Кайрос

      Он был в архиве во вторник. Среду и четверг Аломар, себя добровольно хоронящая в обилии бумаг, — только бы лишний раз не думать о уже сказанных и услышанных словах, — помнила слабо.              А в пятницу он вернулся в департамент.              Живой и невредимый.              Они встретились, как и в первый день Кассандры — у входа перед контрольно-пропускным пунктом. В поисках карточки в бесконечных отсеках сумки, напоминающих поиск иголки в стоге сена, она не сразу даже и услышала, как со стороны парковки раздались шаги, обогнувшие со спины и стихнувшие у входа.              А когда проклятый магнитный пропуск оказался в кулаке, Аломар едва не стукнулась лбом о грудь Кеннеди, придерживающего ей дверь.              И Кассандра будто бы взялась за голый провод под напряжением.              С ума сошла? Уже видит то, чего быть не могло?              Да, неплохо бы было, если б всему объяснением было психическое помешательство — хотя бы можно было найти причину, по которой зрение изменяло.              Глаза на Леона таращить так явно точно не стоило — но вцепились в его лицо с той же жестокостью, с какой сам Кеннеди смотрел мимо.              Мимо неё.              А Аломар мимо него смотреть не могла — потому, что сомневалась, что это тот же ворнет Кеннеди, который в начале недели пришёл в архив за жетоном, рацией и пистолетом.              Будто бы настоящий Леон погиб в Каталонии, а заместо него в департамент явился кто-то другой — клон, двойник, доппельгангер.              Не было радости. И не было тоски.              Только в глаза бросилась вдруг рана на плече Кеннеди. Яркая, красная, зашитая, казалось, в его машине пару минут назад, полоса — с течением десятилетий она сделается зарубцованным шрамом, но в тот миг играла на бледной коже Леона контрастами.              И Кассандра думала, какого чёрта порез ещё не разошёлся с тошнотворным треском кожи и сухожилий.              Одновременно такой близкий и далёкий, как прошедшая секунда, — только вот, кажется, руку протяни, и поймаешь, но чем сильнее тянешься, тем дальше он становится — Леон не говорил ничего, держа дверь. Ворнет не кивнул даже подбородком внутрь КПП и ничем не отличался от того Кеннеди, каким Аломар запомнила его за месяц своей работы — и можно было бы даже подумать, что ничего и не случилось.              Но Леон не смотрел на неё.              Он отводил в стороны колючие глаза, вынуждая Аломар, в сердцах поклявшуюся больше не разбивать кулаки о стены, выстроенные вокруг Кеннеди, продолжать гадать — почему желваки на остром лице перекатывались с такой скоростью, что не успевала за этим следить?              Переплетения вен и артерий под кожей солдата напоминали отчего-то голые ветви — напоминали чернотой, кривотой, остротой.              Он злился? Если да — то на что? А если нет, то… что тогда?              Кассандра безмолвно прошмыгнула в департамент.              Тяжесть шагов зашедшего за ней Леона была такой, с какой бы не справились держащие небеса Атланты — а она держала. Какого-то чёрта держалась. Через турникет прошла, стараясь не надумывать лишнего, но немыми указами только сильнее закручивающей гайки в собственных висках.              Шаги Леона завернули в правое крыло, где и стихли.              С собой унеся аромат одеколона, но с Кассандрой оставляя скребущее чувство, шрамы оставляющее не на коже её — а глубже, под эпидермисом, — ворнет ушёл.              Словно в самом деле был не Леоном — а лишь внешней его копией.              Оглядываясь, архивистка знала, что Кеннеди не будет искать её взора. Но черенок грабли ударил по уже набитой шишке, когда Кассандра проследила за спиной — такой же ровной, но будто бы ставшей для самого Леона тяжёлой.              Его шаги на лестнице смещали Аломар рёбра в осознании — под Барселоной произошёл сущий Ад.              

***

                    А перед обедом к ним с Алексой в архив пришёл приказ.              О повышении ворнета третьего класса Леона Скотта Кеннеди до звания лейтенанта.              Подписи президента Грэма, министра обороны Рамсфелда и начальника департамента Небраски, генерала-майора Айронса, продолжали смотреть на Кассандру с издёвкой.              Сумасшествие не кончалось.              Кассандра всё больше убеждалась, что к концу рабочего дня её оденут в смирительную рубашку и упекут в психбольницу.               Хотелось забыть о том, что было со вторника по пятницу. Просто… вычеркнуть эти дни, словно их никогда не существовало, словно они ничем особым, отличным от других недель, где Кассандра пять дней жила, крутясь в архиве с языком, закинутым на плечо, а два дня — едва желала делать что-то, кроме вытягивания ног под одеялом.              Детская позиция? Ну, и пусть.              Иногда ко всему стоит относиться проще — взять и убежать, словно ничего нет и не было никогда.              Но Кассандра приказ о повышении Кеннеди перечитывала трижды, пока его из рук не вырвала Алексия. Бестия всё понимала, — Аломар знала, что дала ей, проницательной девчонке с глазами-детекторами, достаточно поводов всякий раз отмечать, как сокращались мышцы шеи, едва кто-то как-то упоминал ворнета — но лишнего слова не сказала.              Только себе позволила её укусить:              — Дыру прожжёшь, — и мощным ударом дырокола в документе оставила проколы.              Кассандра спустя секунду поняла — её будто бы тоже продырокорили где-то в районе наибольшего скопления нервных окончаний.              Алекса приказ о повышении вложила в личное дело Леона.              Постановление о начале операции «Орлёнок» в папке Кеннеди прекратило быть крайним. Вопрос об успешном выполнении миссии, и возвращении новоявленного лейтенанта живым разрешился — самым лучшим образом, возможно, что оставалось только радостно свистеть, в небеса подкидывать шляпы и бутылки шампанского открывать по-гусарски.              А Аломар не могла даже улыбнуться.              

***

             Нужно было забить голову, — работой, ерундой, пустотой, чем угодно — чтоб не совершить ошибки.              Кассандра отговаривала себя от назойливой, глупой идеи с самого того момента, как Кеннеди вернулся с другого континента, о своём здравии отчитавшийся разве что указом о получении нового звания за подписью самого мистера Грэма. Нужно было найти причину, чтоб оставить себя в архиве и не пойти в крыло, куда зарекалась отныне не ходить.              И они — эти причины — были. Точнее, их было столько, что Аломар не пыталась их даже сосчитать: держали гордость, обида, злость и страх, держали самолюбие…              Против всех причин — как козырной картой — летело на стол одно единственное: хочу его увидеть.              Хочу — и всё тут. Она не могла даже ответить на вопрос: «Зачем?», — догадывалась, что новоявленный лейтенант вряд ли обрадуется её компании, что, в лучшем случае, его взор для Аломар сделается ледяным душем, втаптывающим её самолюбие и женскую гордость окончательно куда-то в плинтус — но желание просто прийти, просто увидеть… оказывалось сильнее.              Настолько сильным, что и чувство собственной важности тогда сделалось не таким важным, и ярости будто и не было никогда…              Кассандра и не думала даже, что так легко поддавалась искушениям.