Двенадцать сессий Одри.

Малек - стратег. Мысли его всегда имели четкое направление: обо всем он рассуждал как по методу Киплинга. Ну, почти обо всем. Стоило внутреннему диалогу коснуться чего-либо, хотя бы опосредованно связанного с Одри, мысли тут же сбивались в кучу и начинали метаться - как сотня открытых вкладок в браузере. Но наверное, выученной может быть не только беспомощность, но и рациональность. Между ними что-то неопределенное, странное. Отчасти даже пугающее, тревожно-липкое. Но это что-то éсть, и слова, сказанные Одри в пылу выяснений отношений (слова, о которых Малек думать сейчас не хотел - ведь они несли за собой нехилую такую ответственность), это подтверждали. Когда логические схемы отточены до автоматизма, следующий шаг вклинивается в череду мыслей сам собой: пару кликов, и Одри, совершенно того не ждавшая, получает сообщение: Малек: Проулок Правда, 27. Сегодня, 18:00. Буду рад, если придешь. Как интересно! Одри ведь тоже от природы не обижена любопытством: и хоть она поклялась больше предположений никаких не выдвигать - дело гиблое, но не задаться вопросом не могла. На этот раз краткость Малека не казалась элементом загадочности. Ей отчего-то думалось: он боится сболтнуть лишнего, не совсем понимает, как ему следует себя вести после выпаленного Одри. А как следует вести себя ей? С одной стороны - и к лучшему, что призналась. К лучшему, что получилось так: спонтанно и хлестко. Искренней не бывает. С другой… Станет ли все между ними еще сложней? Одри вздохнула. К черту, она просто пойдет и узнает. Что-либо надумывать - глупо, Малек умеет удивлять. С ним ее догадки в точку не попадали ни разу. На этот раз поисковик хотя бы пробил место - галлерея и лекторская аудитория. И сейчас туда с экспозицией приехала голландская выставка искусств. Блять, да неужели? Не церковь, не сессионный зал, не ресторан с поехавшем владельцем (Вы же помните Адама Вилено, да?) и даже не подпольное казино. Выставка искусств. Неужели, можно смело подобрать выходной наряд и макияж и надеяться на неплохое свидание? Только сначала заберет заказ: водостойкую тушь и подводку. Как бы не старалась она отрицать, но рядом с Малеком в последнее время макияж то и дело шел по пизде. Правда, еще в заказ входила суперустойчивая помада. Так, без четверти шесть, роскошная и намарафеченная, Одри пересекла порог галлереи. Пересекла и знатно прихуела: сразу на входе ей протянули до боли знакомый и опостылевший, засевший уже в печенках белый сверток. Разумеется, Малек не был бы собой, пригласи ее посмотреть на какой-нибудь импрессионизм. Белый сверток оказался медицинским халатом, а «выставка искусств» посвящена отнюдь не живописи или скульптуре, а искусству препарации. Это, блять, анатоми́ческая выставка. - Очень рад тебя видеть, Одри! - смотрит на нее, улыбается. Светло, по-доброму. Как будто все в порядке вещей, как будто времяпрепровождение среди трупов, отрубленных конечностей и зафармалиненных патологий - отличная идея для свидания. Но Одри грех жаловаться: их взаимоотношения повидали столько говна, вряд ли анатомическая выставка способна сделать хуже. На входе в зал услужливый официант предлагал фужеры с шампанским - любопытно, из какого сорта винограда? Какой лучше зайдет под препарированных мертвецов? - Решил, тебе будет интересно взглянуть. Зрелище… довольно противоречивое. - Не пойму, почему все это, - Одри обвела помещение руками, - решили вдруг назвать «искусством», - хоть она и немного раздражена, но раздражение старается скрыть: внимание Малека ей приятно. Ради времени с ним можно потерпеть и вымощенные стеклом куски человечины. Только слова слетели с ее губ - Одри готова поклясться! - в глазах профессора мелькнуло что-то озорное и тепловатое. Он ждал этот конкретный вопрос. Хорошо: хоть у одного из них все идет по плану. - Это же самое интересное, Одри, разве нет? У искусства более пяти сотен определений. Почему