Двенадцать сессий Одри.

- Он, - крохотный детский пальчик ткнул в сторону Малека, - поссорился с мамой, а заплетать косички сам не умеет! Заплетете? Все, что могла оцепеневшая женщина, дочка которой тоже носилась по площадке, щеголяя роскошной прической - кивнуть и плавно потянуться к кучерявым рыжим волосам. Несколько переплетов, и, наконец, подоспел сам профессор. - Дети… - произнес он тянуче - только за тем, что сказать что-нибудь было надо. - Хватит Вам! У Вас очень милая дочь! А с супругой Вы зря отношения при ребенке выясняете - я читала книгу одного известного детского психиатра… Малек, конечно, мог бы объяснить, как дела обстоят на самом деле: разъяснить, что ни с какой супругой он не ссорился, что Руфь слегка не в себе и путает базовые человеческие понятия, потому что не налагает на них эмоциональной нагрузки, а «известный детский психиатр», за авторством которого книжка - его старый преподаватель, и уже как три года сидит за растление малолетних. Но к чему? Под локоть, девчонка была быстро уведена в сторону ближайшей лавки. - Не советую тебе убегать. Еще одна подобная выходка, юная леди, и вместо «семейной терапии» будешь писать бесконечные унылые тесты в своем детдоме и по сто раз отвечать, чем зеленые квадраты отличаются от желтых кругов. Руфь высунула язык и, насупившись, отвернулась: - Не будь таким ску-у-учным! - Скучным? Между прочим, это не развлекательные мероприятия, милочка. Это те-ра-пи-я. Я должен на ситуациях из жизни объяснять твоему поломанному мозгу, что хорошо, а что - плохо. - Я и так знаю! Плохо - это то, что у меня сейчас на голове! - девчонка покрутила распушенными, перекинутыми на несколько переплетов и нелепо утянутыми резинкой волосами, - ХОЧУ К МАМЕ ОДРИ! Когда она заплела мне косички в прошлый раз, мне завидовал весь интернат. Пойдем к ней! Где она?? Малек цокнул. Знал: в этот раз чертовка распустила прическу сама. Маленькая бестия, лисья морда! Всего семь лет отроду, а уже научилась тáк играть со словами. И людьми. Далеко пойдет. - С чего ты решила, что я знаю? Где-то. - Но ведь она твоя девушка! Кому еще знать, как не тебе? Вы что, расстались? - По-моему, тебе стоит прекращать смотреть романтическую чепуху, что крутят по телеку. - Вы больше не вместе? Она мне нравилась, я хочу к ней в гости! Из-за чего??? Она тебя бросила потому, что ты дурачок? Руфи Малек нравился. В отличие от скопа нянек и преподавательниц детдома для детей с невралгией, где она наблюдалась, он не держал ее за дуру. Не кричал, не угрожал - знал, больному ребенку бесполезно. Просто говорил, старался что-то доносить. Выходило неважно - заумные словечки девчонка часто не понимала, но все же, благодаря такому подходу, считала себя особенной. Многие ребятки, интеллекта которых хватало на больше, чем слюни пускать да в штаны ссаться, завидовали девчонке: кому не захочется время от времени выходить на прогулки и получать дорогие подарки? И хоть Малек сам малышке неоднократно напоминал: мол, не убейся до своих четырнадцати, я с тобой только потому и вожусь, чтобы, как подрастешь, разобрать твой мозг на винтики и шпунтики, это вызывало в ней лишь смех. Говорить он мог, что угодно, но разве не по плоду судят о дереве? Не по поступкам - о человеке? - Слушай, так бывает. Иногда, если люди не подходят друг другу, они расходятся, - откровенничать с девчонкой - легко. Почти так же, как когда-то с Рут. Рут ничего не скажет, потому что трахаться с профессором - большой-большой грех (будто рассказывать - грех еще больший). Девчонка же… Расскажешь - так она половину забудет, другую - поймет неправильно. Да и выдумывала всякое частенько, ей вообще не верил никто. - Н-да… Вы друг другу не подходите, это точно. Ты ее выше, и вам было неудобно целоваться? Но я же, хоть и маленькая, - она залезла на скамейку с ногами, - могу́ встать на лавочку и поцеловать тебя… - Стоять! Замри! Ага, вот так. - Это игра? А что теперь? - А теперь отложим этот разговор лет на девять. Не хочу сидеть. Девчонка моментом вскочила на ноги и побежала к разрисованным на асфальте классикам: - Не хочешь сидеть - пошли со мной прыгать, - она смотрела на Малека как на сумасшедшего, не понимающего очевидных вещей. Руфь - с огоньком: разгорится - хрен потушишь. Свой рефрен «хочу к Одри заплести косички» оставлять не собиралась, ни под каким предлогом. На третьем часу нытья Малек сдался: швырнул малышке телефон: - Хочешь - звони и проси сама. А ей только этого и надо: когда стеснение отсутствуют на физиологическом уровне, долго медлить не станешь: номер «Одри» набран быстро - храни Господь-Бог голосовые помощники! - Я ЕДУ К ТЕБЕ ЗАПЛЕТАТЬ КОСЫ. ТЫ ГДЕ??? А что такое «Астея»?

