Кому лжет Оливер Гудман?

Разумеется, Оливер приезжает. Настолько быстро, насколько может, пренебрегая разумными предосторожностями конспирации, на собственной машине, оставляя ее прямо под домом омеги. Взлохмаченный и заплаканный Мишель открывает дверь почти сразу, словно все то время, что прошло от звонка, он провел в коридоре, нервно выжидая. — Что это? — Оливер обхватывает покрасневшее от слез лицо ладонями, пристально разглядывая, — Тебя Альберт избил?! — Да нет, — Мишель виновато улыбается, отводя глаза в сторону, — Я сам упал, резко дернулся и ударился об угол табуретки. Ничего страшного, не больно уже… — Так вы поссорились?! Что вообще произошло? В ответ на этот вопрос, глаза, казалось бы, уже отчасти успокоившегося омеги вновь наполняются слезами, а рот искажается в болезненной гримасе. Он пытается что-то сказать, ответить, но выходит только тихо всхлипывать, стыдливо закрыв ладонями лицо. — Мишель, милый, пожалуйста, — растерянно шепчет Оливер, обнимая ходящую ходуном спину, — Скажи, иначе как я смогу тебе помочь? Дрожащее тело прислоняется к нему, вжимаясь плотнее, будто омега боится, что сейчас он уйдет, исчезнет, растворится в воздухе. — Расскажи, ты можешь рассказать все, — продолжает он, продолжая гладить Мишеля по голове и невольно пятясь в коридор, опираясь спиной на стену. Раздаются еще несколько глухих всхлипов, а потом дрожащие руки омеги подхватывают его ладонь, утягивая к собственной талии и укладывая на живот. Сперва Оливер хмурится, не понимая этого жеста, но поднятые к его лицу заплаканные глаза, черты, исказившиеся в отчаянии, подсказывают правильный ответ. Что ж, теперь ясно, почему его муж был в ярости — одно дело развлекаться с омегами на стороне, и совсем другое — внебрачный ребенок. Особенно когда на руках брачный договор с определёнными условиями, а в перспективе через пару лет — выборы. — Я идиот, — отчаянно шепчет Мишель, — я виноват, не нужно было с ним вообще снова встречаться, но мне стало грустно, а он как раз написал, еще и течка должна была быть, я не знал, что так получится… Я же принимаю таблетки, у меня было два блистера, один новый и другой старый, нужно было, — он, задушено, рвано пытается набрать воздуха в спертую грудь, — было выпить две таблетки, я…я выпил! Но старый блистер оказался просроченным, и… Выдохшись, он окончательно повисает на Оливере, и тому ничего не остается делать, как прислонившись к стене, сползти на пол, удерживая плачущего в своих руках. — Он сказал, что даст деньги на аборт, но мне так страшно, — соленые капли продолжают стекать по его щекам влажными дорожками, — я понимаю, что это только моя проблема, н-но… Надо просто записаться в клинику, избавиться от этого, и тогда все будет хорошо, все же снова будет хорошо, Олли? — и, не дождавшись ответа, Мишель вновь утыкается в плечо омеги, — Я такой придурок, я все это заслужил! — Не надо так говорить, — заторможенно отвечает Оливер, осмысляя все услышанное: «Ребенок…будет ребенок…у них…у Мишеля…», — И не плачь, не надо нервничать…это неважно и для тебя, и для ребенка. — Я просто не смогу… Но что мне делать с этим, я едва ли могу ему что-то дать, я…я… Он еще спросил, с чего я так уверен, что это именно его ребенок, с таким лицом словно…словно я… «Я убожество», — до крови прикусив губу, Мишель зажмуривается, — «Шлюха, которая наконец получила по заслугам!». Чувство собственной ничтожности, что осело на него липкой пленкой по всему телу после скандала с Альбертом было знакомо ему и раньше. Ведь именно такое будущее и прочил ему его дальновидный отчим: — Ты что, хочешь стать писателем? — усмехался мужчина, окидывая снисходительным взглядом сверху вниз. Опустив голову, он стыдливо собирает разлетевшиеся по полу листы, и дешевые тетрадные листы, испещрённые аккуратным, ровным почерком, жгут руки, словно он подбирает что-то грязное. — Не будь тупицей, Мишель, — фыркает нависающий над ним альфа, — С твоими мозгами дай бог школу нормально закончить, не то что книги писать! Да, он не был семи пядей во лбу, но ему помогала прилежность, терпеливость, и легкий характер. И да, он нравился альфам, его часто провожали до дома, дарили маленькие подарки, приглашали на танцы, но он не делал ничего такого, за что заслуживал бы обвинения. Однако этого было достаточно, чтобы получить укор и тычок — мол, загуляешь, принесешь в подоле. Отчим вообще всегда знал, за что придраться — будто сам вид маленького омеги раздражал, внушал отвращение. И Мишель старался быть хорошим, угодить — помогать папе по дому, не появляться лишний раз на глаза, гадая, чем же так провинился для своего названного отца. Лишь потом, уже покинув дом, он осознал, что вся эта агрессия была тревожными звоночками совсем иного чувства. В один из дней, когда ему уже стукнуло четырнадцать и прошла его первая течка, отчим загоняет его в узкое пространство кладовки. — Будь хорошим мальчиком, — ухо обжигает жаркое, смердящее алкоголем дыхание, все внутри немеет от звона пряжки ремня, — Потерпи. Мишель жмурится, ожидая самого худшего, ожидая боли, но мужчина не берет его, лишь, уткнувшись носом в шею, жадно вдыхает запах, одной рукой сминая и оглаживая бедра и ягодицы, а другой яростно двигая вдоль своего члена, пока с рыком не кончает, пачкая дрожащее под собой тело. «Надо рассказать папе», — закрывшись в ванной, Мишель с отчаянием отмывает кожу, пока она не краснеет, отдаваясь болезненным покалыванием, — «Но…». Мишель знал, что отец встанет на его сторону, скорее всего поверит, и… «И что, он будет снова один, из-за меня?», — с тревогой размышлял юный омега, провожая взглядом воркующую как ни в чем не бывало пару, выглядящую так правильно, так гармонично. Отчим напоминал Мишелю двуликую, опасную змею — идеальный при посторонних и такой опасный один на один, вне наблюдающих глаз соседей. — Чего дергаешься? — нехорошо хмурится альфа, — Тебя что, трогает кто-то? Мишелю лишь остается неловко улыбнуться, отведя глаза в сторону. Он чует шкурой, что им не стоит оставаться наедине, избегает появляться дома по праздникам, особенно когда отчим не трезв. Все это кончается тем, что, едва закончив среднюю школу, он почти что сбегает в другой город под предлогом поступления в колледж, которое, конечно же, тоже проваливает, ибо одновременно пытается готовиться к вступительным и заработать денег на