Land In Sight

«...you gave it away». За январь я возненавидел эту песню до какого-то животного, непереносимого отвращения. Она продолжала звучать из каждого окна, фонаря и унитаза, и я отчаянно вопрошал в пространство: «Доколе?!». Рождество и Новый год с их пошлой коммерциализированной магией давно остались позади, шары и гирлянды отправились в коробках по антресолям на ближайшие одиннадцать месяцев, но этот мотив все преследовал меня, как стая хичкоковских ворон. «Возненавидел», пожалуй, слишком сильное слово. Скорее испытывал опустошение и фрустрацию каждый раз, когда слышал первые ноты. Не думал, что она настолько культовая, особенно когда вдруг уловил ее через стену в туалете собственной квартиры. Я едва не завопил от досады, более не чувствуя себя в ментальной безопасности даже в своем некогда защищенном от мирской суеты убежище. На эмоциях отодрал со стены разбитый кусок кафеля. Совершенно поник, глядя на зияющий бетонный квадрат и расползающуюся по соседним плиткам трещину. Разозлился, взял плоскую отвертку и остаток дня молотком методично сбивал со стен керамику с грохотом и матом. К вечеру успокоился, по складывающейся традиции убеждая себя, что все к лучшему. Во всех отношениях, включая мой разгромленный толчок, который все равно давно молил о ремонте. Это была, наверное, третья неделя января, я потратил ее на изучение рынка кафеля, процесса его укладки, на закупку материалов, мучил расспросами Роберта, так как тот недавно самостоятельно занимался отделкой своего нового жилья. В конце концов, он просто приехал и сам молча сделал половину работы, я же в очередной раз удивлялся, какой у меня бескорыстный и участливый друг, и чувствовал, как по груди разливается тепло от благодарности. К концу месяца у меня появились новый модный санузел с имитирующей светлое дерево плиткой и достойный социопата иммунитет к недовольству соседей, из-за страха потревожить которых я прежде стеснялся даже громко чихнуть. На переделку ванной я не решился: слишком нравился мне этот старый, тускло-голубой советский кафель, уложенный с миллиметровым перфекционизмом. В комплекте с облезлой чугунной ванной и издыхающей лампочкой он навевал атмосферу кинофильма «Пила», которую я полуосознанно относил к потенциальным референсам фона для рисунков. В начале февраля в баре по обыкновению было спокойно, и я взял отпуск на неделю, якобы чтобы помочь родителям по хозяйству. На деле же перекрыл все каналы связи с внешним миром и наслаждался уединением вдали от цивилизации. Колол дрова помельче для камина, помогал отцу белить потолки на кухне, уходил на многочасовые прогулки вдоль моря с собаками, которых спускал с поводка и носился с ними по пляжу, чувствуя себя снова безбашенным десятилетним балбесом. Наслаждался маминой едой, папиными историями, уютом очага и аутентичным комфортом моего юношеского логова на чердаке. В свое время отец позаботился о звукоизоляции, чтобы никто больше вынужденно не слушал мой агрессивный рэп на капризном кассетном магнитофоне, потому теперь я свободно мог окунуться в мир музыкальных новинок, пересмотреть все фильмы из составленного за минувший год списка, перебрать старые комиксы… Привести мысли в порядок. В субботу вечером ко мне без предупреждения приехал Глеб, передал в качестве гостинца от своей семьи целую сумку солений и кастрюлю маринованной курятины. Мы жарили ее на открытой веранде, сетуя, как же давно вот так душевно не проводили время вместе, как нас завертела дрейдлом рутина и как хорошо иногда немного побыть в тишине, ни о чем не тревожась. Его супруга с детьми отчалила отдыхать в теплые края, он же был связан какими-то рабочими делами в городе, но не хотел коротать выходные в одиночестве и потому остался на ночь у меня — как когда-то давно, в девяностые, когда мы были подростками, бунтовали против любых систем, искали себя и маялись дурью без чувства вины за праздность и беспечность. Так же ночевали под одним одеялом, шепотом взахлеб рассказывали друг другу приключенческие истории, придумывали собственные миры, сочиняли дурацкие стихи… Рядом с ним было так спокойно. — Мне недавно младшему пришлось объяснять, откуда он взялся, — пожаловался он со вздохом. Мы лежали в темноте на толстом мягком матрасе, заменяющем мне кровать в низкой мансарде, и болтали обо всем подряд под тиканье старых часов, давно отбивших полночь. — Но он сам мог бы мне рассказать полезного, если честно. Сначала я думал поставить на все их гаджеты родительский контроль, но дети такие умные в наше время, все снимают. Играючи. — Да ладно, мы были такими же, — я хмыкнул, припоминая, как мы с ним виртуозно маскировали и прятали от старших не предназначенные для подростков журналы и плакаты. — Им просто интересно все запретное. — Может, и были, — согласился он. — Но у нас не было интернета. Такого легкого доступа ко всякой жести. У нас вообще с тобой, не считая всяких картинок, соприкосновение орбит с порнухой было… По-моему, один раз. Или два. По нынешним меркам очень невинно. Мы максимум потом просто сосались полночи под впечатлением. А у них такое постоянно с собой в кармане, в доступе пары кликов. И что делать? Забирать телефоны? — Думаю, говорить открыто. Как есть, про все опасности, — предположил я. — Напугать примерами. Со мной всегда прокатывало. И с тобой тоже. — Наверное, стоит попробовать, — кивнул он задумчиво в темноте. — Если не можешь прекратить, возглавь. Мы надолго замолчали, каждый в своих мыслях. Мои против воли устремились изумленным потоком по следам его слов, напоминая об опыте, начисто стертом из активной памяти как нечто неловкое и несущественное. Спроси меня кто до описываемого момента, имел ли я опыт интимной близости с другими мужчинами, я бы искренне помотал головой, уверенный, что — нет, конечно же нет, никогда, подобных пятен в моей биографии не наблюдалось. И вместе с тем лучший друг, с которым мы с ранних лет, как это сейчас любят говорить, делили последнюю клетку мозга на двоих, все это время держал в уме эпизод, заблокированный моим сознанием как постыдный и никогда не всплывший бы в памяти без триггера извне. Сейчас это действительно казалось невинным. Мы банально с помощью кого-то из ушлых одноклассников обзавелись копией кассеты с самым классическим взрослым кино и с ошеломленным трепетом тайком внимали экрану видика на даче у родителей Глеба, когда нас опрометчиво оставили одних. А после не придумали ничего лучше, чем попытаться воспроизвести увиденное друг на друге в меру юношеского невежества и отсутствия необходимых навыков. — Мы реально сосались? — на всякий случай уточнил я. — Ну да. Ты не помнишь? — Смутно… — Мы были классе в седьмом, вроде… Такие два задрота, ужас просто. — И чем все кончилось? — Тем, что мы просто сидели, пялились на стояки друг друга и спорили, какой вид обрезания гуманнее, твой басурманский или мой рептилоидный. — Охренеть, — мне хотелось провалиться сквозь землю, хотя Глеб рассказывал об этом очень забавно и без гнета стыда и вины. Он вообще был забавным, с весьма своеобразным юмором, мало кому кроме меня понятным. Мы всегда всецело доверяли друг другу, хотя преподаватель истории в школе шутил, что наша пара отличников-неразлучников с нетипичной примесью придури являет собой апофеоз прикладной конфликтологии во плоти. Мы сидели за одной партой, вместе ходили в музыкалку и вместе изобретательно творили дичь. Мои родители любили его как родного и часто с радостью забирали нас обоих с ночевкой на дачу; его семья также всегда привечала меня, особенно мама — умилялась моей щекастой физиономии и настойчиво