Land In Sight

На момент нашей первой встречи я провожал уже тридцать восьмую весну и затруднился бы ответить даже себе, какой именно из рожденных прокрастинацией или страхами выборов стал роковым и законсервировал меня на годы в профессиональном амплуа, достойном беспечного студента. Возможно, нагрянувшее лет в тридцать запоздалое осознание, что в начале своих двадцатых я положенное не отгулял, так как вместо клубов, вечеринок, вписок и алко-нарко-отравлений большую часть времени упахивался в художке. Из какого-то извращенного перфекционизма (от него к последнему курсу меня отучила исполинская усталость) тогда я готов был тратить по сорок-пятьдесят часов на работу, которая в итоге шла по рукам аудитории, где поставленной для остальных студентов задачей значилось… по сути обосрать каждую деталь на рисунке ближнего своего. Не говоря о постоянных претензиях от менторов. Тот жизненный период подарил мне стойкий иммунитет к любого рода критике, чем-то похожий на выгорание, что немного облегчило отношения с внутренним критиком, повысив толерантность к собственным промахам. Положа руку на сердце, я бы не стал называть промахами свои решения об образовании или карьере и совершил… то есть принял бы их повторно, окажись вдруг снова восемнадцатилетним собой на распутье. Однако проклятый холст так и лежал на полу около полугода, обрастал все более плотным слоем пыли и заставлял меня под гнетом чувства вины и фрустрации быстрее ходить через гостиную. Как своего рода модель в миниатюре, он метафорически отражал странную статику нескольких последних лет. Полузабытые амбиции глухим набатом питали перманентную фоновую тревогу, доброжелатели любезно напоминали, что я «просираю» время и потенциал, немногочисленные ценители ожидали новых «шедевров»… Но все мои попытки заставить себя предпринять хоть что-то для креативной самореализации упирались в беспросветную кирпичную стену неясного происхождения. Даже на такое простое действие, как публикация в почти заброшенных социальных сетях старых работ, давно не актуальных, но по крайней мере законченных, как будто стоял внутренний блок. Я открывал Инстаграм, прикидывал, что для сохранения стиля должен залить туда в хронологическом порядке около четырехсот фотографий, начинал паниковать и выходил. Заглядывал в мессенджеры, видел трехзначные цифры уведомлений, испытывал экзистенциальный ужас и… выключал телефон. Убеждал себя, что просто не люблю виртуальное общение, потому что не справляюсь с информационной перегрузкой, и не являюсь антигероем современности из-за того, что начинаю кого-то «гоустить». В баре все ощущалось иначе. Ни к чему не обязывающее краткое общение с посетителями закрывало все социальные потребности без давления и угрызений совести. Я редко позволял втянуть себя в долгие разговоры, только вежливо кивал и поддакивал в ответ на задушевные откровения, со временем заметив, что большинству нужны не советы и оптимальные решения, а возможность выговориться. С коллегами мы поддерживали добрые отношения, не предполагающие изливания душ, за бесконечную череду совместных вечеров притерлись и делили характерный юмор, общее бытовое негодование и близкие морально-этические воззрения. Чаще всего за стойкой я коротал время в паре с Алексом, некогда моим случайным клиентом с просторов сети. Я тогда взялся расписать стены после ремонта в его небольшом, атмосферном заведении. Оно пряталось в самом сердце города, прямо за высоткой претенциозной гостиницы «Редиссон», и занимало второй этаж унылого серого дома авторства архитектора с красивой фамилией Мандельштам. Как типичное порождение эпохи баухауса, лаконичный фасад глаз не радовал и вызывал лишь желание разукрасить его ярким индустриальным граффити. Алекс сговорчиво позволил реализовать этот порыв во внутреннем убранстве бара, доверившись моему вкусу и предоставив идейную свободу. После за бокалом пива мы разговорились, и я посетовал ему на нестабильность заработка художника и фатальную усталость от нескончаемой работы собственным менеджером онлайн. В его глазах мелькнуло невеселое понимание, за которым последовал рассказ о юношеских мечтах стать гитаристом, разрушившихся о реальность, в которой две трети так называемого творчества занимал маркетинг. Сделанное им месяцем позже предложение ненадолго подменить бармена, если меня все еще гнетет непредсказуемый график, подтвердило истинность выражения, что нет ничего более постоянного, чем временное. Другие работники сменялись со стандартной для питейных заведений частотой, я же оставался оплотом стабильности сквозь года. Со временем коллектив устаканился до четырех постоянных членов: к нам присоединились тихий и ответственный юноша Ник в качестве менеджера и энергичная энтузиастка Эмилия, пришедшая устраиваться уборщицей, но в итоге ставшая душой компании. С ними я чувствовал себя настолько комфортно и непринужденно, что порой задумывался, так ли мне нужна эта несчастная карьера творца. Приступы внезапного вдохновения вполне удовлетворялись посредством айпада, скетчбука и любезного согласия Алекса на интерьерные эксперименты вроде фигурных неоновых ламп розового цвета или граффити с задирающей юбку Лизой Да Винчи. Постепенно заполняя бессистемными набросками альбом, ни одна из страниц которого не угрожала стать дамокловым мечом, я наслаждался тем, что снова рисовал для себя, по велению исключительно желания, а также тем, что легко мог прожить на деньги, которые получал за веселое времяпрепровождение с искренне симпатичными мне людьми. Брался за подработки, только когда имел на то силы, хотел поддержать себя в тонусе или освоить новый софт. Динамичный ритм бара не давил: мы с Алексом приходили к шести, готовились к открытию в семь и отбывали около трех ночи, оставляя Ника с Эм прибираться после закрытия. Подобный график позволял мне ни с кем лишний раз не пересекаться без необходимости, включая родителей, так как по воскресеньям я спал до вечера, восстанавливаясь после рабочей недели. Конечно же, я любил их обоих, как и брата, и семью брата в лице заботливой супруги и троих племянников, и их собак, и других животных… Но в каждый визит так или иначе речь за столом прямо или косвенно заходила о том, как замечательно устроился в жизни младший из сыновей, уважаемый специалист, архитектор, семейный человек, гордый отец и прекрасный садовод, и как же помочь старшему, не преуспевшему ни в одной из упомянутых сфер, кроме относительно удачной попытки вырастить суккулент. Такого рода критика меня иногда все-таки пробирала, и я снова утешал себя, что формально в наши дни пропащим случаем не являюсь, так как грядущие сорок — не такой уж великий возраст, жилье свое имеется, хоть и в спальном районе, машина тоже, хоть и дышит на ладан, высшее образование, хоть и… Зато стабильная пятидневная работа, медстраховка, крепкое здоровье, хоть и не атлет, да и внешность ничего, хоть и не Ален Делон. Крепкие нервы, спокойный характер, никаких вредных привычек. Буквально мечта всякой хорошей девушки. Увы, классические сюжеты подсказывали, что те хорошие девушки, которые нравились мне, тяготели к «плохишам», в ряды которых я вписывался только в старшей школе, когда на пару с лучшим другом тайком по ночам занимался урбанистическим дизайном с помощью баллончиков, пытался читать рэп, носил палаткоподобные штаны, красил волосы в неожиданные цвета и прической пытался походить на дикобраза. В академии, где таких «уникальных и особенных» оказалось большинство, интерес самовыражаться внешне сошел на нет. Интереса к собственной персоне со стороны прекрасного пола я также особо не отмечал, не считая платонического, но тешил себя заверениями друзей, что для мужчины после сорока в романтическом ключе все только начинается. Ворчал мысленно, что все остальные в компании к этому возрасту были глубоко женаты или стремительно к этому статусу приближались. Злился на себя же за невольное сравнение. Звал Эмилию в качестве «плюс одной» на праздники и совместные посиделки, куда все являлись с партнершами. Она никогда не была против бесплатно поужинать и сыграть мою «вроде бы подругу», с которой «все сложно», хотя в личной жизни играла за другую команду. В качестве благодарности за поддержку я даже несколько раз наряжался в выглаженный костюм и сопровождал ее во время дальних поездок к родителям, персонам неожиданно глубоко религиозным. Она витиевато представляла меня как претендента в женихи, выслушивала, что в тридцать уже пора отправлять детей в школу, а не перебирать кавалерами, а на обратном пути молча злилась до тех пор, пока я не предлагал ей поставить какой-нибудь хард-рок, чтобы проораться. С девушками у нее тоже почему-то не клеилось, и порой я искренне жалел, что не родился миниатюрной брюнеткой, каких она с завидным постоянством водила в бар на свидания. Эм казалась мне невероятно привлекательной внешне, несмотря на стабильный образ женской версии Курта Кобейна, ночевавшего на вокзале. Зато все прекрасно склеилось у четверых моих друзей детства, каждый из которых отхватил себе по красавице, к каким я даже побоялся бы подойти. Как они ухитрились такое провернуть, не укладывалось в голове, ведь мне всегда казалось, что вся наша пятерка — равноценные и равно-непрезентабельные придурки. Невеста Йоси — или «Джо», как мы привыкли его звать — без всякой ретуши могла бы красоваться на обложках журналов или рекламировать нижнее белье. Жена Глеба — он быстро смирился, когда с подачи его идише мамэ мы еще в школе стали звать его «Глебушком» — благородной наружности блондинка, происходила из той же культуры, что для меня объясняло их многолетний гармоничный брак. Роберт, обманчиво скромный и самый тихий парень в компании, успел сменить уже трёх или четырех долгосрочных партнерш, последняя из которых и вправду работала моделью. Каждый раз он доверительно делился, что это абсолютно точно и навсегда любовь всей его жизни, за что получил негласный статус серийного Ромео. Давид же со своей дамой сердца являли собой образец идеального союза: делили ценности, увлечения, пристрастие к спорту и путешествиям, вызывая неконтролируемую зависть слаженностью характеров. Наверное, я по-своему немного завидовал каждому. Мы начинали с равных условий со всеми, кроме Джо, с которым я познакомился в академии. Росли в простых семьях в одном районе, жгли покрышки на одной криминальной горке, ходили в одну школу, слушали одну и ту же музыку, даже когда-то мечтали собрать рок-группу. Это шло вразрез с моими музыкальными предпочтениями, но ради друзей я готов был искать компромиссы. Теперь Глеб, мой самый первый и близкий товарищ по школе и музыкалке, обитал не этажом выше, но в красивом частном доме в живописном пригороде, где растил счастливое потомство, стриг газон каждую субботу, жарил некошерное барбекю, прямо с кухни управлял своим небольшим бизнесом по поставке медицинского оборудования, а в свободное время играл на гитаре. Роберт переехал в соседний район, где приобрел просторную квартиру с видом на лес в новом проекте рядом с пафосным торговым комплексом. Занимая неплохую должность в заграничном банке, он мог позволить себе катать подружку-модель на новом «BMW». Справедливости ради, девушку образованную и обаятельную, но даже при всем своем уклоне влево я не мог перестать ее слегка объективировать. Давид уже давно ушел в частную врачебную практику с гибким графиком, что позволяло ему подстроить профессиональную жизнь под бесчисленные дикие походы, экзотические круизы, полеты на дельтапланах и прочий семейный экстрим. Джо, с которым мы на пару корпели над рисунком на первом курсе и после каждого разбора полетов пессимистично шутили, что в итоге пойдем вместе работать в фаст-фуд, после художки поступил на режиссерский и теперь периодически пытался затащить меня в очередной проект продакшн-дизайнером на киностудии. Я отбивался, уверенный, что не потяну, удивлялся его вере в меня и снова завидовал оправдавшейся вере его родителей в него самого. Иными словами, из друзей меня примером морально поддерживала только Эмилия, в последнее время гармонично влившаяся в компанию уже не как моя спутница, но как самостоятельная единица. Ее никак не смущал официальный статус уборщицы («помощницы», как тактично поправлял Алекс), несмотря на тридцатилетний возраст. Собственным призванием она видела не барную рутину, но позицию вокалистки в местной группе, играющей тяжелый рок по субботам в