жизнь. Мишель всегда нравился альфам, но ему не везло с тем, чтобы завязать долгосрочные и серьезные отношения. Те, кто хотел претендовать на него безраздельно, были слишком ревнивы, душили агрессивными подозрениями, или пользовались наивностью и открытостью — в том числе так один из его возлюбленных умудрился обокрасть, скрывшись с горизонта с немалой суммой, отложенной на будущую учебу. Порой Мишель пенял на то, что слишком надоедлив и наивен, и сразу строит слишком много ожиданий. Поэтому потом он перестал строить их вовсе, точнее, перестал их озвучивать, соглашаясь на то, что предлагалось. Альберт, в том числе, был один из тех альф, с которым он хотел бы быть, но понимал, что вряд ли будет, да и сам мужчина лишних надежд не давал. Что, впрочем, не помешало ему провести с ним течку, последствия которой теперь были со всей безжалостностью прописаны в медицинском заключении. — Но это его…его ребенок, я не спал больше ни с кем в тот период, — продолжает Мишель, — Он ругался на меня, говорил, что нужно сделать аборт, что я не понимаю, во что хочу ввязаться, и он прав, что я могу дать… И что срок очень маленький, и все можно решить просто, просто принять таблетку, — он запинается, всхлипывая, — Но я… Все внутри него сопротивлялось мысли о том, к чему его подталкивал Альберт. Но также, все рациональные доводы говорили, что это именно то, что следует сделать. Вернуться домой с ребенком на руках, чтобы стать обузой отцу? Чтобы все убедились, что из него действительно ничего не вышло, что он так и ничего не добился, и все, что смог — обзавестись животом без какого-либо намека на любящего и заботливого альфу рядом? Да и разве он может позволить себе ребенка, когда его дохода хватает ровно на то, чтобы обеспечивать самого себя без сильных излишеств? — А потом он…он разозлился еще сильнее, — охолодевшие пальцы Мишеля еще сильнее сжимаются на мокрой от слез рубашке Оливера, — Сказал, что я все это специально, не принял таблетки, чтобы, забеременев, шантажировать и тянуть деньги. Я пытался сказать ему, что это не так, что я… — хорошенькое лицо вновь искажается болезненным выражением, — Но он был так зол, сказал, что не собирается разводиться и рушить свой брак, что не даст мне… Олли, я не знаю, что мне делать! Точнее знаю, но… — и, окончательно выдохшись, он затихает, упираясь лбом в плечо Оливера. «Было бы там что разрушать», — внутренне фыркает тот, испытывая сложную смесь из горечи, раздражения и сожаления, не прекращая вместе с тем поглаживать дрожащего в его руках омегу, — «Боги, как же мне его успокоить!». — Ребенок — это уже не шутки. Ты, конечно, совсем не молодец, что завел роман с женатым альфой. Но ребенок в этом не виноват. Альберт должен нести ответственность, хочет он или нет. Можно установить отцовство, взыскать алименты, поставить в известность…его супруга, — и от окончания этой фразы Оливер нервно усмехается, благо, что сквозь слезы Мишель не видит сей короткой гримасы: «Теперь признаваться будет сложнее, черт, почему я просто не сделал это раньше?!». — Никому это не интересно, — всхлипывает Мишель, — Ты думаешь омега, которому изменили, будет рад увидеть меня с животом на пороге?! Погонит прочь и будет прав! И я не представляю, что буду судиться с Альбертом, у него достаточно влияния и денег, чтобы заткнуть меня, пускай ребенок и действительно его! — Всегда можно найти решение, — спустя секундную заминку, твердо произносит Оливер, касаясь темени плачущего утешающим поцелуем, — Я тебе помогу. — Ты…ты такой хороший, — на выдохе произносит Мишель, — даже сейчас мне помогаешь, хотя… — Хотя что? — Да я все понимаю, что я… — Мишель поднимает голову, смахивая с покрасневших и мокрых щек слезы, — что я не лучшая компания для тебя. Не ровня… Тебе ведь стало скучно, верно? «Я ему не подходящая компания», — с тоской думал он, сжимая в руках телефон, на дисплее которого в открытом диалоге были в основном его исходящие сообщения, перемежающиеся сухими и короткими ответами, — «И никогда ей не был…». Ему редко везло с друзьями — приятелей было много, а настоящих друзей нет. Он, легкий характером, быстро сближался с людьми, но также легко и отдалялся, частенько по причине того, что его приятели находили альф и не хотели иметь слишком близко к себе красивого и свободного омегу. А Оливеру, кажется, было все равно на увивающихся за ним альф, он не стремился перетянуть внимание на себя и не огорчался, что его фигуру не провожают долгим взглядом. И вообще, с первого взгляда Мишель понял, что этот просто, но элегантно одетый омега с печальными глазами сильно отличается от всех прочих, с которыми ему приходилось иметь дело. — Ты чего? — бурчал коллега, наблюдая, как он пробивает дополнение к заказу, — Разве тот стол заказывал десерт? — Не бурчи, — отмахивается он, добавляя в кассу из собственного кармана, — Видно же, что ему грустно, явно что-то случилось! Он делает это без всякого умысла и задней мысли — просто чтобы порадовать чем может. А потом Оливер вместо того, чтобы забрать свою сумку и оставить его распластавшимся с вытянутой лодыжкой посреди улицы, отвозит в больницу, а потом и домой. Мишель же подмечает все — и дорогие украшения, и качественную одежду, и правильную, выверенную речь, выдающую образование и начитанность, и безукоризненное вежливое обращение и с медицинским персоналом, и с ним самим. «Лицо у него даже такое…аристократическое», — тихо вздыхает Мишель, — «Интересно, чего он все-таки к нам пришел?.. Вряд ли ему по нраву такие места…». Что-то цепляет его в новом знакомом — наверное, некая глубокая и бездонная тоска в бледно-голубых глазах. Он мало на что надеется, отправляя то сообщение с приглашением, но Оливер приходит и все-таки съедает тот самый кусок пирога. — Он какой-то мутный, — так же ворчит напарник, — наблюдает за тобой пристально! — Ой, да ладно тебе, — отмахивается Мишель, вопреки всему жизненному опыту предпочитающий видеть в людях лучшее, — Ему наверняка просто не хватает общения! Их постепенно завязывающаяся дружба радует его — с Оливером интересно, с ним разговоры не крутятся вокруг альф, и, на самом деле им есть что дать друг другу. Он с удивлением выясняет, что друг едва ли выбирается на улицу, отказывая себе в самых простых развлечениях. Его живость оттеняет спокойствие Оливера, а тот помогает ему быть менее