(берёте ли вы этого придурка) своим единственным и неповторимым

Сокка просыпается не сразу. Как только он приходит в себя достаточно, чтобы осознавать, где он и с кем он, то понимает, что Зуко тоже уже не спит. Во сне они не сдвинулись ни на дюйм друг от друга; кажется, что тело Сокки прижато к Зуко почти целиком, и хотя ладонь Зуко (которая где-то в середине ночи забралась к Сокке под рубашку и теперь прижимается к коже его поясницы) кажется нежной, она всё же слишком напряжена, чтобы принадлежать спящему. Дыхание Зуко тоже кажется неестественно ровным, и Сокка задаётся вопросом, как долго он лежал вот так, не в силах — или не желая — покинуть прибежище, которое нашёл в объятиях Сокки. Они всё ещё лежат лицом друг к другу, так же, как и засыпали. Лицо Зуко вжато Сокке в грудь, и его рука обхватывает Сокку за пояс в зеркальном отражении объятия самого Сокки. В отличии от первого раза, когда они проснулись в подобном положении, Сокка не думает, что Зуко изображает сон в попытке избежать смущения. Кажется, что это скорее попытка продлить момент — как будто он пытается как можно дольше остаться в нём, так же, как это делает и сам Сокка. Так же, как он делал это с того самого момента, как постучал Зуко в дверь вчера вечером. Или, может быть, Сокка просто проецирует на него свои эмоции. В любом случае, он не двигается. Он не хочет быть первым, кто нарушит этот миг — кто положит конец, возможно, последнему разу, когда они с Зуко были так близко друг к другу. В конце концов именно Зуко первым нарушает спокойствие, по-видимому не в силах долго хранить неподвижность в час, когда солнце уже поднялось из-за горизонта. Он плавным движением выскальзывает из-под руки Сокки и свешивает ноги с кровати. Вместо того, чтобы сразу подняться, несколько мгновений он просто сидит там. Опустив глаза, он смотрит в пол у своих ног. Сокка же таращится ему в спину, чувствуя, как что-то внутри него смягчается, — наверное, это отголоски вчерашнего вечера, — вот только ещё до того, как он успевает осмыслить эту мысль, он знает, что это не так. Это не просто эхо. Не только оно. Оно не похоже на отзвук того, что уже прошло. Но и не похоже на что-то совершенно новое. Кажется, будто это что-то, что существовало уже какое-то время и лишь сейчас наконец-то получило возможность разрастись. В конце концов Зуко встаёт и направляется к шкафу в углу комнаты. Сокка наблюдает за ним. Он уже почти полностью одет и пытается справиться со шнуровкой рубашки на груди, когда Сокка наконец-то зевает и садится в постели. От этого звука Зуко замирает и вскидывает голову, чтобы увидеть, как Сокка всё ещё потирает глаза, пытаясь отогнать сонливость. — Прости, — говорит он, — я не хотел разбудить тебя. Сокка только отмахивается от него. — Ничего страшного. Как спалось? — Э-э — хорошо. Даже очень. — Я рад, — говорит Сокка, вставая; он двигает плечами, разминая спину. Он тоже хорошо выспался — даже лучше, чем мог рассчитывать. Он вскидывает руки над головой, чтобы хорошенько потянуться, и снова зевает. Он жмурится, пока разминается, почти не чувствуя, как холод заползает под его рубашку там, где она задирается на животе, оголяя пресс. Когда он вновь открывает глаза, Зуко стоит, уставившись на него широко распахнутыми глазами. Когда он замечает, что Сокка смотрит на него в ответ, то резко переводит взгляд в пол. Его пальцы всё ещё судорожно сжимают шнуровку рубашки. Сокка придвигается ближе и выпутывает шнурки из его пальцев — так же, как он сделал это и прошлой ночью. — Ты делаешь всё неправильно, — сообщает он, прежде чем успевает придумать причину, почему ему следовало промолчать. Под его руками Зуко напрягается — чего он совершенно точно не делал прошлой ночью — но не отодвигается. — Может, я слишком рано сказал Совету, что ты готов. Зуко шумно выдыхает, как если бы хотел засмеяться, но он ничего не говорит. У Сокки уходит всего пару минут, чтобы зашнуровать его рубашку правильно; но даже когда он заканчивает, то не делает попытки отстраниться. Он не может удержаться от того, чтобы пробежаться ладонями по груди Зуко, разглаживая ткань рубашки, которая служит единственным