Кайрос

      Как только она себя не проклинала, пока шла к кабинету Кеннеди — от «глупой девчонки» до «тупой, бесхребетной суки».              И кулаки сжимала, только бы себя хрустом пальцев отвлечь от назойливых вопросов в голове, не прекращающих искрами сыпать на отделы головного мозга:              «О чем буду говорить?». Не знала — ни о чём, чтоб это всё под землю провалилось, не знала.              Надежда, что всё само по себе пойдёт, что разберётся на месте, с каждым пройденным пролётом становилась сильнее — прямо пропорционально удивлению собственной глупости.              Будь что будет? Ну-ну…              Четыреста двадцать пятый кабинет — Кассандра запомнила это, как гимн, и только руку к сердцу не приложила, когда знакомые перипетии коридоров привели к двери, перед которой какие-то недели назад столкнулась с Леоном. Глаза, из стороны в сторону бегающие олимпийскими спринтерами, остановились на табличке, в которой отныне была ошибка.              Звание Кеннеди устарело — не ворнет. Лейтенант.              В кабинете горел свет, пробивающийся через матовое стекло закрытой двери.              Аломар остановилась, словно её из тьмы выхватили фонарями, горящими на дежурных вышках.              Царапающее чувство с новой силой принялось точить когти о нутро.              Может, ещё было не поздно уйти?.. Развернуться на раз-два, кругом — и вернуться в архив, с собой заключив договор более не вестись на собственные «хотелки»; вернуться, будто бы и не было этого порыва, за который, вероятно, стыдно станет в тот же миг, что перейдёт порог кабинета Леона.              Уйти было не поздно — ровно до того момента, как её рука, опережая мысли, страхи и предупреждения, отбила стуком по стеклу. А потом в кабинете отозвались:              — Входи, — и порыв кинуться прочь снова подсёк колени.              Аломар осталась — потому, что её при побеге выдали бы каблуки.              И Кассандре оставалось лишь послушаться — взяться за ручку двери и зайти.              Под ладонью будто бы оказался оголённый провод — едва, как глазами скользнула в кабинет, встретилась с Леоном.              Взор Кеннеди, сидящего за столом, в очередной раз побудил простейший животный инстинкт — инстинкт самосохранения. Да что там взгляд… Сам Леон всем своим видом — свежими шрамами, осанкой и острым лицом — будто ставил ультиматум: «Беги или умри».              Кассандра в который раз задумалась, точно ли игра стоила свеч — словно это не она одной ногой уже стояла в капкане.              Дверь тяжело прикрылась за спиной. Клетка с тихим щелчком закрылась.              Собственная улыбка едва приподняла уголки губ, а ей чудом хребет от натуги не переломило:              — Добрый вечер, — и нелепое звание: — …Лейтенант Кеннеди, — соскользнуло с языка раньше, чем Аломар представила, как плохо это прозвучало вслух.              Брови Леона дёрнулись; на обычно ровном лбу промелькнула новым шрамом морщинка.              — Об этом уже все знают, да? — и рукой он потёр переносицу.              Кассандра едва ли за Леоном за весь прошлый месяц наблюдала случайного, лишнего движения.              Промеж лопаток чувствовалась мушка мишени, когда она, себе каблуком наступая на горло, заставила пройтись чуть в кабинет.              — Не могу говорить за всех, — и остановилась неподалёку от стола. — Но в архиве такие вещи, как получение нового звания, становятся известными в первую очередь.              Кеннеди только хмыкнул:              — Вот оно что, — но лицо привычным образом не дёрнулось. Ни единым мускулом.              Аломар так упрямо себе твердила, что ничего, кроме неловкой тишины, от этой встречи не получит, что должна была быть готова к беззвучию, от которого задрожали барабанные перепонки. Должна была — но не была готова; едва, казалось, они обменялись дежурными фразами, так другие слова сделались такими… глупыми.              Кассандра набирала воздух в лёгкие, но едва находила смелости, чтоб что-то сказать… и снова затихала.              Как глупая девчонка и тупая, бесхребетная сука сразу.              — Ты хотела что-то?              Леон говорил, будто бы подсказывал, и за это хотя бы стоило быть ему благодарной. Стоило хвататься за соломинку в виде продолжения разговора, нужного только ей одной.              А Аломар могла только моргать глазами; она не помнила, чтоб до того они в какой-то момент перешли на «ты».              — Или просто зашла поздравить?              Привычно цепляя мужской взгляд, архивистка отметила чем-то усмешку лейтенанта — к ней стоило привыкнуть, как и к вековой неподвижности его лица, но… Аломар не привыкла.              А потом Леон взором ушёл куда-то мимо Кассандры.              И губы сделались тонкой линией, едва ли способной издавать какие-то звуки.              «Поздравить»? Как-то казалось, будто бы Кеннеди не то, чтоб сильно рад своему новому званию…              — Я… да, я хотела попросить…              Распрямляя плечи, Аломар чувствовала за спиной невидимый угол, куда саму себя загнала.              — …Вы должны вернуть в архив жетон, — ухватилась за спасательную мысль, что на периферии сознания задержалась на миг больше положенного. — И всё, что взяли на операцию.              