приклеенный скотчем к стене банан или говно по банкам искусством считаться могут, а вскрытие - нет? Но дело даже не в мастерстве хирургов или патанатомов, отнюдь! Посмотри! Какая эпидейктика! Всякий экспонат нацелен вызвать эмоцию, но какую? И у каждого - свой ответ. Высшая степень абстракции - переход к естеству. - Что-то в духе Гегеля с его двойным отрицанием? - они медленно прошли к началу выставки: кожа. Под витринами - аккуратными прямоугольничками красуются срезанные с трупов татуировки: профессиональные и тюремные, совсем новые и полувековой давности. Отыскался даже экспонат с концлагерским номерком… - Гегеля? Вот значит как? Вот куда ушло время, сэкономленное прогулами мои́х лекций: на дополнительные семинары по философии, судя по всему? Мне следовало бы ревновать. Ебаный. Блять. Малек. Синнер. Она с Малеком не первый день знакома - легко ввернула бы что-то около «так жаждете моего внимания, профессор?», только одно небольшое «но»: в его голосе явно звенят нотки флирта. Легкие, ненавязчивые, скорее даже шуточные. Словно разговор «ни о чем» в баре. Однако, они не в баре. Буквально секунду назад она пялила на кусок старой посеревшей от времени еврейской кожи с шестью рассиневшимися кривыми поплывшими цифрами, хозяина которой в сороковых гнобили голодом и адскими переработками, за человека не считали: как там? Блоха на теле собаки? А теперь… И что ей: сочувствовать или вожделеть? Эмоциональные качели, только не «swing», а «seesaw». В подобной обстановке ретивости у Одри сильно поубавилось. На то и был расчет? А вот и кто-то полностью освежеванный: раскрытые лепестками персиковые мышцы: на половине - разволокненные и отсеченные, кое-где пояснительные таблички. И мерзко выпирающий трубкой пупок - его трогать не стали; видно, для лучшей навигации «по телу». - Занятно, да? Какие секционные перемычки! - глаза Малека пробежали по сопроводительной бумажке, - Тю! И что за чушь они пишут? Здесь следовало бы указать схему его тренировок на пресс… Мне хочется такой же. Все, что она могла - кивнуть в ответ. Одри плотно сжала кулачки: она дезориентирована и совершенно не понимает, что чувствовать. Супер-Эго вопило: «Одри! Перед тобой некто когда-то живой! Столько времени въебавший на заветные кубики! А теперь вот, лежит - и все успехи его в данном направлении столь эфемерны. Задумайся!». А Ид настырно хотел заглянуть профессору под рубашку и сравнить. - Есть во всем этом особенное какое-то очарование, не находишь? - Малек подошел к стеклянной стене. За ней на подпорках высился труп молоденькой девушки. - Вот смотрю на тебя и на нее, и ты кажешься мне куда привлекательней. Интересно, дело во внешних данных или в одушевленности? Одри собралась с силами: настало время приходить в себя и держать словесную оборону. - Насчет твоих фетишей мы не многое успели обсудить, но, как сейчас вижу, некрофилия в их списке не числится: могу смело вычеркивать? - полностью поглощенная подбором хоть какой-нибудь острóты, Одри не замечала, куда шла. Чуть не врезалась в Малека, успела остановиться всего лишь в полуфуте. - Вот умрешь, тогда и узнаем. И лицо словно вымазанное свекольным салатом - красное, под чарами прихлынувшей крови. Нет, Малек Синнер - кадр. Еще никто не заставлял Одри испытывать подóбное, пользуясь столь неприглядной формулировкой. Говорит о ебле с трупом, а Одри слышит «ты хороша настолько, что возбудить сможешь и будучи мертвой». Но она уже обжигалась: уже делала «догадки» о подлинном контексте его слов и проебывалась по полной. На прошлой сессии он пообещал хотя бы попытаться в откровенность, и теперь Одри собиралась этим воспользоваться: задать вопрос и надеяться на честный ответ. Без увиливаний, околичностей, смены тем. - Зачем пригласил меня на выставку? Возбуждает флиртовать в окружении сотен жмуриков? Малек пожал плечами. Отвечать не хотелось. И хоть «обещать - не значит жениться», он все же постарается сдержать