андеграунд-клубах. В такие дни она отсутствовала на работе, но когда их концерты выпадали на воскресенье, я старался посещать их, каждый раз радостно удивляясь, как же ее обожает публика, и как даже меня, спокойно относящегося к гитарным риффам, заводят ее феерические вопли, гроулы и скримы. Она снимала с подругой пошарпанную двушку недалеко от центра и чувствовала себя как рыба в воде в атмосфере романтического декаданса. Пару раз я заходил к ней домой, старался не убиться о ряд небрежно составленных у стены гитар или не рухнуть, запутавшись в проводах, сочувствовал ее соседям и восхищался умением класть на мнения извне внушительный болт. Она безумно нравилась мне в совокупности своей неустроенности, вдохновляла и дарила уверенность, что мы оба на самом деле в порядке. И вот с этой мажорной ноты печальным глиссандо меня увлек обратно в накатывающий компактным цунами кризис сорокалетия не кто иной, как мой бесценный Черри. Ничего не предвещающим сентябрьским вечером я волею случая обнаружил, что, во-первых, он был старше меня всего на год, во-вторых… Этот побухивающий торчок являлся не закатывающейся театральной звездочкой, как я полагал, но аж целым доктором наук и гордо носил титул профессора в нововозведенном научном центре Государственного университета. Я был вполне доволен жизнью без этой информации, но она нашла меня сама в лице группы галдящих студентов, поздним часом пятницы заглянувших к нам на огонек. Было критически тяжело сдерживать смех, когда он, секундой ранее самоуверенно ухмыляющийся, вдруг замер и уставился на меня восторженно-перепуганными глазами, старательно от них отворачиваясь… чем спровоцировал то, чего опасался. — Профессор? — одна из девушек направилась прямиком к нам. — Здравствуйте! — Фа-а-ак… — пропел он тихонько с гипертрофированно неловкой улыбкой на паникующем лице. — Упс, простите, это так непедагогично, не так ли? Сделаем вид, что вы ничего не слышали. В следующий час я внутренне хохотал, наблюдая, как он с неимоверным усилием изображает чинного педагога, наивно полагая, что хмурый взгляд и медленные кивки способны скрыть, насколько он безобразно пьян. Не то чтобы мы на последнем курсе не побухивали с преподавателями… И не то чтобы снобизм во мне диктовал, кому как следует проводить свободное время. Очевидно, все остатки его самоконтроля были истрачены на отчаянное стремление сдержать сомнительный юмор, и, когда студенты отчалили продолжать веселье в клубе в гостинице напротив, мы с Алексом с готовностью приняли удар на себя. — Это еще ничего, — выдохнув с облегчением, он замахал на себя коктейльной картой. — Я со своей удачливостью один раз, ха-ха, наткнулся на них… Ха… В тематическом клубе, у темной комнаты, когда… Ну… Когда пытался объяснить одному шведу, что делаю это не за деньги… Ха… А из любви… Так сказать, к искусству. Они на меня вылупились квадратными глазами, я на них… Но я был в говно. И говорю такой… Вот видите, ребята, как нам, педагогам, плохо платят… Приходится подрабатывать таким вот бесчестным способом… Мне показалось, Эм взвизгнула за диджейским пультом, Алекс беззвучно хмыкнул, не отвлекаясь от работы, я же в который раз за вечер зажмурился на пару секунд, чтобы не заржать конем. — Я, конечно, педагог и мое призвание учить, — скромно заметил виновник торжества, со слегка виноватым видом сведя брови домиком. — Но сейчас я могу научить только плохому… Например… Как завязать стебелек от вишни языком… — Что в этом плохого? — нарочито усомнился я, с запоздалым сожалением пообещав себе напомнить Нику заказать ягод с запасом. — Никогда бы не подумал, что ты преподаешь. — Я бы тоже не подумал, — он сделался вдруг столь удивленным, как будто только теперь обнаружил этот факт в своей биографии. — Я и не планировал, вообще-то… — И как так вышло? Он на несколько секунд замер, уставившись на меня широко распахнутыми глазами, будто в польщенном волнении от неожиданного вопроса. — Ну… Я вообще имел желание поступить в музыкальную академию. Тогда еще консерваторию, на самом деле. Но мама говорила… Ты не для этого идешь на медаль, у тебя потенциал и… все такое. Я ее понимаю, она меня одна растила, не хотела рисковать. Хотя мне говорили, что данные есть. — Какой инструмент? — это был тот редкий случай, когда я не просто позволил увлечь себя в беседу, но и зачем-то проявлял инициативу. — На вокальное отделение. Я вообще, знаешь, когда был ребенком, играл в мюзиклах… Но в итоге, как хороший мальчик, послушал старших и пошел в универ. Там тоже дурью всякой театральной страдал. После не знал, куда себя деть, и так досидел до диссертации. Остался преподавать, потому что… Ну, в целом нравится сам процесс. Это тоже своего рода театр. Он продолжал рассуждать о чем-то, я же не уставал молча поражаться одновременно трем вещам: как он умудряется так членораздельно артикулировать и ясно мыслить, едва держась на ногах; как так вышло, что у него на неродном языке словарный запас как у носителя, но певучий акцент, будто он родился и рос в деревне где-то на самом западе страны; какой же у него нежный, почти девический голос. — Хотя все равно ощущение иногда, как будто не свою жизнь прожил, — он улыбнулся с очередным тихим вздохом, отозвавшимся эхом в глубине моих собственных мыслей. — Не уверен, огорчу тебя или обрадую своим примером, но я в свое время отца не послушал и настоял на художке, — я воспользовался моментом, пока никто не беспокоил, и оперся руками на стойку напротив, глядя ему в глаза. — «And here we go». Судя по широким зрачкам, он явно и сегодня был… под чем-то. — Но тебе нравится? — не прерывая зрительного контакта, с легкой улыбкой поинтересовался он десяток секунд спустя. — Мне нравится. Отцу не очень, — я задумался на мгновение, возвращаясь к наведению порядка за стойкой, но все же решил быть до конца честным. — Вернее, его голосу в моей голове. Прежде мне всегда казалось, что я знаю с точностью, чего хочу и в чем нуждаюсь для гармонии с собой. В быту, во вкусах, в инструментах, в планах на жизнь. Даже несмотря на то, что «мудрые взрослые» на протяжении всех лет становления твердили, что искусством нормально не заработать, что я очень талантливый, но должен оставить иллюзии и выбрать для себя «человеческую» профессию. Я настоял, так как эти же взрослые всегда демонстрировали, как важно самостоятельно принимать решения и нести за них ответственность. Принял, проверил, согласился — да, не заработать, но не в принципе, а конкретно с моим характером и приоритетами, — и теперь нес, беспомощно глядя, как время безвозвратно утекает сквозь пальцы и стекла бокалов. Не могу сказать, что жалел о нем, но суперэго с отцовскими интонациями не уставало напоминать про дом, сына и дерево. Хотя, наверное, окажись я в меде или на любом другом факультете, все равно на лекциях рисовал бы. — Он был строгим? — ласковый голос вывел меня из задумчивости. — Был и есть, — я усмехнулся нервно, указав на свои глаза, затем на бороду. — Он наполовину горэц, наполовину азиат… Сам представь. Все эти обычаи, традиции. — Уау, — он глядел на меня, почти не моргая, с каким-то необъяснимым трепетом. — А мама? — С ним солидарна. — И как вы сейчас? Общаетесь? — Да. Они смирились, — соврал я нехотя. Укол совести подсказал, что я невольно выставил свою семью в невыгодном свете перед незнакомцем, однако тратить силы на оправдания и объяснения не хотелось. В конце концов, шанс, что они когда-нибудь пересекутся, сводился к нулю. Обоих родителей я глубоко уважал, прислушивался к их мнению и был благодарен за безусловную любовь с их стороны, которую почитал фундаментом своей стабильной психики. Да, разумеется, не все мои решения вызывали у них одобрение, но я всегда напоминал себе, что так они пеклись о моем благополучии. В голове вдруг вспыхнуло осознание, что вот он — идеальный момент, чтобы спросить разомлевшего и устремившего все внимание на меня Черри о позировании. Но что-то удержало меня тогда — не то деструктивное опасение, что мои портреты недостаточно хороши и вряд ли понравятся ему, не то сомнения, так ли моя импровизированная гостиная-мастерская похожа на богемный будуар настоящего художника, способный расположить ко мне такого… — Ты такой невероятный, — сообщил он вдруг, сбив меня с мысли, все так же не отрывая пугающе черных глаз. — В смысле? — Как синий город Самарканда. Если бы в нем была еще та стеклянная мечеть из Шираза и синтоистский храм, — он растекся в сонной приязни. — И театр Кабуки. Подобного мне точно никто никогда не говорил. — Тебе нравится Азия? — я отвернулся, чтобы скрыть смущение. — В основном в порно, — он беззаботно засмеялся. — И суши. Обожаю суши! Сугубо из любопытства я нашел информацию о нем на сайте университета и долго веселил себя альтернативными сюжетами сериала «Во все тяжкие», где он мог бы сыграть сразу обе главные роли — и преподавателя химии, и его напарника-наркомана. Затем развлекался, пытаясь придумать, как к человеку с претенциозным именем Сильвестр могли бы обращаться родные и близкие. «Силя»? Звучало странно и напоминало «селедку» на родном ему государственном языке. «Сивка», как лошадка? «Вест», как «запад» или одиозный рэпер? «Сильва», как испанский футболист или дива варьете из венгерской оперетты? В нашем случае уместным вариантом мне виделся «Silly», «дурацкий» по-английски. Не удивительно, что ему нравилось мое лаконичное «Черри». На портретной фотографии с сайта пикантную специфику персоны выдавали только плаги в ушах, в остальном он казался предельно презентабельным порядочным специалистом, сдержанно улыбался уголками губ, проницательно смотрел из-за тонкой оправы очков, словно заглядывая в душу, и благодаря острой бородке вписывался в классический типаж дьявола, подсовывающего протагонисту контракт об обмене души на что-то сиюминутное. Поразительно, насколько одна деталь меняла весь образ — гладко выбритым он походил на вечного подростка или, как заметила Эм, симпатичного дайка. Наверное, я смотрел на это фото слишком долго — отметил легкую асимметрию губ, обвел в уме тонкие нити основных морщин в уголках глаз, запомнил расположение всех заметных родинок. Насчитал их три: одна слева под глазом, вторая справа на щеке, третья снова слева на шее, как указатели на тропе… Я опасался продолжать аналогию. Размышлял по пути домой, стоило ли показать ему рисунки или, может, попробовать сделать пару набросков прямо в баре. Загодя я принес на работу скетчбук, но ждал более месяца, прежде чем уловил правильный момент. В тот день он пришел относительно рано, до наступления дождливых осенних сумерек, и расположился на высоком стуле у окна, кивая в ответ на чьи-то реплики. Вновь отросшая бородка дорисовывала в воображении прячущийся за полой темно-синего пиджака свиток, подгоревший в адском пламени. Алекс с молчаливым пониманием косился на меня, посмеиваясь, пока я спешил воспользоваться каждой возможностью и в свободные минуты хватался за карандаш. Взятка в виде его собственного портрета до сих пор красовалась на стене в «офисе», которым он для солидности именовал одну из подсобок. Как-то под утро он задремал прямо в зале на диване, драматично подперев кулаком щеку, и Эм подменила меня за стойкой на десяток минут, пока я с хулигански-эстетической мотивацией крупными штрихами накидал его в полуфас, слегка усугубив драматичность позы. Получилось по-врубелевски мрачно, да и сам Алекс обладал знакомой с академии, классически мужественной наружностью — широкоплечий, высокий, с отросшим полубоксом темных кудрей, короткой бородой и четким прямоугольником добродушного лица. Черри с его тонкими чертами рисовать было проще. Его небольшая голова, острый профиль и прямые плечи напоминали не о живописи, а об эскизах художников по костюму. Из-за длинных ног, стройного сложения и удачных фасонов он казался высоким, хотя я доверял глазомеру и знанию, на каком уровне рисовал Мону Лизу на стене бара: он определенно был чуть ниже меня и едва ли дотягивал до ста восьмидесяти. Я собирал его на бумаге из прямых линий и штрихов, расставляя непонятные себе же акценты. Узкие лодыжки виднелись, когда он клал ногу на ногу и откидывался на спинку барного стула… спускал руку позади себя, бедрами в профиль, плечами ко мне. Спина прямая, голова чуть приподнята. Вероятно, он заметил, чем я занят в перерывах, и специально позировал. Был ли у него подобный опыт? Работал ли он моделью? С его данными мог бы. Такой идеальный для