***

Можно ли определить чувства? Малек вырос в монастыре и вдоволь наслушался, как любил и плакал, сострадал и сожалел Иисус. Но подумаешь дело - чувства у человека, у физической оболочки. Были ли они у Бога-Отца? Падре Маттеуш, напротив, говорил Малеку (в приватных беседах - не с кафедры, не как ученику, но как другу): человек чувствует не по своей, не по человеческой природе, но по причастности к Богу. И всякая живая тварь, если каким чувством и обладает, то лишь отблеск полноты, имеющейся в Боге. Едва ли в Малеке что оставалось от веры. Разве что нежизнеспособная надежда все же мертвого Бога отыскать, да и дурацкая привычка чувствами наслаждаться - как же! Будто это что-то вне, пусть давно и не верится. Чувства обожествляют человека. Да только по голове ли корона, по заднице ли трон? Ему хотелось мнить себя богом, потому что тот высокомерный индюк на небесах все время молчал. По круглой планете в бессчетных количествах курился ладан - молитвы святых - и целиком улетал за зря. Ни разу, ни на одну молитву этот «бог» не ответил. Свое сознание, хоть и выдавало мерзкие пируэты, хоть кренило лодку жизни, хоть металось в безумии от будуара до молебны, все же всегда было при Малеке. И Малек отважился счесть себя господом, но при том остался в чувствах своих ни к кому непричастен. Имеют ли чувства смысл, если они просто есть? Если ничего за собой не несут? Не отражают никакой «божественной» природы? Можно ли определить чувства? Некоторые считают занятие это заведомо обреченным, другие - пытаются изобразить словами или терминами, даже картинками, третьи - отказываются от привычной дифференциации, принимая «вещи как они есть». Малек себя относил как раз к таким. Но, говоря откровенно, безбожно себе лгал. Себя легко слушать, если ты бодр, трезв, а мысли строишь по правилам учебника синтаксиса: подлежащее, сказуемое… Рядом с Одри черта с два подобное получалось: мысли путались, сплетаясь в бесконечных крысиных королей; перемежались отголоски базовых эмоций. Когда мысль становится чувством? Не противоречат ли вообще эти понятия друг другу? В общественном представлении разум и чувства друг другу противопоставлены строго (спасибо, милая Джейн Остин), а Малек - про первое. С тех пор, как умер Бог - про первое. С тех пор, как понял: никто на его молитвы не ответит, все «божественное» исторгалось из него липкой блевотой. В том числе - чувства. И их почти не осталось: чувствовал он редко и всегда вспышками: быстро воля снова перехватывала вожжи в свои руки и «натворить делов» на эмоциях редко удавалось. Но каждая такая вспышка, как наркотик, привносила нечто особенное, сокровенное. Остатки промотанной веры - «наслаждения чувствами» из парадигмы Малек вычеркивать не стал. Можно ли определить чувства? Любой образованный человек (а Малек, несомненно, такой) после подобного вопроса посмотрит на Вас с ухмылкой: легче не придумаешь задачки. D1 - страсть, D2 - любовь и привязанность, α,β-адренорецепторы - чувство «победы», страх. 5-НТ - целое семейство их. И функций куча: агрессия, секс, счастье, тошнота, тревога. Ну и проч. и проч. Какой рецептор возбуждается - такое и чувство. Странно себя осознавать игрушкой в руках (ладно, не «руках» - насосиках обратного захвата) химически связанных атомов, но со временем привыкаешь. Во многом так легче: насыпал в ладошки стимуляторов рецептора N и наслаждаешься чистыми эмоциями. Когда богом становится homo sapiens, «божественное» почему-то резко оказывается сотканным из плоти и крови. Пусть даже и никто не понимает, как все устроено, мозг от этого марионеткой гормонов быть не перестает. Малек хотел взвести на пьедестал себя - не выходило. От осознания «ненастоящности» собственных чувств становилось противно, омерзительно и тошнотворно. Когда-то ебаные чувства являлись отражением бога, а теперь - нескладно работающим агрегатом. Почему нескладно? Одри влюбилась. Ну и дура. Просила