...и три согласия

      Затёкшая от лежания на ковре спина — отнюдь не цена за ровное медленное дыхание Джона Тэлбота, чья голова прижата к груди Пьера. Даже торговаться с собой не приходится. Ковёр так ковёр. Пьер Кошон прикрывает глаза, голову заполняет приятная пульсирующая пустота.       …Но отказываться от кофе Джона Тэлбота — грех, совершить который он пока не готов.       «Говори, — приказывает себе Пьер. — Люди говорят — и тем спасают друг друга».       Он говорит:       — Если бы, Джон Тэлбот, я не испытывал к тебе чувств, я бы не отказал тебе там, в Компьени.       Джон молчит, не отводя взгляда от джезвы, но его сгорбленная спина, чуть склонённая к плечу голова, всё это молчание — один сплошной знак вопроса. Пьер слабо улыбается и бесшумно соскальзывает со стула, чтобы обнять Тэлбота со спины, согреваясь его теплом. Да уж, для нормального человека не самая простая логическая цепочка.       — Ни к чему бежать искушения, если не чувствуешь в себе слабости к нему, — мурлычет Пьер. От Джона Тэлбота пахнет крепким табаком. Пьер Кошон принимает решение, что ему нравится этот запах. Может быть, не сам по себе. Может быть, ровно по той причине, что так пахнет Джон Тэлбот. Пьер забирается холодными руками ему под футболку и гладит по груди и животу, кончиками пальцев поддевает резинку трусов. Ему ещё никогда не приходилось никого соблазнять, но, судя по тому, каким решительным движением Джон снимает джезву с плиты, получается неплохо.       — Я, значит, был искушением? — ухмыляется Тэлбот, оборачиваясь, — следовательно, приходит в себя. Он осторожно подцепляет подбородок Пьера согнутыми пальцами, и они долго целуются, так и не отходя от плиты. Пьер приходит к выводу, что лёжа этим заниматься гораздо удобнее. Тэлбот, вероятно, солидарен с ним, потому что он оттесняет Пьера от плиты и наощупь доводит его до стола, так и не разрывая поцелуя. Когда его рука ложится Кошону на поясницу, заставляя прогнуться и почти лечь спиной на столешницу, — у того сладко подгибаются ноги.       …а Джон отстраняется, едва позволяя ощутить, как его губы подрагивают в улыбке, и шепчет:       — Кофе?       — Кофе, — степенно отзывается Пьер Кошон, и голос почти не подводит его. — Без сахара, со сливками, мессир.       Но вот выдвинутый стул он всё же нащупывает не сразу.

***

      Пьер Кошон впервые в жизни познаёт искусство незаметных касаний. Он прикасается к Джону Тэлботу ненавязчиво, но — постоянно, словно напоминая о своём присутствии. Скользит пальцами по ладони, забирая кружку, задевает ногой его колено, устраиваясь рядом на диване. И не касанием, но напоминанием — крутит пришедшийся ровно по размеру перстень. Джон смотрит на него, зачарованный. Пьер улыбается. Твоей иллюзии, Джон Тэлбот, твоего предсмертного видения хватило бы на все эти мелочи? Хватило бы его на то, как, обхватив запястье, я глажу шрам, отпечатывая в памяти его контуры?       Он не задаёт этих вопросов вслух — и Джон Тэлбот не отвечает, но ничего удивительного, что в итоге Пьер оказывается у него на коленях. Так целоваться удобнее: склоняясь к нему, убирая непослушные волосы за уши, чтобы не лезли в лицо, поглаживая острую линию челюсти.       Где-то невозможно далеко, на подлокотнике, мигает телефон, фиксируя входящие звонки и сообщения. Пьеру Кошону нет до этого никакого дела.       Когда Джон, стянув с него собственную футболку, укладывает его на диван, Пьер небрежно смахивает телефон на ковёр, приглушая вибрацию.       Он переворачивается на живот — кажется, так будет удобнее в ограниченном пространстве (ни один из них не готов прерваться, чтобы сменить место или хотя бы разложить диван). Тэлбот хмыкает и послушно склоняется над ним, помогая избавиться от штанов.       Это почти пугающе — с какой готовностью тело Пьера откликается на ласку. Это почти бесконтрольно.       Он пытается, пытается прикрыть рот ладонью, но Тэлбот грубовато стискивает его руку, убирая в сторону. Ему нравятся стоны, и, может быть, искусанные губы нравятся тоже. По крайней мере, он перемежает поцелуи через плечо с торопливыми укусами, а на шее наверняка остаются отметины, но Пьер, признаться, совершенно не против.       Чувство принадлежности почти так же остро, как удовольствие, пронизывающее его иглой.       Неужели ему — грешному, слабому, бесконечно ошибающемуся, дозволено познавать это чувство раз за разом? Не умея выразить благодарности и переполняющей его любви, Пьер целует раскрытую ладонь Джона, когда тот тянется заправить за ухо его волосы. Джон ощутимо вздрагивает и почти судорожным движением стискивает длинные пряди в горсти. Пьер стонет, запрокидывая голову.       Ладонь Джона на его пояснице — огненная печать. Пьер выгибается, и его прошибает, словно электрическим током.       Желания, прикосновения, синхронные движения навстречу друг другу — всё смазывается, бьётся на осколки. Цветные стёкла витражного окна. Взгляды святых, проходящие сквозь него, видящие не грешную слабую плоть, а самое его сердце.       Медленно приходя в себя, Пьер тянет Джона Тэлбота за запястье, заставляя лечь сверху. Он чувствует поверхностное, неровное дыхание, биение сердца в грудной клетке. Джон осторожно обнимает его поперёк груди, просунув руку, и мелко целует за ухом. Он, кажется, прислушивается тоже. Пьер жмурится в ответ по-кошачьи и трётся щекой о ладонь. Они лежат, восстанавливая дыхание, бесконечно долго. Мышцы приятно ноют от усталости. Влажные волосы лезут в рот.       Когда Джон выскальзывает из него, Пьер прерывисто вздыхает и утыкается лицом в согнутые руки. Краска запоздалого стыда заливает лицо, шею, уши. Но — Джон Тэлбот благодарно и нежно целует его загривок, выступающие позвонки, острые крылья лопаток. Пьер ёжится, бездумно улыбается от этих поцелуев и ёрзает. В ответ на его движения шершавые губы скользят ниже, касаясь уже поясницы. Пьер чутко прогибается им навстречу. Его охватывает приятная сонливость. Когда Джон собственническим движением оглаживает его тело, Пьер сгибает ослабшие ноги и задумчиво покачивает ими в воздухе — что теперь угодно мессиру маршалу?.. Мессиру маршалу угодно поймать его ногу и горячо прижаться губами к лодыжке, обводя свод стопы, поджатые в исступлении пальцы.       Несмотря на то, что было позволено ему только что, — это мучительно напоминает поклонение. Слишком много восхищения, неприкрытого восторга, и при том — страсти.       — Ваше Преосвященство, — хрипло шепчет Тэлбот. Пьера прошивает дрожь.       Он остаётся на диване, пока Джон ходит за влажным полотенцем, чтобы хоть немного привести себя в порядок. А потом сворачивается клубком на груди, бессознательно отражая их позу ночью, на коврике.       Ровный стук сердца Джона отдаётся у него в ушах, словно молитва.