графики. Контрастный, резкий — темные волосы, темные глаза, оправа очков, плаги, костюм, туфли, тень руки на столе. Черный силуэт стула. Светлая кожа, рубашка, блики на радужках, улыбка. Белый фон панорамного окна за ним. Рисовать его было так легко, будто к этому грубому наброску меня вела вся творческая жизнь. — Круто, — похвалил Алекс, заглянув через плечо. — Сделай его героем комикса. — Да, яркий типаж, — я согласился, еще не готовый в разговоре употребить в его отношении эпитет «красивый». Притягательный — да. Харизматичный — определенно. Артистичный, эрудированный, интересный. Глубокий в рассуждениях… иногда. Многослойный. Эстетически совершенный. Красивый? Однозначно. Но, произнесенное вслух, это слово звучало дискомфортно. Не из-за предрассудков, нет, говорил я себе, ведь к числу гомофобов себя не причислял никогда, привыкший с юных лет к художественному разнообразию. Отдавал себе отчет, что каждый от природы в той или иной степени бисексуален, но не задумывался о собственной пропорции, словно это могло сделать меня уязвимым. Хотя четко помнил, как в подростковом возрасте меня тянуло к Глебу, как я давил в себе эти мысли и оправдывал их неоспоримым фактом, что он всегда был объективно красив. Он и сейчас нравился мне — и внешне, и как человек, и как близкий друг, но я физически не мог представить нас вместе, даже если когда-то давно тело странно реагировало на близость с ним. Это было волнительно и приятно, но в моей интерпретации не имело ничего общего с похотью. Я искренне не понимал ажиотажа вокруг такой личной темы, как интимные предпочтения, и, откровенно говоря, не находил предмета в спорах, пока чьи-либо отношения оставались в рамках уголовного кодекса. Сам же не имел причин задумываться о вариативности, так как стабильно и надолго влюблялся в девушек. Видел их более привлекательными, чувственными, нежными, внимательными, ответственными, альтруистичными… Во всяком случае тех, к кому тянулся. Даже если организм иногда отвечал неуместной реакцией на мужчин-моделей в академии, я списывал это на гормоны. Все мои влюбленности были объединены фундаментальной константой — стабильным отсутствием типажа. Глебу нравились властные блондинки, над чем мы всегда неполиткорректно иронизировали, Джо любил хрупких азиаток, что было логично ввиду его корейских корней. Давид предпочитал спортивных и невысоких, Роберт, наоборот, выбирал повыше, себе под стать. Я же никогда не мог предсказать, кто окажется под моим карандашом следующим. В последний год или два я испытывал иррациональную симпатию к Эмилии — не только как подруге и энергичному, жизнерадостному, творческому человеку. Она с первого дня знакомства перекочевала ко мне в альбомы, хотя сочетала в себе все, на что прежде в девушках я не реагировал: высокий рост, мальчишескую фигуру, выбеленные лохматые волосы с заметно отросшими темными корнями и стиль неряшливой гранж-дивы. Я бы точно попытал удачу, не заяви она сходу в лоб, что предпочитает женщин. В качестве утешения многообещающе добавила, что если бы я был «такой же миленькой брюнеткой, вот тогда-а»… О собственной природной притягательности иллюзий я не питал и ни разу в жизни ни от кого не слышал в свой адрес это субъективно-оценочное — «красивый». Симпатичный, милый, хорошенький — да, но разницу улавливал четко. Солидарно с окружением относил себя к крепким «среднячкам» со своими плюсами и минусами и при единственной в жизни позорной попытке зарегистрироваться в приложении для знакомств надолго завис, пытаясь заполнить описание профиля. Выходило что-то похожее на характеристику служащих тайной полиции из кинофильма «17 мгновений весны». Характер рассудительный, спокойный. Психика крепкая, самооценка адекватная. Рост средний, телосложение… стройное? Среднее? Обычное? Короче говоря, физически здоров, не считая аллергий. Стать атлетом цели перед собой никогда не ставил, но в двадцать мышц без особых усилий было достаточно, только к концу тридцатых чуть усох. А вот с волосами повезло — до сих пор черные, послушные и густые, редеть или отползать назад они не собирались. С подачи и по примеру Джо, настаивающего, что мы должны извлекать выгоду из своей ДНК, я несколько раз пытался их отращивать — экспериментировал с узлами и андеркатами. В отличие от друга-корейца, в моих генах присутствовал не только Дальний, но и Ближний Восток, потому ему на зависть борода у меня росла хорошо, скрашивая не самые мужественные черты лица. Я оценивал себя трезво и позитивно, полагал даже, что в теории мог бы встречаться с самим собой… Оба бы годами не выходили из дома и умерли со скуки, наверное. Но зато в тишине и гармонии. Кем бы ни был партнер Черри, их паре такое явно не грозило. — Я выбираю «Fuck», — заявил он во вторник тридцать первого октября, в Хеллоуинскую полночь, глядя мне в глаза с боевитой готовностью. Что именно он имел в виду, я понял, только когда обернулся на стену позади себя, где сам же накануне над зеркалом и полками «написал» красной диодной лентой «Trick or Treat». То, что слово «Trick» в моем каллиграфическом исполнении оказалось подозрительно похожим на «Fuck», мы с Алексом заметили только после нескольких замечаний, но решили оставить все как есть, юмора ради. Где-то в глубине души я надеялся… или, скорее, рассчитывал, что Черри это заметит и обязательно оценит. — А почему вообще стоит такой выбор? — он озадачил меня философским вопросом, вертя в пальцах бокал, как Гамлет череп Йорика. — Мы взрослые люди, можем позволить себе и закусь, и потрахаться… А с моим новым именем даже выбирать не надо, я и то, и другое. Два в одном, ха-ха! Не уверенный, что именно его так развеселило в последней фразе, я решил воспользоваться случаем и рассмотреть реалистичные угли на запястьях. Рукава пиджака он собрал у локтей, которыми теперь опирался на стойку, и я молча поразился, как его татуировщику удалось создать на коже такой реалистичный эффект свечения. Момент любования порушила Эмилия, налетевшая на него с детским гримом в руках. Ее силами мы с Ником и Алексом за полчаса до открытия превратились в кровожадных зомби, себе же она выбелила лицо и изобразила кровавую дырку от крупного калибра у виска. Оммаж приобрел смысл после того, как на спине ее потертой джинсовки я заметил надпись «Bain». — Куртка «Бейн», — радостно похвасталась она захлопавшему в восторге Черри. Над ним она издевалась не так долго, как над нами: пририсовала поверх глаз размытые черные ромбы, не то как у главного героя фильма «Ворон», не то как у печального клоуна Пьеро, затем у кого-то стащила цилиндр с пером и водрузила ему на голову, явив миру демоническую версию Шляпника из «Алисы в стране чудес». — Обожаю Хеллоуин, — поддерживал он ее энтузиазм. — Можно беспалевно закапывать кого-то у себя в огороде, и все будут думать, что ты такой креативный и веселый! Вероятно, Алексу не стоило сообщать ему о праздничной акции «Шот за черный юмор, если рассмешишь бармена», так как своей жертвой Черри выбрал не его, а меня. — О! Моя терапевтическая шутка! — провозгласил он торжественно. — Иногда, когда занимаешься сексом с трупом, бывает сложно понять, кто из вас более гнилой человек… Мне пришлось глубоко вдохнуть и медленно выдохнуть, чтобы сохранить невозмутимое лицо. Злорадный гогот Эмилии выдержке не способствовал. — Откуда у графа Дракулы такой большой и красивый замок? — заговорщицким тоном поинтересовался он, затем хитро прищурился. — Насосал! — О, у меня тоже есть такая! — она уселась на соседний стул, подтолкнув его плечом. — Что такое настоящее доверие? Это когда два каннибала сосут друг другу… — А ты знаешь, что депрессивные люди делают самый лучший минет? — Почему? — Потому что действительно пытаются задохнуться… Я успел смешать десяток заказов, а они все еще продолжали вываливать друг на друга неуместные в иных обстоятельствах остроты и счастливо гоготать дуэтом, подзывая меня: — Почему в библиотеке нет книжек про суицид? Их не возвращают… — Узбекский каннибал съел пловца… — Доктор, мои анализы готовы? Я умираю от любопытства! Да, готовы… Не только от любопытства… — Проктолог занялся самолечением и замкнулся в себе… — Сотрудник крематория чихнул на работе и теперь не знает, кто где… — Тайландский гипнотизер заставил человека побывать в трансе… Я не выдержал и прыснул — не столько от содержания диалога, сколько от гротескной комичности тандема, затем поставил на стойку перед ними два «Банши»-шота. Эмилия с триумфом вскинула кулак и ускакала обратно за диджейский пульт, тогда как Черри это, разумеется, не остановило. — Одна шутка, один шот, один раз, — я напомнил ему, вручив банку с остатками вишен. — Я просто хочу тебя… Порадовать, — он специально произнес «порадовать» с паузой, чтобы прозвучало как «пора давать». — Да, самое время… — я все-таки рассмеялся. Не знаю, был ли я удивлен вскоре снова увидеть их вместе. Оказалось, после осознания взаимной приязни, заискрившей между ними в последнюю ночь октября, Черри с Эм обнаружили друг в друге «братьев по разуму» с массой общих интересов и тем для бесед и организовали свой маленький дискуссионный клуб, по-современному подкаст… со мной в качестве единственного постоянного зрителя, который не имел возможности его «выключить» или сбежать из-за стойки. Ничто не предвещало бодрого зачина, пока Черри не совершил фатальную ошибку: в присутствии Эмилии он вдруг обнаружил, что забыл карты в обложке телефона, и невинно, но довольно громко поинтересовался: — А налом можно платить? Я не сразу сообразил, почему она расхохоталась до сипа, хлопая ладонью по столешнице. — Эй, Майк! Какое твое любимое направление в искусстве? — она не могла перестать хихикать весь оставшийся вечер. — Мое — импрессианализм! — Это когда ты impressed by… Уou know… — Черри полностью разделял ее энтузиазм. — Кардианальное решение… — Решение, принятое и сердцем, и не только… — Конфиденцианально… — Скрыто в недрах… — Колонианализм… — Это колониализм, только когда все через жопу… — Экзистенцианальный кризис… — Это моя жизнь… — Доскоанально… — Ну это уже какая-то жесть… Все их философские искания почему-то раз за разом сползали в пикантные дискуссии о вопросах чуть более интимных, чем позволяли средние децибелы их пронзительных голосов. Напрашивался вывод, что у обоих давно не складывалась личная жизнь — иначе что могло сподвигнуть двух людей, ввиду заводских настроек не заинтересованных один в другом романтически, буквально каждую встречу горячо дискутировать о плотских аспектах любви. Поначалу я даже не задавался вопросом, с какой целью оба этих представителя титульной нации общаются между собой на моем родном языке, иногда для удобства переходя на английский. — Bottoms up! — провозгласил Черри, прежде чем выпить с Эм на брудершафт. — Ну? Ты не встанешь? — подколола она его. — Почему?.. — А ты не боттом? — Почему? — Ну… Ты выглядишь, как твинк. — Да? — он с сомнением заулыбался. — Спасибо. — Топ? — Эм недоверчиво прищурилась. — Open-minded and switchy. Хотя… На этом этапе жизни я бы, скажем так, уступил инициативу только партнеру в отношениях, — подумав, пришел он к выводу. — А ты? — Зависит от партнерки, что ей нравится. И что у нее есть в ассортименте. — Ты про трансдевушек? — У меня были отношения с одной… Недолго. Мы дружим. Она классная. — Пре-оп? — Угу. — И как тебе? — Странно. Мне комфортнее с цис. Физически. Это звучит как трансфобия? — Почему? Just not your cup of tea. Мне вот нравятся брюнеты, — он повел плечом, мельком взглянув на меня. — Ты чувствуешь дискриминацию? Я ущемил твои права? — Все, я тебя отменяю, — засмеявшись, она поправила волосы с шутливо-разочарованным видом. — А если бы я покрасилась в черный? — Тебе очень идет блонд. — Ладно, отменяю отмену. Я, кстати, сначала думала, что ты транспарень. — Почему? — он уставился на нее в искреннем изумлении. — Ты слишком симпатичный для цис. — Можешь проверить, если хочешь. Я покосился на них, заметив, что оба резко замолчали, глядя друг другу в глаза, но отвернулся и зажмурился, чтобы не прыснуть, когда Черри внезапно дернулся и ойкнул. — Ну-ну, что ты там говорил про одноразовый секс? — она неубедительно изобразила научный интерес. — Что?.. А! Что есть разница в том, как работает мужской и женский мозг в этом плане. Мне кажется, женщине чтобы расслабиться, надо позволить себе быть уязвимой, а для этого надо доверять партнеру. И степень доверия подразумевает какое-то более глубокое знакомство