пыталась накормить. Они вели довольно традиционный образ жизни, соблюдали не все, но многие иудейские традиции, я даже был у него на бар-мицве и один из немногих ровесников знал, что дома его зовут Габриэль. Мы находили это отличным поводом для шутливой игры в архангелов: разукрасили мое старое компьютерное кресло на колесиках изображениями множества глаз и охраняли, с суровым видом заявляя всем, что это не просто стул, но офаним — божественный престол. Давно и счастливо женатый, к альтернативным любовным предпочтениям он всегда относился равнодушно, потому я, загнавший данный эпизод куда-то на задворки памяти вместе с другими конфузами, был крайне удивлен. — И к чему мы пришли? — Не помню, если честно, — он громко зевнул и повел плечом. — Помню только, что тебя было приятно целовать. Ну, когда у тебя бороды не было. — Ты сейчас так сказал, как будто мы этим ежедневно занимались, — я рассмеялся невольно. — Ты мне потом год снился, шлимазл, — он хмыкнул сонно. — Хлебушек, — я вернул смешок вместе с детским прозвищем. — Не уверен, что хочу знать подробности… — А я их не помню. Помню только, что злился на тебя из-за этого. Кажется, мне было знакомо это чувство. — Знаешь, я всегда думал, будь я девушкой, я бы по тебе сох, — я был вполне откровенен в этом замечании. — П-ф… Спасибо. Ты бы залетел и твой папа бы меня зарэзал. — Порубил катаной. Прикинь, статья. Доведение до сеппуку. — Если б я был девушкой, меня бы звали Гала. — Гала? — По аналогии. Глеб-хлеб. Гала-хала. Я бы не сказал, что мое влечение к нему когда-либо доходило до влюбленности, но всегда признавал его абсолютное превосходство над собой во всем, что касалось внешности. Хорошо сложенный и подтянутый, с широкими плечами и узкой талией, породистым контрастным лицом, густой шапкой упругих темных кудрей, яркими пропорциональными губами и идеальной улыбкой… Заслуга ортодонта, а не природы, но результат складывался на редкость удачный. В моих представлениях о прекрасном он обитал где-то на уровне всяких Брэдов Питтов. И — да, я был совершенно солидарен, целовать его было хоть и стыдно, но очень приятно и волнительно. Принятие сего факта провоцировало постоянную легкую тревогу, заставляло вытаскивать на поверхность и анализировать весь предыдущий опыт. Впервые осознанно с нестандартным выбором партнера я столкнулся также на видео, будучи несколько старше. Сюжетом служила какая-то вечеринка, снятая на пленку отвратного качества, на которой все взаимодействовали со всеми в самых разных комбинациях. Наверное, я бы не обратил внимания на одного чрезмерно любопытного актера, не будь он похож на меня самого в том возрасте: он привел меня в легкий транс, когда стал переключаться с девушки на каких-то молодых людей и обратно, в результате чего оказался зажат меж двух огней в самом эротическом смысле. Не помню осуждения или неприятия со своей стороны. Только удивление и странную зависть, что не самый симпатичный из мужчин на видео умудрился получить все и сразу. Еще и занять главную роль в кадре. Провалившись в сон, Глеб уткнулся лбом мне в лопатку и напомнил уже о временах студенчества и привычке Джо вырубаться на лекциях по истории искусств, устроив голову у меня на плече. У нас с ним тогда были довольно размытые тактильные границы, да и, честно говоря, мы какое-то время «косо» посматривали друг на друга… Не из романтического интереса, нет — скорее от усталости, безысходности и спермотоксикоза. Разумеется, никаких романтических отношений и даже флирта между нами не случилось, не считая странных пьяных экспериментов, о которых я также предпочитал не вспоминать. Джо в те годы был красавцем, хотя я смог оценить это только значительно позже, заглянув в выпускной альбом. С таким лицом он гармонично вписался бы в любой современный корейский поп-коллектив, если бы умел пользоваться косметикой и не прикипел так страстно к амплуа клоуна. Он и теперь не растерял обаяния, хотя заметно раздобрел, отрастил длинные усы и волосы по лопатки, сделавшись похожим на мастера кун-фу или кинематографического Чингисхана. Ему я завидовал из-за объема бицепсов и впечатляющей силы, хотя ни разу в жизни не видел с весами в руках… не считая веса живых людей. Усадить меня на плечи и шататься по коридорам академии без видимых усилий для него не составляло труда, как и сутками тягать на себе тяжелую операторскую аппаратуру. Роберт и Давид оба находились в отличной физической форме, уделяли время спорту и здоровью, хорошо одевались и в моем видении были равно привлекательными, несмотря на кардинально разные типажи. Самый высокий в компании, светлокожий брюнет Роб чертами и скупой мимикой иногда напоминал мне актера Киану Ривза; небольшого роста Дейв имел ярко-рыжие волосы и короткую густую бороду, при этом хорошо загорал и рельефными татуированными руками походил на компактного американского морпеха. Лицо его казалось в спокойном состоянии немного печальным из-за формы светлых глаз, зато о таком аккуратном носе мечтала любая инстаграмная звезда. И все же… легко было оценивать их именно эстетически, холодно и безучастно, добавляя к образам впечатления о самих личностях, к каждой из которых я априори испытывал привязанность и симпатию. Неловкий вопрос, с кем из них я мог и хотел бы стать ближе физически, ставил меня в тупик. Технически мог бы с любым, кто на подобное согласен. Хотел бы хоть с одним? Не уверен. С Дейвом — точно нет. Наши чувства друг к другу были исключительно братскими, с взаимной заботой и поддержкой. От него веяло отеческой мудростью и милосердным всепринятием, для таких вещей он был слишком… хорошим? Однозначный протагонист в любом сюжете и однозначная мадонна в выборе между таковой и блудницей. Тот случай, когда эстетика никак не могла эволюционировать в сексуальность из-за личных качеств. С Глебом — тоже скорее нет. Мне нравилось его лицо, до сих пор в определенных состояниях волновало его тело, но… нет. Мы были слишком близки на других уровнях. Все закончилось бы трагикомедией, ожесточенным спором или катастрофическим экспериментом. Роб, всегда открытый ко мне, первым без просьб и намеков приходил на помощь любому из компании, что наглядно подтвердил на примере туалетной плитки. И все-таки эмоциональная связь с ним виделась куда менее глубокой: мы почти не встречались вдвоем, не делились сокровенным, не молчали уютно бок о бок. Как раз его несложно было вообразить в качестве партнера. Я старался не думать, что именно мы могли бы предложить друг другу в сексуальном контексте, но если бы он проявил инициативу… Он или Джо. После всех страстей, крови, пота, соплей и слез, разделенных на кругах ада художки, Джо я не стеснялся вообще. «Чувак, отвернись, мне срочно надо разрядиться». «Сиди, сиди, я просто почищу зубы». «Слышал о таком философском понятии как brojob? Сейчас объясню». «Фак, мне нужна тень… Чел, высунь язык и положи на него банан. Глубже, ты же мужик»… Вот и все. Даже самые пыльные закрома памяти других примеров не выдавали. Тем не менее, у Эмилии почему-то с первых встреч стабильно срабатывал на меня радар, как счетчик Гейгера на урановую руду. Я искренне недоумевал, с какой стати: никогда не был манерным, говорил спокойным, уверенным баритоном, одевался в темное и свободное, самым яркий цветом в гардеробе выбирал хаки, носил короткую бороду, а из аксессуаров — только кепки, часы и иногда очки. Да и в целом вел себя как обыкновенный представитель своей среды. Раньше я не задумывался об этом и объяснял себе ее интуитивное восприятие тем, что умею слушать и стараюсь со всеми быть максимально вежливым и