барьером между ними; он пытается отогнать от себя чувство вины. У него нет причин чувствовать вину. Нет причин и для той свинцовой тяжести, которой налилось его нутро. Сокка не совершает ничего предосудительного — во всяком случае, ничего, чего бы он уже не делал раньше. Они уже и так знают, что это такое — быть так близко друг к другу. Всё это между ними уже было. Но сейчас, в свете дня, каким-то образом всё ощущается иначе, и Сокка хотел бы не понимать этого и дальше. Сокка пытается скрыть это чувство внезапного трепета тем, что опускает ладони Зуко на плечи и сжимает их. — Мне нужно будет помочь отцу с приготовлением к сегодняшнему пиру, — говорит он, не делая попытки отстранится, — так что я не увижу тебя до тех пор, пока твоё испытание не закончится. Ты отлично справишься, слышишь меня? Зуко делает движение, как если бы хотел качнуть головой, но успел остановить себя. — Тебе не нужно этого делать. — Что именно? — Вот — вот это, где ты говоришь мне, что всё будет хорошо, потому что думаешь, что именно это я и хочу услышать. Не хочу, чтобы и ты обращался со мной так, будто я стеклянный. Какая-то часть Сокки хочет возразить. Но другая его часть хочет знать. — Чтобы и я? На миг глаза Зуко расширяются, и затем он отводит взгляд, сердито уставившись в пол и скрестив руки на груди. Ещё недавно Сокка бы фыркнул и побежал жаловаться Катаре на избалованного капризного принца. Но с тех пор Сокка наловчился понимать этого принца, и теперь он знает, что подобная раздраженная гримаса на лице Зуко является его почти естественным состоянием, и она не всегда означает гнев. В этой читается бессилие и досада, и даже что-то, похожее на уязвимость. — Мои дядя и кузен… — произносит Зуко наконец. — Они всегда любили меня, конечно, но с тех пор, как моего отца отослали, они обращались со мной иначе. Они и так думают… — Думают что? — Что я вот-вот сломаюсь. Что я не выдержу это. Всё это. — Гонка во льдах и правда не самая легкая задача, — допускает Сокка. — Неудивительно, что они переживают за тебя. — Я не про гонку во льдах, — отвечает Зуко. — Про свадьбу. Они знают, как она необходима, — продолжает Зуко, — и какое важное значение она имеет, но она чуть было не сорвалась, потому что они думали, что я не справлюсь. Мне пришлось убеждать их, что я буду в порядке, что я сам этого хочу, что всё это не должно иметь значения, но они пытались оберегать меня, и я знаю, что это потому что они чувствовали ответственность за то, что сделал мой отец, даже несмотря на то что это было не их вина. Даже несмотря на то, что это именно я… — Но это была и не твоя вина тоже, — перебивает Сокка, даже не дав Зуко закончить мысль. — Ты был ребёнком. Никто не должен был ожидать от тебя, что ты сможешь остановить его идиотский бунт, который он замыслил во время отъезда твоего дяди. Зуко закатывает глаза, но в его выражении сквозит что-то похожее на нежность. — Дядя говорит мне то же самое. Не в тех же выражениях, конечно, но общая мысль такая же. Мне так кажется. Его… не всегда так просто понять. — Кажется, будто он хочет, чтобы ты был счастлив. — Быть может, в этом они с Хозяином Огня схожи, но Сокка не озвучивает это вслух. — Слушай, — говорит он, когда Зуко не отвечает, — когда я говорю, что ты отлично справишься, я говорю это не только потому что хочу приободрить. Я говорю это потому что это правда. Зуко хрипло смеётся. — Ну да. Сокка снова сжимает его плечи и слегка встряхивает. Он хочет притянуть его к себе, но сдерживается. — Разве может быть иначе? — спрашивает Сокка, улыбаясь ему улыбкой, в которой, как он надеется, сквозит уверенность. — Ведь это я обучал тебя. — Ну, тогда я точно обречён, — отвечает Зуко и впервые за утро искренне улыбается, отчего Сокка и сам не может сдержать легкую ухмылку, которая расцветает на его губах в ответ. — Увидимся после испытания, — говорит он. — Договорились? — Договорились, — отвечает Зуко. Сокка кивает, в последний раз хлопнув Зуко по плечу, прежде чем выпустить его. Он чувствует взгляд Зуко на себе всё время, пока он уходит, и ему требуется вся его сила воли, чтобы не обернуться. И всё же, он едва сдерживается.