с человеком, так? — Для гетеро да, наверное. — А для тебя? — Э-э… По-разному. Но я редко сплю с кем-то незнакомым. Я не знаю, это я дэмисексуалка или ты прав. — Большинство женщин тогда дэмисексуалки. Я бы никогда не послал девушке дикпик без приглашения. — А парню? Я сделал вид, что мешаю лед, когда засек, что они поглядывают на меня с хитрыми лицами. — То есть…. Я девушкам тоже слал. И это даже иногда работало. В двадцать пять я почему-то думал, что их можно этим возбудить. — Фоткой члена?! — Эм подивилась его «оригинальному» подходу к соблазнению намного громче, чем я счел бы комфортным. — Ну да… Я судил по себе. — То есть тебя бы это возбудило? — Конечно. — Почему? — В смысле, почему? — Черри выкрутил громкость до ее уровня. — Это же член! И он встал в честь тебя. Как джентльмен. Это как комплимент. Как акт доверия. Откровение. Представь, когда милый лабрадор приносит тебе самую любимую игрушку… Эм ударилась лбом о стойку с глухим звуком, я же на последнем издыхании самоконтроля зашел в кухню на полминуты, чтоб проржаться. Кто мог знать, что из них получится такой эпический дуэт? Темы ниже пояса, казалось, утомить их не смогли бы никогда, но спустя пару пристальных осуждающих взглядов со стороны Алекса они почти полностью переключились на английский. Его я на слух воспринимал не так быстро, потому был способен функционировать без помех, хотя периодически выцеплял из диалогов очередную жемчужину, любопытный факт или незнакомый до сих пор слэнг. Выяснил, что слово «downtown» нередко используется в лирике, например, у какой-нибудь Ланы Дель Рей как эвфемизм для оральных дел, а Лондонский мост из песни Ферджи это отнюдь не о достопримечательности, но о «тройничке». Как выразился Черри, «оverly complicated group sex position». — Почему оверли? — рассмеялась в ответ Эм. — Ну, по факту, групповой секс — это всегда сложно, — судя по вздоху, он явно знал, о чем говорит. — Это только в порно легко и супервесело, а в жизни везде, где больше двух, все сложно. Все стоят хрен пойми как… — Да, иногда и вдвоем потрахаться тяжело, а если там третий человек… — она задумчиво закивала. — Даже билеты на самолет втроем купить тяжело! — Ну, самому мосту нормально, — заметил он деловито. — Вопрос к башням, могут ли они синхронизироваться. Или ты как в джипе по бездорожью с бухим водителем… — Ты думаешь, могут? — Тут надо сработаться. Или музыку включить, и чтобы у обоих башен было чувство ритма. — Надо, чтоб это были бро, которые друг к другу привыкли. Они еще могут обняться в процессе… — Тогда это будет не Лондонский мост, а Вантовый. — А если дать пять, то Эйфелева башня, ха-ха! — Кстати, меня возле того моста один раз пытались ограбить, — вдруг вспомнил он, оживившись. — Как это — пытались? — ее это только сильнее развеселило. — Миссия провалилась? — Типа того. Я был в Лондоне примерно в четырнадцатом году, иду ночью с какой-то вечеринки, и тут ко мне через улицу парень сворачивает, такой гангста черножопый. Говорит неразборчиво, что-то вроде give me your phone and your wallet. Я говорю — ok, then show me your knife or a gun, or I’ll break your legs. Хотел взять на понт, а он достает нож. Думаю, ладно, жизнь дороже, вытаскиваю телефон… Но я же подшофе… включил фонарик, свечу на него, вроде симпатичный. Говорю — hey dude… wanna blowjob? — А он?.. — А он убежал. Глаза его буквально засияли ликованием, когда я проиграл бой воображению и беззвучно заржал, не в силах больше сохранять лицо невозмутимым. — Давай, мне нужна цис-мейл-перспектива! В чем смысл давать в рот рандомным людям? — пару коктейлей спустя засомневалась Эм в самой концепции малознакомого мне понятия «круизинг». — Если нет никакой гарантии получить то же самое в ответ. — Ну, когда стояк, ты как-то об этом не думаешь, — скромно заметил Черри. — Но это же не ты используешь кого-то для помощи стояку, а даешь использовать себя, — она замахала руками, стараясь изобразить процесс. — Технически. Понятно, когда это твой партнер, у тебя чувства, ты хочешь сделать ему хорошо и тебе тоже от этого хорошо. Но если ты только что встретил парня и ничего о нем не знаешь… Он реально может так сильно нравиться внешне, чтобы сразу взять и?.. Просто так? — Наверное, парни к такому в целом проще относятся. Это для вас секс — это обычно больше, чем телесный опыт. Если поискать аналогию… Представь, что тебе понравилась девушка, например, на тренировке. Вы друг другу поулыбались, и в раздевалке она попросила тебя пару минут помять ей плечи. Тебе приятно ее потрогать, ей тоже приятно, все счастливы. По степени эмоционального коннекта — как-то так. Мне одинаково легко прямо сейчас помассировать тебе плечи или ему… — Не плечи… — закончила за него Эм. Я услышал ее коварное хихиканье прежде, чем боковым зрением снова поймал на себе два заговорщицких взгляда. — Знаешь этот мем? — спросил я Эм ближе к утру, закрывая кассу. — Говорят, что гулять ночью в европейских городах опасно… Но потом я вспоминаю, что я из Восточной Европы… — I’m the danger! — завопила она, воинственно взмахнув шваброй. В первое ноябрьское воскресенье я собирался отсыпаться до полудня, затем заняться уборкой и свернуть наконец несчастный холст, чтобы открыть себе доступ к собственной гостиной. Вместо этого до сумерек провалялся в кровати с планшетом, смиренно признав: в ближайшем будущем рисовать что-либо или кого-либо, кроме моей новой одиозной музы, я вряд ли смогу. Открытость и непринужденная искренность этого парня — его образ позволял использовать это слово, несмотря на возраст и статус — распространялась не только на личное общение, но и социальные сети. Сочтя это большой удачей, я обыскал все его страницы и другие доступные ресурсы на предмет фотографий в хорошем разрешении, искренне веря, что прячу их в отдельную папку только для «референсов» и во имя искусства. Сохранил снимки с каких-то конференций, мероприятий, торжеств, на которых он красовался в своих бесконечных подогнанных по фигуре костюмах, наводя на мысль, что престиж и элегантность могут во многом быть заслугой портного. С какой-то пышной свадьбы, где он играл роль шафера в узкой белоснежной рубашке с черной окантовкой. В обнимку с каким-то фигурным гильзообразным кустом — он ребячески держал его, пристроив, как собственное достоинство. С пляжа в обтягивающих боксерах. За влажной тканью очевидно имелось, чем похвастаться, с обеих сторон. Спереди — то, чем он мог гордиться даже после тонн просмотренной порнографии и бесконечных сравнений. Сзади… Я никогда и ни у кого не видел настолько красиво очерченной пояснично-грудной фасции, идеальным изгибом переходящей в безупречной формы ягодичные мышцы. Вся его рельефная спина была покрыта татуировками, но я поначалу не обратил на них внимания, завороженный ее строением. Позже рассмотрел смутно знакомый силуэт крупной розы вдоль позвоночника и двух восточных змееподобных драконов, вьющимися волнами нисходящих с лопаток к талии, ниже которой абсурдно крупным готическим шрифтом была выведена какая-то фраза на латыни. Надолго застрял на видео из спортзала. На одном он глубоко приседал, стоя на кубе на одной ноге и держа в вытянутых вперед руках внушительные гантели. В комментарии автора к записи не без гордости значилось, что всего восемь месяцев назад эта лодыжка была «брутально» сломана, во что верилось с трудом. На другом видео он не идеально, но впечатляюще завис «флажком» на шведской стенке и даже начал выполнять в процессе какие-то упражнения на растяжку. Я не мог представить себе, как технически принять подобное положение, не говоря о силе рук и мышц кора, необходимых для того, чтобы опираться весом всего тела на одну конечность под таким углом. В одежде он выглядел тонким, даже хрупким, но в спортивной форме или без нее от этой хрупкости не оставалось и следа: на фотографиях я видел жилистого, накачанного и подсушенного человека с телом профессионального атлета. Ходячий анатомический атлас. Главное — не думать о том, что сам я рядом с ним на пляже походил бы на бледную вареную макаронину. Мысль, что я все еще могу сделать шаг назад из системы оценок и быть неуязвимым для самокритики в позиции художника как наблюдающего субъекта и актора, приносила ощутимое облегчение. В его ленте попалось также несколько видео с тренировок по джиу-джитсу. На одном он истерически хохотал, хлопал по полу ладонью и звал на помощь, лежа в захвате у какого-то молодого паренька, который с видом победителя в максимально неловкой позе бессовестно дышал ему в самые уязвимые места. На втором он стоял в планке и горланил какую-то детскую песенку, пока тот же юноша пытался встать ногами ему на спину, но от смеха не мог удержать баланс. Мне невольно вспомнилась фраза из их беседы с Эмилией… «Я бы уступил инициативу только в отношениях». О чем именно он говорил? О лидерстве в паре? О гендерных ролях? В контексте диалога речь скорее всего шла непосредственно о принимающей роли в анальном сексе. Прямо. Без лукавств и иносказаний. Но почему-то теперь он считал, что для такого нужны отношения. Или не считал? Я запутался в их рассуждениях еще до полуночи. И почему это так волновало меня теперь? Связано ли это с тем, что он говорил об уязвимости? Позволить чему-то проникнуть в организм, даже той же игле шприца в поликлинике — это ведь о животном страхе, передаче контроля над телом, беззащитности. С другой стороны, сам я никогда не боялся ни игл, ни другого медицинского оборудования, от сверла зубного врача до шланга гастроэнтеролога. Безучастно и без лишней драмы переносил легкую боль или дискомфорт от процедур, меня это никак не пугало и не ущемляло. Будь я женщиной или, как они это называли, боттомом, вряд ли имел бы эмоциональные проблемы с проникновением как таковым. Таковые могли бы возникнуть с отношением партнера, прояви тот пренебрежение или агрессию, но для чего мне близость с кем-то агрессивным? На долю секунды я задумался, задав себе мысленный вопрос, смог бы или нет вот так запросто, без реверансов и предисловий переспать с моим Черри. В качестве эксперимента. И почти сразу ответил — да, легко, почему бы и нет? Скорее всего, кровь, давно отлившая от мозга в другой, менее разборчивый орган, повлияла на уверенность и скорость решений. Он определенно был не из моей лиги, и это практически исключало возможность, что когда-нибудь он всерьез обратился бы ко мне с таким предложением. Но если бы обратился, четко обозначив себя «топом», я… наверное, пустил бы его наверх. В любой позиции и при любом раскладе, если в процессе он позволит разглядывать и изучать себя. Благодаря этим мыслям я вскоре оказался в ванной с очевидными последствиями на пальцах. Прежде, чем условное суперэго начало допрос с пристрастием и упреками, я заставил себя переключиться на повседневную рутину и запоздало сообразил, что весь день просидел в постели, не ел и даже не пил. Прорисовал без остановки девять часов, изредка меняя позу, но все еще чувствовал себя бодрым и хотел продолжать творить. Сделал вывод, что это очередной финт сознания — оно как будто пребывало в измененном состоянии, меняло приоритеты, стирало незыблемые до сих пор границы, перестраивало весь организм. Что всему виной гормоны, их необыкновенно сильный всплеск, отклик на нечто чрезвычайно нетипичное. И Черри в эпицентре событий, как мой личный бесплатный источник серотонина, перетекающего в беспричинную эйфорию. Даже без необходимости физически взаимодействовать с ним. Я вдруг поймал себя на грани, у самого порога, где мог еще остановиться и с легкостью вернуть самоконтроль без особого ущерба. Максимум — с легкой досадой. Либо позволить себе погрузиться с головой в эти эмоции и взять от них творческий максимум. Словно я наконец-то оказался в той точке на жизненном пути, где мог свободно выбирать. Пришел к полной власти над своими порывами, взял их в узду и сам направлял. Это тешило эго и придавало такой неожиданной силы и веры в себя, в свои возможности локального демиурга. Я принимал душ, сворачивал многострадальный холст, сортировал краски, готовил себе ужин ближе к полуночи и раз за разом все скатывался в эти томительные мысли об экспериментах с чувственностью. Повторял без конца, что это нормально. Все так делают, все исследуют себя и расширяют свои горизонты. Это как пробовать новые материалы и стили в творчестве. И при вторжении, скажем так, в тыл мне вряд ли было бы так уж неприятно. От твердых костяшек пальцев, во