внимательным. Кто-то считал это мягкостью характера, меня же так воспитали родители. По ее словам, такой бонус, как эмоциональный интеллект, не значился в чек-листе у мужской гендерной социализации моего поколения. Я мог бы возразить, но не хотел переливать из пустого в порожнее. При этом Ник, наш менеджер, по ее мнению, являлся почти стопроцентным «натуралом», хотя тщательно следил за внешностью и позволял себе такие смелости, как жемчужные бусы, блеск для губ и кроп-топ. Ему под елку в баре она положила собственноручно испеченный перечный пряник с пестрой глазурью в виде огромного сердечка с кошачьей мордой. Алекс получил аналогичную медаль с надписью «The Coolest Boss», я же… Как тот, кто специально озаботился поиском комплекта хороших фосфорных струн — у нее они долго не жили, — я тихо негодовал, скептически вертя в руках пряничный член в натуральную впечатляющую величину. Не просто символический, но явно чей-то конкретный, учитывая глазурную детализацию в рамках возможного. О личности модели догадаться было несложно, беря во внимание, с кем она не так давно обсуждала дикпики. — Чисто женский подход, — усмехнулся Алекс, заметив мою сконфуженность. — Ты понимаешь, что у него челюсть не сомкнется это откусить? — Пусть кусает за яйки! — предложила Эм беззаботно. — Так еще хуже, — я поморщился и передернулся одновременно. — Тогда соси, — обреченно вздохнул он, хлопнул меня по плечу и расхохотался. — Тренируйся. Не стесняясь передаривать ненужное, я осчастливил «хуевым пряником» Джо, не уточняя, чье именно перечное достоинство он тут же развернул и игриво поместил себе в рот, запечатлев момент с помощью селфи, чтобы похвастаться им в Фейсбуке. — Как там дела у адски гейского чертяки? — полюбопытствовал он простодушно в середине января. Я предпочел проигнорировать вопрос. — Что-то твоего Сильвестра давно не видно, — напомнил Алекс неделей позже. — Получил свое и пропал? — Ха-ха, типа того, — я повел плечами с нервным смешком. — Если серьезно, без понятия. Спроси Эмилию. Он вроде даже спрашивал, но она сказала, что не в курсе. — А почему твой бойфренд больше не приходит? — к концу месяца очнулся даже Ник. — Да хуй знает, — я всплеснул руками, чувствуя, что еще один такой вопрос, и я зашвырну в кого-нибудь бокалом. — Во-первых, он не мой бойфренд, во-вторых, я с ним с декабря не контактировал, в-третьих, мне нравятся женщины. — Окей, — он недоверчиво улыбнулся, но, к моему огромному облегчению, далее любопытствовать не стал. Я не задавал вопросов — ни себе, ни Эмилии, ни Вселенной, ни Провидению. То же топливо, что в избытке подпитывало удушающую смесь из стыда, сожалений, гнева и вины, делало меня максимально эффективным, быстрым и деятельным как на работе, так и в бытовых моментах, которые я до сих пор умудрялся откладывать годами. Больше всего сил отнимала, наверное, все-таки злость, хотя для признания ее потребовалось немало времени. Это разрушительное чувство не было направлено на Че… на Сильвестра. Скорее — на себя самого. За опрометчивость, необдуманность, импульсивность, растерянность. За утрату контроля. За то, что психанул и повелся на поводу у безрассудных надежд неясно на что. На симпатию? Похвалу? Почему-то мне показалось, что такое внимание будет ему лестно. Другая лига, я напоминал себе. Для таких, как он, это рутина. Стыд и вина накатывали попеременно, шепча в затылок, что вообще-то такие откровенные рисунки… Откровенные не содержанием, но потаенными эмоциями — это жестокое и бесцеремонное вмешательство в личное пространство. Даже если в том альбоме не было ни одного наброска с обнаженной кожей ниже ключиц и выше локтей. Все сомнительное я предусмотрительно вырвал, а все по-настоящему эротическое боялось бумаги и пряталось в недрах планшета. Тем не менее его лица в разнообразии ракурсов, чувств и мимики принадлежали к разным эпохам: вот он с широко распахнутыми глазами косули удивленно застыл перед камерой, ему лет двадцать, не более, волосы густые, мелко вьются, спускаются до середины шеи; вот он чуть старше, с ирокезом, глаза прикрыты, улыбка растягивает яркие губы почти неприлично, в нижней пирсинг-колечко, и уже заметен этот прищур правым глазом; вот ему около тридцати, он суше и печальней, волосы короткие и прямые, глаза немного замученные и подведены черным, улыбка почти жалобная… Это признание. Но не в чувствах, желаниях или влечении, а в банальном вторжении в его самое сокровенное. Выставленное на всеобщий обзор, одергивал я себя. Его социальные сети могли бы стать подарком для мошенника — он словно бы совершенно ничего ни от кого не скрывал. А настоящее вторжение — это взять кого-то за руку без разрешения, прижимать к себе за талию и лезть с поцелуями. Не будь мы равными гендерно, социально и так далее… Я не без труда блокировал эти мысли. Иногда накатывала апатия — самое благостное для психики состояние. Я бродил зигзагами между пожеланиями ему отправляться на самое внушительное из возможных достоинств и почти сентиментальной меланхолией об упущенном и несбыточном, с мягким старческим укором самому себе. Где-то поблизости шли торги на творческой бирже муз, где я наблюдал обвал рынка и вопил, сотрясая бумагами, что невелика потеря, найду еще с десяток таких, лучше, послушнее, красивее и моложе. В иные моменты я вдруг спонтанно возвращал себе адекватное восприятие психически здорового человека, способного увидеть картину извне и целиком. Просыпались эмпатия и критическое мышление, приводя убедительные аргументы, что Ч… Сильвестр — не юная дева в ожидании прекрасного принца, но давно сформировавшийся индивидуум со своей насыщенной жизнью, социальными ролями, обязательствами, иждивенцами, событиями и перипетиями. У него или с ним могло случиться что угодно в любых масштабах: мир вокруг все еще жил и двигался, хаотично и непрогнозируемо. Что угодно могло отвлечь его от какого-то бара, начиная с детей и заканчивая научными проектами, не говоря о непредвиденных проблемах, болезнях, задачах… Я точно не был даже претендентом в список приоритетов, в отличие от семьи, друзей, работы, хобби… Просто часть расслабляющей обстановки, с которой можно попрактиковать навыки флирта, чтоб не атрофировались к полтиннику. Чтобы перестать нервничать в страхе, не стряслось ли с ним что-то нехорошее, я составил целый список возможных уважительных причин столь долгой разлуки: 1. Ему не понравились наброски. Возможно, он видел себя юным и близким к идеалу Аполлоном, а я слишком реалистично прорисовывал морщинки. 2. Ему не понравились наброски, потому что они настолько плохи, что оттолкнули даже такого извращенца, как он. 3. Он резонно испугался сталкерства или как такое можно назвать? 4. Слишком горд и обиделся, что я отказал и не пошел к нему в ту ночь. 5. Решил, что я чокнутый или маньяк, раз изрисовал целый скетчбук его лицами. 6. Хотел просто переспать разок, а не вот это вот все. 7. Терпеть не может визуальное искусство. 8. Был пьяный и теперь жалеет о своем поведении. 9. Я нравлюсь ему только после четвертого бокала. 10. Нравлюсь не настолько сильно, чтобы продолжать, и это был просто порыв. 11. Он нашел истинную любовь под бой курантов и потерял ко мне интерес. 12. Окончательно спился. 13. Повесился на своем атласном галстуке. 14. Утонул в реке. 15. Упал с крыши отеля «Редиссон». 16. Свалился в психоз и лежит в желтом доме. 17. Подхватил Ковид и лежит в реанимации. 18. Заболел ветрянкой и стесняется леопардовой раскраски. 19. Жестко забухал, словил белку и с тех пор не может прийти в себя. 20. Помирился с женой. 21. Помирился с бывшим. 