импульсивным. Об отношениях с омегой Мишель просто никогда не думал, но признание друга совсем его не отвратило. Как и не отвратило предложение поцеловаться. «Хах, вот как раз же говорили об этом с ребятами», — размышляет он, откладывая печенье и чувствуя, как внутри бурлит волнение, любопытство и предвкушение, — «Каково это — омега с омегой…». Оливер поначалу целует его едва ощутимо и нежно, но с каждым мгновением длящихся ласк его собственное возбуждение расцветает ярче и ярче, и Мишель, полагавший, что они остановятся на малом, совсем не против продолжить. — Можно? — остановившись меж его разведенных ног спрашивает Оливер. На секунду Мишель замирает, не понимая, к чему эта заминка — разве не очевидно, что он за? Но Оливер спрашивает вновь, и внезапно он осознает, что ему никогда особо и не задавали этого вопроса, считая согласие неизменно очевидным. А дальше ему просто становится хорошо — и ничуть не хуже, чем с альфой, лишь непривычно, иначе и по-другому. «Быть может, я ему нравлюсь?», — размышлял Мишель после, немного коря себя за то, что так легкомысленно поддался игривому желанию пофлиртовать, — «Или это просто секс? Никто не любит, когда все усложняется и запутывается», — вздыхает он, всматриваясь в собственное отражение. «Он ведь замужем, хотя отношения у них явно неважные. Да и у меня есть вроде бы альфа… Наверное есть». Ведь несколько его романов закончилось именно по этой причине — он, поторопившись, слишком уж восторженно обсуждал будущее зародившихся отношений, тогда как его партнеры едва ли желали продолжать легкую интрижку с красивым омегой. Да и где он сам и где богатый, выросший в хорошей семье Оливер? Он ведь ни домой его к себе не приглашал (хотя Мишелю было любопытно, но спросить и попроситься он стеснялся), ни знакомил с другими своими приятелями и друзьями и всегда отвергал подобные предложения со стороны самого Мишеля. Поэтому он решает не делать ничего, продолжать себя вести, как ни в чем не бывало, но все равно все портится — Оливер становится отстраненным, их встречи сокращаются, и чем больше он проявляет инициативы, тем хуже все оборачивается. Мишель ощущает себя вновь ошибившимся, вновь испортившим что-то. А быть может, все на самом деле идет закономерным чередом? — Знаешь, наверное, просто бывают такие как я, — вздыхал он, в очередной раз вопреки окрикам менеджера прикармливая кота, прибившегося к закусочной, — вот ты бездомный, а мне…трудно симпатизировать долго, — и аккуратные губы раскалываются в горькой усмешке, — Особенно, когда секс уже случился. Он скучает по своему другу, но после череды отложенных, сорвавшихся и не состоявшихся встреч, уклончивых сообщений, становится ясно, что по ту сторону его чувства вряд ли разделяют. Но когда на положенном по графику медицинском осмотре его огорошивают тем, что согласно анализу крови он беремен, руки сами набрали телефон Оливера, едва надеясь на то, что тот возьмет трубку. Но тот взял. И не просто взял, но и приехал, готовый вытирать потоком льющиеся слезы, выслушивать его сбивчивый, отчаянный рассказ. — Я перестал общаться с тобой не потому, что ты сделал что-то не так. Или не потому, что обиделся, — сглотнув, отвечает теперь Оливер, ощущая, как грудь заливает мучительным стыдом и сожалением, — Глупо звучит, но ты начал нравиться мне не как друг. Но ты точно не воспринимал это так же, как я… В смысле, тебе явно не нравятся омеги в том же смысле, что и мне. Настолько сильно. Я начал ревновать тебя к альфам, с которыми ты встречаешься, и это смешно, потому что у меня самого есть муж…прости, я поступил очень малодушно. Струсил, на самом-то деле. Не смог поговорить с тобой нормально, признаться, — и он вновь смыкает крепкое объятие, — Прости, пожалуйста, прости! «И это ты еще всей правды не знаешь!», — с множащейся тревогой думает Оливер, ощущая, как колотящееся сердце ударяется о ребра. — Ты…ты тоже мне нравился…нравишься, — вновь всхлипывает Мишель, — но я подумал, что надоел тебе, что слишком глупый, простоват для тебя, — его дрожащие руки смыкаются на спине обнимающего его омеги, — Я часто всем надоедаю, как бы я ни старался, — он рвано выдыхает, — А теперь… «А теперь ничего из этого не важно», — он до боли прикусывает губу, стараясь сдержать всплески жалких звуков, рвущихся из груди, — «Теперь обуза в квадрате — с растущей внутри обузой!». — Давай сделаем так, — спокойно, стремясь умиротворить плачущего в его руках, произносит Оливер, — сейчас умоемся, может, заварим чаю, ты поужинаешь, а потом… — Не хочу есть, — мотает головой Мишель, и измученный голос надламывается в капризных нотах. — Ты поешь, закажем то, что тебе хочется, а потом пойдем спать. — Т-ты останешься? — карие глаза вспыхивают надежной. — Конечно. А с утра мы решим эту проблему, я обещаю тебе. — Пойдешь со мной признаваться во всем обманутому мужу? — и Мишель нервно улыбается, утирая мокрое лицо тыльной стороной запястья, — Ох, Олли, он погонит меня взашей и будет прав! И Альберт тоже не захочет меня видеть… — Т-с-с-с, утро вечера мудренее, — и с короткой улыбкой он накрывает дрожащие уста пальцем, — Не думай про это пока. Поднявшись на ноги, он протягивает ладонь и помогает заплаканному Мишелю подняться на ноги, отводя в его ванную. — Ты холодный весь и дрожишь, — вздыхает Оливер, пока омега умывается и вытирает опухшее от слез лицо, — Давай в душ? Или, хочешь, ванну наберем? — Не уходи, — тихо произносит омега, подхватывая ледяными пальцами руку Оливера, что пытается было тактично оставить его в ванной комнате одного. — Ты уверен? — Угу, — активно кивает Мишель, — я не хочу быть один. Поколебавшись еще несколько мгновений, Оливер кивает. Избавившись от одежды, они вместе забираются под горячую воду. Он намыливает мочалку, трет кожу, распространяя вокруг них приторный химический запах клубники со сливками. Аккуратно втирает в длинные волосы шампунь, пока Мишель, чуть запрокинув голову назад, стоит в ничтожных сантиметрах от него. В этих прикосновениях нет соблазнения, хотя Оливер и касается озябшего тела с предельной бережностью и нежностью. Хочется коснуться оголенного плеча хотя бы мимолетными утешающим поцелуем, но он одергивает себя, считая это неуместным и почти что вульгарным. «Сказать сейчас? Сегодня?», — размышляет он, когда, выбравшись из воды, он укутывает омегу сначала в полотенце, а