Лейтенант потянулся к шее своей через какой-то чрезмерно долгий миг — когда архивистке уже показалось, что он её не услышал или не понял. Через голову дёрнул жетон-приговор на шнурке, выкладывая на стол.              Кассандра наблюдала так, словно по последовательности действий Кеннеди должна была написать отчёт.              И в отчёт бы обязательно вошёл момент, когда Леон, ища в выдвижных ящиках стола что-то, бросил:              — Больше не делай так, — на неё не смотря.              Слова должны были колоться, царапаться и вынуждать скалить зубы, но Аломар не посмела даже кулаки сжать — потому, что Кеннеди ещё не говорил с архивисткой так.              — Когда приходит приказ, нет иного выбора, кроме как выполнить его. И это не только меня касается, — и намёк на колебания Аломар в архиве, какие он понял — не мог не понять — был таким аккуратным, что Кассандра даже не сразу осознала, что ей читали нотацию.              — Хочешь ты того или не хочешь — но нужно следовать уставу. Вне зависимости оттого, кто ты есть — сотрудник архива или правительственный агент. Хорошо?              Она задержала кивок на какие-то секунды. Устав, правила… знакомые слова сделались оружием, каким все годы учёбы и месяц работы в департаменте воевала сама — но каким теперь воевали против неё.              Кассандра дышала, себе в пыль перетирая рёбра.              Работая в структуре, где лишнего шагу иногда нельзя сделать без бумажки с подписями и печатями, надо было привыкнуть к такому порядку действий.              До «Орлёнка» Аломар была уверена — привыкла. И ещё других могла бы приучить всё делать, как надо — шаг за шагом, наперекор волнению, что шею стискивало виноградной лозой, а руки окропляло испариной.              Но то — до «Орлёнка».              — Да, — она чувствовала, что врала себе, когда невесть кого попыталась убедить: — Я поняла.              — Хорошо, — и из тумбочки Леон вытащил табельное оружие на стол вместе с парой заполненных магазинов.              Кассандра, и без того чувствовавшая себя беззащитной, теперь и вовсе не могла отделаться от мысли, что одно лишнее слово — и дуло упрётся ей в лоб.              — Рация пришла в негодность в ходе операции, — Кеннеди едва дёрнул щекой, когда прижался спиной к кожаному креслу. — Так что тебе придётся оформить соответствующий акт. И принести его ко мне на подпись в понедельник.              Кассандра кивнула, а напряжение продолжало дёргать натянутые канатами нервы — даже с учётом того, что Кеннеди тогда был чуть не самым милым собеседником, насколько это было возможно.       — Хорошо.              Кеннеди повторил в задумчивости:              — Хорошо… — так, словно это было чуть ли не любимое его слово.              Аломар за лейтенантом такого прежде не наблюдала — как не наблюдала ничего, кроме вечной сдержанности, отдающей арктическим холодом.              А Леон вдруг на архивистку взглянул, головой откидываясь на подголовник:              — И не принимай слишком близко к сердцу то, что я наговорил тебе в архиве.              Первым делом Кассандра подумала — ослышалась. Пульс в ушах всё переврал, слова Кеннеди делая не тем, что лейтенант произнёс на самом деле. Да и, вообще, ей всё это показалось.              Леон не умел извиняться. Не считал нужным извиняться.              В судороге Кассандра сглотнула слюну — та была всё равно, что чёртов кислородный коктейль, только вот кровь воздухом не насытила.              Кеннеди дёрнул веками. Линия его челюсти выделилась вдруг так, словно кто-то прорисовал её кусочком угля:              — Я на взводе был из-за задания. Сорвался, — и контур челюсти стал ещё острее. — Не то, что я этим сильно горжусь… Но всё было срочно, нужно было просто быстро улететь…              Кассандра слушала. Слушала и с ужасом понимала, что верила каждому слову — верила вопреки тому, что, казалось, Леон скорее пулю себе пустит в висок, нежели потеряет контроль.              Вопрос она задала прежде, чем оценила риски собственного любопытства и последствия.              — Почему вы говорите об этом сейчас?              Сердце в груди претерпевало метаморфозы — то пропадало, то делалось стеклянной статуэткой, то превращалось в промоченную керосином тряпку.              Кассандра не успела понять, что в груди творилось в тот момент, но глаза от Кеннеди отводить себе запретила.              — Потому, — Леону ленивая усмешка серьёзности не добавляла, но говорил он, как рапорт зачитывал: — Что обижать тебя хочется в последнюю очередь.              И Аломар снова верила…              Мягкие атласные ленты стискивали медленным оборотом запястья, шею — ещё чуть, и воля потеряется там, в этих верёвках.              По участившемуся пульсу было не понятно — хотела она того или до дрожи в коленях боялась.              — А вам действительно есть дело до того?              Леон только архивистку смирял тем взглядом, с каким по кровотоку начинал гулять холод: для Кеннеди — привычный, для Аломар — смертельный.              