определенности, верности и взаимности: просила у того, кто не имел об этом ни малейшего представления. Чувств… Это что, бабочки в животе? Нет, «бабочки в животе» - это допамин или серотонин, и «часов влюбленные не наблюдают» поэтому: синаптическая щель и скорость ее прохождения, все дела. Говорить на чистоту: ему хотелось ее выебать, иногда даже - поболтать, узнать ближе. А нечто большее? Все переплелось так, что уж и не разобрать: чего он чает, о чем мечтает, чего опасается. Малек видел - в ее глазах видел - Одри хочет однажды проснуться с ним в одной кровати, не услышать на ночь глядя «давай подвезу до Астреи». Она говорила, что влюблена, но Малек знал: это пройдет. Рецепторы быстро обновляются, любая влюбленность, даже самая сильная, со временем сходит на нет. А Мария-Елена правильно сказала: Одри без него будет лучше. Он не мог обещать ей сопричастности, не мог отдать столько же, сколько давала она. Им бы разбежаться сейчас - и Малек себя за эту противную, «христианской» доброты мысль ненавидел: едва ли для профессора Синнера сейчас счастье мира стоило слезинки ребенка, но вот счастье Одри́ - стоило определенно. И не только абстрактной слезинки абстрактного ребенка, но и самого «близкого» ему человека - его самого. Он не понимает, что ощущает, не знает, как выразить и чем описать - едва ли это «любовь» - так, искусственное наваждение. И обещать что-то Одри при таком раскладе нечестно. Почему-то в ее отношении «честно-нечестно» становилось куда значимей. После заплетенных кос и совместной прогулки по городскому парку, на которой настояла девчонка, Малек пообещал докинуть Одри до Астреи. Только вот оттаранит Руфь в интернат. Но задерживался: девчонке нужно было подписать какие-то бумаги, что-то обговорить с воспитательницей, которая никак не хотела профессора отпускать, а еще и разглядеть все-все-все рисунки принцесс-единорогов, которые сделала Руфь. Одри кивнула, махнув рукой на соседний клуб-бар: мол, подожду тебя там. Выпить пару бокалов перед «докидкой» ей не помешает. Сердечко разрывалось на части: и ей откинуть бы дурную половину, что тянулась к Малеку. К тому, кто всегда у себя на уме. К тому, кто не готов ей ничего обещать. Кто лучше потеряет ее, чем немного свободы? Кого давно пора разлюбить. Но получится ли? Договорились разбежаться, «расстаться на дружеской ноте», а теперь он так нагло заявляется: заплети девчонке косички! Она не откажет: ни девчонке, ни ему - не сумеет. Можно ли определить чувства? Легко, по крайней мере влюбленность, ревность и какое-то даже по-христиански остаточное сострадание. Это то, что она чувствует к Малеку. Вот о чем думала Одри, пока играла насыщенным рубином вина, рассматривая причудливые блики от тусклой барной стойки через призму бокала. - Разрешите? Она кивнула. Собеседник оказался на удивление симпатичным. Приветливым и улыбчивым. - Одри. - Интересное имя. Од-ри. Почему такая грустная и такая одинокая? Даже разговор заладился: болтали о погоде и политике. Изящный флирт - каким должен быть, легкий и невинный, пошлые ухмылки. Может, к дьяволу все? Хотя бы попробовать новое? Черта с два с Малеком возможен бар, танцпол, свиданки и мармелад в форме сердечек. Клин клином вышибают: один парень, другой. Глядишь, на десятом забудет и Малека. - Пойдем, потанцуем, может? - говорить надоело, мужчина увлекал за собой на танцпол: такой добродушный. Но коленки предательски дрогнули, стрелка решимости, качнувшись, вернулась в исходник. - Я… молодого человека здесь жду. Извини. «Молодого человека», ха-ха. Да он едва ли теперь был ее дру́гом. Передруг недобывший? Чертов Синнер прав, незачем пытаться прилепить ярлыки ко всему подряд. Их «отношения» - это просто «их отношения». Иначе не выразить: такие запутанные, такие неоднородные, пертурбативные. Но, блять, как же приятно, растягивая губы, с придыханием почти пропеть «жду мо-ло-до-го че-ло-ве-ка», имея в виду Малека. И Одри все бы