22. Прячется от кредиторов. 23. Его миссия как шпиона Ми-6 окончена и его отозвали. 24. Его наняли все те, кого я когда-либо в жизни «загоустил», чтобы в его лице меня настигла жесточайшая карма. Увы, кармический урок я не усвоил и в итоге перестал отвечать в сети даже тем, с кем до этого пытался поддерживать более-менее регулярный контакт. Думал, может, все эти полгода — просто одна затянувшаяся шутка, зашедшая слишком далеко? Будучи ее объектом, смеяться над ней я затруднялся. Печальнее прочего делалось от осознания, что это как раз моя жизнь настолько скучна, пуста и однообразна, что в ней есть столько места для первого встречного. Даже такого исключительного, как он. Пресловутое правило «С глаз долой, из сердца вон», на которое я всерьез рассчитывал, не срабатывало. Я надеялся, что спектр негативных эмоций позволит мне смотреть на него трезвее, замечать условные недостатки, перестать идеализировать и эстетизировать их. Казус заключался в том, что я их прекрасно видел и отдавал себе отчет в том, что вижу. Поставь я их рядом с Глебом, Сильвестр бы «выиграл» у него только в характерной для спортсмена подсушенности. Фигура моего друга и в сорок была близка к идеальной, с мягко проступающими упругими мышцами, гладкой кожей, хорошей осанкой и нереалистично правильными пропорциями. Черри… не будь я так помешан на его фасциях, сухожилиях и суставах, легко отнес бы в категорию дрыщей. Астеничных, рано стареющих, с похожей на рисовую бумагу кожей, мелкими головой, челюстью и чертами в целом… Не считая носа, конечно. Слишком тонкие губы, асимметричный рот, разные из-за прищура глаза, тусклые волосы, жалкая редкая бородка. Форма лица не от европейского мужчины, но от незрелого персонажа японской анимации. Край зубов весь чуть сколот, если присмотреться, как у поцелованного шайбой хоккеиста или любителя подраться и встретиться лицом с асфальтом. Узкие от природы плечи — он явно раскачал их во взрослом возрасте. Все эти татуировки… Далеко не всегда сочетающиеся. Глеб уложил бы его в нокдаун в каждом раунде. Если бы они оставались неподвижными. Как только у картинки появлялась динамика, все менялось: Сильвестр улыбался мягко, хмыкал ласково, прикрывал веки, покачивал бедрами, вел плечами, наклонял голову и томно заглядывал в глаза, в полной мере возвращая свое очарование, иногда грациозное, иногда — неловко-трогательное. По праву присваивал себе однозначный эпитет «красивый». В моих глазах. Близкое окружение всегда давало мне понять, как далеки мои эстетические драгоценности от их вкусов, это перестало задевать, когда я дал право другим не любить мое и себе не любить чужое. Говоря об окружении, я обобщаю — в основном этим грешил младший брат, отнюдь не из отсутствия чувства такта, которым ни с кем иным он не пренебрегал. Возможно, он по каким-то своим причинам искал моей уязвленности, против всякой логики и здравого смысла — именно его мне негласно ставили в упрек родители как пример для подражания по всем фронтам. Наверное, в том состоянии, в новогоднюю ночь, я был не совсем адекватен: не только наделал опрометчивых глупостей, но и беспечно снял броню, в эйфории поворачиваясь ко всем открытыми боками. Должен был знать, чем все закончится, как заканчивалось сотни раз до, напомнить себе, что именно брат, человек, делящий со мной общую ДНК, всегда меткими выстрелами спускал меня на землю с самых вдохновленных высот. — Что за стремный чувак опять? — заглянул он через плечо во второй скетчбук, в котором я ковырялся в кресле у камина после полуночи, пока все за столом мирно общались и смотрели новогодние музыкальные номера. — Найди уже кого-то хотя бы на шестерочку. Тогда твой арт залетит людям. — Э-э… Окей, — я вдохнул глубоко и медленно выдохнул сквозь зубы, не отвлекаясь от занятия. — Так и сделаю. — Мишенька, не сердись на Женю, — мама по сухому тону мгновенно считала мое настроение. — Он же не говорит, что ты плохо рисуешь. Ему просто не нравится, что именно, но тебе ведь тоже не все нравится, ты вот фундук не ешь… — Ну да, а то умру от удушья… — Сама посмотри, я же прав, — брат выхватил у меня альбом и повернул его к ней незаконченным рядом портретов довольно широкого спектра эмоций. — Что это за унылый хорек? Почему не найти кого-то поприятней? Переделай это в Кэмерон Диаз, у нее похожее лицо. Я запрокинул голову и закрыл глаза, ожидая, пока его благородный порыв художественного горе-критика себя исчерпает. — Да нет, приятный молодой человек, — попыталась возразить мама. — Немного женственный, но сейчас многие носят серьги. Хотелось огрызнуться, что он только продемонстрировал, почему я перестал приглашать его на открытия выставок, но дальнейший спор я мог вести уже в своей голове автономно: он бы ответил, что у меня их уже и не случается, я бы — что если бы случались, он бы не узнал, мама бы расстроилась, что дети опять пререкаются на ровном месте… Проще было промолчать и подарить ему это странное удовольствие от бессмысленной победы, а заодно негласную медаль «Тот, кто не туда воюет». В другой день он бы вывел меня на эмоции, но тогда гормональное торнадо от танцев с Сильвестром накануне сработало как опиоидный анестетик. Я только лишний раз прояснил для себя, почему стараюсь спать днем и пробуждаться, как мафия в одноименной игре. В остальном в моей жизни тогда случилась одна из самых счастливых новогодних ночей, полных неколебимой веры в светлое будущее, а наутро… Может быть, наутро через неделю — все медленно покатилось вниз, в темное и глубокое ущелье под названием «Самый одинокий январь ever». Полный самых деструктивных импульсов и самых разрушительных порывов. Я разломал и выкинул все старые подрамники, которые не использовал более года; вынес на помойку полквартиры — все сентиментальное, нефункциональное и бессмысленное. Решил воспользоваться своим состоянием и избавиться от хлама; из злости, обиды и страха начал ремонтировать уборную… Постоянно был занят в попытках уйти от тяжелейшего, уничтожающего остатки самооценки, никак не релевантного такой мелочи чувства вины. Убеждал себя, что Сильвестр — разумный человек и отдает себе отчет в действиях и решениях, и все равно не мог перестать натурально шипеть от боли, не в состоянии избавиться от навязчивых мыслей, будто обидел и причинил дискомфорт как раз я сам. Ему. Пролез за его границы со своим дрочерством, потоптался, развел костер, намусорил, ободрал клумбы, посолил землю. Пока рациональная часть мозга стонала от бессилия и вопила «Хватит, не драматизируй, успокойся, гребаный ты цветочек, возьми себя в руки, хватит-хватит-хватит!», я тер солнечное сплетение, чтобы за ним меньше ныло, и продолжал обдумывать версию за версией, чем и как мог задеть или оскорбить его. Поражался искренне, как же мне вдруг отказал самый надежный из защитных механизмов — отработанная годами и доведенная до совершенства способность отключаться от собственных чувств. Слишком сильных эмоций, слишком сильных физических ощущений. Как будто раньше от подобного во мне вылетали пробки и я переставал что-либо ощущать. Очень удобно. Если срабатывает. Просветы критичности в отношении своего состояния случалось досадно редко. В такие благостные моменты удавалось вывернуть внутренний монолог в рациональное русло, напомнить себе о разумности, посмотреть на ситуацию извне. Это успокаивало. Демонстрировало наглядно, насколько эти эмоции неадекватны и как глубоко я зациклился. Замкнулся в себе, как тот проктолог из шутки Эмилии. Свет не сошелся на мне клином и мир не крутился вокруг меня — ни одной из чужих жизней. Все вращались вокруг своей