данное слово: побыть чуть более открытым. - Нет. Напротив. Счел: забавно будет продемонстрировать, что ты заставляешь меня думать о приятных аспектах жизни, даже если кругом: смерть, разложение и пустота. Но теперь, когда ты вынудила меня произнести это вслух, все кажется взятым из дешевого бульварного романа; не чем-то оригинальным. А с такой стороны Одри даже и мысль не приходила взглянуть. Ей казалось, он нарочно раскачивает уязвимую женскую психику между эмоциями от мертвечины и себя, рисуя резонансные кривые ее границ. Может, неосознанно со стороны Малека так и было: но на деле, он ведь в подобных «проверках» и себя открывает. Пусть и на крохотную щелку с тремя стальными цепочками, но это уже что-то. Уже успех. И, хотелось верить, успех в том числе и их сессий. Внутри Одри плавилась, как шоколадная плитка под тропическим солнцем, но - так уж между ними заведено - демонстрировать это не спешила. Продолжит словесный теннис, пустит очередную колкость: - О «приятных аспектах жизни среди смерти», если так посмотреть, тебя заставляет думать и Адам Вилено. - Ты права, Одри. На твоем месте я бы ревновал: он красивый, богатый и умеет готовить. Но не волнуйся, и у тебя есть туз в рукаве. Твои неоспоримые преимущества прячутся под твоей милой юбкой. Игрок-Малек продумал все: во время речи постепенно оттеснял Одри, пока совсем не зажал между собой и витриной: остекленным поверху столу промеж залы. Не сделай профессор так, Одри бы непременно отвесила пощечину - но теперь пространство для замаха попросту отсутствовало. Единственный шанс высвободиться - развернуться и проскользнуть боком. Она поворачивается, непроизвольно оглядывая содержимое витрины. О, дошли уже до нервной системы. Глаза пробегают по пояснительной бумажке, и Одри еле сдерживается, чтобы не рассыпаться в хохоте. Она и правда своей юбкой чуть не уселась на экспозицию, где выставлены гипоталамус и поясная извилина: «отделы мозга, отвечающие за эмпатию», - гласит справка. Умеет же этот черт словами играть… Все как в старые добрые: говорящий двусмысленности Малек, и Одри, которая «воспринимает все в меру своей распущенности, ведь ничего пошлого он, разумеется, в виду не имел». Только теперь Малек для нее уже не бог и не икона, не спасительная затычка душевной раны и не попытка убежать от самой себя. Все больше и больше в ее глазах приобретал он очертания человека, все виднее становилась его личность. Секреты и травмы, да. Но также и его очарование и достоинства. - Интересно, сколько раз тебе набивали морду из-за таких экивоков? - Не волнуйся, таки́е экивоки достаются только тем, с кого я действительно не прочь стянуть юбку, - еще шаг с его стороны, и Одри окончательно вдавлена в витрину. Все, что остается: рассматривать экземпляры и стараться не думать, что до заветных «кубиков пресса», о которых она размечталась полчаса тому назад - только руку протяни. - Странно осознавать, но когда-то «это» было живым человеком. Думало, мыслило, страдало и любило. Как мы с тобой. - Ты рассказывала, что увлекалась буддизмом, да? Я на днях в какой-то из сутр прочел, мне эта мысль понравилась очень: «истинность трех времен: прошедшего, настоящего и будущего, есть пустота». Что бы́л он, - Малек кивнул на препарированный мозг, - что есть или будет - не так уж и важно, наверное. Куда важнее, чтó этот человек испытывал: это он сейчáс, это он зáвтра, это он сто лет назáд. Одри покачала головой: - Так не работает. Нет никакого «его»: «он» - это то, как мы его видим. Но и никаких «мы» нет. - А мне кажется, что «мы» все-таки есть. Что скажешь? - Это только кажется. Иллюзия без наблюдателя: бесконечные Сансара и Сантана. - Я не это имел в виду, - Малек наконец «освободил» ее - пора перейти к другой экспозиции. Сама виновата, Одри. Кубики (и не только) стоило трогать, пока была возможность. - А что? Но Малек вопрос оставил без ответа. Увлеченный срезами мозгов, как витражи