*

Кажется, будто посмотреть приходит всё племя, и даже больше. Они все столпились у края скалы, и внизу на пляже, и даже вдоль самого северного обрыва ледника, надеясь хотя бы один глазком увидеть принца, прежде чем он отплывет вдаль, туда, где айсбергов больше всего, и где поток наиболее бурный. Царящая в воздухе атмосфера не похожа на ту, что обычно сопровождает другие гонки во льдах. Даже на испытание Сокки пришло меньше народа. Те же, кто присутствовали — друзья и даже незнакомцы — все пришли, чтобы поддержать его и воочию увидеть, как перворожденный сын одного из членов племени официально перешагнёт порог взросления. Тогда их присутствие было проявлением товарищества. Теперь те же самые люди следят за Зуко глазами, как наблюдали бы за диким животным или особенно любопытным питомцем. Они пришли не смотреть, как океан вынесет своё суждение — они пришли судить его сами. Ты мой судья и присяжный, сказал Зуко в их первый день в городе. Некоторые из присутствующих выглядят так, будто бы не возражали против того, чтобы океан стал ему палачом. Они приходят целыми толпами, и Сокка ловит себя на том, что ему хочется развернуть их, отправляя прочь. Когда приходит время, Сокка встаёт на пирсе рядом с Катарой и Советом. Совсем недалеко от Зуко, который преклоняет колени перед отцом Сокки, пока вождь зачитывает церемониальные обряды. Хакода чертит на лице Зуко символ, как он сделал бы для любого другого члена племени, но краска кажется такой темной на его фарфоровой коже, что кажется, будто знак был вырезан прямо на его коже. Зуко встаёт, и в мире, сотканном из льда, снега и света, он сияет ярче, чем всё, что Сокка когда-либо видел. Барабанщики начинают выбивать дробь. Затем вступают охотничьи рожки, и со своих точек обзора, что Сокка и остальное племя заняли, они наблюдают, как лодка Зуко отчаливает. Сокке не страшно. У него нет причин бояться; он знает, на что Зуко способен. Он знает, что Зуко умеет добиваться успеха, и именно это он и сделает. Сокка всё это знает, но что-то, подозрительно напоминающее ужас, начинает медленно разрастаться в его груди, пока темное пятнышко лодки Зуко становится всё меньше и меньше. Сокка отмахивается от этого ощущения и присоединяется к подбадривающим выкрикам толпы. * Сокка говорил чистую правду тем утром, когда сказал Зуко, что ему придется уйти, чтобы помочь с приготовлениями. Праздничный пир, что запланирован на вечер, ещё роскошнее, чем тот, которым встречали прибытие Зуко. Играет громкая и радостная музыка, всё вокруг убрано искусными декорациями, а люди облачены в свои самые изысканные наряды. В конце концов, совсем скоро помолвка станет официальной — сразу же после того, как Зуко и впрямь сделает предложение. Им есть, что праздновать. Сам пир отличается от предыдущего не только масштабом и настроением. В этот раз Зуко уже не тот незнакомец, каким был. В этот раз он подготовлен, и Сокке выпадает шанс увидеть это своими глазами. Зуко общается с другими членами племени легко и свободно в противоположность той напряженной скованности, с которой он держался раньше. Сокка не может удержать прилив гордости при виде беседы Зуко с членом Совета и одним из главных экспортеров племени. Зуко не пытается пожать им руки, как он делал это по приезде; вместо этого он приветствует члена племени, обхватывая ладонью предплечье и позволяя ему обхватить своё в ответ — так же, как это сделал бы любой, кто родился в Племени воды. Именно так, как Сокка учил его. Тот Зуко, что прибыл в Южное Племя Воды — молчаливый, угрюмый и зажатый — это был уже не тот Зуко, что теперь стоял перед ними. Быть может, он не похож на них, но он ведёт себя в точности как они. Кажется, будто он действительно один из них — во всяком случае, Сокке так кажется — и Сокка задается вопросом, что будет делать, когда Зуко уедет, и чем сможет заполнить дыру, которая останется после его ухода — потому что там будет дыра. Хотя бы в этом он не сомневается. Зуко то попадает, то выпадает из его поля зрения, пока сам Сокка выполняет собственные обязательства перед общиной, пожимая руки и рассказывая шутки и терпя то, как его треплют за щеки и с излишним энтузиазмом хлопают по спине. В конце концов, он окончательно теряет его из виду — что, вероятно, было неизбежно. Когда проходит час, а Зуко по-прежнему не возникает на линии его взгляда, он извиняется, тихо выскальзывает и отправляется на поиски.