оси, кто-то флюгером, кто-то в фуэте, кто-то как сверло или лезвие мясорубки. Такова норма, так устроена человеческая натура, и я не должен был винить себя за то, что воспринимал реальность со своей перспективы и пытался все происходящее связать с собой. Принять на свой счет. Это было естественно, в подобном инстинктивном поведении — залог выживания. И все же я прошел столько ступеней эволюции, развил абстрактное мышление, чтобы иметь возможность сделать шаг вовне и обернуться. Посмеяться над своей глупостью. Дать право другим жить своей жизнью без оглядки на мою. Он пропал всего-то на пять с небольшим недель. Меньше чем полтора месяца. Заявился десятого февраля, прямо в мой день рождения, о котором я благополучно забыл в пылу своей самоизоляции. Наврал, что был в отъезде, даже подарок приготовил… Захотелось придушить — не его, себя, — когда он заулыбался мне виновато через стойку, как тот самый лабрадор с любимой игрушкой, только серьезно нашкодивший и осознающий масштаб содеянного. Я так злился на… него, признаю. На обоих, клялся себе не вестись, обещал сохранять рассудок, хотел быть холодным и безучастным, но… В тот самый момент увидел его доверчивые глаза и по-детски радостное лицо и растаял. На время. На очень короткий срок. Несколько минут, не более. Позволил себе соблазниться и поверить, что всему виной внешние обстоятельства, что я вряд ли смогу определить его вранье, что он имеет право напиздеть чужому человеку всего, чего пожелает его душа. Думал, что в феврале смогу увидеть его иначе. Как все. Что с моих розовых очков сползет напыление. Как же я скучал… И как был напуган. Постфактум — тем, что за эти почти полтора месяца не притронулся к карандашу. Такое со мной не происходило ни разу с трехлетнего возраста — визуальная экспрессия всегда была моим главным языком и способом высказаться, даже когда я просто что-то чиркал на салфетках. Сам я не помнил, но мама неоднократно рассказывала с умилением, что в детстве бумага и любые пишущие предметы оставались едва ли не единственным способом продолжительное время удержать меня на месте. Все предыдущие так называемые творческие «блоки» касались конкретных идей или проектов, но никогда еще я не становился настолько… «немым». Набрал заказов по графике, пересмотрел и переоценил все свое имущество, прятался на чердаке, убегал от себя с собаками по пляжу и между всем этим успевал психовать так, как не заставляла ни одна из прошедших любовей. А это ведь даже была не любовь, не влюбленность и не привязанность. Всего лишь увлечение. Относительно невинное. Какое-то невероятное по силе и жуткое. Вроде бы ему было не больно. По крайней мере, по тому, как он лавировал в тот вечер между компаний, будто устроившая раут светская львица, как обнимался с Эм и перешучивался с искренне обрадованным его визитом Алексом — разве что капельку дискомфортно. Может, чуть-чуть страшно. Но он переживет. Он ведь просто все это время жил своей жизнью, не так ли? Помню, я тогда горько усмехнулся мысли, что вряд ли когда-то смогу ему — нет, себе — простить, что он отнял у меня даже на такой краткий срок половину всей моей идентичности, одну из основ моего мира, мое творчество. Хорошее или плохое, качественное или нет — не суть. Исчез и забрал его с собой, и от этого осознания на голове шевелились волосы. Я в ужасе поклялся себе никогда не завязывать свою роль художника, какой бы она ни была, на конкретной живой персоне. Хрупкой, непредсказуемой и ненадежной. Эта встреча принесла мне облегчение. По крайней мере, из списка следовало удалить две трети причин, связанных с ущербом его целостности и здоровью. Он был жив, бодр, подвижен и даже относительно трезв, за весь вечер единожды позволил себе бренди, а после ограничивался тоником. И все же приходилось время от времени потирать украдкой кость грудины, гадая, что за ней так сдавливает легкие и грозит ли мне это скорым инфарктом. Судя по статистике смертности в наших широтах, весьма вероятным в ближайшие десять-двадцать лет. Происхождение этой глухой боли озадачивало: казалось бы, все наладилось, ничего плохого не приключилось, мой… моя… мой потенциальный претендент в музы просто какое-то время был занят, а теперь вернулся, мы все снова на своих местах в этом спектакле, только вот… Еще несколько недель понадобилось мне, чтобы откопать из недр бессознательного вероятную причину своих нерелевантно острых реакций. Понять вдруг, в какой точке я все это время находился эмоционально. Отследить, почему было так тошно и о ком напомнили январские события. Кто еще подобным образом поступал со мной в самый темный час. Масштабы, конечно, не сравнить, но тенденция отслеживалась четко. Она все еще числилась в друзьях у меня в Фейсбуке, но я старался никогда не заходить на ее страницу. Может, из гордости, но скорее просто чтобы не бередить старую рану. Последний раз позволил себе заглянуть около года назад, когда она опубликовала несколько новых фотографий, что делала редко. Нарядная для какого-то пышного торжества, она надела алое коктейльное платье — облегающее, блестящее, с открытыми плечами. Я долго смотрел на эти снимки, как загипнотизированный, думал о том, какой она кажется уязвимой и ломкой, как фея из сказки или маленькая косуля, с болезненно тонкими лодыжками и предплечьями. Покрасила волосы в черный, завила их на манер кинозвезды из пятидесятых. Как же ей шел этот образ с уколом-акцентом в виде яркой помады. Бедра ее округлились, формы стали женственнее после… третьих родов? Четвертых? С каждым годом все лучше и лучше, вопреки ожиданиям. Я с усилием вынудил себя уйти с ее страницы в досадном опасении наткнуться на того, с кем она выглядела настолько счастливой. Сам я явно не тянул. Ни сейчас, ни тем более прежде. Мы вроде бы вышли из одной точки, оба простые, безымянные и свободные от рамок, но она взмыла вверх подобно радужной птице, я же остался там, где начинал. Я влюбился в нее на собственном школьном выпускном, хотя до того мы практически не общались. Она никогда не оказывалась на виду, не выделялась внешностью, ни с кем не конфликтовала и не давала иных причин заметить себя, но в тот вечер тоже пришла в винно-красном коротком платье и вынудила меня осознать всю примитивность своего юношеского либидо, среагировавшего на яркое пятно. Вроде это был Дейв, кто тогда заметил, что я не свожу с нее глаз. Когда я попросил его придумать, как познакомиться с ней, он незатейливо дотолкал меня в лопатки до цели, бесхитростно заставил взяться за руки и сбежал танцевать со своей тогда еще будущей супругой. Я нес какой-то бред, пытаясь понравиться ей, но, видимо, уже нравился: она только краснела, и улыбалась, и слушала внимательно, и смотрела с таким сердечным участием. Считал ее самой прекрасной на планете, хотя сознавал, что она далека от предлагаемых медиа лекал. Очаровательно простая, она не красилась, не прилагала усилий, чтобы казаться кем-то, кем не являлась, одевалась просто, вела себя скромно, любила читать, говорила тихо. Чаще молчала… Была лучшим человеком, кого я знал, с кем хотел провести всю жизнь и кому собирался сделать предложение. Наверное, собирался слишком долго. Мы встречались почти десять лет. Потом она стала отдаляться, я не понимал, почему. Уехала по литературному гранту за границу на полгода. Невероятно талантливая, я всегда так гордился ею. Оттуда сообщила, что выходит замуж. Я как будто замер внутренне после этой новости. Несколько дней не верил, что происходящее реально, затем послушно собрал ее вещи. Бережно разложил все по коробкам, не злился, не плакал, не задавал