раскрашенных различными болячками, он кружил вокруг стекла - старался разглядеть все без бликов, во всех подробностях. И вдруг весь его интерес меркнет - всего на секунду, но его поникших на мгновение бровей хватает, чтобы понять… Одри подошла ближе, случайно как бы задевая плечом и надеясь: это будет воспринято жестом немой поддержки. Она знала, что перед собой увидит: - Это ничего не значит, мозг - пластичная вещь, - взгляд упал на разрез третьего желудочка. И на снимок МРТ подле: в разрезе - здоровая амигдала, на снимке - пораженная Урбахом-Витте. Распухшая, бесфункциональная - одна сплошная кальциевая бляшка. - Я знаю, Одри. Вообще-то, я твой преподаватель… Не наоборот. - Разумеется… Скажи честно, ты же привязался к Руфи? - Одри берет Малека под локоть и старается увести прочь от триггерного стенда, как бы увлекая диалогом. - Она мне интересна, не скрою. Не хочу, чтобы она встряла в неприятности до своего четырнадцатилетия, только и всего. - А в четырнадцать она, значит, сможет подписать добровольное согласие на опыты? Посадишь девчонку на энцефалограф и будешь душить? - Не зря я тогда поставил тебе отлично, в законах ты разбираешься прекрасно. Правда, сейчас ты бы так легко не отделалась… Малек крутился как уж на сковородке: так не хотел признавать, что малышка начинала ему нравиться. Было у Руфи свое обаяние: кроха, а решительней многих. Поразительно, как много границ открывается перед человеком, если над ним не властен страх. Даже если ему всего семь. Одри махнула рукой: мол, не об этом сейчас разговор. Хотя не дать Малеку увести тему стоило ей последних крох самообладания. - Просто хотела тебя попросить: в следующий раз, как будешь ее забирать, можешь организовать нам встречу? Руфь мне понравилась: добрая малая. Было бы приятно поболтать с ней: она… на Рут в детстве похожа. Такая же рыжая и простодушная, даже имя созвучное. Как думаешь, ей понравилось бы в парке аттракционов? Они остановились рядом с секцией внутриутробных патологий: Малек покачал головой, отчаянно делая вид, что разглядывает особенно уродливого эмбриона. - Вряд ли. Карусели с лошадками она уже переросла, сладкую вату - ты сама слышала - как оказалось, тоже. А всякие горки, качели-солнышки и «свободное падение» - нацелены на адреналиновый укол. А она его не получит. И вот, произошло то, чего Малек так сильно боялся: Одри нащупала и его границу, егó резонансную тему. Случайно ли? Или и впрямь догадалась? - Этот мир так несправедлив, правда? - тонкие девичьи пальчики пробежались по наклейкам на полке, указывающие на название уродств, заключенных в банки. Малек остановил ее руку на врожденном сифилисе: - Проверилась бы мать, прежде чем клепать детей: ребеночку бы не довелось страдать девять месяцев в утробе, и еще неделю по рождении… Не пришлось бы умирать. Рут жаловалась мне когда-то, мол , ей часто говорили: «если бог есть, то почему болеют дети?». Но как по мне, больные дети - это полбеды. Гораздо страшнее - дети непрошенные. Несправедливо: почему, перед тем, как зачать, ребенка нельзя спросить: а хочет ли он рождаться? - И мы, никем не спрошенные (это камень в твой огород, Бог) вынуждены жить здесь и умножать страдания и тоску. Но знаешь, если бы родители Руфи занялись бы планированием - поняли бы, что ребеночек у них получится больной, не родили бы ее вовсе. - И не сдали в детский дом… - и этот человек действительно думает, что Одри ему поверит? Поверит, что у него к девчонке нет хоть мало-мальской привязанности? Пусть тема разговора не из легких, но внутренне Одри ликовала: это что, проблеск эмпатии в словах Малека? Одри приложила палец к его губам: и вздрогнула от прикосновения. Многим после поняла: палец весь в пыли: она же провела им по полкам… Но Малек отстраняться не стал. - Не перебивай! Они не родили бы Руфь вовсе, но та, кажется, так любит жизнь… - У нее нет другого выбора, Одри. Дают - бери, а бьют… - Я просто знаю одно: с