всяком случае, никогда не было, а в члене нет костей, есть даже мягкие ткани, да и у Черри явно имеется некоторый опыт. Он знает, что нужно делать… Замерев вдруг с чайником в руках посреди кухни, я споткнулся об эту идею. С чего я вообще рассуждал так, будто он вот-вот позовет меня на свидание? В середине месяца, когда тихий центр города стал постепенно украшаться рождественской иллюминацией и пахнуть жидкостью для розжига по вечерам, я обратил внимание, что он стал чаще приходить, чтобы посидеть молча. Порой читал что-то в телефоне, водя пальцами по каемкам бокалов, но иногда просто неотрывно глядел в окно, не двигаясь. Я боролся с соблазном схватиться за скетчбук, если он замирал в особенно удачной позе, а также с легкой, зудящей фоновой тревогой, отметив, что в последний месяц его норма от расслабляющего и приятного времяпровождения плавно двигалась в сторону алкоголизма. Настойчиво отмахиваясь от бессмысленных допущений, что такого могло случиться в его жизни в октябре, я в шутку говорил себе, что у него просто с лета кончилась дурь. Или на лекции к студентам куда приемлемее было заявиться с перегаром, чем с ботаническим амбре, достойным амстердамского кофешопа. В дни, когда отсутствие Эм совпадало с его приступами разговорчивости, приняв на душу достаточно, он развлекал меня, по его мнению, «интересными вещами». — Многие великие открытия происходят внезапно… Есть, например, катализаторы Циглера-Натта, которые используют при производстве полимеров, — его сонные глаза, мягкий голос и ленивая, но очень членораздельная речь будили во мне парадоксальное умиление. — Так вот, однажды в лаборатории Карла Циглера его ассистент загрузил катализатор в реактор, но реакция не пошла, и вместо полиэтилена был обнаружен другой продукт, бутен. Когда они стали выяснять, почему так вышло, оказалось, что ассистент плохо очистил реактор после предыдущего опыта, и в нем остались следовые количества никеля. Так был открыт «никель-эффект». Феномен, который с одной стороны показал, что никель не позволяет проводить реакции полимеризации, а с другой положил начало целому классу новых катализаторов, который иногда называют, только не смейся, «химия голого никеля»… Вот так всегда… Начинается все со случайности… А в итоге кто-нибудь оказывается голым… — Ты пришел сюда прямо из лаборатории? — я налил ему минералку со льдом, сиропом и мятой. — За счет заведения. — Нет, с конференции. Слушал доклады. Такая тоска… На самом деле, лет через тридцать после этого все-таки нашли, что некоторые соединения никеля могут быть катализаторами для получения полимеров, но это уже совсем другая история… Кстати, а ты знал, что словом «catalyst», то есть «катализатором», в квир-среде называют человека, который стал для кого-то другого причиной осознать свою ориентацию? Хотя… На самом деле я не катализом занимаюсь, а материаловедением… Меня почему-то немного завораживало, как при разговоре двигалась его челюсть. Чуть нестабильно и мягко, наводя на мысли не об эстетике, но о сточенности задних зубов и возрастных изменениях тканей. Я мысленно делил его сухую структуру лица на слои мышц и фасций под кожей, любовался почти открыто, когда он обращался ко мне. Почему-то мне нравилось смотреть на его рот в динамике и вяло сопротивляться желанию проверить гипотезу, что такого человека наверняка очень приятно целовать. Не его скуластую двадцатилетнюю версию, на которую я насмотрелся в Фейсбуке, но актуальную — не столь упругую и постоянно слегка уставшую. Понаблюдав, как он пытается сфотографировать огни гирлянды, которую мы с Алексом развесили над стойкой, в отражении льдинок и стекла, я забрал у него бокал, кинул туда горсть брусники и несколько новых кубиков, прикрепил шпажкой имбирное печенье в форме человечка и поставил обратно на стойку. Никто на моей памяти не умел так быстро с нетрезвой тоскливой сосредоточенности упорхнуть в тихое экстатическое воодушевление от сущей мелочи вроде лимонада. Он на секунду замер, вскинув брови и округлив рот в беззвучном «О!», попросил меня вернуть руку на бокал, подправил ее положение и стал играть с настройками камеры своего навороченного телефона. Я терпеливо отвел ему на это с десяток секунд и вскоре наблюдал, как он, почти постанывая от восторга, старательно выбирает подходящий фильтр в Инстраграме. — Я не виноват, меня студенты заставили, — заметил он мой смешок. — Понятия не имею, что туда постить. Пока что там милые собаки и еда. — Как в старых добрых две тысячи десятых, — я кивнул, с содроганием вспоминая о своем аккаунте. — Они, знаешь, в магистратуру приходят вроде уже взрослые, но угорают над кристаллами медного купороса… — Почему? — Ну… Это синие кристаллы. Как в «Breaking Bad». Ты не смотрел? Очень рекомендую. Хочешь, вместе посмотрим? А еще у нас есть смазка. Много. У не очень прилежных студентов смазка для шлифов улетает быстрее, чем на порностудии. А почему ты меня поишь водой? — Потому что ты сейчас со стула свалишься. — Я не бухой, — он был искренне убежден в своем заявлении. — Ты меня еще не видел по-настоящему бухим. Вот позавчера-а… — Что позавчера? — Это началось с одного дринка… Бокал вина. И потом я выпил шот со своим другом… Текилу с солью и лаймом, и заказал еще винишка… И вот я бухой. — Удивительно. — Тут мне приспичило что-то поесть. Попрощался со всеми в том ирландском пабе, ковыляю такой по улице, там кебаб в двух шагах… Но я захотел курочку, комплект с наггетсами. Взял такси, поехал в Мак-драйв, тянусь через окно водилы за своей едой… Я уже довольно в говно, хватаю ее… Не очень удачно… И наблюдаю, как все па-а-адает, — лицо его отразило глубину скорби от внезапной потери. — Уронил вообще все, что заказал. Даже несмотря на то, что очень старался… Все разлетелось. Так не должно было случиться… Я, конечно, купил других снэков, но в ту ночь я та-ак перебра-а-ал… В говнище ужрался. В итоге так и не добыл себе курочку. Может, как-нибудь поужинаем? Я ведь тогда почти согласился. Промолчал, улыбнувшись, как будто испугался чего-то. Внезапности? Прямоты? Скорости? Несерьезности пьяного человека? Уже тогда я постоянно думал о нем, научился рисовать его по памяти, закончил первый скетчбук — весь в его портретах. Конечно, знал, что это означает для меня, но из последних сил держался за свое отрицание. В начале декабря остудить абсурдные надежды мне помог его неожиданный спутник. Я помнил этого юношу с видео про джиу-джитсу, хотя там он явно был несколько младше, а теперь возмужал, раздался в плечах, отрастил волосы и короткую бородку. Рассмотрев его, я усмехнулся и вспомнил похожего на Иисуса спутника Черри в ярко-голубом пиджаке. Судя по всему, у моей музы имелся типаж: длинноволосые спортивные шатены с «породистыми» лицами, которые я иногда относил к «библейским» из-за близости к иконописным канонам. В чертах этого паренька было что-то лирически печальное, даже трагичное — не то большие, темные миндалевидные глаза под мягкими дугами аккуратных густых бровей, не то впалые щеки на остро очерченных скулах вытянутого лица. Или улыбка — едва заметная, непроходящая, ласковая, особенно при взгляде на Черри. — Так вот ты какой, кризис среднего возраста, — насмешливо озвучил мои мысли Алекс, после того как принес обоим по бокалу виски с колой. — We don’t judge, — напомнил я ему о благородстве, хотя сам внутри иронизировал, что мою «Ягодку опять» потянуло на молоденьких. — Пацан прямо красавчик. Сложно было не согласиться. В совокупности с языком тела, добротой во взгляде, тихим, высоким голосом и галантными манерами он и вправду очаровывал и тоже вынуждал любоваться собой. Я чувствовал себя немного виноватым, наслаждаясь их каким-то слишком уютным флиртом: тем, как Черри поправлял ему волосы, гладил по спине или придерживал за локоть. Ревность шептала на ухо, что так поступают только после близких контактов очень определенного характера; разум напомнил никого не судить. Даже если моя пассия решила поиграть в «sugar daddy». Чувство вины приобрело совершенно иной окрас, когда от кресел, где они расположились, донеслось укоризненно-смешливое «Ну па-а-ап!». Я замер и прислушался к их диалогу. — Юноша, что вы несете… — Черри явно изображал кого-то чрезвычайно манерного. — Ну какой Кант… В вашем случае это не Иммануил, а ситуация, в которую вы сами себя загнали! — Пока мои гениальные однокурсники не перестанут ржать над фамилией Страбон и путать Фассбиндера и Фассбендера, эта ситуация не закончится, — тоскливо вздохнул Черри-младший. — Шел по улице Фассбиндер, на хую вертел цилиндр, — не удержался тот, злорадно хмыкнув. — Знаешь, па, ты бы идеально вписался в деканат у философов. У них там в буквальном смысле прайд каждый день. Продолжая забавляться их беседами, я даже немного позавидовал свободе и взаимопониманию в их межпоколенческих отношениях. Своего отца я почитал прекрасным примером достойного менторства, несмотря на его деликатную строгость, ценил все, чему он меня научил, от рыбалки и до житейских советов, однако он никогда не разделял моих увлечений, бунтарства и тем более слэнга. И точно не пошел бы со мной прохлаждаться даже в кафе, не говоря о питейных заведениях. Да и в целом не мог терпеть праздности. Эти двое понимали друг друга с полуслова, говорили на одном языке, метафорически и… буквально, что я не сразу заметил. По всей видимости, родной язык у нас с мамой Черри-младшего был общий, так как, в отличие от отца, артикулировал мальчик без акцента. Неделю я провел, не решаясь начать новый скетчбук и убеждая себя, что все идет своим чередом и стремится к лучшему. Чинно, прилично и безопасно. У моей музы был сын, а значит, и супруга, а значит, он все-таки предпочитает женщин, или… и женщин тоже. А значит, если предложить ему попозировать, можно свести все к невинному акту сотворчества, не ступая на тропу сексуальности. Даже если и останется влечение, пускай наэлектризует воздух, это всегда шло на пользу созидательному процессу. И я не ревную, кто я вообще такой, чтобы ревновать. При новой встрече я заговорил с ним первым. — Мы с Алексом в прошлую субботу решили, что это твой парень, — в этот раз мне захотелось украсить его бокал с вишневым бренди спиралью лимонной цедры. — Это Себастиан, — он расхохотался после нескольких секунд ярчайшего изумления. — Мой старший. Ему в прошлое воскресенье исполнился двадцать один, папа официально разрешил квасить. — Старший? Значит, существовали и другие. То есть семья. Я не понимал, что чувствую по этому поводу. Ревную ли? И если да, с какого перепугу? Потому что на что-то надеюсь? Я что, свихнулся? И почему вероятное наличие жены так меня смутило? — Да, он учится у нас на факультете истории и философии. Рисует, пишет музыку, участвует в соревнованиях. Такой светлый ум. Я очень им горжусь. То, каким нежным и полным любви голосом он говорил о сыне, обезоруживало и подкупало. Меня редко трогали рассказы о детях, тем более уже взрослых и самостоятельных, но в его словах умиление вызывал не объект повествования, но его собственные теплые эмоции: — Себ такой замечательный. Все они классные, старший умный и серьезный не по годам, младший волевой, спортсмен с медалями. Крестник и его сестренки еще маленькие, но уже тоже практически сформировавшиеся личности. Я такой счастливчик, на самом деле. Я всегда говорю им, что я самый счастливый человек на земле, потому что мне выпала возможность быть их папой, в том или ином роде. Каждый из них такой разный, и такой классный. Младшие девчонки начали ходить в садик недавно, это просто невероятно, столько нового опыта… Порой мне казалось, что сам я начисто лишен потребности в родительстве и не испытываю никакого умиления при виде малышей. Все, что я отслеживал в себе — безэмоциональную инстинктивную потребность защищать их от потенциальных угроз вроде, падений, машин или животных, но это касалось любых условно слабых индивидов. Родственная любовь к племянникам росла во мне по мере обретения ими сознательности. Но почему-то, наблюдая столь сильные материнские или отцовские чувства в ровесниках, я испытывал необъяснимое удовлетворение. Даже в его случае. Старший. Младший. Крестник. Сестренки. Роль шафера на чьей-то свадьбе. Крестик, который периодически мелькал у него на груди. Вроде бы католический. Похоже на набор семейного, религиозного, порядочного и ответственного гражданина. Не того, кто станет рассказывать лесби-рокерше про нюансы орального секса со