — Мэри, — представляется она.       — Я догадался, — кивает Пьер. — По именам собак.       Мэри довольно улыбается и кивает. Будто называть собак в честь друзей — нечто само собой разумеющееся.       — Томми очень хочет кое-что сказать! — кричит Вик с другого конца стола. — Жги, Томми!       Томми, кудрявый и неуловимо похожий на младшего из фоксхаундов, косится на неё и смущённо произносит:       — Я просто вроде как думал, что Джон только по девушкам…       Остальные довольно ржут хором, как при их появлении.       — Я? — удивляется Джон. — Только по девушкам? Ты меня видел вообще?       — Он видел, — выразительно заверяет Мэри.       Этим вечером Пьер больше слушает, неторопливо потягивая пиво. Это интересная практика: говорить и читать на чужом языке всегда проще, чем понимать на слух носителей, а они с Джоном чудовищным образом смешивают английский и французский. А ещё ему просто нравится слушать их истории, небрежно прислонившись к плечу Тэлбота. Как будто это всё рассказывают для него. Как будто им тоже важно ему понравиться.       И ещё — словно война приоткрывает перед ним новый свой лик, прежде неведомый. Лик, который видят те, кто прошёл её насквозь и выжил. Кто запомнил и теперь несёт эту память в себе. Таких ему не доводилось видеть ни в Бове, ни позже, в Шиноне (а может статься, он просто не смотрел), и в лагерях они проходили мимо, ибо что за утешение им мог дать он — оцепеневшая каменная статуя, слепая в вере своей?       Пьер смотрит в неверной полутьме, как на их лицах проступает печать — не жестокости и не скорби, но чего-то иного, что ему не доводилось распознать раньше. Того, что объединят этих людей теперь.       — Мы рады, что война закончилась, — говорит Мэри, повернувшись к нему, и поднимает стакан.       Пьер удивляется: они не винят его? — и тут же понимает: им и не в чем его винить.       Это чувство пьянит гораздо сильнее, чем алкоголь.       Когда они выходят из паба, ночной лондонский воздух окатывает, словно волной. Пьер привстаёт на носки и целует Джона Тэлбота. Он чувствует себя ожившей статуей. Он чувствует обветренные горячие губы на своих губах, и руки, придерживающие его за талию, и колющую подбородок щетину…       И если хоть одного человека сумеет он утешить — не того ли желал Господь?..