Ответ лейтенанта был зеркальным вопросом:              — Думаешь, если б дела не было, говорил бы об этом сейчас? — и Кассандра на миг нашла в себе даже силы, чтоб его за эту хитрость возненавидеть.              Потому, что на её думы, предположения и желания опираться было нельзя. Всё равно, что незрячего брать в поводыри — заведёт же обоих туда, откуда потом оба не выберутся.              — Я… — вздох был попыткой успокоиться, но сердце рвалось из груди так старательно, что Кассандра не знала, как промеж ребёр не засвистело ещё сквозняком. — Не имею права на вас злиться. Особенно, если «Орлёнок» был так срочен — как вы о том говорите.              Леон словно бы руками разорвал напополам пространство:              — Более чем.              И пока в одной половине пространственно-временного континуума была проклятая Барселона, во второй — этот миг, этот кабинет.              Как бы Кассандре не хотелось остаться во нынешней секунде… знала — без Каталонии бы не было и того, что происходило сейчас.              Она чувствовала себя так, словно языком распарывала ему свежие шрамы, когда спросила:              — Что требовалось от вас в Испании?              И приготовилась… ко всему, казалось бы — к любому его ответу, к любому крику Кеннеди, к любому толчку лейтенанта в сторону прикрывшихся дверей.              Но к усмешке Леона быть готовой не получилось:              — Гриф о совершенной секретности не кажется тебе веской причиной придержать свой интерес? — как не получилось быть готовой к его приближению.              Кеннеди встал со стула; хорошее кожаное кресло только чуть колёсиками зашуршало по полу, когда новоявленный лейтенант прошёл мимо. Не задевая Кассандру плечом, но вторгаясь в её пространство запахом одеколона и вызывая мелкую дрожь по позвоночнику, Леон подошёл к карте мира на стене кабинета.              Архивистке через плечо не надо было смотреть, чтоб понять — Кеннеди разглядывал Пиренейский полуостров.              — Мне казалось, — Аломар душой кривила, ту выворачивая наизнанку, но тем наслаждающаяся в каком-то поистине мазохистском смысле. — Что грифы теряют свою важность в случае удачного завершения операции.              — А ты думаешь, — по хмыканью Леона можно было бы предположить, будто он похожим образом собственные швы обнажал, но в Кассандре не нашлось достаточной смелости, чтоб то утверждать наверняка: — Что я «удачно завершил операцию»?              — При всём уважении, Леон — вам не стоит прибедняться, — смешок был наждачкой, обтёршей горло изнутри: — Уж вряд ли бы приказ о вашем повышении подписался президентом и министром обороны, если бы вы облажались под Барселоной.              Он никак не ответил. Разве что ладонью, изрезанной стараниями ганадо, размял шею.              Слова Аломар царапались острее тупых ножей живых мертвецов.              — Грифы о секретности работают не так просто, как ты думаешь. Но, знаешь… услышанным тронут, — и прежде, чем Кассандра посмела в том засомневаться, Кеннеди сказал:              — Операция «Орлёнок» была развёрнута для спасения дочери президента, — как в упор выстрелил.              Два взгляда, такие разные, но одинаковые хотя бы тем, что брошены были через плечи, столкнулись — и только искры в стороны не полетели.              — Смеётесь?              Усмешка новоявленного лейтенанта могла бы быть положительным ответом, — мол, «глупая, доверчивая Кассандра; если скажу, что на Луну летал — ты и тому поверишь!..» — но больше напомнила ядовитый плевок.              Аломар оставалось одно — охренеть. И она охренела.              — Если упустить своего рода… — Кеннеди своё омерзение выдал движением кадыка вверх-вниз по шее. — …подробности: мисс Грэм была украдена культом местной секты. Её планировали завербовать в свою «веру», вернуть в Штаты, чтоб распространить… сатанистские идеи тут, в Америке, и устроить переворот, используя Эшли в качестве своего «рычага» на президента.              Кассандра буквально чувствовала, как глаза выкатывались вон из орбит — оставалось только ладони выставить, чтоб успеть их поймать. Но не успела — ни поймать, ни сказать чего-то, что вряд ли бы Леону показалось чем-то новым; он едва ли захотел к ней разворачиваться — слова отскочили от стены:              — Я надеюсь, тебя не стоит просить не распространяться об услышанном. Подробности операции были и останутся засекреченными, Кассандра, и лишний раз хоть что-то где-то упоминать…              Он не закончил, но Аломар бы полной дурой, если б невысказанного не поняла.              — Я — могила, — и себе губу прикусила изнутри, осознавая, что ногти, вонзённые в собственные ладони, уже болью не отвлекали. — С вас лишнего не спросят.              И Леону в ответ на услышанное оставалось лишь в сотый раз за их разговор хмыкнуть; можно подумать, он за себя беспокоился.              — Одно, чего я не могу понять…              В череду размышлений Кассандры смешок новоявленного лейтенанта вклинился, как нож в масло:              — Ты, если мне память не изменяет, только что сказала, что ко мне не будет лишних вопросов.              Лёд ладоней стоило приложить в шее — чтоб сонная артерия не разорвалась от скачков пульса.              — Но он не лишний, — и прежде, чем Кеннеди одним жёстким «нет» ответил на всё, что только могла спросить, Аломар развернулась.              Всё ставила «all-in»:              — Почему вас одного отправили в Испанию?              Вероятность, что Леон не ответит, была такой же высокой, как вероятность, что Кассандра, не выдержав тишины, вопрос возьмёт назад. И пока Кеннеди молчал, мысли сами носились в голове архивистки в попытках предугадать ответ — что это большая честь; что приказ не оспаривают; что ему в одного работать проще, чем с командой… Много вариантов.              Аломар была готова почти к любому. За исключением того варианта, в котором лейтенант развернулся к ней лицом.              Момент, когда Леон расстояние между ними срезал, совпал с моментом его ответа:              — Потому, что я не генерал. И у меня нет личного отряда в подмогу.              Ветви грудных нервов защемило ни то от его приближения, ни то от злости, что искрами брызгала в стороны, на внутренних органах оставляя ожоги:              — В том-то и дело.              Кассандре нужно было запрокинуть голову, чтоб с Кеннеди держать контакт глазами.              Когда она осознала, что на это прежде смелости не хватало, было уже поздно отворачиваться:              — Вы не генерал, Леон. Вы ворнет — живёте меньше, чем служат генералы, и, при всём уважении к президенту…              В горле высохло; архивистка то списала на страх, что за столь смелые разговоры агент, преданный правительству и лично господину Грэму, её пустит под трибунал:              — …Отправив вас на спасение Эшли в одиночку, он поступил глупо.              Это было всё, что могла сказать, чтоб следующей ночью не проснуться от штурма отряда ФБР, сносящих дверь в съёмной квартире. Остальные фразы — особенно нечто из разряда: «Вы были в этой операции просто пушечным мясом» — пришлось оставить при себе.              Хотя пульс азбукой Морзе так и отбивал эти слова, крики и слёзы на венах.              Но Кеннеди, вероятно, и без неё всё понимал — очередная волна из усталости и тяжести собственной разговорчивости накатила на лицо Леона девятым валом:              — Неведение есть благо, Кассандра, — и вдруг пальцем лейтенант стукнул по её ключице. Аломар не знала, как выдержала этот разряд во все двести двадцать без лишнего писка: — Чем меньше людей знает — тем лучше, всем лучше. Запомни.              Усмешка Леона напоминала ту, что отражалась в кривых зеркалах в комнатах смеха:              — Первое правило бойцовского клуба.              И, если он рассчитывал на её улыбку — провал. Чуть ли не первый провал Леона Кеннеди, сопровождаемый треском и похолодевшим голосом Кассандры:              — Это не смешно.              Лейтенант ответил ожидаемой ухмылкой; «не смешно»…              Можно подумать, ему тут, — точнее, там, под Барселоной — было очень весело, вплоть до разорванного живота и приступа гомерического гогота.              Кассандра судорожно выдохнула, это поняв, лишь когда Кеннеди снова между ними вернул дистанцию — достаточную для того, чтоб удобно было выхватить пистолет и пулю пустить, чтоб без шансов, сразу на смерть. Чувство совершенной ошибки напоминало хруст тающего льда под ногой.              Аломар оставалось гадать, что было страшнее — нынешний момент или следующая секунда.              — Леон.              В какой-то момент смелость сменилась старой, привычной трусостью. Связки задрожали от всего, что уже сказала и спросила в самый, казалось, неподходящий момент.              — Вам лучше не держать всё, что вы увидели, в себе.              Она рисковала. Рисковала и понимала это. Догадки свои принимала за правду — что ужасы каталонской секты отпечатались под коркой мозга; что Кеннеди руки в крови не то, что по локоть, по самые плечи пришлось измазать; что звук ломающихся костей до сих пор эхом хрустел в ушах, застряв вместе с запахом подстреленной плоти где-то в ноздрях.              И всё это — слишком высокая цена для лейтенанта, которому новое звание даровали аж с президентского плеча.              Потому что… не реагируют так военные, отменно справившиеся с заданием.              Кеннеди к архивистке стоял спиной, но Аломар чувствовала себя так, словно на неё смотрели в упор — будто у Леона на затылке выросла вторая пара глаз, такая же цепкая и колючая.              Лёд продолжал хрустеть. Кассандра опасалась следующим мигом улететь в мёрзлые воды Антарктики, но говорила дальше:              — Из меня, наверняка, выйдет плохой собеседник, но, думаю, я буду хорошим слушателем, — и думала, как именно Кеннеди её за попытку из свежей раны, не успевшей зарубцеваться, выскрести весь гной, прибьёт.              Наиболее правдоподобными вариантами казались затыкающий взгляд, словесная угроза и стискивание крепкой ладони, спасшей Эшли Грэм из лап сектантов, на собственном запястье.              Но Леон ничего не сказал — если можно было за «ничто» счесть очередную его усмешку.              Кассандра уже потеряла им всякий счёт.              