после в халат, провожает до комнаты, усаживая на диван, — «Нет, пусть выспится, успокоится, поест в конце концов». Не жди меня сегодня дома, останусь ночевать у друга – одновременно он отправляет Альберту короткое сообщение. Мне казалось, вы поссорились? Помирились - равнодушно набирает Оливер, и не дожидаясь ответа, отбрасывает телефон в сторону. Другое сообщение, впрочем, с отложенным отправлением на утро, он набирает своему адвокату. Предстоящие разборки с мужем заставляют что-то в районе позвоночника замереть, но там же зреет и решимость — им давно стоило закончить этот фарс. Оливер рассчитывает, что они смогут договориться — по брачному контракту в случае доказанной измены все имущество отходило бы ему. Но он вполне готов был уступить, если Альберт согласится взять сопутствующие появлению ребенка расходы, пусть и без личного участия. Единственное, что его волнует — что будет думать обо всем этом Мишель. «Я поддержу его в любом случае», — твердо решает Оливер, — «Даже если он не будет готов…принять все это». — Что будешь? — спрашивает он, окидывая полупустой холодильник скептическим взглядом, — Могу пожарить яичницу, да боюсь, она, как всегда, у меня пригорит, поэтому давай лучше я закажу…. — Не хочу есть, — мотает головой Мишель, забираясь с ногами на диван и укутываясь в халат, как в кокон. — Голова болит, да? — он садится рядом. — Немного, — кивает омега, — когда нарыдаешься, всегда так. — Тебе бы поспать тогда, — Оливер порывается погладить омегу по голове, но смущается этого, хотя, казалось бы, пару минут назад он обнимал того обнаженного, жмущегося к нему в душе. — Ты останешься на ночь? — уточняет Мишель, и в ореховых глазах в равной степени плещется тревога и надежда. Кажется, что Оливер останется, ведь он уже отвечал на этот вопрос. Но с другой стороны — что мешает ему встать и уйти, оставив его одного, много ли удовольствия возиться с бестолковым и проблемным? — Конечно, — кивает Оливер, развеивая последние сомнения, — Я останусь. Они перебираются в постель, и ему таки удается напоить Мишеля чаем, есть тот все так же отказывается. Забравшись под одеяло и плед, он наконец вновь обнимает омегу. Они лежат совсем близко, лбом ко лбу, и тишина и сумрак вечера постепенно окутывают их в свой теплый кокон. — Прости меня, — спустя протяженное молчание начинает Мишель, — Я сделал вид, что ничего не происходит, что секс между нами ничего не значит, так, шалость, но ведь…ты же сам сказал, что встречался с омегой, а я так легкомысленно обошелся с этим, я не подумал про твои чувства, — в его голосе отчетливо скользит стыдливое сожаление, — Когда ты стал отдаляться, я начал догадываться, что дело в этом, но… я подумал, что ты решил восстанавливать отношения с мужем. Ну знаешь, как бывает, попробуешь что-то новое, и понимаешь, что лучше ничего не менять… «А что он еще должен был подумать?», — со злостью на самого себя думает Оливер, только лишь крепче сжимая свое объятье, — «Лишь что я отнёсся к нему, как и все прочие!». — Нечего там восстанавливать, — и он мягко целует лоб омеги, — Это ты меня прости. «Если бы я был рядом…может быть, все было бы иначе, и ты бы не плакал так горько сегодня», — с тоской думает он, зарываясь пальцами в пышное облако мягких волос. Мишель, изнуренной долгими слезами, почти сразу засыпает, сворачиваясь клубком и опуская голову на его грудь. «Я же люблю его», — думает Оливер, всматриваясь в бледное сейчас лицо, припухшие губы, подрагивающие от тревожного сна ресницы, — «И я сам сбежал, решил отобрать его у себя первым, чтобы не случилось как обычно». Он крепче смыкает объятие, позволяя себе коснуться кончиком носа нежной шеи. Сейчас жасмин пахнет терпкой горечью, но даже в этих нотах аромат ему приятен. В груди перекатывается тревожная неуверенность — сегодня Мишель сказал, что он тоже ему нравится, но что в том на самом деле? Насколько действительно сопоставимы их чувства? Было ли это признание просто следствием зашкаливающих эмоций? Сказано от безвыходности, от отчаяния? Едва слышно вздохнув, Оливер проводит ладонью по спине омеги, постепенно погружаясь в сон. С утра он осторожно выбирается из постели, позволяя Мишелю проспать столько, сколько нужно. — Проснулся? — спрашивает он когда уже за полдень кокон, свитый на кровати из одеяла и пледа, наконец-то начинает шевелиться. — Ага, — тихо отвечает Мишель, и, вопреки теплу в комнате, зябко кутается в одеяло, — Спасибо. Что приехал, и что выслушал всю эту…безобразную истерику, — и теперь он уже даже может выдавить из себя почти что свою привычную улыбку, — Ты был очень терпеливым ко всем моим капризам вчера. «Ох, Мишель», — с нежностью, что затапливала сердце горько-сладким ядом думает Оливер, опускаясь рядом с проснувшимся и осторожно касаясь рукою руки. — Ты действительно хочешь оставить ребенка? — Не знаю, — Мишель кутается плотнее, словно пытаясь съежиться, занимать в собственной квартире меньше пространства. «В моем положении это просто безумная идея…», — с тоской размышляет он, касаясь рукой своего пока еще плоского живота. Оливер же чувствует, что нужна короткая передышка, краткая перемена места. Отчего-то так трудно признаться во всем именно здесь, рядом с тем самым диваном, на котором он с такой легкостью, и сам едва ли думая о последствиях, предался нахлынувшим чувствам. — Давай позавтракаем в кафе? — предлагает он, и омега в ответ молча кивает. Они выбираются в место недалеко от дома, Оливер заказывает напитки и еду, помня, что Мишель предпочитает какао и выбирая к нему в пару сытный сэндвич, лелея надежду, что омега все-таки поест. — Я немного слукавил, когда сказал, что тебе нужно рассказать все мужу Альберта, — вздыхает Оливер, набирая в грудь воздуха и вместе с ним — смелости наконец раскрыть правду, — На самом деле это он расскажет кое-что тебе… Его местами сбивчивое признание длится долго — начиная с описания той самой вечеринки, на которой его огорошили и так очевидным фактом, до того, что как и почему он свел их общение на нет. — То есть, все это время…ты знал? — медленно уточняет Мишель, осознавая услышанное, — Знал, что Альберт изменял тебе со мной? — Да, — поморщившись, кивает Оливер. — Забавно, — коротко улыбается Мишель, но улыбка выходит кривая и тревожная. «Выходит, был любовником обоим», — думает он, ощущая стремительно умножающуюся