вопросов. Не понимал, что пошло не так и где я допустил ошибку. Сделал вывод, что в целом не потянул такую девушку и ушел в себя, отключившись… Это было давно. Ее старшая дочь пошла уже в четвертый класс. Я не хотел опять возвращаться к этим мыслям, в похожее состояние, потому должен был четко очертить границы. Построить забор под напряжением, расставить часовых, стреляющих при любой попытке приблизиться. Или возвести глухой непроходимый купол, как у Стивена Кинга. Даже если и подтаял тогда при встрече с Сильвестром, я принял четкое и однозначное решение, что он — не моя история, не мой путь, не моя манера и не мой стиль. К черту эту адскую ягодку, я остаюсь на своем месте безучастного локального демиурга и не стану даже пытаться принять участие в постановке, которую смотрю всю жизнь, как зритель с бесконечным ведром попкорна. Серия однообразных кинолент, где люди встречаются, влюбляются, сходятся, расходятся, страдают, снова влюбляются и так по кругу. Хотя… демиург? Много чести. Скорее наблюдатель. Привилегированный выбором, что именно останется запечатленным моей рукой в этом мире чуть дольше отведенного времени. Мысль нескромная, но зато утешительная. Оттенок иронии проступал в выборе презента, с которым он явился ко мне на поклон. Новый скетчбук вместо старого, о котором ни один из нас так и не упомянул — тяжелый, из качественной дорогой бумаги, в кожаной, вероятно, выполненной на заказ тисненой обложке с изображением… Я не сразу распознал в ворохе крыльев и глаз ветхозаветного ангела, поначалу приняв объемную конструкцию за массовую драку голубей. Сдержанно поблагодарив его, я улыбался приветливо, в рамках рабочей этики и общепринятых приличий, так как сделал единственно логичный для себя вывод: он просто желал, чтобы мы остались квиты. Хотел закончить эту неловкую историю мажорным аккордом, подвести итог доброжелательным нейтралитетом ничего не обязанных друг другу случайных собеседников. Я не возражал, готов был обо всем забыть и впредь никогда не заговаривать о данном… недопонимании. На самом деле мне действительно нечего было ему сказать, кроме вежливой похвалы за изысканную обложку. То, что это не совсем мой стиль и мама явно будет рада такому подарку на восьмое марта, я тактично умолчал. Меньше чем через неделю, в День Валентина, праздник в равной степени вдохновляющий и ужасающий, к моему одинокому параду кислых мин вдруг решил присоединиться Ник. Плечи его опустились, а плохо скрываемое выражение лица годилось для хрестоматийной иллюстрации к метафоре «разбитое сердце». Логики и последовательности в его реакциях отслеживалось еще меньше, чем в моих, однако триггер лежал на поверхности. Тем праздничным вечером обычно не работающая по средам Эмилия заявилась к нам под руку со своим новым закадычным соучастником бравых эскапад и сомнительных авантюр… конечно же, Сильвестром, еще и в парных футболках со спорными надписями. На ее груди белым по черному красовался фирменный логотип Кока-колы в виде откровенного призыва «Enjoy my Cock, it’s the real thing»; на его — черным по белому и диснеевским шрифтом «Food waste». — Это мы друг другу подарили, потому что нас некому поздравлять, — доверительно сообщила она, вручив каждому из нас по леденцу в виде сердца. — В конце января заказали с Алика, приколи, дошли за две недели! В конце января? Когда она сказала, что не знает, где он и почему не приходит. Если к первому слогану в контексте образа Эмилии вопросов в целом не имелось, то второй поначалу наводил на мысль о вечном столкновении социальных классов: Сильвестра с его вычурным гардеробом и нелепым ремнем с крупной пряжкой в виде инициалов Луи Виттон и питающейся одним ромашковым чаем Эм, которой постоянно не хватало денег на еду из-за упорных попыток преуспеть на музыкальной ниве. Во всяком случае, в это свято верил Ник, постоянно подкармливающий ее заготовками с кухни бара. Возможно, она заглянула к новообретенному другу в холодильник, ужаснулась и таким образом высказывала неодобрение его нескромному отношению к пище… Не знаю, почему я сделал такой вывод, но на деле все оказалось проще, смешнее и несколько печальнее. — Это он просто тогда лежит с бодуна и говорит, Эм, понимаешь, я такой бессмысленный. Меня кормить — это food waste, — пояснила она. — Я говорю, нет, почему ты так говоришь, ты такой классный, интересный и хороший… А потом он опрокинул на себя суп, который я ему сварила. Поставил кастрюлю на край стола, начал что-то рассказывать и… хуяк рукой! И вся кухня в свекле и капусте. Потом мы смотрели фильм в кровати, он заржал, захлопал и хоба всю банку мороженого! Прямо себе на это место… И так ложкой с трусов… Смотрели фильм в кровати. Наверняка увлекательный. Интересно, поведал ли он ей эпичную историю о том, как уронил свои драгоценные наггетсы? — А потом мы поехали на кладбище, я смотрю, что он там делает… Говорю ему, ты что, дурак? Сначала убери листья из кустов, потом бери грабли… Он пограбил, пошел убирать снег с памятника. Натоптал… Пограбил. Сел, начал вынимать дохлые ветки из кустов. Все засрал. Убрал. Пограбил. Вспомнил, что надо зажечь свечи… Опять прошелся. Пограбил. — Я просто задумался, — он робко попытался оправдаться. — Ты просто с бодуна был, — разбила его защиту Эм. — Приехали потом домой. Я говорю, иди включи чайник. Он включил. Пустой. Подождал. Сообразил. Налил воду. Поставил. Выключил. Вылил, потому что из-под крана, а не из фильтра. Налил из фильтра. Поставил. Не включил. Стоит, смотрит на него. Ждет… Домой? У нее дома нет фильтра. Или «домой» для нее теперь синоним «к нему»? Секундный флешбек вернул меня в тридцатое декабря, когда он нелепо вылил бренди на свою белую рубашку, врезавшись в кого-то — яркой вспышкой той самой, сокровенной тогда и болезненной сейчас нежности. Мысленная пощечина самому себе быстро привела в чувства, и в качестве последнего гвоздя в крышку гроба тщетных иллюзий я в амплуа купидона поставил перед ними два украшенных сердцами бокала с земляничным замесом. Затем поймал укоризненный взгляд Алекса, кивнувшего вслед спрятавшемуся на кухне опечаленному Нику. Как мы с ним позже выяснили, более прочего того задело упоминание сваренного супа как символа симпатии и заботы. Видимо, его попытки подкармливать Эм были не только выражением приязни, но и языком любви. Его давние и вялотекущие чувства к ней мы деликатно старались не обсуждать, по-отечески умиляясь страстям тридцатилетней «молодежи», и наверное не воспринимали всерьез. — Алекса, — позвал я коллегу вполголоса. — Включи «Фактор-2». — А я влюбился в лесбия-я-нку, — тихонько запел он. Нику никак не мешало, что она открыто озвучивает свои предпочтения, водит в бар девушек на свидания и не стесняется приставать к ним с поцелуями. Однако химия, забурлившая между ней и Черри — вариантом как будто куда более безопасным и не претендующим на ее сердце, — отчего-то ввергала его в траур. Умом я не находил в этом логики, но эмоционально причины как будто бы считывал. Той весной они с Сильвестром часто появлялись вместе, крепко сдружились, сразу как будто понимали друг друга с полуслова и начисто игнорировали взаимные границы личного пространства, из-за чего со стороны походили на буйных влюбленных в разгар конфетно-букетного периода. — Эй, нос выше, — подбодрил Алекс понурого младшего коллегу. — Они же не парочка. Это скорее, знаешь… Sibling energy. Как «Пепси» и «Ментос». — Они реально как брат и сестра, — я утешающе похлопал его по спине. — Которые такие… дерутся, пререкаются, стучат родителям друг на друга, но перед остальными один за второго