Очередной порыв смелости, что, как волна, то накатит, то отступит, беглым образом подкинул под веки набросок, как она, стараясь на каблуках беззвучно наступать, к нему бы подошла со спины и руки, отказывающие послушаться сейчас, положила на плечи лейтенанту — сминая, но едва ли так сильно, чтоб ему оттого стало больно.              Аломар оставалось только вздрагивать — как от мысли, какими крепкими должны были быть эти плечи, так и от осознания, куда её заносило с каждой секундой, проведённой в этом кабинете.              А Кассандра не то, что не пыталась даже из этого заноса вырулить.              Она управление отпускала с улыбкой:              — Обещаю не перебивать вас, — и только руки вскидывала, как в капитуляции. — Если хотите — то…можете рассказать.              Лейтенанту оставалось только усмехаться; его архивистке гриф о совершенной секретности был, видимо, совершенно по боку.              Но и то даже — половина беды… Одно дело — она, девчонка, за месяц работы едва ли запомнившая дорогу до архива.              И другое дело — он; «счастливчик», выбравшийся из блядского Раккун-Сити и тем себе подписавший, кажется, на всю оставшуюся жизнь, приговор — что, всякий раз, едва где-нибудь, на другом концу Земли, будет появляться очередная мутировавшая херня — и он должен будет всё ликвидировать, во всём разобраться.              Хотя бы потому, что один раз уже это сделал — не потому, что новичок в местном департаменте полиции точно знал, куда именно стрелять, чтоб у треклятых зомби — его несостоявшихся коллег — разрывались головы.              Просто потому, что по гороскопу на тридцатое сентября девяносто восьмого у Овнов был хороший день.              Вот какой у него рок — всегда в боевой готовности. Любой свободный миг — в напряжении и чувстве, что всё вокруг — подстава, что скоро кончится спокойствие, и начнётся сущий Ад, который и не прекращался даже, а так, брал короткий перерыв, чтоб расслабить, рискнуть поверить, что худшее позади, но потом кинуть на жёсткий прогиб осознанием: худшее было и позади, и впереди.              Пиздец был кромешный.              Аломар того не понимала. Лейтенант не смел её винить — как винить, если она… обычный человек, в чьей жизни страшнейшей трагедией был забытый дома зонтик?              Её — святую простоту — с собственными кошмарами знакомить, чтоб в лица знала каждый из его заскоков?              Ещё чего; все, кому Леон мог высказаться, были в зеркале.              Кеннеди себе запрещал с отражением разговаривать — чтоб окончательно не поехать головой.              А тут — она. Девчонка, поражающаяся тому, как его в одиночку отправили разбираться с Лос Илюмминадос.              И, что, Леону ей, в самом деле, ей надо было рассказывать про перерезанную деревню Ганадо; про едва не подчинивший их с Эшли вирус; про Краузера, восставшего из мёртвых, но только для того, что окончательно подохнуть от собственного ножа?..              Они тогда оба свихнутся. Она — от услышанного, он — от рассказанного.              Зато вместе, ха?              — Хочу.              Он ответил на вопрос за миг до того, как Кассандра решила, что её не услышали — точнее, сделали вид, что не услышали; за миг до того, как приняла решение прекратить долбиться кулаком в закрытые двери и глухие стены.              Это, её реакцию было слышно; — Аломар, кажется, и сама это понимала — и Кеннеди бы едва ли удивился, если б услышал, как она отодвигает стул, чтоб не упасть.              Леону глаза собственные стали тяжёлыми, как было, когда Лас Плагас прогрессировал, а мышцы отказывались двигаться — только твердели в сталь и дрожали ознобом.              На вопрос: «Что я делаю вообще?» Кеннеди ответ знал — и он ему был как понятен, так оттого и сложен.              — Хочу рассказать, Кассандра.              Что-то хрустнуло. По профессиональной привычке Леон нашёл источник звука — кулаки сами сжались, точно готовились к удару по собственной физиономии, если б Леон сказал о том, что могло Кассандру лишить сна и побудить принимать успокоительные.              И рвано, злобно лейтенант провёл рукой по лицу в попытке с себя стереть, снять то, что мешало полной грудью дышать и правильные решения принимать.              Нет.              Достаточно того, что один из них отныне и впредь спит с открытыми глазами и пистолет держит под подушкой.              — Но не хочу, чтоб ты была в курсе всего, что там произошло.              Кассандра молчала. Осознание собственной глупости, наконец, догнало и принялось с остервенением стискивать ледяные руки на горле. Она сидела на стуле, подгибая ноги, и хотела одного — чтоб подали платок, каким можно было вытереться, избавиться от чувства обплёванности и пренебрежения.              На что надеялась, чего хотела?.. Сейчас уже было не важно; спина Леона едва ли перекатывалась мускулами под тканью футболки, когда она поняла — больше ничего не задерживает.              Ни воздыхание, ни страх, ни сожаление. Ни-че-го.              Кулаки и без того себе в кровь уж сбила попытками разбить ледово-каменные стены натуры Кеннеди.              Под стук сердца подравнивая шаги, Кассандра скользнула к двери кабинета едва ли не бегом. Забыла, что вежливо надо окончить разговор, хотя бы как-то попытаться удержать лицо…              Жетон с пистолетом Леона остались на столе, нужные архиву, но никак не самой Аломар.              