*

Его поиски не длятся долго. Он находит Зуко в первом же месте, где решает посмотреть — в том самом укромном дворике, где они впервые начали упражняться в сражении на мечах, и где Сокка в первый раз показал Зуко основы вырезания обручального ожерелья. Тот сидит на самой нижней ступени из тех, что ведут к центру площадки, и Сокка опускается с ним рядом. — Привет, — говорит он и морщится, когда Зуко ощутимо вздрагивает — Сокка не хотел застать его врасплох. — Всё хорошо? — Ага, — отвечает Зуко таким тоном, что становится очевидно, что он лжёт. — Я в порядке. Это просто… слишком. Всё это слишком. Сегодня в честь праздничного пира прислуга облачила его особенно торжественно, но тяжелый плащ с высоким воротом выглядел гораздо величественнее, когда он был, собственно, на плечах Зуко, а не лежал бесформенной ало-золотой кучей у его ног. — Слишком, ага, — фыркает Сокка. — Можно и так сказать. Но ты прошел испытание! — он склоняется к Зуко, чтобы прижаться плечом к его плечу, и остаётся в этом положении, когда тот не отстраняется. — И всё благодаря моему исключительному руководству, разумеется. — Разумеется, — сухо откликается Зуко и фыркает, когда Сокка приосанивается. Сокка всё это делает напоказ — по большей части. Он действует почти на одном только наитии, едва вникая в то, что произносит. Когда он пытается дать имя этому ощущению, лучшее, что приходит ему в голову, это «смутно». Его мысли кажутся размытыми и неясными, как если бы он выпил лишнего — вот только он не выпил ни капли. Всё дело в Зуко, и в его бедре, которое прижимается к бедру Сокки, и это пьянит сильнее, чем любой алкоголь. — Теперь все ждут, что ты со дня на день сделаешь предложение, — говорит Сокка по большей части для того, чтобы отвлечь себя — и затем сразу же задаётся вопросом, почему от произнесения этих слов вслух всё его нутро сжимается. Он всегда знал, что рано или поздно это соглашение закончится браком, но тогда всё казалось таким далёким. Теперь оно кажется неизбежным и удушающим, как будто сама его сила затягивает Сокку под воду. — Точно, — говорит Зуко, и Сокка не может не потормошить его. — Как только ты закончишь обручальное ожерелье, на самом деле, — слова подобны пеплу у него во рту, и он не знает почему. Внезапно он чувствует раздражение — на себя самого и на Зуко — по причине, которую он никак не может ухватить. — Я уже закончил, — отвечает Зуко глухо. — Ого, — произносит Сокка, не в силах скрыть удивление. Он заставляет себя улыбнуться, пытаясь понять, почему это даётся ему с таким трудом. — Отлично! Дружище, это же прекрасно! Какой материал ты выбрал? Зуко не отвечает. Вместо этого он втискивает ладонь в карман и достаёт ожерелье, которое бесцеремонно швыряет в сторону Сокки. Сокка едва успевает перехватить его, прежде чем ожерелье соскользнёт в снег, и поднимает на уровень лица, чтобы рассмотреть. (В последний раз они говорили об обручальных ожерельях в комнате Зуко уже почти неделю назад. Сокка валялся на полу, дожидаясь, пока Зуко закончит колдовать свою чайную магию — и в этот момент он замечает на полу у кровати Зуко кусок камня размером в половину яйца арктической курицы. Он инстинктивно тянется поднять его и не успевает даже подумать о том, как оно могло там оказаться, когда понимает, что именно перед ним — наполовину законченное обручальное ожерелье, вырезанное из одного из тех тёмных мыльных камней, которые Сокка отдал ему в тот день, когда они тренировались во дворике. — Это же — ты сам это сделал? — недоверчиво спросил Сокка, приподнимаясь, чтобы сесть. — Э-э, да? Я упражнялся, — ответил Зуко, на миг отводя глаза от чайника, за которым он следил с вниманием почтового ястреба. — Как ты мне и говорил? Но этот я испортил, правда. — Ты испо… — Сокка остановился, качая головой. — В смысле, да, может, края и впрямь немного неровные, но у тебя правда отлично получается, — сказал он. — Я так и думал, что ты хорошо справишься с обручальным ожерельем, — я даже помню, как говорил тебе об этом — но это действительно впечатляет. — Вовсе нет. — А вот и да, — продолжил настаивать Сокка, чувствуя легкое раздражение. — Ты уверен, что