отдала, лишь бы эти слова не являли собою ложь. Дура. Обещала же себе больше об этом не думать, выкинуть Синнера из головы. Нужно пробовать новое, а она… Посмотреть на реакцию не успела - в толпе франтов, весельчаков и выпивох мелькнули знакомые армбенды. И порядком накиданная Одри весело замахала рукой. - Так долго ходил, я уже справилась полбокала выхлестать. Новый знакомец оказался не только симпатичен, но и учтив: выяснять и разбираться не стал, просто оставил Одри, попрощавшись наклоном головы. Такой короткий, но многозначительный жест. А парень ничего: пригожий на мордашку, голос бархатный. И пусть «делиться, хоть и неподошедшими, но мои́ми игрушками» Малеку не хотелось, в глубине души селедкой плескалось понимание: так лучше для Одри. Вот бы она и правда нашла кого достойного. Только не Давида: слежка, которую устроил этот странненький адвокат - уже перебор. Одри сталкеры не нужны. - Зато принес тебе «САМУЮ КРАСИВУЮ ПРИНЦЕССУ С РОГОМ И КРЫЛЬЯМИ ПЕРЕДАЙ ЭТО МАМЕ ОДРИ», - Малек протянул ей сложенную вдвое бумажку. - Что пьешь? - и́х разговор, в отличие от предыдущего (имею в виду беседу Одри с новым знакомцем), не клеился: выходил искусственным и рваным. Вместо ответа Одри протянула бокал. Малек - не из скромных и с замашками сноба: обычно он с толикой пафоса покручивал стекло, наблюдал за слезами, вдыхал аромат - сомелье ебаный. Но сейчас выебываться не было ни настроения, ни особенного смысла: нужно докинуть Одри до Астреи (или отпустить с тем парнем, если захочет) и скорее с этим покончить. Оставшиеся полбокала были добиты тут же. - Сможешь сказать, что за вино? У тебя былá возможность хороше-енько распробовать, - саркастична, как всегда. - Мм, Сент-Эмилион Гранд Крю… Должно быть, 2015 год. На лице промелькнуло удивление: - Так хорошо разбираешься? По чему это можно сказать? Вино, как вино. Красное и красное: я так и попросила у бармена: плесните мне красного вина на Ваш выбор. Что в нем, черт возьми, выдает, что это пятнадцатый год? Что это Сент-Эмилия? - Сент-Эмилион, - поправил Малек. - Шато Мондо. - Не важно… Те же яйца, только в профиль - забродивший виноград. Какая она смешная. И красивая, с такими широкими-невинными глазами: ей идет удивляться - бровки домиком изящно подчеркивают черты лица. Удивлять бы ее и удивлять. - Ничего не говорит. Сморозил первое, что пришло в голову, но с уверенным видом. Выдумал только что. Одри рассмеялась. Мягко и заливисто: тем смехом, который день за днем перенимала у Малека. Раньше тáк смеяться она не умела. Знаете, я неплохая сплетница: и мне ничего не стоит догадаться, видятся ли двое друг с другом, даже если они и не думают появляться на людях вместе. Их всегда выдают невольные жесты, крошечные слова. Каждый человеческий «словарик»: вербальных и невербальных сигналов - индивидуален. Но не как, к примеру, пальцевые следы - «словарики» эти меняются, набиваясь всяким: от брата, от мужа, от деда, от «всего лишь, милый, соседа». Стоит научиться улавливать подобные колебания речи, и догадаться о «более глубокой» связи не составит труда. А найти всегда проще, коли знаешь, где искать. Если люди друг другу симпатизируют - всегда каждый приворует у пары несколько словечек, жестов, манер. И тем больше «краденого» будет, чем глубже эмоциональная связь. - Пойдешь, или…? - Нет-нет, я в Астрею. Не хочу добираться сама. Уже поздно. Малек кивнул, оба направились к выходу. Вечер вне бара грузен и ал, даже багрян. Солнце перекатилось за горизонт и теперь своей последней желтизной утопало во мраке. Мрак, впрочем, холоден и свеж, являл разительный контраст с духотой покинутого заведения. Садиться в такую же душную машину не хотелось: тут так хорошо! Зажигаются звезды, ветер кружит прохладой и речным запахом Сены. - Сейчас, погоди. Отдышусь. В баре такой спертый воздух… - Можем пройтись, подышать, посмотреть на храм. Тут недалеко - пару улиц. «Одри, откажись! Скажи «нет»! Давай, тебе