появлением такой прелести, как Руфь, наш мир стал лучше. Малек грустно улыбнулся, вероятно, что-то подметив про себя: - О, это ты просто не видела ее, когда речь заходит о принцессах-единорогах. Это сатана во плоти, я серъезно: она не отстанет, пока ты не выучишь их всех… И их парней… - Вижу, ты погружен в лор. - А то… Выставочные залы подходили к концу, но Малек удивил: оказалось, это далеко не конец мероприятия. Точнее сказать: только начало. - Хочешь что-нибудь на память? Одри лишь непонимающе на него покосилась: - Сувенирная продукция? Думаешь, Давид будет рад, если я ему привезу пару открыток-раскладушек с препарированным телом? - Не знаю насчет Давида: как я понял, он вообще парень особенный… - Одри закусила губу. Да, Малек кудряша знал далеко не с лучшей стороны. - Но открытки-раскладушки здесь не продают. Однако, есть куда более занимательная альтернатива, - Малек подал ей руку. Они дошли до лектория амфитеатра, и теперь предстоял спуск по лестнице. - А что будет здесь? Какая-то научно-популярная лекция? - О, ты даже не представляешь, насколько близка к истине! Скажем, здесь состоится последняя лекция моей хорошей знакомой. - Последняя? Выходит на пенсию что ли? Каталка, которую со скрипом и лязгом ввезли в аудиторию и хирургический стол, что вдруг осветил прожектор, иллюзии Одри быстро развенчали: никакая эта не пенсия. Но тоже, своего рода, заслуженный отдых. - Выходит? Забавно… Доктор Ламарш к концу жизни вообще ходить разучилась: акинетический мутизм. Да и до пенсии ей далеко - она чуть старше тебя. Динамики засипели. Какое-то время их хруст вторил мирному жужжанию старых и пыльных, полных дохлыми мухами ламп, но продолжалось это не долго: вскоре лампы погасли. На улице уже успело стемнеть и окна заволокло непрозрачной пеленой иссеней черноты. Единственным источником освещения аудитории теперь являлся до рези в глазах яркий софит, наставленный прямиком на стол. - Раз…раз-раз… - звук колонок постепенно наливался четкостью. - Рады вас приветствовать, друзья. Сегодня - не просто лекция-вскрытие… Сегодня мы провожаем в последний путь нашу добрую коллегу, доктора медицинских наук Элоизу Ламарш, любезно завещавшую тело нашей выставке. Напоминаю: доктор Ламарш ушла из жизни на тридцать третьем году жизни: причиной смерти послужила пневмония, развившаяся вследствие болезни Крейтцфельдта — Якоба. Диагноз прижизненный. После аутопсии состоится аукцион-продажа извлеченных органов. Все собранные средства пойдут… - Об этих сувенирах я говорил, - профессор наклонился ближе - шептал прямо на ухо. - Так что, хочешь чего-нибудь? Надеюсь, ты не будешь ревновать, если я скажу, что у милой Элоиз на лобке занятнейшая татуировка. Если хочешь - ее могут срезать. Одри сглотнула. Ревновать? Ей бы сейчас подобное и в голову не пришло! Там же девчонка лежит младше Малека… А он так обыденно говорит. Специально расчеловечивает тело, чтобы не сожалеть? У всех психика справляется по-разному… Но Синнеровская, конечно, выдает те еще пируэты… - Как… Как такое вообще возможно? Крейтцфельдт-Якоб? Это же… Что-то про мозг, да? Разве болезнь не сопровождается слабоумием? Все ее «завещания тела выставке» - филькина грамота! Она не могла быть в себе, когда такое подписывала. - В том и дело, что могла, Одри. Новый штамм - nvCJB. Человек сгорает меньше, чем за год. И, что наиболее любопытно: до последнего осознает свое состояние. Понимает, что он сходит с ума, отсекает, как один за другим отказывают у него отделы мозга… Кстати, в Европу был ввезен с японской говядиной. Одри поперхнулась. Пытается ее напугать? Что же, получилось: пусть Одри и не из пугливых, но теперь ассоциировать себя с телом на каталке в разы проще. Ламарш даже не дикарка из африканского племени, заразившаяся во время ритуала, съев чей-то мозг. Такая же, как и Одри: молодая, образованная. Страшно поверить, какую незавидную судьбу может организовать один стейк… Патанатом - в маске и очках - лица не разглядеть, принимается за инструменты: начинает с головы. Надрезает кожу, орудует как скорняк. С женщины на столе снимают скальп и буквально натягивают на такое умиротворенное, чуть зеленоватое, утратившее всякую витальность лицо: Одри мерзко, противно, страшно. Но оторвать взгляд она не в состоянии. Обнажив кости черепа, доктор берется за распил. Аудитория погружается в скрипо-звон хирургической пилы. А Одри - в раздвоение личности. Одна ее часть - прикована к происходящему на столе, другая же… Другая - чувствует нежное прикосновение прохладных пальцев: они оказываются чуть выше колена будто случайно - ввиду какого-то неосторожного движения будто, но твердо и уверенно скользят вверх. Одри раздирают противоречия: что, блять, испытывать? Но остановить Малека почему-то не решается, словно привороженная - боится, что прекратит. - Это… Абсурд, - как домашняя кошка, Одри сама льнет - наклоняется к и без того близкому Малеку, тихо, мяучаще роняет слова шепотом. - Не более, чем все остальное. Мне тáк хочется, к чему сдерживаться? Нас не увидят и не услышат: здесь темно - хоть глаз выколи. И не слышно ничего - пила и звон колонок все равно все заглушат. Тонкие уверенные кисти в латексных перчатках отделяют твердую мозговую оболчку от остального вещества, тем самым являя в свет извилины и борозды раскуроченного болезнью мозга. - Охх, - такие же уверенные, но без перчаток, кисти тем временем сдвигают в сторону трусы - так же легко. - Ты это намеренно, да? Это все… - Что? Неправильно? - кончики пальцев достигли малых половых губ, медленно даже ленно как-то стали перебирать в поиске самого чувствительного хитросплетения нервов. - Аморально? - Да-а, - срывается с женских губ: она даже прикусила нижнюю: чтобы звук вышел мягким и рваным - но не громким. Кажется, нашли. - Как еще? Наверное, бесчеловечно? В нарушение всех законов врачебной этики… - движения становятся интенсивней, стремительней - очевидно, русло беседы Малеку нравится. - Господи… - Нет, спасибо. Не нужно настолько громких титулов. «Три сотни евро за ножки моста раз… три сотни евро за ножки моста два…» - колонки хрипят, кажется, уже начали препарировать мозг и торгуют его отделами… А Одри тем временем уже почти сидит у него на коленях, и вторая рука Малека теперь свободна делать, что пожелает. Но не спешит: изучает внутреннюю сторону бедер. - Малек, я так не могу… - чуть не плачет. Внизу уже располовинили мозг, врач попросил обратить внимание на явный пространственный дефицит белого вещества. Каково это - постепенно терять себя? Одри теряет себя в ощущениях, когда пальцы достигают и стенок влагалища. А бедная Элоиза теряла себя, когда белки заставляли ее мозг уничтожать себя самого. Оп, отказала одна эмоция… Оп - другая… Оп - уже начинаются судороги, путается сознание. - Брось. Ты не испытала бы и половины от ощущаемого сейчас, делай я то же самое, но на твоей милой кушетке. Признайся, противоречия заводят: ты не знаешь, тянет тебя блевать или стонать - и от этого хочется еще больше. Профессор Синнер разрешает себе чувствовать все и сразу - Одри помнит. Но как этому научиться? Как себе доказать, что когда тебя - пусть и пальцами - но отымели на препарировании жмура - это нормально? - Кончишь до вскрытия грудной клетки? Наверное, это самый странный вопрос, который она когда-либо получала от мужчины. Кому расскажешь - не поверят. Да такое то рассказать некому - совестно. И этот мерзкий постыдный секрет о ней знает только он. Что ж, сегодня открывается не только Малек. Вскрыли черепушку и Одри, и профессору, и бедному трупу на демонстрационном столе. Последняя не рваная мысль в ее голове: надо будет обсудить это на следующей сессии. - «Разрешить противоречия», Одри, значит не устранить неполадки человеческой психики. Это невозможно. «Разрешить противоречия» значит буквально дозволить себе их испытывать, - скажет Одри Малек на ней.