никогда не делал этого раньше, или ты просто хорош почти во всём, что не попробуешь? Типа, ты просто просыпаешься с мыслью, что хочешь блестяще освоить что-то — и потом просто берёшь и так и делаешь? Какого хрена? — Нет? — неуверенно спросил Зуко, как будто не понимая, о чём Сокка вообще говорит. По одному только тону его голоса стало понятно, что он смущен — так, как это всегда и случалось, когда кто-либо пытался похвалить его. Сокка сделал себе зарубку чаще говорить ему комплименты — хотя бы для того, чтобы он перестал замирать каждый раз, когда это случалось. — Невероятно, — сказал Сокка, снова падая спиной на ковёр. — Ты даже не имеешь никакого понятия. — Не имею понятия о чём? — спросил его тогда Зуко, но Сокка только покачал головой.) Каким бы удачным Сокка не посчитал предыдущее ожерелье, то, что он сейчас держит в руках, превосходит его в разы. Оно великолепно: гладкий кожаный ремешок, к которому он прикреплён, выполнен из кожи темно-коричневого цвета, отчего он выглядит почти чёрным, оттеняя кулон из трех переплетенных кругов; они вырезаны на камне такого бледно-голубого цвета, что он кажется серебристым. Ожерелье выполнено так искусно, что его можно посчитать работой мастера. Сокка проворачивает его в своей ладони, и тусклые отблески вечернего света бликуют по волнам, что Зуко вырезал на поверхности камня, отчего создаётся эффект мерцания движущейся воды. — Оно прекрасно, — говорит Сокка негромко. — Оно нормальное, — отвечает Зуко, и Сокка поднимает глаза, чтобы увидеть, как тот смотрит на него так, будто ему физически больно. «Нормальное» — это не то слово, чтобы описать его, и совершенно не то слово, чтобы описать состояние Зуко, и Сокка провёл весь день с чувством, будто по неведомой причине что-то вот-вот вскроет его заживо. Сокка словно стоит у края пропасти, глядя вниз на что-то, что невозможно разглядеть — что-то, что пугает сильнее, чем больной бешенством осьминогомамонт. — Хватит говорить, что всё нормально, — рявкает он. — Всё должно быть нормально, но очевидно, что это не так. Почему ты кажешься таким расстроенным? Зуко даже не пытается уклониться от обвинения, как Сокка ожидал от него. — Просто… Это имеет такое важное значение, — говорит Зуко так, как будто Сокка этого не понимает, как будто каждый человек в его жизни не повторил ему примерно миллион раз, насколько это важно, чтобы Юи и Сокка поженились как можно быстрее — невзирая на то, что они едва знают друг друга. Невзирая на то, что есть и другие способы. Невзирая на то, что они должны иметь право на выбор. — Я знаю это, — отвечает Сокка. — И я знаю, какое значение это имеет для тебя в особенности. Я просто не понимаю, почему ты ведешь себя — вот так, — говорит он, указав на Зуко. — Ты не знаешь, что это значит для меня, — шипит Зуко, и в этот момент Сокка внезапно осознает, что Зуко охвачен не печалью — не только ей, во всяком случае. Это ещё и гнев, настолько обжигающе горячий, что вот-вот закипит. — Для меня лично — не только для Страны Огня. Сокка всегда хорошо распутывал головоломки, но теперь ему кажется, что ему не хватает некоторых частей, чтобы сложить всё воедино. Он старается держать голос ровным. — Что ты имеешь в виду — для тебя лично? — Я имею в виду — АРГХ! — Вместе с выкриком у него из рта вырывается маленький язычок пламени. Зуко вскакивает на ноги и пинает снег перед ним, после чего он вихрем разворачивается лицом к Сокке, но избегая смотреть ему в глаза и уставившись в точку где-то над его плечом. Снег под его ногами стремительно тает, как будто не в силах противостоять полыхающей внутри него ярости. — Я рассказывал тебе о своем отце. Сокка провожает взглядом тающий снег, но не спешит последовать его примеру — он встречает напор Зуко, даже шелохнувшись. — О том, что он в тюрьме после попытки сместить твоего дядю с трона? Ага. Ты рассказывал. — Я солгал. Точнее — нет, я не лгал. Я… ввёл тебя в заблуждение. — Ты — что? — переспрашивает Сокка, пытаясь — и не в силах — скрыть на лице боль и растерянность. — Мой отец и правда в тюрьме, — признаётся Зуко. — Про это я не соврал. И он и правда попытался сместить моего дядю — но в