горой. — Будет обидно, если она ради меня и тебя не стала пересматривать свою ориентацию, а ради него — да, — Ник со вздохом улыбнулся в мою сторону, не поднимая взгляд. — Майк тоже ради него уже почти пересмотрел, — хмыкнул Алекс меланхолично, но не стал развивать мысль, поймав мой недовольный взгляд. — Он веселый, — совсем поник парень. — У них мэтчится вайб. Замечание его я находил справедливым, удерживая себя в строжайшем ошейнике, чтобы не угодить следом за ним в тягучее болото необоснованной ревности. Оба они казались мне очень эстетичными и принадлежали к одному типажу: Эм как смягченная, гладкая, по-женски ладная версия Сильвестра, походила на него спортивной фигурой, формой лица, бровей, подбородка, небольшими темными глазами, чуть длинноватым носом и даже силуэтом головы. Быстрые наброски их профилей в определенном свете было бы сложно различить. Поймав себя на предположении, что у этой пары наверняка получились бы очень красивые дети, я иронично пообещал себе в таком случае купить пижаму-кигуруми в виде собаки породы шиба-ину из мема «Now kiss». — Мы пришли вместе с Эм, чтобы было не так обидно быть одним на День Всех Влюбленных, — зачем-то решил объясниться со мной Сильвестр. — Отличный план, — похвалил я вслух приветливо, не развивая идею, что у него недавно был неплохой шанс оказаться в компании. Может, не самой приятной, но с пивом сойдет. Конечно, не его лига, но как временный вариант… Судя по просяще-виноватому выражению лица, он обладал зачатками навыка телепатии. — В следующем году идем все на двойное свидание! — провозгласила торжественно Эмилия. — А то я когда-то отбила подругу у ее бывшей и теперь у меня в отношениях херня какая-то. Наверное, это все карма! И если я вместо разрушенных отношений помогу появиться новым, то у меня тоже все наладится. — Ты уже пыталась свести беднягу Майка со своей транс-подружкой, — хохотнул Алекс. — Она не транс, это не та! — взмахнула руками Эм. — Это Ричард, он дрэг-куин, в жизни просто обычный парень. Майк так смешно от него по клубу убегал и прятался в мужском туалете… Ха-ха, как будто он не может туда зайти! Хотя вообще-то это было довольно грубо с твоей стороны, Майки… — Грубо было с твоей стороны советовать мне отрезать яйца, прежде чем их к тебе катить, — я парировал возмущенно под всеобщий гогот. — Я не понимаю, он же такой горячий, — внес свою лепту Сильвестр, переводя взгляд с Эм на меня и обратно. — Да, конечно, я уважаю твои предпочтения, но ради некоторых людей можно делать исключения… — Он похож на моти, — захихикала она. — Это такая круглая японская штука. Нежный рисовый пирожок… — Нет, не похож, они же не горячие… — Ладно, тогда на курицу терияки. — Эм… Тихо… я знаю твой следующий ход… — Жареный петушок! Моя вежливая ошалевшая улыбка в сочетании с хмурым взглядом, по всей видимости, заставила его несколько устыдиться того, как беззастенчиво они обсуждают стоящего в паре метров человека в его присутствии. Он снова беспомощно свел брови домиком и с извиняющимся выражением покосился на меня. От Эмилии никаких реверансов я не ждал, так как привык к ее выходкам и разучился на нее сердиться. — Он иногда так смотрит, у меня аж встаёт, — громким полушепотом сообщил ей Сильвестр. «Все, все, не смотрю, мужик, расслабься», — пробормотал я себе под нос, признав, что зря понадеялся на чужую разумность, и постарался сосредоточиться на прямых обязанностях. До замечания со стороны Алекса я почему-то был уверен, что всего-то порой незаметно поглядываю на него, а он без задней мысли иногда скользит по мне глазами в ответ, почти случайно. Довольно наивно с моей стороны. Он все видел и замечал. И эти слова про «аж встаёт», к чему они? Нет, он нетрезвый, таких нет смысла слушать, я уже давно должен был адаптироваться к его своеобразному юмору. Их с Эм. Хотя от упоминания конфуза с ее дрэг-подругой в животе что-то неприятно зашевелилось. Еще один эпизод, который я вытеснил на задворки сознания со своим неоправданно оптимистичным «Вот и все». Ухватился за оправдание, что странный опыт с мужчиной в женском наряде и образе в целом гомосексуальным считаться не может, так как… Да кого я обманываю? Я ни секунды не воспринимал его как женщину. Анатомическая насмотренность и внимание к деталям не оставляли для меня такой категории как андрогинность: в отличие от Эм, я никогда не принял бы Сильвестра за транс-персону. Даже его миловидное лицо с заостренными чертами, идеальное для травести-жанра, не сошло бы за женское, пока хирург-ювелир не стянул бы с него кожу и не спилил бы рельеф с черепа. Малозаметный для того, кто ни разу не пытался простроить мельчайшие тени на его лбу, скулах, висках, подбородке… После пандемии, когда я закрылся в себе и потерял мотивацию выходить из дома, от постоянного нахождения в сети сделался более… открыт к новому. Неглубоко, но вовлеченный в так называемую «Новую этику», после долгой саморефлексии я практически перестал смотреть откровенные видео с участием реальных актрис. Это казалось чем-то неправильным, как поощрение криминала, а я всегда хотел думать о себе как о хорошем человеке. Потому переключился на натуралистичную анимацию, благо та развивалась сумасшедшими темпами. Там же открыл для себя, скажем так, девушек с сюрпризом и, когда свыкся с ними, на что ушло немало времени, даже заходил на тематические сайты в боязливой попытке отыскать партнера… партнершу схожей комплектации. Никого так и не нашел, только застыдил сам себя и отказался от этой идеи. Потом зачем-то рассказал об этом Эмилии, и она загорелась свести меня с «подружкой» по имени Келли. Эм тогда не имела намерений специально искать мне пару — потащила в тематический клуб сугубо из желания познакомить со своей компанией… или ради интриги, определить всегда было непросто. К тому этапу нашего знакомства она уже знала, что в таких заведениях я чувствую себя комфортно исключительно в роли хоста, и как будто хотела доказать, что в более раскрепощенной атмосфере все будет ощущаться иначе. Свободнее, веселее и «по-семейному». Я озадаченно поглядывал на сцену, краем уха слушая похабный и крайне непривычный для меня треп ведущих дрэг-див, максимально далекий от понятия «family friendly», затем после пары заказанных «для смелости» напитков втянулся и даже несколько раз похлопал особенно остроумным пассажам. Некоторое время поизощрялся в попытках, не задев ничьи чувства, поделиться с довольной Эм наблюдением, как изменился на моей памяти мир травести. Прежде я с ним сталкивался в виде гротескной цирковой театральности; теперь же нарядные представительницы жанра походили на холеных инфлюэнсерок из соцсетей, разве что чуть крупнее габаритами. — Смотри, она как фута, только реальная! — кивнула на свою приятельницу Эм, пытаясь затащить меня в нишу за сценой, чтобы познакомить с ней поближе. Одной этой фразой свела на нет все мои жалкие попытки избежать словесной объективации. Я сопротивлялся недолго, не только потому, что в тот период не мог ей ни в чем отказать, но и потому, что алкоголь с непривычки влиял на меня интенсивнее ожидаемого. Я определено выпил слишком много, дальнейшие воспоминания о происходящем той ночью остались слегка обрывочными. Вот Эм сводит меня с неестественно идеальной девушкой выше нас обоих почти на голову. У нее правильные черты лица, пышные платиновые волосы, яркий макияж, бесконечные ноги, фигура пловчихи и слепяще-пестрое микроплатье, цвета которого я не запомнил, слишком впечатленный доминантой образа целиком. Вот я танцую с этой девушкой, она кладет мои руки себе на ягодицы, а я пытаюсь