случайными мужчинами в загадочной темной комнате. И не того, кто так бессовестно и фривольно флиртует с малознакомыми барменами. В голове роем ос гудел хаос из вопросов, задавать которые я не собирался. Он что, играет со мной? Или просто играет? Как в театре? Или это его внутренняя дива, которую он выгуливает тайком? Какая у него жена, что она из себя представляет? Почему ее нет в соцсетях, может, она закрытый человек, вроде меня? Кто вообще будет терпеть такого мужа? Или он прилично зарабатывает и она мирится с его образом жизни? Нет, он же преподаватель… Который объясняет шведам, что спит с ними не за деньги. И алкоголик, очевидно. А может, это все шутки? Его флирт — это просто юмор? Странный, чрезмерно откровенный, не всегда забавный, но просто юмор? Я ведь ни разу не наблюдал с его стороны ничего предосудительного, кроме несостоявшегося стриптиза. Вдруг и эти рассказы про темные комнаты и шведов — тоже шутки? И все эти разговоры с Эм… Или у них с женой открытые отношения? Или он би и она его пускает погулять только по парням? Где его кольцо? Или он просто завел детей с кем-то вне брака, потому хотел этого? Ему сорок, он говорил, Себастиану исполнился двадцать один, значит, он зачал его в восемнадцать. Это могла быть случайность или первая любовь. Его сын сказал, что он вписался бы в среду философов, у которых каждый день прайд. Значит ли это, что он открыто относит себя к квир-сообществу? Может, кто-то когда-то стал «каталистом» для него и увел его из традиционной семьи?.. — О чем ты думаешь? — он улыбнулся так открыто и тепло, что все вдруг затихло. — О тебе, — я пожал плечами, даже не слукавив. Не могло быть шутки в том, как подолгу он неотрывно следил за моими губами из-под прикрытых век, но поверить в интерес со стороны кого-то, настолько идеального в моих глазах, я физически не сумел бы. Думал, что как-то неаккуратно подстриг усы или что-то осталось в бороде или на зубах, даже проверил несколько раз в зеркале уборной. В середине декабря не выдержал и спросил прямо. — Прости, я это не контролирую, — он перестал рассеянно кивать и странно заулыбался. — У тебя такой неприличный рот… — Что значит «неприличный»? — в недоумении я нахмурился, замерев на секунду. Я ведь не ругался, никого не хаял, даже не язвил, он же не про внешний вид, так? — Провоцирует, — улыбка расползлась шире. — На мысли… — Сильвестру больше не наливать, — пришел на помощь Алекс. В конце смены он подошел ко мне, отвел в сторону и вполголоса заметил: — Слушай, похоже, он реально пытается тебя снять. — Девушка, можно вас снять? Нет? Ну висите, — я нервно усмехнулся в ответ. — Ты же вроде не по этим делам? — задал он вопрос, четкого ответа на который у меня уже не имелось. — Может, не знаю, намекни ему, чтобы зря не старался? Он, конечно, создает движуху, нам-то выгодно это все. Но жалко парня, старается так, надеется на что-то. — Я не понимаю, что в моей внешности навело его на мысль, что меня можно снять, — я уперся кулаками в бока, чувствуя себя как никогда неловко от подобных бесед. — Так ты на него смотришь все время. Пристально. Если бы я тебя не знал, решил бы, что запугиваешь. Да, да, я в курсе, что это про искусство и все такое. Но он-то не знает, что ты крутой художник. — Покажи, как я смотрю. Алекс уставился на меня в упор и не моргая, без контекста заставив почувствовать себя крайне неуютно и неожиданно осознать, что прямой взгляд со стороны другого мужчины мог иметь только три трактовки: абсолютное доверие ближайшего круга, откровенная агрессия или сексуальный интерес. Попытка проанализировать собственные воспоминания подтвердила, что ни с кем из друзей, приятелей и знакомых я не поддерживал подолгу непрерывного зрительного контакта и всегда старался встать или сесть не напротив, но плечом к плечу. Кроме Черри. Ощущая неловкость и смутную вину все оставшиеся выходные, в понедельник вечером я сдался и позвонил Джо, рассчитывая на понимание со стороны кого-то, кто мыслит схожим образом. Минут пятнадцать многословным монологом убежал не то его, не то себя, что имею к Черри исключительно художественный интерес, послал ряд… с полсотни набросков, которые считал удачными, сообщениями повторил монолог почти в точности, переставив местами слова, переволновался и ушел в душ печально предаваться рукоблудию. — Че как, заднеприводный? — поздоровался Джо на следующий день, вернув звонок. — Да блядь, — выдохнул я прямо в динамик, с критическим опозданием сообразив, что теперь он меня этим затроллит, с его-то фантазией и ехидством. — Да ладно, мужик. Ну вкрашился в голубя, с кем не бывает. Термин «вкрашился» меня в целом удовлетворил и даже несколько утешил. Вроде как наличие «краша» не подразумевало необходимости с ним как-то физически контактировать, в чем-то кому-то признаваться, информировать о своих душевных метаниях или рассчитывать на перспективу. — Ты что тут делаешь? — я вылупился на него, в середине недели неожиданно заглянувшего ко мне в бар без предубеждений. — А ты что, не рад? — возмутился он, кивнув на полку с энергетиками позади меня. — Ты думаешь, мне не интересно поглазеть на новую зазнобушку моего форева-элоун друга? Это ж событие! Новость года! Вот пацаны охренеют… — Джо!.. — Шучу, шучу. Ну, и где твоя цаца? — Он тут не живет, — я на всякий случай огляделся. — А когда он будет? — Откуда я знаю, я ж его не пасу… — Я пасу! — прискакала к нам Эмилия, заключив Джо в быстрые крепкие объятия и стукнув кулаком по спине, затем достала телефон. — Сейчас спросим. — Эм, не пали контору, — зашипел я на нее нервно. — Так я типа для себя, — она коварно заулыбалась и застучала пальцем по экрану. — Э-э… Он не знает. Спрашивает, не сердишься ли ты. — За что? — я автоматически попытался заглянуть в экран и обнаружил в сообщении один за другим плачущий и ржущий до слез смайлики. — Передай, что я никогда не сержусь. — И много пизжу, — закивал Джо, приподняв брови. — Он точно зайдет, он мне диски должен, — пообещала она. Черри по уже сложившейся традиции заглянул в субботу перед сочельником, но с ней так и не пересекся: ее группа в этот вечер играла на каком-то частном мероприятии. Однако Эм умудрилась сработать координатором и сообщила Джо о его намерениях. То, что мой давний друг пожертвует выходным и потащится в центр сугубо из любопытства к моей эфемерной личной жизни, меня удивило. Сам бы я точно не стал выходить куда-то накануне Рождества, чтобы увидеть, на кого положил глаз любой из моих друзей. Даже Эмилия, к которой я все еще неровно дышал. К явлению Джо в помещении было уже шумно и людно, нарядные посетители в колпаках и блестках заранее отмечали зимние праздники в веселых дружеских компаниях, воздух пропах цитрусами, пряностями и глинтвейном. Видя, что я верчусь на рабочем месте волчком, Черри тактично оставался в стороне и ждал подходящего момента, чтобы подойти и пообщаться, пока же болтал на диване с миловидной иностранкой и иногда улыбался мне. Джо приехал на такси, потому сразу пошел с козырей и потребовал абсент. Пока я привычным манером мешал его с энергетиком, он обозревал помещение, где вскоре выцепил нужную персону, прищурился, затем лицо его преобразилось как у внезапно познавшего истину: — Знаешь, кого он мне напоминает? HIM! — Рок-группу? — His Infernal Majesty! Ну, этого злодея из «Суперкрошек»! Такой красный гейский чертяка в ботфортах и с клешнями! — он достал телефон, нашел отрывок из мультсериала и ткнул экраном мне в лицо. Я улыбнулся утомленно и закатил глаза, припомнив манерного дьявола на каблуках с допотопного канала Cartoon Network, а также пикантный нюанс, что полным прозвищем злого гения Йоси было не благородное «Джозеф», а ироничное «Моджо Джоджо». — Его адское величество… Его адски гейское величество, — он все не мог умерить свой восторг. — Ну какой же пидарасина! Это я с почтением! Не абы какой рядовой геец, а настоящий элитный содомит! Теперь понятно, почему у тебя с девочками не складывается. Я всегда знал, что ты такой! — Какой такой? — Адепт уранической любви! NASA wants to probe deeper into Uranus… Эх, всех художка перепортила… Что, Майки, пересядешь теперь на бэху? — Ага, прямо на коробку передач, — огрызнулся я в притворном раздражении. — Коробку педерач… С усталым вздохом я призвал остатки своего терпения, понимая, что отныне он обрел очередной повод для острот на самые деликатные темы, вечный и неисчерпаемый. Джо не страдал гомофобией, но чрезвычайно веселился от моего смущения при публичном обсуждении интимной сферы. Оно постепенно сходило на нет с выработкой привычки к специфике его юмора, и он без устали искал новые способы вогнать меня в краску, чтобы я начал «смешно верещать». — Ах, ну какая роскошная цаца, я б его снял! — сообщил он, подмигивая. — В мюзикле про Казанову. — Я думал, ты скажешь, на ночь или в порно, — не угадал я. — Бесспорно, — воодушевился он. — Эротическое прочтение чего-нибудь из Дюма. Д’Артаньян, обнажите свою шпагу! — По-моему, он больше походит на современное прочтение Гете, — я заговорил чуть тише, обреченно глядя, как Черри лавирует меж посетителей к нам с кошачьей грацией упомянутого ранее анимационного злодея. — А ты типа Фауст? — задумался Джо. — О, кстати, он же Сильвестр, так? Ты в курсе, что Папа Римский Сильвестр был вроде как прообразом Фауста? О! Вот, что я бы снял! Представь, Мефистофель является Фаусту, говорит — давай обменяю твою душу на земные радости? А Фауст такой — давай! Меняю на твою честь! И достоинство. Честь сзади, достоинство спереди, полный, как говорится, комплект! Не уверенный, что из этого услышал Черри, я заранее приготовился изображать немого. — В этом нет ничего зазорного, — он влез с нотацией, коварно улыбнувшись Джо с видом разомлевше-поддатым. — Мы всего лишь пылинки в бесконечном космосе, надо наслаждаться земными радостями, пока время не стерло нас в труху. Страстная дискуссия эсхатологического толку увела их обратно на диван, но низверглась в пучины сомнительного околосексуального юмора куда быстрее, чем в подкасте с Эмилией. В итоге они часа полтора ухохатывались, манерно помахивая друг на друга руками, в процессе безобразно надрались и вернулись за стойку уже корешами. — Майк! Мне твой новый парень нравится! — возвестил Джо торжественно. — Approved! Берем! Заверни с собой! — Как это новый? Значит, есть старый? — сонно заволновался Черри. — Мишель, ты не дождался меня? — Пояс целомудрия заклинило, пришлось кусачками, — я подыграл со скорбным выражением. — Ну и понеслось… — Не слушай его, — перебил Джо с оскорбленным видом. — У него на жопе амбарный замок, а спереди на него смотрят духи предков и он стесняется. Там на хере слой пыли как в доме с привидениями. Запрокинувший голову от смеха еще с моей реплики, Черри с сипом сполз по стулу на добрых полметра. — Нет, мне не стыдно, я привык, — со вздохом констатировал я, глядя сквозь друга в абстрактную даль. Позже их потянуло философствовать, и они обнялись в дальней части стойки, как два анекдотических алкоголика в лучших традициях вечного вопроса об уважении. Я не вслушивался в большую часть вялой дискуссии, но одно высказывание Черри еще надолго засело в памяти: — …каждый заслуживает уважения, даже если сам ведет себя не уважительно. Если бы мы придерживались принципа «глаз за глаз», мы бы все ходили слепые. Я усмехнулся с нежностью, поймал его вопросительный взгляд и ответил легким кивком, вызвав тем самым широкую благодарную улыбку. Подумал тогда — какой же передо мной красивый человек с таким же красивым сердцем. Хоть и ужратый в хлам. В последнюю пятницу года Черри с Эмилией наконец-то сумели довести до белого каления прежде всегда спокойного Алекса, при этом даже не совершая никаких активных злодеяний. Из-за предпраздничного ажиотажа я не отследил, кто из них кого напоил к полуночи, но одна не могла перестать громко смеяться, другого уже ощутимо пошатывало. — Что там такое? — я не удержался и спросил, над чем они так потешаются, глядя в ее телефон. — Самые неловкие позиции для… О, вертолет! — она продемонстрировала мне схематическое изображение двух фигур, голубой и розовой, в замысловатом соитии. — Это… Я даже не знаю… — О, это для качалки, — уверенно пояснил Черри. — Партнер в коленно-локтевой растягивается в бабочке задом к тебе, а ты используешь его как скамейку для колен, чтобы стоять в планке. — Видимо, вместо члена у тебя для такого должен быть хобот, — развеял я очарование задумки. — Как при