тюрьму его посадили не поэтому. — Тогда… почему же? Зуко садится обратно на место — так резко и стремительно, как будто у него подкосились ноги. Он обхватывает колени руками, уставившись в покрытую снегом землю, словно перед его глазами проигрываются сцены прошлого. Когда он вновь заговаривает, кажется, что он даже не осознаёт, что Сокка здесь. — Ты должен понять, что мой отец… Про него можно многое сказать, но точно не то, что он хороший человек. Он хотел захватить трон не только ради того, чтобы править Страной Огня. Ему нужно было всё. Сокка практически чувствует, как его лицо вытягивается в крайне идиотской гримасе, пока он пытается соединить все части головоломки, которые внезапно оказались прямо перед ним. — Я не — что ты пытаешься сказать? — Он хотел снова развязать войну. Чтобы нести величие Страны Огня в мир, — Зуко выплевывает слово «величие» словно ругательство. Оно сочится кислотой на его языке, такой едкой, что даже сидя в шаге от него Сокка чувствует, будто она обжигает его. Его глаза распахиваются, а тело передергивает от одной мысли об этом. — Так вот за что его арестовали. Зуко делает выдох — такой длинный и глубокий, что вместе с ним вырывается пар. — Нет. — Нет? Тогда за что? Неужели попытка возобновить геноцид не является незаконной в Стране Огня? — В глазах общественности — да, конечно. Но не существует конкретного закона, который запрещает людям говорить о войне — или даже открыто поддерживать её, пока они делают это у себя дома. — И так уж случилось, что твой дом находится в самом сердце правительства, — озвучивает Сокка. Зуко закрывает глаза и кивает. — Верно. — Так… за что тогда его арестовали? Если не за то, что он хотел сместить с трона твоего дядю и не за то, что он пытался развязать новую войну? Зуко вздрагивает — едва заметно, так, что Сокка чуть было не упускает это. — Он совершил другой вид предательства. Сокка трясет головой — не в знак отрицания, но в отчаянной попытке заглушить шум в ушах. — Он — Зуко, что это вообще значит? Ты всё говоришь и говоришь вещи, которые по-прежнему ничего не объясняют. Что именно он сделал? Перед ответом Зуко напряженно застывает — точь-в-точь как ледяные статуи вокруг них. — В Стране Огня запрещено законом наносить тяжкие телесные повреждения любому члену королевской семьи, даже если ты сам являешься её частью, — произносит он ровно, как будто цитируя заученный текст по памяти. — Совершив это, мой отец утратил статус неприкосновенности и своё место при дворе. Вот за какое преступление его заключили под стражу. Какое-то чудовищное, безымянное чувство разрастается в груди Сокки, пока он пытается ухватиться за ворочающуюся на задворках сознания мысль, настолько отвратительную и пропитанную несчастьем, что он даже не способен её осознать. Он отказывается. — Я не понимаю, — говорит он, так отчаянно надеясь, что ошибается, что даже не в силах додумать эту мысль. — Кого он ранил? Впервые с тех пор, как Сокка вошел во дворик, Зуко смотрит ему прямо в глаза. Он разворачивается к Сокке полностью, всем телом, чтобы он мог видеть его лицо целиком — одна его половина безупречна, гладкая, как фарфор, в равной степени деликатная и сильная; такие черты можно встретить в легендах или снах — другая же его половина, которая… на которой… — Меня, — произносит Зуко. — Он ранил меня. Глаза Сокки расширяются. Против воли его рука тянется в сторону Зуко, к его лицу, к его — но так и обрывается на половине пути. Зуко отшатывается. — Это произошло потому что я возразил ему, — говорит Зуко, вновь избегая его взгляда. — Я сказал ему, что война была жестока и несправедлива. Я сказал ему, что в ней не было чести. Я должен был знать, к чему это приведёт — я и знал, на самом деле, — со злостью перебивает он сам себя. — Но я всё равно — а он… — Зуко обрывает себя. Его трясет — но не от холода, думает Сокка. Его рука всё ещё застыла, повиснув в воздухе между ними. Сокке нестерпимо хочется прикоснуться к Зуко, притянуть его к себе, обхватить обеими руками — но Зуко этого не хочет. Зуко отпрянул от него. Сокка опускает руку. — Зуко, — вместо этого зовёт его по имени — как будто одно это