Ладонь коснулась дверной ручки, когда пальцы Кеннеди сжали за её запястье.              Простреленные нервы на пояснице выступили испариной; Кассандра в своих мыслях ошибалась — у лейтенанта оказались горячие руки.              — Зачем?              Короткий вопрос не должен был казаться трудным, но одно слово вышло сложнее — словно Леон спрашивал про все её мысли, по отдельности за каждую и за всю их совокупность вместе.              Кассандра оглянулась без споров, злости и страха; осознание, что ждала подобного, пришло вместе со взглядом в лицо лейтенанта:              — Что «зачем»?              Челюсти Леона поджались так, что, казалось, отбросили тень на архивистку:              — Зачем тебе это? — и лейтенант силился, чтоб не стиснуть Аломар худого запястье — хотя бы для того, чтоб не убежала от ответа, как убегала всякий раз, когда ей следовало оставаться. — Зачем ты пришла?              Вопрос должен был ввести в ступор. И он ввёл — но сосредоточенная на ощущении потери своей руки в хватке Леона, Аломар не сочла то чем-то смертельно ужасным.              И даже мысль, что по пульсу, прощупываемого по ладони, Кеннеди ответы все получит раньше, чем Кассандра их для самой себя признает, прошла мимо.              Аломар вопросила только:              — Вам честно?              Кеннеди кивал и старался не допустить мысли, что до того Кассандра ему во всём врала — во всех взглядах, прикосновениях и словах.              Архивистка шаг вперёд сделала. Вероятно, чтоб ей руку так не тянуло в локте от хватки Леона. Но причина была вторична, а следствие — однозначно просто в реальности его кабинета, где стены, извечные смотрители и слушатели, стихли даже в интересе.              Она оказалась ближе — и между телами едва бы получилось просунуть ладонь ребром.              Держать её за руку сделалось малоэффективным. Можно было отпустить. Но Леон держал — Кассандру упустить сейчас было всё равно, что навсегда.              И пусть он меньше всего любил громкие слова без срока давности и годности…              Но если б близость Аломар была гарантирована только его пальцами, браслетом опоясывающими её запястье — держал бы.              Держал — как держал её взгляд, как держал ритм пульса, что один на двоих.              Венка на шее, что цветом была какао с молоком, содрогалась, бросаясь в глаза.              Нужно было в ближайшие секунды найти с сотню отговорок, чтоб не прижаться к ней губами.              Лейтенант на вздохе сосчитал до десяти. В голову пришла одна, совсем неубедительная причина сдержаться — у Аломар воротник рубашки не прятал горла.              А незнание есть благо — не только для них. Для остальных тоже.              — Если честно, Леон…              Губы шевелились, как ножами гладили по нутру. В прошлые сутки Кеннеди чуть ли не наживую себя штопал после разборки с майором-сука-Краузером, и Леону к боли было чуждо привыкать.              А ему пальцы выкручивало с тихим хрустом, пока Аломар секунды тянула.              И Кеннеди хотелось на неё смотреть. Хотелось запоминать венки на веках, обкусанные губы, распавшиеся за рабочий день кудри, что падали по обе стороны от скуластого лица.              Хотелось запоминать, чтоб после по памяти это лицо рисовать в голове.              Сильнее было только желание не ловить взора карей зелени, который их позициями менял так мягко, что не понятным становилось — кто перед кем благоговел.              Мурашки выступили на шее.              Она, кажется, лейтенантскую смелость по зрительному контакту всю забрала — до капли, до крошки. Иначе Леон понять не мог, откуда в Кассандре, не выдерживающей обычно его взгляд дольше пары секунд, нашлась бравада проговорить:              — Я хотела вас увидеть.              В ушах — грохот. Такой же мощный, с каким схлопнулся шесть лет назад Раккун-Сити. Нутро жгло тем же образом — знакомым до боли, к какой уже за долгие годы успел пристраститься с почти что мазохистской жаждой.              Аломар вряд ли понимала, что сотворила сейчас.              Леон взглянул на архивистку. Лицом острая, твёрдая и прямая, как чистейший алмаз, Кассандра смотрела на него… насквозь.              Словно проверяла, насколько оценится её откровенность.              Дорого. Очень дорого — золотовалютный запас Америки был ломанным грошом в сравнении с честностью Аломар.              Простейшая прямая — от глаз к губам, от губ к шее. Лейтенант глазами по Кассандре бегал чёртовым спринтером, не иссякая дыханием.              Куски ледяной маски с грохотом отлетали от собственного лица.              Рука на запястье сжалась. Леон сантиметра между ними не оставил, когда рваным движением дёрнул архивистку на себя. Вплотную — мягкая грудь к крепкому прессу, и только стук бедренных косточек друг об друга отозвался глухим ударом, когда Кассандра тихо ахнула, как от испуга.              Этот выдох коснулся лица, губ Леона. И остатки былого льда обратились в пар.              Глаз было уже не увидеть — слишком близко, чтоб видеть сокращение зрачка; только трещинки на высохших от напряжения губах.              