пора домой, дурочка!». Но звезды такие яркие! Они и правда мерцали куда сильней привычного, небо вовсе превратилось в усыпанный стеклянными искрами ковер. Зажженные фонари, обычно жадно ворующие у звезд их свет, сегодня почему-то решили ему вторить, потенцировать. Так не хотелось уходить… - Ох, буду рада! Что за храм? - «БЛЯТЬ, ОДРИ», - все, что металось у нее в мыслях. - Старый, с облезлой штукатуркой и никому не нужный - ничего впечатляющего. Живет только сплетнями: нечто наподобие городской байки, мол, однажды смертельно больной монах поехал в Рим, молился денно и нощно святой Елене и исцелился. После чего не нашел ничего лучше, как ее мощи из Ватикана… применимо ли слово «украсть» к монахам? Ладно, «позаимствовать с целью духовного обогащения своего прихода». Ну и приволок ее остатки туда. Храм - непримечательный, жалкое зрелище. Да вот людям сказки нравятся, - Малеку сегодняшние звезды тоже казались особенными. Не только звезды, но и окружающая обстановка в целом: все располагало откровенничать. И мир как будто открывался сам, первый! - Странно, не находишь? В бессловесного жестокого Бога поверить-то непросто, а народ прется в жалкую избушку с каменными стенами, потому что когда-то кто-то слышал, что кто-то видел, как стен этих коснулась косточка дамы, которая, дескать, трогала христов крест. Боже… Духота бара давно рассеялась, да и солнце зашло - холодало, но Одри отчего-то жарко. Может, в жар бросает от сильного сердцебиения? - Почему ты всегда такой, Малек? Люди просто хотят верить… Любить. Любить ближнего и Бога. Почему ты, не имея ни капли любви в себе, стремишься лишить ее всех остальных? - Это - не любовь. Это - жадность и страх. Люди просят исполнения желаний и боятся преисподней. Вот и все. Ты сама, кажется, давно не веришь в конвенционального бога. - Неправда. Знаешь, что такое Бог? Это любовь. А в нее я верю. Как можно не верить? Разговор плавно переходил в какую-то изощренную степь, Малека это беспокоило. Они же сейчас все еще о храме и мощах, верно? - Если не увижу, не поверю, Одри. - Тогда смотри. В тусклом свете фонарей его лицо еще выразительней. Такое… Даже слов не подобрать: как можно? Его лицо - это его лицо. Лицо человека, одной своей легкой ухмылкой вызывающего бурю эмоций: наводнение, ураган, шторм, цунами, сели и оползни - какие еще катаклизмы есть, чтобы описать? И никогда не будет достаточно. Еще вчера она целовала его, ощущая солено-горьковатый вкус: несбыточной тоски, тяжести, необходимости разлюбить. Господи, да это было только вчера! Но прошла целая вечность! Любой, кто увидел бы э́то лицо, со всеми его острыми и резкими чертами, с натянутым уголком губ (как же! Процитировал библию - какой молодец!), с немного взъерошенными волосами, особенно выигрышно смотрящимися сейчас, на фоне разъебанного временем белого камня… Ах да, любой, кто увидел бы это лицо ее глазами моментально бы бросил всяческие попытки «разлюбить». Она смотрит и не верит, как вообще могла о подобном помыслить? Малек всегда считал: красивую девушку должно быть видно хорошо, и свиданий при свечах не понимал. Но теперь, когда смотрел на Одри в едва уловимом мерцании уличного освещения и звезд… Она, несомненно, красивая: но не сейчас. Сейчас - много больше. Мнется, кусает нижнюю губу, даже не замерзла, хоть одежка не по погоде. Смотрит таки́ми огромными глазами, что в ее зрачках Малек наблюдает отражение собственных. И почему, почему он не ответил ей взаимностью? Почему решил, что не сможет? Вот она: крохотная и хрупкая, стоит перед ним, и с ней впридачу вся свита, что он никак не мог отыскать: бабочки в животе, заходящееся сердце, влажные ладошки. Она невъебенная! Лучше, чем кто-либо. Так хочется потрогать… - Дотронусь? - сам не знает, зачем просит разрешения. Какая глупость! Будто она фарфоровая кукла и рассыпется от одного прикосновения. - Да… Да, я тоже хотела. Мы же пришли, верно? - и Одри опускает изящные