***

      Следующие дни Пьер тратит на то, чтобы отоспаться — словно принятое решение потребовало слишком сильного напряжения воли. Он занимает спальню Джона (на вопрос, не следует ли ему вернуться на диван, Тэлбот возмущённо фыркает и пылко сжимает его руку в своей), просыпаясь только ради еды и прогулок с собаками.       И, конечно, ради Джона Тэлбота.       Джон готовит ему кофе, а иногда просто подолгу сидит рядом, не смея лишний раз пошевелиться. Пьер устраивается головой у его бедра и вдумчиво гладит ногу от колена. Здесь тоже есть шрамы — не такие свежие, как тот, что на предплечье, но неровные, изломанные линии и звёзды. Там, где смерть коснулась пальцами, а после прошла стороной. Пьер касается их раскрытыми губами, и Джон Тэлбот, вздрогнув, притягивает его к себе.       Пьер Кошон узнаёт о себе много нового за эти дни. Например, больше всего ему нравятся короткие мелкие поцелуи, когда они с Джоном, прикрыв глаза, лежат лицом к лицу, почти не отрываясь друг от друга, целуя поверхностно и влажно. Вернее, это он прикрывает глаза — Джон словно страшится отвести взгляд лишний раз. Будто Пьер Кошон, его наваждение, может исчезнуть.       Ну нет, так просто исчезать он не собирается.       Пьер ладонью прикрывает глаза Джона, чувствуя, как ресницы щекочут кожу, и мурлычет на ухо:       — Я здесь, Джон Тэлбот. Видишь? От меня не так легко отделаться.       Джон смеётся — и пусть в смехе его всё ещё слышна горечь, пусть по утрам он первым делом бросается проверять, рядом ли Его Преосвященство, но на лице всё реже мелькает настороженное выражение затравленного зверя.       Ещё Кошону нравится дом Джона: место для жизни, а не для работы или сна. И даже разбросанные по полу рваные собачьи игрушки только делают это место более… настоящим. Пьеру неожиданно доставляет удовольствие оставлять вещи там, где удобно, а не там, где следует.       Ноутбук Кошона торжественно водружён на прикроватную тумбочку, но святейший епископ не без удовольствия расстаётся с привычкой первым делом с утра проверять почту. У него есть более важные занятия. И куда более приятные.       Потом он, конечно, просматривает письма — пока Джон спускается на кухню и варит кофе.       Пьер листает входящие, устроившись животом на подушке. Письма от Изабо да ещё от де Ре, написанные если и не рукой королевы, то по её указке, он удаляет не читая. Вести диалог он намерен только с Его Величеством — это французскому двору придётся понять.       А вот чего им понимать не следует, так это того, что он согласится почти на любой вариант, если это даст ему возможность остаться с Джоном. Пьер торгуется как проклятый, придирается к мелочам, выбивает наилучшие условия, чтобы только никто не понял, насколько ему на самом деле плевать.       Шевалье де Ре имел бы шанс подловить его, ну да где теперь шевалье де Ре.       Джон садится рядом, и Пьер, потянувшись, целует его в небритую щёку.       — Снова ведёшь себя ужасно с королевской семьёй? — хмыкает маршал.       — Это моя работа, — чопорно отзывается Пьер Кошон. И решительно захлопывает ноутбук.