И, кажется, Аломар ещё не поняла — что лучше бы было его обмануть, соврать.              Потому что просто увидеть, просто смотреть у неё больше не получится.              Рука — на её шею. Большой палец — под подбородок; ладонь плавила кожу, обещая после себя оставить след пятерни, и Аломар только под движением его ладони приподняла губы.              Кеннеди их думал собою смять — иначе объяснить ту злость, с какой её целовали, Кассандра объяснить не могла.              Без прелюдий. Без прощупывающих почву прикосновений одних губ к другим. Архивистка не успела насладиться чувством, от которого рёбра ломкой теснились в груди; ноги делались ватой, и, если б не прикосновение Леона, второй ладонью держащего за поясницу, точно бы рухнула.              Собственные руки так и окаменели — не находилось ни смелости, ни лишнего мига, чтоб потянуться ближе к лейтенанту.              Оставалось только поспевать за движениями губ и языка, не тратящего времени на нежности; Кассандра приоткрыла рот, себя теряя — одеколон Кеннеди был дурманом с ароматом дыма, пороха и амбры, а она смела лишь откидывать голову на его ладонь, стискивающей волосы на затылке.              Выдыхая через рот, осознала — не сдержала стона.              И Кеннеди сдурел.              Губы горели от напора лейтенанта; Кассандра вместе с ними. Жёсткое прикосновение обернулось тисками, поцелуй влажными звуками, от которых Аломар смела только задрожать ладонями, заглушал пульс в груди.              Но не заглушал звука шагов Леона, сдвигающего их к углу кабинета:              — Розы, — сквозь движения губ едва ли можно было понять, что он говорил. — Ещё не завяли?              Рука на её затылке смягчила столкновение со стеной, но голова кружилась, словно Аломар со всей силы швырнули в бетон в попытке оставить от архивистки одно мокрое место.              — Какие… розы?.. — едва ли то можно было спросить; от мысли, что она этим самым мокрым местом всё равно становилась, заломило пальцы.              Он кусающими поцелуями терзал нижнюю губу и вряд ли догадывался, как Кассандре оттого разбивало дрожью спину — напряжённая поясница отзывалась дрожью по всему позвоночнику. Аломар только со старательностью поддавалась направляющим движениям губ, языка, пальцев в её волосах.              Собственное дыхание кожу оборачивало в пепел.              Что-то, похожее на сдавленное рыдание, стиснуло нутро, когда руки Леона скользнули по спине. Прижатая тесно к пояснице рука поползла вверх, из-под пояса юбки выдёргивая рубашку, пока вторая ладонь двигалась навстречу, спускаясь с затылка по шее.              — Белые, — язык Леона едва не отталкивался от её зубов, пока он чеканил поцелуями по губам: — Семь штук.              Твою, сука, мать.              Её ладонь рефлексом прижалась к груди лейтенанта.              Стоп-краны срывало. Кассандра втягивалась в поцелуй, и колотящийся пульс в висках отстукивал шифром одно единственное: «Целуй, целуй меня…».              Посаженные под замок желания выпуская по одному, Кассандра пальцы пустила в блондинистые волосы.              Они оказались как зыбучие пески: мягкие, утягивающие и в себе хоронящие.              Смятая в женском кулаке футболка бы затрещала, если б в Аломар оказалось больше силы.              Вкус собственной помады отдавал химозной сладостью, что оттеняла жар поцелуя, на поцелуй не похожего. Не поцелуй — борьба двух языком, победитель которой был известен ещё до начала поединка. Кассандра бы ногтями попыталась уцепиться за стену, если б руки были свободны, но растекалась в углу; запрокинутая шея ныла, и Аломар могла бы хныкать хотя бы от напряжения в плечах.              Но Кеннеди руку её нашёл и, пальцы вдруг переплетя, ладонь прижал к стене.              — Я видел, как ты с ними уходила.              Кассандре оставалось вытянуться в струнку в позвоночнике, стиснуть крепче мужскую ладонь в своей, да в приоткрытые губы заскулить — сладко, Боже, как же сладко…              — Не говори, что выкинула их.              На периферии сознания мелькнула простая в своей горечи мысль, что она попросту не выдержит. Не сможет взять всё, что ей давали — и оттого хотелось разрыдаться, прыгнуть выше головы, получить максимум, отдать сверх своего. Тело по-настоящему болело, неустанно вздрагивая от нового движения языка.              Аломар, мычащая отказами в поцелуй, только ладонью скользила на шею Леона.              Вены на ней вздулись канатами.              Кассандра рискнула — ногтями по шее провела, будто высекая искру.              — Так это… вы были?              Риск был оправдан; приоткрытые губы Кеннеди, жаркие, как тесное пространство между ними, скользнули от губ к линии челюсти.              Кассандра наконец-то смогла дышать.              Ненадолго — прикус колышущейся артерии на шее Кассандру заставил вздрогнуть, вытянуться, взвыть:              — А ты думала на кого-то другого?              — Мы решили, — жмурясь, стараясь собственные слова давить о воздух, архивистка вдруг смекнула, что была полной дурой: — Что это был Перез…              — Перез? — и злая, как его поцелуй, усмешка чуть ли не паром прошлась по коже. Вопреки собственным ожиданиям, Аломар внутри натурально похолодела — чтоб сразу вслед за тем расколоться: — Охереть можно…              Лейтенант стиснул ей ладонь, что сжатые пальцы дрогнули, разгибаясь. Череда поцелуев скользнула к шее.              Это был взрыв. Аломар не могла со стоном не закатить глаза. Кеннеди не мог не очертить языком впадину шеи.              Горькие брызги парфюма слизывая с кожи, Леон пальцами второй руки пересчитывал впадинки изогнутого позвоночника. Кассандра пахла… чёрт разберёт — ему в голове места не находилось, чтоб разбирать базовые ноты духов, там и без этих мыслей было тесно.              Знал одно — ему нравилось. Она вся ему нравилась — запахами кожи и парфюма, несмелыми прикосновениями с дёргающимися пальцами, нелогичными причинно-следственными связями, — «Перез, блядь…» — покорностью тела, что в его руках — пластилин, мягкий воск, шёлк…              Она под ним дрожала животом, когда Кеннеди чуть прикусил — уже нежнее, без злобы и наказания за дурацкие догадки — зубами контур сонной артерии.              Её выдох напоминал попытку подавить смех — видать, щекотка балансировала с болью и удовольствием.              И это ему всё откликалось. Где-то на уровне нейронных связей и биохимии крови.              Собственный голос показался чужим — напоминал те рыки, что рвались из груди, когда Лас Плагас под кожей чернотой раскрашивал вены:              — Франклин-авеню, восемьдесят два.              И пальцами скользнул под рубашку, вылезшую из-под пояса юбки. Голая кожа — как магнит; импульс по телу Кассандры прошёлся такой же сильный, что она только губами задрожала.              — Это же достоверная информация?              Голосом, стихающим в её волосах, интонацией Кеннеди до ужаса напоминал тогда подружку Аломар.              — Информация достоверная, — нервные окончания в спине взрывались порохом под пальцами Леона, который с издевательской неспешностью вёл ладонью по спине, по впадинам рёбер: — Но вашему информатору… не поздоровиться.              Они оба, кажется, в это слабо верили.              Усмешка лейтенанта скользнула по изгибу шеи почти бархатным прикосновением — искусанные губы Кассандра такой обходительности не познали:              — Не знаю, о чём ты говоришь, — и на миг архивистка даже поверила — как, наверно, поверила бы любой иной глупости, какую бы сказал Леон: — Я не привык работать с кем-то в команде. Всё сам.              Удовольствие по коже дёрнуло слабым ударом током.              Шею прятать бесполезно — не получалось, не получилось. И не хотелось; от мучительно хорошего поцелуя в шею Кассандра бы отказалась, только если б была невменяема.              — И прекрати обращаться на «вы».              Указ — как точки, какие он ставил губами на её плечах, отодвигая чуть в сторону ворот рубашки. Взгляд скользнул к циферблату часов на запястье.              — Мы уже три минуты, как не на работе.              Глубоким вздохом она силилась вернуть дыхание — не вышло; сердце сжималось не координируемыми движениями, вынуждая спину изгибаться.              — Хорошо… — чуть осмелела — вежливые приличия более не актуальны, — и Кассандра с чувством чуть ли не пугающей вседозволенности провела ногтями по плечам под футболкой Кеннеди.              Улыбка опаздывала, но Аломар всё равно чуть не засмеялась — будто бы ему можно было отказать.              Глубокий, неровный выдох Кеннеди напоминал звериный рык. Кассандра напряглась, будто бы, если не сейчас, так в следующую секунду, её бы разорвали на месте, но напряжение было — всё равно, что тонкое мягкое перо гладило.              Кеннеди челюсти поджал, перекатывая под кожей желваки; чёртов Майерз постучит в дверь, если задержатся тут.              Руки стиснули талию и ладонь Аломар со злой силой — словно это она им всё обломала.              — Я жду тебя, — он говорил чуть громче шёпота, что Кассандра едва различила его слова за собственным стоном, рождённым от боли и удовольствия: — На парковке.              И крайний, — но не последний — поцелуй в плечо был очередной поставленной им точкой.              Кассандра отказывать не смела — напротив, шею вытянула ввысь: чтоб следы сырых поцелуев лейтенанта, как музейные экспонаты, блестели под светом ламп.              — Хочешь подвезти?              Леон только глубже вздохнул, чтоб аж до тесной боли в груди — желание попросту вынести девчонку из департамента на плече, не давая возможности из архива забрать вещей, царапало вровень по тем местам, где ногти точила Кассандра.              — Хочу довезти.              Аломар плавилась — запомнил…              — Я напоминаю, — сколько бы архивистка не пыталась сглатывать пенообразную слюну, чтоб смочить горло, оно казалось сухим — до трещин на нёбе. — Я буду кричать, если будет не по-моему.              Кеннеди пальцы в изгиб бока вдавил под рокот собственных мыслей в голове; если Кассандра его отговорить так думала — то это была её провальнейшая попытка.              Притиранием лба по женскому плечу Леон выписал ей ни то приговор, ни то карт-бланш:              — Кричи.              Архивистка набирала полные лёгкие воздуха заранее.