пальцы на белый свод, пробегается во швам, и на подушечках остается кирпичная крошка. Малеку хочется ей вторить, рука скользит по стенке старого храма - действительно, дошли: ломкая, сыпется. И как он мог говорить, что этот храм ниочемный? Глупости, конечно, но вдруг Одри права? И Бог действительно есть любовь? Сколько любви в этой старой церкви? - И как ты можешь не видеть в этом любви? Все, что нужно - смотреть. Ну, может, еще и трогать… - и она вновь оглаживает облицовку нежной ладонью. Глубокий вдох - неужели, они и думают параллельно? Только промелькнула мысль, как она уже слетает с милых пухлых губ Одри. Одри…Одри…Одри. Непомерно красивое, блять, имя! Каким дураком он был! Зачем наговорил ей столько глупостей, зачем доводил до слез? Она ведь словно богиня, такая… Боже, сколько в нем она вызывает чувств! Даже думать не может рядом с ней ровно, словно эта женщина - вино или самый аддиктивный наркотик… - Такой красивый этот камень! И почему я не знала об этом храме? Им должны пестрить все учебники, все ресурсы путешественников мира. Даже страшно: умереть, так и не увидев настоящей красоты. Красоты, Малек… Правда? Малек был здесь, и был не один раз: так странно. Все потому, что рядом Одри? Раньше эта развалюха такой идеальной ему не казалась: была гораздо тусклее. И стены нелепо обровняны, копоть от улицы. Программа реставрации дошла и сюда? Одри обожала его смех. Слушала бы и слушала, записала на пластинку и крутила на граммофоне, пока не прорвался винил. А его улыбка? Малек смеется: искренне, как ребенок. И в его смехе все-все чувства, теперь так очевидны. Как она могла думать, что ее влюбленность невзаимна?! Так глупо! Одри не может удержаться и смеется вместе с ним: ей давно не было так хорошо! - Од-дри! Слушай… Кажется, - каждое его слово перемежалось смешками, - мы с тобой… въебаны. - А? Ты о чем? - Одри поджала губки: иногда Малек бывает душноват, но ведь за это она любит его даже больше… - О том, что я тебя люблю. Теперь расхохоталась она: - Я знаю, Ма-алек. Вижу. Блять, как же трудно собрать мысли в кучу… - Нет, нет… Кажется, твой милый спутник из бара хотел получить согласие любой ценой. А когда ты под фени-фенил-ф-ф-енлами—- блять. - М-да, пси-хи-атр из вас хуевый, доктор Синнер. Поцелуешь меня? - Поцелую… Только надо бы вызвать такси… Одри, вода с собой есть? Выпей и приготовься: нас с тобой ждет часов семь невъебенных американских горок. Одри и приготовилась: вжалась в профессора, что было сил. Ручной обезъянкой налипла на плечо: и такими отстоящими казались любые проблемы… Что он говорит? Совершенно приличный и респектабельный обаяшка из бара подсыпал ей в вино «hug drug»? Имеет ли это значение? Главное, сейчас с ней не едва ли знакомый хер, а Ма-алек. Такой родной, приятный и любимый… Малек не преклонял колен давно, но сейчас готов молиться на убер: как хорошо, такса парой кликов! Наркотическое опьянение набирало обороты, вызвать по номеру и продиктовать адрес он бы не сумел. Тем более, у его особняка он особенный: пересечение с трудом произносимых улиц. Таксами Малек пользовался редко: напивался он не часто, предпочитал водить сам. Но пару раз заказывал извозчика для Одри: адрес «Астреи» так удобно забит в приложении… - Ну вы еще совокупитесь мне здесь, - таксист-мусульманин явно энтузиазма парочки не разделяет. Но разве ему объяснишь ситуацию? Они вдвоем и не коснулись б друг дружки, не будь воли «купидона» из бара. Малеку бы злиться: намешивать что-то даме в бокал, лишь бы добиться от нее согласия - последнее дело, но на злость эмоций не осталось. Вся пригоршня растрачена на любовь, привязанность и страсть. Страшная штука - наркотики. Не потому, что разрушают организм, не потому, что сулят срок за решеткой. Потому, что заставляют совсем потеряться: если любые чувства тáк легко навести, есть ли что-то свое в этом мире? Человеческое? Или мы все нейромедиаторные машины? Др-др… Бип-Бип. - Ты