этом двигаться вообще?! — недоумевала Эм. — Каком! — решительно заявил он. — Буквально… — загоготала она, вытирая слезы. — Ты пробовал? — Я такого не припомню, — он уставился в потолок, замерев на секунду. — Но это не гарантия, что не пробовал. — А что самое трешовое ты пробовал? — широта ее коварной улыбки пугала. — Буккакэ под ЛСД, — он прикрыл глаза и нахмурился. — История о том, как я чуть не стал пастафарианцем… Не сумев совладать с собой, я вылупился на него в изумлении… И обнаружил, что он все-таки способен стесняться, даже если и на полмгновения. Опасаясь, что привычка к молниеносной визуализации приведет меня к очередному позорному приступу рукоблудия в неуютной обстановке рабочего санузла, я торопливо зашел на кухню и не придумал ничего лучше, чем повторить это прямо в лица коллегам. Ник воззрился на меня с растерянным видом, Алекс вскинул брови с выражением чистейшего, прошу прощения, охуевания. — Можно уже заводить цитатник долбанутых посетителей, — предложил я, прежде чем вернуться к обязанностям. — Вуди Вудпэкер… Что это? А-а-а!.. — истерика Эмилии свидетельствовала, что я зря оставил их без присмотра. — Это когда кто-то кому-то лижет яйки и стучит себе по лбу ху… А-ха-ха… Дятел Вуди… А-а… — Смотри, Спайдермен, — обрадовался Черри. — Оу… Надо кончить себе в руку и сделать характерное движение в сторону партнера, в идеале результат должен оказаться у него на лице… — Это вообще технически возможно? — Злой пират… — А-а-а… Кончите партнеру в глаз… И когда он встанет, чтобы пойти его вымыть, стукните его по ноге, он начнет прыгать на одной ноге, держась за глаз и злобно ругаться… — Эм, что вы делаете? — возникший за моей спиной Алекс наконец-то вспомнил о своем авторитете. — Общаемся, а что? — ее улыбка сделалась ангельски невинной. — Для кого этот спектакль? — спросил он строго и прямо. — Мишель очень мило румянится, — с нежностью поделился Черри, наклонив голову, затем охнул, когда Эм ткнула его локтем в ребра. — Если у вас была цель смутить Майка, вы ее достигли, можете распускать собрание, — сообщил он безапелляционно. — Или хотя бы звук убавьте. Они притихли, как школьники, на которых накричала учительница, но вскоре снова стали шептаться, постепенно повышая децибелы. Во всяком случае, я их прекрасно слышал. — Что это?.. — Позиция для королевского минета… — А что это такое? — Когда лежишь с запрокинутой головой и партнер у тебя в горле. — А как дышать? — Никак. Терпеть ради любви. — У тебя есть рекорд? — Я не засекал… Воображение неизбежно нарисовало эту картину — куда быстрее, чем самоконтроль смог бы его остановить, и теперь я разрывался между желанием выйти на свежий морозный воздух, благодарностью своему черному фартуку и первозданным отчаянием. За полгода я настолько детально изучил шею Черри, ее текстуру и рельеф, что не нуждался даже в одном взгляде на него, чтобы в красках представить его на краю некой поверхности с запрокинутой головой. — Давай попробуем, — решительный голос Эмилии заставил мое сердце в восторженном ужасе пропустить удар. Они всего лишь разом задержали дыхание, глядя то друг другу в глаза, то на секундомер в телефоне, но я поддался порыву, повернулся к ним и изобразил крайне эмоциональный фейспалм как в замедленной съемке. Ее затрясло, он жалобно свел брови домиком… Она замахала на бегущие по экрану цифры, но сама же не выдержала и заржала на шестнадцатой секунде. Черри прорвало на семнадцатой. Я же без всякой надежды на покой наконец-то с критическим опозданием осознал, что все эти показательные шоу действительно рассчитывались на одного зрителя. Благо, более двадцати лет дружбы с Джо, вопреки заявлениям Черри, морально меня подготовили и разучили краснеть. Разве что если кто-то напролом несся на меня, сметая пограничные заграждения. «Спасибо, Эм, — хотел бы я сказать им и развести руками в театральном разочаровании после очередной эротической картины с участием обоих, которая приснилась мне под утро и засела в голове, как будто мало было Лондонского моста. — Ты просто лучший друг. Давай, вставай на мое место, мешай коктейли, а я возьму твою швабру, а то мне от ваших бесед теперь надо переселиться в туалет. А ты, бесстыжая Черешня, пойдешь со мной, раз такой альтруист, протянешь руку помощи в этот непростой момент…» Слишком четко и пугающе молниеносно я сумел представить, как он засиял и с готовностью подскочил со стула, и внутренне осадил его усталым «Да сиди, сиди, я пошутил». Мысленный Черри так трагически вздохнул, что… Пришлось смириться, что вместо сна мне снова придется вставать и идти в ванну мыть руки. «Как же хорошо, что в их компании не было Джо», подумалось мне перед сменой на следующий день, в канун Нового года. Такой разрушительной силы бар бы не выдержал. Эм в ту субботу тоже отсутствовала, но в начале вечера забежала помочь с декорациями и морально поддержать свою временную сменщицу-студентку. Она бодро размахивала большим подарочным пакетом, паттерн из вишен на котором не оставлял сомнений в адресате презента. В ответ на просьбу передать посылку Черри, я высказал ей шутливую претензию, что для какого-то нового знакомого она раскошелилась на поздравления, а для меня после стольких лет теплой дружбы — увы. — Но у тебя уже был день ангела, — удивилась она и потрясла пакетом. — Твои кружевные боксеры стоили дороже, чем это. — Погоди, у него именины? — я замер, напоминая себе, что в их культуре эти даты порой были важнее дня рождения. — И днюха тоже, — добавила она драматизма. — Сегодня?! — Смотри, — она с хитрым выражением огляделась и выложила на стол содержимое пакета: небольшую подушку с вышитым пайетками изображением все тех же ягод на черенке, и помещенный в прозрачную упаковку с бантиком силиконовый цилиндр в форме добродушного привидения… о назначении которого я догадался и без подсказки. — Это то, о чем я думаю? — я прыснул и закрыл лицо ладонью. — Штука, чтоб фапать, — Эм явно гордилась находкой. — А почему призрак? — Это наша инсайдовская шутка. Смотри, — она провела ладонью по подушке, и пайетки, повернувшись другой стороной, явили собой картину с не менее добродушным половым органом. — Еще там куча чупа-чупсов. Я хотела шестьдесят девять, но у меня столько денег не было. Оставшееся до открытия время я уговаривал себя, что не обязан был озаботиться подарком для человека, который не озаботился поставить меня в известность о грядущих именинах, никуда специально по этому поводу не звал и не приглашал, да и вообще никак не упоминал о своем возрасте. Я, конечно, мог бы обратить внимание, шерстя его соцсети, но… Он не просто не являлся моим приятелем, но мы даже ни разу в жизни не обратились друг к другу по имени. — А почему ты решила, что он вообще придет сюда в свой день рождения? У него же дети, семья, коллеги… — Потому что я ему сказала, что ты скучаешь. В ответ на трагический вздох она показала язык и спряталась в своей подсобке, оставив меня наедине с сочувствующим Ником и ворохом неудачных идей, чем можно обрадовать человека… Я едва не подумал «незнакомого», но тут же одернул себя, что знаю о нем достаточно. Хотя никогда не искал в сети ничего иного, кроме фотографий. Он любил спорт, в частности футбол и единоборства, абсолютно всех животных, рок-музыку, старое кино и новые сериалы, странную литературу, пирсинг и татуировки, стильные аксессуары, черный юмор и шутки ниже пояса… Я мог бы перечислять еще долго, вдаваясь в детали, но ничто из списка не рождало идей. Заказать доставку цветов прямо сейчас? Вряд ли кто-то выполнит заказ так срочно. Попросить Джо или Глеба о помощи?.. Глеб живет за городом, ему далековато, а Джо превратит все в пранк года. Сбежать на полчаса, пока есть возможность? Но куда? Суббота, семь вечера, открыты только магазины в торговых центрах. Бутылкой алкоголя, даже самого дорогого, его вряд ли удивить. Если бы только Эм не выставила все так, словно это я его пригласил… В любом случае, несложно будет приготовить для него какой-то вычурный многоэтажный коктейль, украсить всем, что попадет под руку, поджечь бенгальский огонь и хором спеть «Happy Birthday», но достаточно ли? Я мог бы, конечно, по-быстрому выдрать из скетчбука листок, взять в офисе маркеры и нарисовать что-то вроде купона на желания вроде психологической консультации или напитков, но… Стоп. Скетчбук. Подарить ему один из портретов? Вот так, неоформленным? Или весь альбом? Мысль была дикой, и я тут же ее отмел. Вручить ему что-то — не формальная нужда, но желание, иррациональное и острое, заняло все мои мысли. Для меня он стал к тому моменту уже не просто симпатичным парнем из бара или случайным знакомым, но кем-то очень особенным, кто был достоин чего-то такого же особенного. Никто другой уже долго, так бесконечно долго не вызывал во мне столь интенсивные, необъяснимые, тревожные, пугающие и сладостные эмоции. Это вылилось в настойчивую потребность сделать ему приятно, постараться, напрячься, извернуться, вложить в это любые усилия. С собой из концептуально ценных предметов у меня был только скетчбук, в нем набралось полторы сотни его портретов, качественных и не слишком, детальных и в одну скупую линию, с натуры, с фото, из головы, невинных и не слишком. Мне не было жаль этих набросков, дома таких же альбомов валялась целая батарея — подобным образом я знакомился с лицами, привыкал к ним и заучивал, чтобы в будущем не нуждаться в референсе и творить свободно. Теоретически я мог бы просто вырвать страницы с самыми откровенными набросками. Они все ближе к концу, это возможно сделать почти незаметно. Сам скетчбук, конечно, не выглядел аккуратно и повидал всякое, но легко сошел бы за так называемый крафтовый хендмейд, аутентичный и индивидуальный. И все же… это довольно странно. И страшно. Как будто признание. В чем-то совершенно неподобающем и беззащитно личном. В отсутствии других вариантов я продолжал внутренне метаться, морально не готовый к новой степени откровенности, непрошеной и наверняка ненужной. — Поздравь его завтра, в чем проблема? — предложил Алекс. — Я завтра уеду к семье с утра. — Ну после зимних праздников тогда. Главное — внимание. Скажи ему, что тебе нравится его бицуха и что у него красивый зад. Он будет счастлив. В его словах присутствовал здравый смысл. Я несколько расслабился и сумел отвлечься, почти без сожалений осчастливил Черри пакетом от Эмилии, тайком порадовавшись, что с этими позитивными эмоциями у него в той же мере буду ассоциироваться и я, как гонец с хорошими новостями. Все остальное время любовался им в кратких промежутках между прямыми обязанностями, сетуя на аншлаг из-за невозможности спокойно с ним поболтать. Он выглядел иначе. Не стал укладывать волосы на обычный манер, сверху они отросли на пару сантиметров и вились короткими мелкими колечками над исчезающим градиентом подбритых затылка и висков. Вместо привычных плагов — тоннели серебристого цвета с сияющими мелкими камнями, нарядные, как серьги. Винного цвета бархат пиджака, черные атласные лацканы, тонкий галстук им под стать, узкие черные брюки, белая рубашка. Уместнее он смотрелся бы в казино через дорогу или в каком-нибудь закрытом мужском клубе с сигарой и бокалом коньяка. Интересно, где он провел день? И сколько ему исполнилось? Кажется, сорок один? И как можно в сорок один быть таким… Вместо «идеальным» я вынужденно употребил термин «долбоебом», наблюдая в тоскливом умилении, как он, вещая, боком столкнулся с каким-то мужчиной, с ним же принялся над чем-то гоготать, попытался обнять его и опрокинул на себя бренди — прямиком на ослепительную гладь рубашки. Само собой, его это не смутило, и уже через пару минут он как ни в чем не бывало снова появился в моем поле зрения в пиджаке и галстуке поверх нижней майки. Образ из строгого превратился в откровенно эротический. В отсутствие Эм за музыку отвечал Алекс, и вместо того, чтобы следить за настроением публики и талантливо подстраивать саундтрек, как это делала она, он включал заранее заготовленные плейлисты, собранные по принципу понятной только ему атмосферы. К часу ночи новогодняя тема, по его мнению, себя исчерпала, и в новом сете остались одни медляки. Не знаю, носило ли это характер преступного сговора, но очень скоро мой Черри, переобщавшись практически с каждым в помещении, оперся обоими руками на стойку напротив и заявил, что в качестве подарка на именины желает хоть раз оказаться со мной по одну сторону баррикад, чтобы вместе