может передать его владельцу отчаянное желание Сокки заключить его в свои объятия; ему даже не стыдно за то, что его голос ломается прямо на середине слова. — Я был его наследником, — говорит Зуко с горечью. — Я должен был закончить то, что он начал, и положить весь мир к его ногам. Война — не просто наследие моей семьи по рождению; я был рождён продолжить её. Я был призван причинять страдания. Я был создан для этого. Единственное, на что Сокка способен — это яростно мотать головой, чувствуя головокружение, как если бы его оглушили. — Всё не так. Ты не такой. — Я был таким, — настаивает Зуко; в его голосе звучит едва сдерживаемое отчаяние, — но я не хочу таким быть. Я решил, что не позволю себе стать таким же. Вот почему я согласился на это. Конечно, это и ради Страны Огня, и ради Племён Воды и всего остального мира, но… Я не могу стать таким же, как мой отец. — Он стискивает лежащие на коленях кулаки так сильно, что кажется, будто его кости вот-вот лопнут от напряжения. — Мой дядя говорил мне, что я могу отказаться, но я знал, что если есть хоть что-то, что я могу сделать, чтобы помочь принести мир всем народам, то я должен это сделать. У меня просто нет иного выбора. — Он вновь поднимает глаза на Сокку, и в его глазах читается та же боль, что звучала в его голосе. — У меня всё ещё нет выбора, но я — блядь. Я не могу. Сокка знает, что ему не почудился всхлип в голосе Зуко — или слёзы, которые он, к своему ужасу, замечает в уголке его здорового глаза. — Я не могу, — повторяет тот вновь, и это всё ещё не рыдание, но близко к этому. — Я думал, что я справлюсь, но ты… — Он обрывает себя, и его голос ломается на том, что Сокка расценивает как всхлип. Сокка отшатывается. — Что — я? — Я пытался сдерживаться, — говорит Зуко беспомощно и почти с отчаянием, обращаясь скорее к самому себе, чем к Сокке. — Я пытался, но теперь уже слишком поздно, и теперь всё испорчено, и ты… — Что испорчено? — требовательно спрашивает Сокка. — И почему это я в этом виноват? — Это не ты, — с усилием выдавливает Зуко несмотря на то, что буквально только что он утверждал обратное. — Это не твоя вина, а моя. Всё из-за меня, и вся эта ситуация с самого начала была абсолютно кошмарна, и я знаю это, я думал, что смогу справиться, но это было до того, как… — Он обрывает себя. — До того, как что? Зуко качает головой. — Это неважно. Теперь уже это неважно, потому что я не смогу. Что-то внутри Сокки взрывается, переворачивая все его внутренности с ног на голову, заставляя кровь в ушах шуметь. Он не знает, что это такое, но оно ощущается как горе. Оно ощущается как ярость. — Неужели тебе настолько невыносима мысль о том, чтобы остаться? — требовательно спрашивает он. — Неужели Племена Воды настолько отвратительны тебе — — Нет! — немедленно выкрикивает Зуко. — Тогда что не так? Зуко распахивает глаза и отшатывается назад, подальше от Сокки. Он открывает рот и, запинаясь, начинает что-то говорить, но даже если ему и удаётся сказать что-то внятное, Сокка этого уже не слышит. — Юи тоже пришлось несладко, знаешь ли, — выплевывает Сокка, — но она не плачется об этом. Я с самого начала был против этой затеи, потому что я был единственным, кто понимал, что Юи заслуживает лучшего — что она заслуживает выйти замуж по любви, вместо того чтобы застрять с каким-то принцем, который даже не ценит её по достоинству. Она приносит все те же жертвы, что и ты — и ты смеешь сидеть тут и вести себя так, как будто ты по-прежнему слишком хорош для неё? Слова, которые вырываются из его собственного рта, Сокка ненавидит почти так же, как мысль о браке Зуко и Юи — а больше неё он ненавидит только мысль о том, что Зуко уедет, навсегда, чтобы больше никогда не вернуться. Лицо Зуко бледнее, чем когда-либо. Он смотрит на Сокку так, будто прямо перед ним разворачивается настоящая трагедия; будто его сердце только что растоптали прямо у него на глазах. Сокка ждёт, но Зуко не произносит ни слова. Он просто виновато смотрит в ответ. Сокка качает головой. — Я знаю, что для тебя это исключительно про долг, но это так же верно и для Юи. Любой был бы счастлив жениться на ней. Она заслуживает