неловкость, с трудом веря в то, что носит в себе ребенка альфы, что приходится Оливеру супругом, — «И никого ничего не смущало… Почему я всегда влипаю в подобные ситуации?!». Очевидно, что с его лица, как всегда, с легкостью считываются и все эмоции, и все внутренние размышления, и Оливер, порывисто подавшись вперед, подхватывает его руки, крепко сжимая. — Слушай, — начинает он, — наш брак с Альбертом — фарс уже несколько лет. Я не люблю его. Мне очень жаль, что я так долго скрывал все от тебя, но пойми… Ты, вроде как, перестал встречаться с ним, и мне казалось, что это уже и неважно. А потом я запутался в своих чувствах к тебе. Точнее не в них самих, а в том, как с ними обойтись, я так боялся потерять тебя, быть отвергнутым, что предпочел сбежать сам. И мне стыдно за это. — Мне нужно…нужно подумать обо всем этом, — тихо отвечает Мишель, опуская глаза, — Я не готов в ближайшее время говорить с Альбертом. — Да, конечно, — кивает Оливер, мягко отпуская ладони в своих руках, стремясь скрыть тревогу и досаду, процарапывающие грудь, — Я могу поговорить с ним сам. — И что ты ему скажешь? — устало улыбается Мишель, чувствуя, как в животе закручивается холодный, тревожный узел. — Скажу, что нужно нести ответственность за свои поступки. И что, если ты захочешь оставить ребенка — это твое право. И что… — он делает недолгую паузу, сглатывая в пересохшем горле, — хочу развестись с ним. В ответ на последние слова Мишель дергает уголками губ, бегло и сконфуженно отводя глаза в сторону. — Давай я провожу тебя до дома, — стремясь не увеличивать неловкости, но ощущая ее повисшей в воздухе, мягко произносит Оливер. «Он чувствует себя очень неуверенно», — с тревогой размышляет он по дороге домой, — «Мне нужно убедить его в том, что он действительно может на меня положиться». Его супруг уже подозревает, что их ждет разговор, но еще не догадывается, какого именно масштаба. Альберт находит своего омегу в гостиной — привычный вид, книга в руках и бокал вина рядом. — Я все знаю, — безо всяких прелюдий спокойно произносит Оливер, откладывая томик в сторону. — Все? — приподнимает бровь альфа, проходя в комнату и оставляя пиджак на спинке дивана. — Может быть, не обо всех твоих омегах, — усмехается он, оборачиваясь через плечо и бросая на замершего посреди гостиной мужчину, — но точно знаю о том, что ты все-таки станешь отцом. Замешательство на лице Альберта длится считанные секунды: «Черт возьми, как и когда он успел все разболтать ему?!» — Я разберусь с этой проблемой, — твердо и категорично отвечает он, в два шага оказываясь рядом с мужем, — Оливер, я понимаю, ты злишься, наверняка очень злишься и имеешь на это полное право, просто позволь мне все тебе объяснить! — Я не собираюсь устраивать скандал, Альберт, — вздохнув, Оливер поднимается с места, подходя к большому окну в пол и бросая пространный взгляд в глубины сада, — Или, не дай бог, сцены ревности. И не надо извиняться. Завтра я встречаюсь с адвокатом. Никаких разборок тоже не хочу, просто сделаем все спокойно и… — Оливер, не знаю, кто что и как тебе наговорил, но ты не так все понял, — с жаром произносит альфа, вновь сокращая расстояние между ними, — Я не собираюсь уходить к этому омеге просто потому, что он залетел! «Залетел», — помимо воли Оливер ощущает, как в груди поднимает голову сложное, болезненное чувство, — «Да, я таким похвастаться не смогу…». — Верно, все немного иначе, — и он коротко улыбается, — Это я собираюсь уйти от тебя, потому что тот омега беременен. В ответ на эту реплику Альберт едва сдерживает нервный досадливый рык — нет, конечно, он подозревал, что рано или поздно что-то может всплыть, но по закону подлости все случалось в наихудшем сценарии. — Да, я изменял тебе, но все они ничего не значили, пойми! Это просто… всегда был просто секс и ничего больше, — уложив руки на плечи омеги, он разворачивает того лицом к себе, — Черт, да, я понимаю, это вообще не делает мне чести, но мне нужно было как-то сбрасывать напряжение, пока ты не подпускал меня к себе, не то что месяцами, буквально годами! Иначе рано или поздно я бы просто набросился на тебя! В ответ на эту пылкую и весьма неоднозначную оправдательную речь в голове Оливера всплывает лицо плачущего, дрожащего Мишеля, такого хрупкого, беззащитного в своем бесправном положении. — То есть, все другие омеги для тебя были просто объектами сброса напряжения? Ничего, что у них тоже есть свои чувства? — с уже плохо скрываемым раздражением в голосе цедит Оливер, дергая плечами и пытаясь сбросить тяготящие прикосновения с плеч. — Они все знали, на что соглашались, — коротко скалится Альберт, — Я никого не обманывал. И никто не был моим постоянным любовником — только секс и ничего больше! Я никогда не рассматривал никого из них серьезно, пойми! «Врешь», — со злостью думает Оливер, — «Ты, как минимум, не сразу им говорил!». — Это не имеет значения, — сухо и холодно отвечает он, ощущая себя неуютно — Альберт слишком близко, он ощущает его распаленный злостью и волнением феромон, и от этого запаха хочется отстраниться и сбежать подальше. — Вот как… — усмехается альфа, — а когда все это перестало иметь для тебя значение, а, Оливка? Это обращение ощущается как размашистая, сильная пощечина. Прозвище, которым муж одарил его во время медового месяца, когда они вдвоем плавали на яхте вдоль греческих островов, и Альберт настолько не хотел присутствия лишних, что взял готовку на себя, отказавшись даже от повара на борту: — Эй, ты хоть мажешься солнцезащитным кремом, а, Оливка? А то превратишься в маслину. — Что за глупое прозвище? — коротко фыркает Оливер, откладывая книгу в сторону. — А мне кажется милое, — Альберт улыбается, и ловко подобравшись к растянувшемуся на кормовом диване омеге, притягивает его за лодыжки к себе, нависая сверху и обнимая. — Ты еще скажи, что я сам милый, — протягивает Оливер, отводя шею в сторону, позволяя кончику носа бродить по коже, чуть щекоча. — Конечно милый, — воркует Альберт, с наслаждением поглаживая вытянутый стан омеги и спускаясь вниз, к бедрам, на которых болтались завязки купальника, — Моя вредная, прекрасная, самая милая Оливка на свете… — Альберт, ты себя сам слышишь? — коротко смеется Оливер, умудряя одарить новоиспеченного, разлившегося глуповатыми нежностями мужа строгим взглядом. Альберт едва ли