же… Переночуешь у меня, да? - отлипла от его губ только затем, чтобы задать вопрос. Несмотря на вагон свободного места сзади - такса оказалась вместительным универсалом - Одри сидела у него на коленях, как маленькая девочка. Сидела и ласково оправляла то и дело норовящие выпасть из стройного ряда укладки пряди. А Малек рассмеялся: все до смешного абсурдно! Они объебанные едут в Астрею, девушка его мечты сейчас и еще сутки назад та, которой он дал от ворот поворот, просит подняться к ней, а водитель бросает из под пышных бровей недовольные взгляды в зеркало заднего вида: мол, не дай бог этот тип откажется! А то еще придется везти незнамо куда и его. - Переночую, Одри. Переночую. И даже жалко осознавать: «любовь» скоро кончится. Одри и так бесконечно (инфинитезимально, блять. Даром я что ли теоретик?) близко, но она умудряется вжаться еще сильней. Наивно по-детски обнимает: спасибо, что не бросаешь, Малек. И Малеку бы расстроиться, да только принятая на грудь доза не позволит: он же ее непременно бы бросил. Никогда бы не согласился на совместную ночевку, будь бы обстоятельства другими. Но теперь… Как способен он сказать «нет», если просит онá? Одри… Настоящая принцесса и, вместе с тем, хитрая лисичка. Та самая Одри, с которой не заскучать. Которая, как теннисная пушка, выдает новые задачки с бешеной скоростью - он не успевает разгадывать. Которая всегда, даже если обижена, найдет способ справиться о его делах. Тактичная и осторожная - не потому, что такая по природе - нет. Потому, что боится задеть его чувства. Чувства, которых у него нет. Может, трезвому бы Малеку и захотелось располовинить любителя легкого «да» из бара, но вставленный Малек был даже отчасти ему благодарен: так приятно любить эту женщину. И Малек все бы отдал, чтобы любовь эта не являла собою ложь. - Не верю, что ты в моей постели, - она даже огладила его скулы кончиком пальца - все еще в белой храмовой крошке. - Ты такая глупая, Одри… - его вес беспощадно вжимает хрупкое девичье тело в матрас, двигаться почти невозможно, а Одри только рада. Она улыбается и поднимает взгляд на эти блядские серые глаза. Которые так смотрят… Влюбленно. Он никогда на нее так не смотрел. И никогда не посмотрит, да? - Эй, ты чего? Расстроилась, что назвал тебя глупой? Эй, - его тонкие пальцы - тоже все еще в крошке - пытаются смахнуть слезу, но выходит неважно: остатки побелки заставляют Одри плакать еще больше. Вот бы он всегда заставлял ее плакать только так: случайной кирпично-побелочной пылью. А не привычным ему способом. - Ну… Я же любя… - Ничего, нет. Пылинка в глаз попала, - но грустить не получается: не позволяет состояние. Даже слезы сегодня у нее приторно-сладкие. Она улыбается, чуть поднимает прижатый к кровати торс: тянется губами и целует его глаза. Рефлекс заставляет Малека моргнуть, пушистыми ресницами он попадает по ее губам. - Ай. Ты такая красивая, Одри. Хоть и ведешь себя как маленький бес. А она так бы целовала и целовала эти влюбленные глаза… Влюбленные в нее глаза. Его нежные руки проходятся по коленям - и выше. Уже скользят по внутренней стороне бедра, и Одри так томно вздыхает, что не могут не задержаться. Странно, он и не думал никогда, что подобное может приносить ей удовольствие. Не сказать, что в постели Малек совершенный эгоист, но почему-то только сейчас под собой он увидел не просто девушку, которая определенным образом делает А, хороша в В и неопытна в С. Теперь перед ним такая живая, чувственная и трепещущая Одри… Господи, да он еще не снял с нее трусы, а она уже практически кончила. - Ну-ну, какая нетерпеливая, - руки уже не нежно, а изучающе-ищуще перебирают приводящие мышцы: большая, длинная, короткая… На одном бедре, на другом - на двух разом. - Придется потерпеть: у нас с тобой еще вся ночь впереди… И опять эта ухмылка, от которой Одри, не будь она уже, намокла бы моментально: - А, может, кое-что придется и заслужить.