потанцевать. — Во-первых, я не могу пустить тебя сюда из-за санитарных норм, — ухватился я за первую доступную соломинку, начиная паниковать. — Во-вторых, я не умею танцевать. — Нет такого понятия, «не умею танцевать», — он потянулся, взял меня за запястье и потянул на себя прямо через стойку. — Есть «мало выпил»! — Я не пью, — было критически тяжело настаивать, параллельно осознавая, что он впервые касается меня, и как от этого подскакивал пульс. — Нормально, ты уже надышался парами! Я сейчас добавлю! Аккуратно высвободив руку, я нервно оглянулся на Алекса, но он в ответ лишь кивнул на Черри в одобрении, благословляя на перерыв, так сказать, по «личным обстоятельствам». — Все, кто хотел, уже навеселе, с остальными я справлюсь, иди тоже повеселись, — он похлопал меня по плечу по-отечески. Не веря до конца, что позволил без боя уломать себя на такую авантюру, я снял фартук и вышел в зал с надеждой, что осторожная, но крепкая хватка Черри не выдаст ему скорость моего сердцебиения. Он потащил меня в зону потемнее, у самых окон, беспомощно оборачивающегося на Алекса. Тот лишь показал большой палец. Никогда бы не подумал, что под отдающую нафталином песню «Strangelove» вообще возможно танцевать, тем более в паре, однако Черри ухватил меня за талию и стал вести, подсказывая движения. Положил мои руки себе на плечи, выбивая из головы все мысли о том, какой же это абсурд и мой личный маленький позор. Немыслимо пластичный и горячий, во всех смыслах этого эпитета, он в итоге прижался ко мне бедрами, сбивая дыхание. — Это моя любимая группа, — сообщил на ухо, почти касаясь мочки губами. — Я уже понял, — я припомнил узнаваемый силуэт розы на его спине и запоздало стал молиться, чтобы он никогда не догадался, с каким вниманием я рассматривал все его фотографии с пляжа. Чтобы вернуть хоть часть контроля над телом, я вслушался в содержание песни и мысленно согласился с ее посылом. Действительно, между нами все развивалось максимально странно. Мое категорическое несогласие, что трек «Queen Of Rain» имеет хоть малейшее отношение к зимним праздникам, разбавляла путаница мыслей, вызванная тактильным ощущением его обжигающих ладоней на боках. Упрямый Черри не отпускал и не позволял отодвинуться, и мне оставалось только утешаться, что наше возбуждение — самого примитивного, физиологического характера — взаимно, и оттого мой стыд за эту в общем-то адекватную реакцию организма мог быть поделен надвое. «Ибо нехер так тереться», — подбодрил я себя, радуясь, что надел грубые камуфляжные карго. То, что кое-кто предпочитал тонкие узкие брюки, не скрывающие ничего даже за полами пиджака — не мои проблемы. Хотя ему вроде как ничего не мешало. С другой стороны… Вокруг так много людей, так мало света, обилие звуков, недостаток воздуха… Никто не смотрел на нас, все были заняты собой, своими спутниками, драмами и напитками. Даже Алекс умудрялся пританцовывать со стаканами в руках, наслаждаясь ролью гостеприимного хозяина. Чувственную, меланхоличную песню Джорджа Майкла «Jesus To A Child» Черри посчитал достаточно веской причиной, чтобы полностью притянуть меня к себе в объятия и устроить голову на плече, обхватив бережно. Я отметил фоном плывущего сознания, что меня как будто дезориентирует его запах. Пытался разобрать, что это — розы, обледеневший металл, щепотка перца, немного мускуса. Что-то сладкое, летучее, капля горечи и чего-то терпкого, отзывающегося тяжестью внизу. Что из этого парфюмерия, и что — он сам? Близость к нему доставляла наслаждение каждому органу чувств. Перед глазами — натянутый струной стерноклеидомастоид, перевод названия которого я бы тогда не вспомнил. Одна из его самых гипнотических мышц. Под пальцами — плечи, талия, лопатки. Твердые, гибкие, жаркие даже через слои ткани. Тепло его тела вплотную, влажное дыхание на коже шеи… Он напевал тихонько слова песни у моего уха, и я никогда прежде не подумал бы, что кто-то способен спеть их нежнее оригинального исполнителя. Для полноты впечатления оставалось только попробовать на вкус его губы, мучительно близкие в тот момент. Сам я никогда бы не решился. Не вспомню, когда в последний раз на уровне эмоций мне было настолько волнительно и вместе с тем спокойно. Жутко и одновременно хорошо. Когда хотелось расстегнуть воротник рубашки и одолевала мелкая дрожь, как от озноба. Будто на дворе двухтысячный и мне снова шестнадцать. Я прикрывал глаза, концентрируясь на ощущениях и музыке, и мир вокруг исчезал, сужался до моей личной сингулярности в виде пульса под ладонями и дыхания на шее, запаха странных роз и ласкового тембра. Внутренней иронии хватило, чтобы пообещать себе никогда не озвучивать подобное сравнение в лицо человеку с научной степенью. Какой-то из предохранителей во мне сломался на втором куплете, и я осмелился одной рукой крепко прижать его к себе за талию, другой стал невесомо гладить по волосам. Бархат ткани на спине, бархат ежика на затылке, куда более нежный. Я чувствовал, что этих скупых касаний недостаточно, чтобы высказать накопленное к нему, но это лучше, чем ничего… Он отозвался замершим дыханием. Медленно поднял голову и посмотрел на меня, будто только что вынырнул из дремы. Провел кончиками пальцев по щеке, к подбородку, потянул к себе и прижался губами. Всего на пару секунд. Так робко и осторожно, словно мы подростки, не понимающие, что творим. Я не понимал, даже будучи взрослым. Его рот оказался таким же мягким, как я представлял, уплывая в потоки образов, когда он говорил подолгу. И куда более приятным тактильно, чем я был способен вообразить. Как вишневый ликер на вкус. По моей же вине. От этой мысли я невольно широко заулыбался, и он мгновенно последовал примеру, тихо хмыкнув. Как в самом нелепом романтическом кино, мы стояли у высокого окна под тусклым светом фонарей с одной стороны и блестящей мишурой огоньков с другой и покачивались в так называемом танце, прижавшись друг к другу, касаясь носами и посмеиваясь. В ином состоянии я бы решил, что больше никогда не посмотрю в глаза Алексу или Нику, что надо бы залезть в записи камер и потереть весь этот вечер, что… Но в то мгновение мог думать только о том, что чувствую себя счастливым — неким новым образом, слишком интенсивным, о котором не знал до сих пор. И что эта песня слишком короткая, и я не хочу, чтобы она кончалась, потому что, если я правильно помню этот плейлист, дальше будет французская игривая эротика от Милен Фармер, под которую обниматься немного сложнее, хотя… Может, это причина повторить наш краткий, почти случайный поцелуй? Превратить его в настоящий французский? Если бы только Алекс не застонал тогда трагически из-за стойки: — Ма-а-айк, вернись, я все прощу! А затем не хлопал по спине с многозначным видом и конфузящим «С почином». С каким, твою ж, почином? Я дольше положенного мыл руки в ледяной воде, не способный ясно мыслить, затем сжимал в ладонях по кубику льда, чтобы вернуться в сознание. Мой разомлевший Черри этому препятствовал: сел напротив, устроил голову на скрещенных запястьях и смотрел. Прямо, томно, улыбаясь уголками губ из своей мечтательной дремы. Такой восхитительный и такой бесценный. Вскоре я подуспокоился, но едва ли мог вернуть самоконтроль, продолжал дышать чуть поверхностнее обычного. Мы не разговаривали, просто глядели один на другого, когда я не был занят. Здравый смысл мне все-таки отказал в ту ночь, допустив мысль, что этого недопоцелуя достаточно для признания. — На самом деле, у меня есть кое-что, что могло бы сойти за подарок, — таким уязвимым я не чувствовал себя никогда. Ни разу в жизни. Мы стояли у края стойки под самое закрытие, непозволительно близко для норм приличия, и я держал его руку где-то на уровне бедер, едва касаясь. — Не уверен, что это… правильно. — Но без риска скучно, разве нет? — он не переставал улыбаться в считанных сантиметрах от моего лица. — Ты можешь немного подождать, — я снова чувствовал обонянием этот волнующий запах, а спиной несчастный взгляд Алекса. — И я бы… — Ненавижу ждать, — он перебил и сделал еще один шаг навстречу. Это точно был порыв, необдуманный и неадекватный. При нем же, отвернувшись к столу позади, я выдрал из альбома страниц по пять с обеих сторон и с сомнением оглянулся. — Правда?.. — его взгляд был прикован к потертой обложке, словно все остальное перестало быть важным. — Ты сказал, без риска скучно. Он принял его обеими руками, с почти религиозным трепетом. Такой взволнованный. Посмотрел благодарно и как-то… преданно? Радужки снова спрятались за зрачками, и глаза походили на пугающие черные скважины. Возможно, это и раньше были не вещества. — Только не смотри при мне, я уже начинаю нервничать, — попросил я с неловкой улыбкой. — Останься у меня? — предложил он вдруг с видом, будто сам себя напугал этим вопросом. — Не смогу, планы. «Какие, блядь, планы, Мишаня, дебила кусок?!» — осадил я себя. Да, обещал родителям, но к ним предстояло выезжать только в полдень. У меня ведь мог быть самый феерический канун Нового года во всей, чтоб ее, унылой жизни, но я… «Не могу-у-у, пла-а-аны… Вот кто воистину долбоеб ебаный. Вернее, не ебаный. Вот и живи с этим». Тридцать первого в четыре утра, распрощавшись с Алексом до нового, двадцать четвертого года, я шел пешком домой из центра города и не мог прекратить тихо ругать себя. Напоминать, что мог бы в этот самый миг лежать рядом рядом с Черри. С Сильвестром. С ним. На нем. В нем. В постели, пропитанной запахом морозных цветов. Обнимать его. Целовать по-настоящему, долго, глубоко и чувственно. Трогать, гладить, исследовать. Смотреть на него спящего. До самого рассвета или даже дольше. За вязаный ворот цеплялись крупные снежинки наконец-то сошедшего снега. Легкий и прозрачный, он таял, не касаясь земли. Я чувствовал, что снова мелко дрожу, хотя от быстрого шага в куртке было жарко. Около полудня по пути из города к родителям я заехал в торговый центр докупить подарки тем, кому не успел, затариться праздничными гостинцами и остатками пиротехники. Забрел в парфюмерный магазин, отыскал там мамины любимые духи по ее же заказу, затем решил наудачу, эксперимента ради и без надежд на результат поискать среди мужских одеколонов тот самый запах. Быстро впал в ступор от обилия ароматов, утратил чувствительность к оттенкам и сделался несколько обескуражен. Помощь пришла в лице участливой консультантки, протянувшей мне маленькую банку с кофейными зернами. По сумбурному описанию она нацелилась на несколько флаконов, но все было не то… Затем внезапно просияла и отвела в соседний отдел, где взяла с полки нежно-розовый бутылек. Я тогда решил, что оттенок совершенно не подходит такой строгой форме, но все встало на свои места, стоило прочитать название «Rose prick». Я с трудом удержал лицо невозмутимым, почувствовав тот самый запах — гораздо резче, значительно острее, чуть удушающе, без прохладной сладости и щекочущего мускуса, но узнаваемый в миллисекунду. Это было так в его духе… Шип розы, ну конечно. Или розовый х..? Он явно повелся на название. Внимание мое вдруг привлек другой похожий флакон, цвета сангрии, под именем «Cherry Smoke». Я, мягко говоря, удивился цене: двести двадцать евро за тридцать миллилитров? Это же просто вонючая водичка, с чего вдруг? Мамин безупречный выбор от Кензо обошелся мне в четыре раза дешевле за аналогичный объем. Но этот рубиновый флакон как специально был создан для него — из данного мной прозвища и струй густого дыма на предплечьях. Не просто для него — ощутил я, вдохнув запах с протянутой девушкой бумажки. Так в самом буквальном смысле пах наш первый поцелуй накануне. Я все не мог прекратить улыбаться, идя по центральному проспекту сияющего новогодними огнями торгового центра, затем и вовсе рассмеялся бесстыже, когда из динамиков раздался голос того самого исполнителя, как бы собирая по крупицам вчерашнюю магию. Забавная песня про Рождество… Она всегда вызывала у меня грусть из-за содержания, болезненно задевающего давно похороненные воспоминания о предыдущих фиаско и неудачных попытках побыть счастливым. Но теперь радовала однозначной ассоциацией. До новой встречи с Черри оставалась неделя или меньше, а значит, можно позвать его на… свидание? Поужинать вместе, он ведь предлагал не так давно, значит, должен согласиться. Улыбаться было так приятно и легко, как и смотреть вперед с поднятой головой. Я шел и подпевал на автомате: — Last Christmas I gave you my heart. But the very next day…