принимает эти увещевания всерьез, лишь сильнее прижимает к себе, накрывая рот пылким поцелуем, не оставляющим и толики шанса на возражения. Когда муж последний раз называл его так? Наверное, тогда, когда их еще было трое, и когда они еще были семьей в действительности. Сейчас он смотрит на него совсем иным взглядом. — Ты думаешь, я идиот? — продолжает Альберт, — Не понял, что у тебя ни черта не простуда была, а наконец-то началась течка? Но ты предпочел провести ее на подавителях, не подпустив меня к себе, даже не рассказав о ней? Как думаешь, как я чувствовал себя тогда, а? — скалится он, наклоняясь к еще ближе, к самому лицу и шее, — Ты не думал, почему мы до сих пор спим в одной постели, хотя тебе и на это плевать?! Обнять тебя пока спишь — это моя единственная возможность побыть вместе, не поймав на себя уничижающий взгляд! Оливер выслушивает этот обличающий монолог, нервно прикусывая губы, силой воли заставляя себя не отводить глаза в сторону и не отворачиваться, выдерживать полный пылающих эмоций взгляд. Эти ночные объятия он скорее терпел как данность, воспринимая как формальную необходимость иметь на себе хотя бы каплю запаха альфы, за которым был замужем — иначе у и так догадывающегося о состоянии их брака окружения было бы еще больше поводов для сплетен. Неужели для Альберта они имели другое значение? Мог бы он понять это, если не был так бескрайне погружен в самого себя? Или он просто не хотел видеть этих тонких, почти сошедших на нет намеков на то, что сделай он сам хоть малейший шаг навстречу — его супруг с радостью сделает все остальные? — Ты прикоснуться к себе не давал, — рычит Альберт, — Даже когда я просто пытался поцеловать, у тебя лицо было, словно тебя на каторгу тащат и вот- вот изнасилуют! И я ждал, ждал, уговаривал себя, что нельзя на тебя давить, что мне нужно сдерживать…- и его ладони помимо воли еще крепче сжимаются на плечах омеги, — себя, иначе я потеряю тебя окончательно, хах! Кажется, и терять-то уже нечего и некого было, да?! Сглотнув, Оливер прикусывает губу, отворачивая голову в сторону. И ему нечего возразить своему разозленному мужу — он действительно не мог дать ему того, что нужно. Ибо после выкидыша он так и не смог заставить себя попробовать снова быть нормальным омегой. Вновь существовал бледной тенью самого себя, пока не встретил Мишеля — да только вот, судя по всему, плата за эту встречу, как и за все, что он действительно желал в этой жизни, обещала как обычно стать чрезвычайно высока. — Знаешь, немного досадно осознавать, что буквально почти с самого начала просто терпел меня, — чуть отстранившись, горько усмехается Альберт, — так сказать, с барского плеча позволял находиться рядом. — Я тебе никогда не навязывался, — сверкнув глазами, огрызается Оливер, — это тебе нужен был трофейный муж с приличным происхождением и не менее приличным наследством, чтобы выгуливать перед партнерами по бизнесу! — То есть так ты на все это смотришь? — морщится мужчина, и, не выдержав, встряхивает своего собеседника за плечи, — Я любил тебя, Оливер! И до сих пор люблю, веришь ты в это или нет! И я старался как мог, но всего, что я мог сделать, никогда не было достаточно для тебя! Да, Оливер, сам едва подозревая о том, и по сей день оставался и главной победой Альберта, и главным поражением. Альфа очень хорошо помнил день, когда впервые увидел будущего мужа — на очень дорогом и престижном средиземноморском курорте, в компании родителей. Хотя молодящийся, едва выглядящий на свой возраст отец Оливера куда больше походил на юного омегу — пока его сын отлеживался в шезлонге с книгой, он не стеснялся флиртовать там и тут, посещать вечеринки и радовать публику легким смехом. — А это ведь его сын, верно? — уточняет Альберт, вглядываясь в спокойное лицо, полускрытое солнечной шляпой с широкими полями. — Этот? — ответ звучит с немалой долей снисходительности, — Да, Оливер Рандерштайн, семья со старыми деньгами, большая рыба, да больно дохлая селедка, — хмыкает его приятель, — Ни с кем не общается толком, отсиживается в стороне, не думаю, что его интересуют романы. «Это мы посмотрим, интересуют или нет», — с разгорающимся азартом внутренне парирует Альберт, наблюдая за тем, как омега одиноко бродит по кромке пляжа, подбирая и разглядывая ракушки. Тем же вечером он подходит к Оливеру с предложением выпить коктейль и поболтать, ведь вечер так прекрасен, и к чему такому же прекрасному омеге грустить в одиночестве в углу? — Я не пью, — холодно отвечает Оливер, поднимаясь со своего места и явно намереваясь уйти. «Ух какой», — сжав в руке бокал маргариты, Альберт провожает удаляющегося пристальным взглядом. Фигура у Оливера изящная — тонкий, вытянутый стан, аккуратные лодыжки и запястья, длинная шея, и даже отсутствие округлости в области бедер не портили картину, — «Сразу от ворот поворот дал!». — Я тебя не узнаю, — вздыхает все тот же приятель, весь отпуск наблюдающий почти бесплодные попытки Альберта найти подход к отстранённому и нелюдимому омеге, — Да, у его семьи куча денег и связей, они тебе нужны, но откуда такой энтузиазм на лице? Неужели он действительно тебе нравится? — Ой, да много ты понимаешь, — хмыкает Альберт, — это совсем по-другому. Омеги вешались на его шею гроздьями. Это было скучно, всегда слишком скучно — у него были деньги, бизнес, хорошее лицо и мужественная фигура, все что нужно, чтобы уложить в постель каждого второго, если не первого. А у Оливера Рандерштайна было достоинство, которое тот явно едва ли бы разменял на самого симпатичного или обеспеченного жениха, и это подкупало, заставляя зверя внутри натачивать когти на продолжительную и скрупулезную охоту. Альберту приходилось из кожи вон лезть — одного обаяния и харизмы было мало, Оливера было сложно удивить, цветы и драгоценности вызывали лишь подчеркнуто вежливую, но сухую благодарность. Пришлось судорожно разбираться в живописи и литературе — от разговоров на светские темы или легких сплетен предмет его интереса так же едва ли был в восторге, зато с легкостью мог поддержать почти любую интеллектуальную беседу. И ничего лишнего ему тоже не позволяли, хотя Альберт полагал, что выкрутил все навыки соблазнителя на полную — первый поцелуй удалось почти что украсть у омеги лишь на десятом полноценном свидании, и это ощущалось сладчайшей из побед. Спустя