всего на свете, но это не то, что она получит, и несмотря ни на что она всё равно пытается извлечь лучшее из ситуации — так почему ты не можешь? Весь силуэт Зуко выглядит крайне несчастным, и у него нет права выглядеть вот так — не когда это Сокка чувствует себя так, будто он вот-вот сломается, рухнув наземь и позволив чёрной дыре в своей груди поглотить его. Зуко резко встаёт. — Прости, — говорит он — и уже в тот миг, когда он открывает рот, выражение его лица ясно показывает, что он знает, что этого недостаточно. Он дрожит, и Сокку переполняют желания. Одно из них — притянуть Зуко к себе, чтобы остановить дрожь. Другое — наконец найти ответ на вопрос, которым он только сейчас начал задаваться; узнать, почему он так зол, и почему ему так больно. Ещё одно — и вовсе перестать думать о Зуко; раз и навсегда забыть о его о существовании, и о тех чувствах, что Сокка испытывает сейчас — о том, что он вообще их испытывал. Зуко избавляет Сокку от необходимости выбирать. Он делает шаг назад, затем ещё, и потом, — быстрее, чем затуманенный и медленный как патока разум Сокки успевает осознать — он разворачивается на каблуках и сбегает, оставляя свой торжественный плащ лежать на земле позади, тяжелый от снега. Это был такой роскошный плащ, думает Сокка рассеянно в тот миг, когда до него доходит, что Зуко оставляет его позади, и затем он моргает — и Зуко уже исчез. Сокка снова моргает — и вокруг уже темно. Он моргает в третий раз и осознаёт, что звуки празднования, которые до этого хотя и звучали приглушенно, но всё же были различимы, уже совсем смолкли. Сокка не знает, как долго он сидит здесь — замёрзший, и злой, и опечаленный, и одинокий — прежде чем наконец встаёт, направляясь обратно во дворец. По пути ему никто не встречается. Возможно, там были люди, и они даже могли пытаться заговорить с ним, но он не слышит их, он не видит их. Пустынный дворик превращается в городские улицы, которые превращаются во дворец, который превращается в стены его комнаты (моргнуть раз, другой, третий), но с каждым шагом всё, что он видит — это Зуко, который застыл перед ним, напряжённый и бледный, как будто он вот-вот сломается. Всё, что он слышит, это голос Зуко, который произносит «мой отец» и «я не могу» и «прости», и Сокка задаётся вопросом, сможет ли он когда-нибудь услышать что-либо ещё, или проведёт остаток жизни с эхом, повторяющим в его голове слова Зуко, что не важно что ему предложат — ничто не сможет заставить его остаться. Сокка приходит в себя урывками. По всей видимости, в какой-то момент он рухнул поверх покрывала, не озаботившись раздеться; постепенно он отмечает ломоту в спине, и тяжесть в груди, и комок в горле. Снаружи всё ещё темно — скорее всего, полночь ещё даже не наступила — и он лежит в постели, полностью одетый. Не сразу он понимает, что неясная боль в ладони — это какой-то незнакомый предмет, врезающийся ему в кожу, а не плод его больной фантазии. В первый раз за многие часы он раскрывает ладонь, и как только он это делает, вспоминает, почему вообще сомкнул её. По всей видимости, слова Зуко — не единственное, за что Сокка уцепился, потому что даже спустя многие часы он всё ещё сжимает в своей ладони обручальное ожерелье. Это сокровище, которое ему не принадлежит, и Сокка знает это. Он совершенно точно должен сейчас подняться и немедленно вернуть его. Но он этого не делает. Он хочет швырнуть его в стену, или, может, в океан, или даже в жерло вулкана, если наткнётся на него. Сокка не делает ничего из этого, как и не кладёт его в ящик или карман, чтобы сохранить его, и не роняет его на пол. Вместо этого Сокка вновь смыкает ладонь. Он оставит его себе и будет надеяться, что когда придёт время вернуть его, то сможет получить прощение за то, что оставил его так надолго. Кожа ладони всё ещё слишком чувствительна, но он не обращает на это внимания. Несмотря на острые края ожерелья, Сокка не может заставить себя возненавидеть его — или хотя бы отпустить. Резь отступила бы, если бы он не сжимал его в ладони так сильно, но эта мысль даже не приходит ему в голову. Несмотря на боль, что оно приносит, это всё ещё честь — обладать им.