***

- Уходишь? В полпятого ночи? - скрежет и скрип прекратились, уступая пространство звуков неудобным вопросам. - Я, наверное, тоже мог бы спросить, почему ты ковыряешь пальцами несчастный инструмент при наличии смычка, но тактично промолчу, предположив, что для вас, скрипачей, это одна из бесконечных пыток на развитие слуха. Потому и отыгрываешь эту какофонию ночью - с целью не беспокоить случайно проходящих мимо? - На гибкость кисти. Упражнение на гибкость кисти. Пиццикато мизинцем. - Всегда приятно поболтать с образованным человеком, но, к несчастью, в музыке я разбираюсь слабо… - Малек, она проснется, не найдет тебя в кровати и расстроится. За что ты так с ней? Что она тебе сделала? Только дурак не увидит, кáк она к тебе относится. - О, вот значит как. Бережете сердечко Одри всей Астреей? - Кажется, единственный, кому плевать - это ты. Ты бы знал, сколько она из-за тебя ревет… - брови Рафаила сложились в выражении боли. - Зачем? Это уже за гранью, не мучай ее, отпусти наконец. Ты как кот: и убить - не убьешь, и вызволить не хочешь. Она ведь тебя любит… - Любит? Только кто ее об этой бестолковой любви просил? Мне достаточно одного самодовольного гордеца, - Малек вскинул руки к потолку, - дающего всем ушат любви, которой никто не заслужил, и о которой Его никто не просил. Нравится себя распинать бесконечной жертвенностью? - Пожалуйста, пускай встает в очередь из упивающихся страданиями. Ей надлежало быть осторожней в своих чувствах, вот и все. И тогда всем было бы лучше. - Не понимаю… За что она тебя любит? Чем ты заслужил? - Одри - чистая душа, как бы не ерепенилась и не старалась это отрицать. Папкины наветы из головы не вынесешь - как добрый самаритянин, любит не за что, а вопреки… Руки Малека все еще дрожали - «коктейль» попустил не до конца, и теперь предстояла самая неприятная стадия. Ха-ха, держи, Малек. Наверни последствия своей «любви». Профессор устроился у зеркала, нелепыми движениями все пытался приспособить галстук так, чтобы тот потуже затянул воротник, заставив прикрыть безбожные синяки на шее. Ему не пятнадцать, в таком виде выходить не хотелось. Получалось, однако, скверно. - Возьми, - Рафаил, уложив на тахту скрипку, протянул Малеку красный шейный платок. - Я когда-то вышил для Одри, ну да она его не носит. Забирай. Ей было бы приятно, надень ты ее вещь. - С-…Спасибо, - профессор принялся повязывать платок. Смотрел в зеркало: отражение еще скакало и рябило, странно воспринимались цвета. Но эмоции… Все вернулись на место. И Малека обдало осознанием: что, блять, он натворил… Бля-ять… - Знаешь. Одри очень повезло иметь таких коллег. Бедный, бедный Рафаил… Его можно назвать «лицом с обложки» - высокий, стройный. Талантливый… Если оттачивает гибкость кисти ковырянием струн, наверняка, все остальное уже доведено до совершенства. И вышил платок для Одри: на шелке тонкой гладью в вензелях значилось ADB. Одри Диана Браун… Филигранная работа. Убил столько времени, а она не носит… Почему, почему эта дура Одри не могла влюбиться в Рафаила? С ним она наверняка была бы счастлива… «Почему, почему я?» - может, это отхода, но Малеку хотелось плакать. Одри - такая маленькая и уязвимая - заслуживала взаимности, заслуживала НАСТОЯЩЕЙ любви. Вышитых платочков, скрипичных серенад и букетов без повода. Всего, что не мог ей дать он. И хоть темы сессий всегда выбирала Одри, на этот раз он ее попросит: пускай разговор будет о любви. Может, она сама придет к выводу: никакая эта не любовь, если тебе так больно. А ей, несомненно, больно. Больно, блять, из-за него.