почти год активных и разнообразных ухаживаний он делает предложение. — Мне надо подумать, — отвечает Оливер, совсем не торопясь протягивать руки к коробочке с дорогим кольцом, — Свадьба и семья — это очень серьезное решение. — Да, конечно, — с улыбкой кивает Альберт, давя разочарование и тревогу, — Я совсем тебя не тороплю! «Да черт возьми», — этим же вечером, проводив любимого до дома, он, не удержавшись, пинает дорожную ограду, ощущая себя уязвимым и тревожным мальчишкой, которого отшили на первых школьных танцах, — «А что я буду делать, если он откажется?!». И все-таки, спустя две недели мучительных для альфы раздумий, Оливер соглашается, наконец переезжая к нему. Следующие полгода уходят на подготовку к свадьбе, а еще через год Оливер беременеет. На вкус Альберта, рановато — он не имел ничего против детей, но считал, что неплохо бы им пожить еще немного для себя. Однако Оливер рад — томики классики и претенциозных современных авторов на его тумбочке сменяются книгами по уходу за детьми, он прилежно пьет все нужные витамины, держит правильную диету, больше не позволяет себе засиживаться на месте, пренебрегая свежим воздухом. И отношения между ними стали еще теплее, мягче — не склонный к излишним нежностям и телесному контакту Оливер сам все чаще обнимает, прислоняясь ближе и вдыхая успокаивающий и умиротворяющий его во время беременности феромон. И Альберт осознает много позже, задним числом — это были их лучшие дни. «Ладно, наймем няню», — утешает себя альфа, которому все же не хочется терять и так не полностью удовлетворяющее его внимание мужа, — «Это не проблема». Все идет хорошо до последнего триместра. И как на зло, он не рядом со своим омегой, хотя и прилетает первым рейсом, сорвавшись с места и наплевав на все иные обязательства. Но уже поздно — преждевременные роды, асфиксия плода, кровотечение, и пусть он никогда не скажет это Оливеру, но он благодарен врачам, что они выбрали спасать отца, а не ребенка. — Оливочка, любимый, — Альберт проходит в палату, и сбросив ботинки, забирается к оплетенному капельницами омеге прямо на больничную койку, — Я здесь… Оливер не реагирует, не поворачивается к нему, даже не двигается — лишь смотрит в стену напротив пустым и мертвым взглядом. И Альберт не знает, что сказать и как утешить, чтобы это не звучало глупо, нелепо, фальшиво. Ничего страшного — ложь. Все наладится — да, он так чертовски хочет в это верить, но когда? Альберт чувствует бессильную злость, которой нет выхода — казалось бы, он обеспечил мужу лучшую клинику, лучших врачей, а этого все равно оказалось недостаточно. Проходит несколько часов, прежде чем недвижимо и молча лежащий Оливер, зашевелившись, поворачивается к нему лицом. — У меня не получилось, я не справился — омертвелым голосом произноси он, — и уже никогда не получится… «Боги, да что за глупости!», — думает Альберт, который уже успел мельком заглянуть в медицинскую карту и узнать, что больше выносить ребенка его муж действительно не в силах, ведь часть репродуктивных органов удалили из-за угрозы распространения сепсиса, — «Это же совсем не важно!» — Я с тобой, любимый, — вздыхает он, обнимая Оливера и целуя в темя, — Я тут, я рядом. Омега не отвечает ничего — лишь замирает в его руках омертвелой куклой. Врачи убеждают, что угрозы жизни больше нет, но Альберту хочется разгромить всю клинику вместе с вип-палатой, ибо вместо любимого мужа он видит сидящую в кресле, замершую в безразличии восковую куклу, держащую ладонь на животе с тонким, профессионально выполненным шрамом. — Ему нужны антидепрессанты, — протягивает врач, — И сильные. Особенно, учитывая… — Учитывая что? — огрызается Альберт, всматриваясь во внимательно читающего медицинскую карту специалиста. Врачебную тайну, говорящую о наличествующей попытке суицида в юности, ему так и не раскрывают, зато выдают подробные рекомендации — смена обстановки, лечение, и как можно меньше пребывать в одиночестве. — Я уже принимал их, — безразлично роняет Оливер, который исправно следует всем указаниям, да только взгляд омеги остается таким же мертвым и безразличным ко всему. — Когда? — хмурится Альберт. — Неважно, — словно очнувшись, качает головой омега, запивая белую пилюлю, — не бери в голову. Острая фаза депрессии сходит на нет через полгода, но ничто уже не как прежде. Все его попытки чем-то порадовать мужа, проваливаются — ни подарки, ни предложения выбраться развеяться не работают. Омега замыкается в себе, избегая и лишних разговоров, и прикосновений. «Как забавно», — размышлял он, наблюдая за Оливером, со скукой сопровождающим его на очередном званном вечере, — «Я могу заполучить почти любую омегу кроме родного, законного мужа…». Его супруг — холодная недосягаемая льдина, высота, до которой он смог подпрыгнуть, но на которой не смог удержаться. И быть может, ему просто нужно было признать свое поражение, но он не мог свыкнуться с этим, лелея слабую надежду, что, быть может, им нужно просто еще больше времени. Однако время шло для них обоих со всей безжалостностью, подведя их к неизбежной черте. — Почему именно сейчас, Оливер? — почти рычит Альберт, — Этот поганец заявился к тебе и наплел чего-то с три короба? Да, он действительно беременный, и утверждает, что от меня, но не факт, что это так! Мало ли с кем он еще трахался! — Этот поганец — тот самый омега, с которым я подружился, — не выдержав, наконец признается Оливер, игнорируя расцветающее на лице мужа недоумение, — я с ним все это время встречался. Но он не знал об этом. В смысле, о том — что я твой муж, до сегодняшнего дня. И да, он беременный именно от тебя. И он хочет сохранить ребенка! — А ты видимо хочешь его в этом поддержать? — заторможенно уточняет Альберт, стремясь сопоставить все в единую картину. — Да, — кивает Оливер, сглотнув, — но я поддержу любое его решение. — Почему ты так печешься о Мишеле? — альфа нехорошо сощуривается, наклоняясь ближе к лицу омеги, — Как ты вообще умудрился с ним познакомиться и где?! Ты никогда раньше не относился к друзьям так трепетно, да и не было у тебя друзей, так в чем же дело? Какой-то глупенький официант, слабый на передок, он тебе совсем не ровня, о чем вы вообще разговаривали? — Не смей говорить о нем так! — резко пресекает Оливер, гневно сверкнув глазами, — С какой стати ты… — но закончить фразу он не успевает — муж обхватывает его подбородок, притягивая лицо ближе, пристально всматриваясь глаза в глаза. Так или иначе, хватка и интуиция у Альберта были волчьи, и с каждым мгновением молчаливого созерцания правда доходит со всей неотвратимостью. Да и Оливер не то чтобы мастер скрывать истину — его выдают заалевшие щеки, блеск в глазах, воинственно сведенные к переносице брови. Ведь злится он совсем не за собственную поруганную честь обманутого изменой супруга. — Ты спал с ним, — медленно, сам осознавая смысл сказанного, произносит Альберт. В голове невольно всплывает тот самый разговор за столом — и на его шутливый, невинный намек, что за встречами с другом-омегой Оливер маскирует адюльтер, его муж отвечает с предельной серьезностью. Серьезностью, правда которой доходит до него только сейчас. — Да, — спустя паузу отвечает Оливер, и это признание ощущается тяжелыми кандалами, что наконец спали с рук и упали о землю с оглушающим грохотом, — я тоже спал с ним. Но не так, как ты. Между ними повисает звонкая тишина. Оливер замирает, ощущая, как пушок на затылке встает дыбом — все его существо вытягивается в струну, переполненное напряжением. — Вот в чем все дело? — губы альфы вздрагивают в нервной, кривой усмешке, — Просто тебе по вкусу не крепкий член, а текущая задница? И эта огрубленная до голой вульгарности правда заставляет лицо омеги перекоситься. — Хватит! — в отчаянии восклицает он, укладывая руки на грудь альфы и со всей силы отталкивая его от себя, — Хватит, Альберт! Мы оба хороши, это ты хочешь услышать?! То, что я был плохим мужем для тебя, то, что мне на самом деле всегда нравились омеги?! — и обличаемая правда давит на грудь, горит в горле, отражаясь в глазах напротив темными всполохами гнева, — Да, все это так! Я знаю, что я тоже виноват перед тобой! И я пытался, пытался стать подходящим, вписаться в этот идеальный брак с идеальным альфой, но… — ощущая, как горло сдавливает, а к глазам предательски начинают подступать слезы, Оливер запрокидывает голову, стремясь не расплакаться, — Ты мне изменял, я тебе тоже изменил, и теперь от тебя беременен омега, который точно не заслужил выслушивать кучу гадостей, что ты на него вылил! — и он стремится переключиться с горечи на злость, защищать не столько себя, сколько Мишеля, — Не все считается твоей репутацией и твоими политическими перспективами! — и последняя фраза оседает в воздухе высоким, почти переходящим на вскрик тоном. — Значит, ты хочешь развода? — медленно, сжав губы, вновь уточняет Альберт, размыкая колкую тишину. — Да, я хочу развода. В любом случае, вне зависимости от того…как будут складываться все дальнейшие обстоятельства. — А как бы ты хотел, чтобы обстоятельства сложились? — скалиться Альберт, отходя к столу и подхватывая в руки откупоренную Оливером бутылку Шато Бордо, — Ты ни дня в своей жизни не работал, и, судя по всему, собираешься посадить на свою шею двух нахлебников? «Эта сучка хорошо хочет устроиться!», — с яростью размышляет альфа, всматриваясь в темное стекло, — «Думал, что сможет благодаря мне решить все свои проблемы, не вышло — зашел с другой стороны! Он ведь наверняка, наверняка знал, что у Оливера был выкидыш и он поведется на беременность, как осел на морковку!». — Ты прекрасно знаешь, что у меня есть свой капитал. И не о нем ли ты так переживаешь, Альберт? — и Оливер неприязненно морщится, обхватывая предплечья руками, — Что после развода все, что могло бы перейти мне в наследство через пару десятков лет как единственному сыну, утечет из твоих рук? Меня ли ты боишься потерять на самом деле, а может быть, просто мои деньги?! «Он ведь не ударит меня?..», — с испугом думает он, замечая, как после этой фразы на лице и так донельзя разозленного супруга проступает животное бешенство, — «Нет, он не посмеет!». Альберт замирает на месте, только лишь поворачивает голову в сторону своего собеседника, с силой сжимая бутылку в своих руках. «Ох, все это будет сложнее, чем я думал!», — с напряжением думает Оливер, коротко дыша, ощущая, как ноздри щекочет острый феромон альфы. — Дорогой, а ты когда-нибудь задумывался о том, что у тебя, ко всему прочему, алкоголизм? — чуть оскалившись, притворно ровным и спокойным тоном протягивает Альберт, окинув замершего у стены супруга взглядом, в котором сплелось слишком много сложных чувств, чтобы идентифицировать их лишь как ярость, гнев и сожаление. Оливер даже возмутиться не успевает — с сильным замахом руки дорогая бутылка улетает в стену, разбиваясь на осколки, растекаясь бордовым пятном по светлой, текстурированной краске. От звона он вздрагивает всем телом, но удерживается из последних сил, не позволяя лицу расплыться в слезливой гримасе. Альберт смотрит на него мрачно и глубоко, и повисшую, колкую тишину можно резать ножницами. Эта болезненная встреча взглядами длится еще несколько минут, пока альфа, развернувшись, не выходит прочь, сопроводив это хлопком двери такой силы, что стеклянные двери в шкафах начинают трещать. «Так, успокойся…», — Оливер укладывает ладонь на горящую и замершую грудь, — «Вдох-выдох», — но воздух едва ли проникает в легкие, лишь обжигает, — «Просто нужно успокоиться…». Он берет в дрожащие руки телефон, далеко не с первого раза попадая пальцами по клавиатуре. Привет, как там? Я поговорил с Альбертом. Он немного… Да разве это немного? Ложь, ложь, ложь. Разве не она завела его сюда? Ложь самому себе, ложь во благо, ложь во спасение, ложь как иллюзия, разве не она отравила все, испещрив изнутри коростой? Он зол, поэтому, пожалуйста, если он будет звонить, не бери трубку, тебе не стоит нервничать. Я все улажу. Он отправляет это сообщение, и дрожь, что на короткие мгновение отступила, возвращается в тело. «Все будет в порядке, я же смогу с этим разобраться, главное, чтобы он не заявился к Мишелю домой или на работу», — Оливер нервно прикусывает губу, ощущая, как напряжение, копившееся внутри со вчерашнего дня, норовит прорваться. Его ладонь помимо воли тянется к оставленному на столе бокалу, но он почти сразу одергивает руку, будто ошпаренный кипятком. Ноги слабнут, он помимо воли оседает на стул, силясь сделать полноценный вздох. «Вот черт…», — нервно усмехнувшись, Оливер затыкает рот ребром ладони, ощущая, как по щекам начинают течь горячие, почти обжигающие слезы, которые он больше не в силах удержать.