объяснить ей на трёх языках сразу, что она приятный и интересный человек, с которым мне очень нравится общаться… Хотя общаться к тому моменту я едва ли был в состоянии. Вот вижу нас в зеркале возле узкого коридора, дивясь, как же такая шикарная особа обратила внимание на обычного парня и как же мне невероятно повезло. Вот мы целуемся в каком-то темном душноватом помещении, как будто в клубе вылетели пробки, это вроде бы вписывается в рамки логики развития вечера и, кажется, вполне приятно, хотя и непривычно испытывать на себе такое давление, во всех смыслах. И вот я уже — вроде бы тоже логично — со спущенными штанами, а она сжимает мою талию и почему-то разворачивает спиной к себе, но я слишком осоловел, чтобы дальше удивляться и задавать вопросы, и достаточно заведён, чтобы игнорировать замешательство. Зато я отлично помню момент, когда мгновенно протрезвел — от внезапной жгучей боли в самом неожиданном месте, не оставившей от возбуждения и следа. На продолжении барышня тактично не настаивала, обезоруженно подняв руки и отступив на шаг назад. После мне сделалось интересно, насколько странными могли показаться ей мои нечленораздельные, но очень многословные извинения за неудобства и неоправданные ожидания вместе с неубедительными попытками надеть штаны и скорым побегом. Та памятная ночь оставила меня в легком недоумении. Когда-то давно… Не так давно, на самом деле, но когда я был чуть моложе и гораздо любопытнее, наедине с собой в моменты особенно яркого возбуждения пытался уловить прелесть процесса, так сказать, своими руками. Вроде бы что-то понял. И хотя точка, в которой ощущения превращались из неудобства в нечто смутно приятное, лежала где-то на обозреваемом горизонте, путь к ней оказался настолько долог и тернист, что где-то на середине действа я утомился, растерял мотивацию и заканчивал из одного лишь упрямства. Помню, как смотрел в прострации на кружащую у слива воду и думал, что так долго можно сдерживаться и стараться только на эмоциях к кому-то сверхценному, а подобные эмоции возникают лет в семнадцать или двадцать, но явно не ближе к сорока и не у таких спокойных людей, как я. Сейчас от подобной мысли я бы расхохотался себе в лицо. Если заглянуть еще дальше в прошлое… С Аней, моей первой любовью, мы оба были довольны сдержанные и неприхотливые в личном плане… Вернее, я был таковым. За тот десяток лет, что мы встречались, мне никогда не надоедало любить ее самым бесхитростным и искренним, как мне казалось, образом, и только много лет спустя я стал полагать, что ей этого могло казаться недостаточно. Да и в общем недостаточно всего, что я был способен дать… Не суть. Она намекала иногда со смущенной улыбкой, что не против поменяться ролями, я же был уверен, что она шутит, и слишком зажат, чтобы допустить даже мысль о подобном. Самое близкое, на что решался — позволить ей робко пустить в ход руки, когда она уделяла мне время внизу, и не протестовать против пальцев внутри, когда терял самоконтроль ближе к кульминации. Она шутила, что после тридцати я сам стану просить ее о таком, но узнать оказалось не суждено. Видимо, она знала меня лучше, чем я сам. Теперь же, списав все на любопытство и исследовательский энтузиазм, я пришел к выводу, что мне не особо нравится движение внутри, хотя заводит давление сзади — так, как дразнила Эм, вжимая бедрами в столешницу на кухне с характерными фрикциями. Жаль, что не всерьез, ради нее я бы даже перетерпел что-то небольшое. Она, конечно, периодически угрожала, что пригласит меня на «барбекю» и лично хорошенько отжарит самым внушительным инструментом из своего богатого арсенала — чисто по-дружески, раз не сложилось с прекрасной экс-незнакомой Келли, которая Ричард в миру, — однако дальше шуток ее амбициозное начинание никогда не заходило. По всей вероятности, всерьез ее подобное не привлекало и не интересовало, да и опыта в «отжаривании» партнера стандартного мужского строения у нее не имелось, о чем я догадался, прослушав очередную серию их возобновившегося в феврале подкаста. — Два часа?! — она привлекла мое внимание ошеломленным восклицанием, перекрыв белый шум голосов. — Чего?! — А как ты себе это представляешь? Сунул, вынул и пошел? — вскинул брови Сильвестр, кокетливо водя пальцами по кромке бокала. — Нет, можно, конечно, страстно кого-то нагнуть, если тебе все равно, что с ним будет, но удовольствие сомнительное, на самом деле. Это у вас физиология гораздо удобнее приспособлена к таким вещам, чем у нас. Если не уделить внимание подготовке, можно закончить день в кабинете у проктолога. Или травматолога, зависит от градуса страсти. — Но два часа?.. — похоже, его откровения ввергли ее в шок. — Что конкретно ты там делаешь столько времени? — Не ешь с утра тяжелую пищу, — вздохнул он и разумно понизил голос, загибая пальцы. — Прочищаешь кишечник, это занимает время. Тут давай без подробностей, мы все-таки за столом. Моешься, бреешься, если надо, и это я не про лицо. Мажешься всякими штуками, кто-то расслабляющими, кто-то еще и обезболивающим, но это опасно, не советую. Смазываешь выход, пардон, чтоб работал на вход, разогреваешь, чтоб партнер не тратил время. Если куда-то собрался, то можно плагом воспользоваться, чтоб не сжалось обратно… — И это все ради того, чтоб какой-то левый хуй поелозил в тебе пять минут?! — шок ее окрасился оттенком яростного возмущения. — Ну это я описал идеальный вариант для свидания с тем, кто тебе небезразличен. — И все так делают? — Наверное, только перфекционисты. — А неидеальный тогда какой? — Пять минут на разогрев в душе с большим количеством лубриканта, кондом и молитва в дорогу, чтобы топ оказался ласковым. Естественные субстанции и амбре — его проблема. — А если топ не ласковый? — Привет доктору. У тебя еще на любом из этапов подготовки может защемить шею от абсурдной позы, так что добавь десять минут на согревающий душ и массаж. — Мне кажется, вы драматизируете, — скромно вклинился в их беседу Алекс. — Если я нацелился на чей-то зад, я осознаю, что с ним не надо обращаться как в порно и что там не альпийские луга… — Давай проверим уровень драмы на тебе? У меня для тебя есть шипастый, — предложила ему Эм с утробным злодейским хихиканьем. — Очень драматичный. — Мне всегда было интересно, — он в притворном испуге отпрыгнул от нее. — Почему оттуда так тяжело вытаскивать предметы? Ну, знаете, все эти шутки из скорой помощи… — Потому что там вакуум, — доверительно поделился Сильвестр. — Это что получается… — Эм развернулась к нему всем корпусом. — Как трахать пылесос?! Я нахмурился, чтобы не улыбнуться, и невольно уплыл в свои мысли, сокрушаясь, что прожил почти четыре десятка лет, не удосужившись разобраться в теме самостоятельно. Никто из моих партнерш не выражал желания подпустить меня «с тыла», я же не настаивал, вполне довольный альтернативами. Из одного только любопытства пару раз начинал смотреть обучающие видео за пределами «Оранжевого Ютуба», посвященные техническим моментам, затем наткнулся на советы обеим сторонам, поразился сложности и комплексности инструкций, сравнил с собственными экспериментами… Да, у меня отнимало около получаса, чтобы процесс перестал быть неприятным, но никаких критических последствий и побочных эффектов до сих пор я не замечал, и потому пришел к рациональному выводу, что люди в сети чрезмерно заморачиваются. С другой стороны, кто я такой, чтобы делать выводы, не имея опыта в полевых условиях? Во всяком случае, на трезвую голову, потому как все, что произошло в художке, должно было остаться в художке. Задумавшись, я пропустил часть беседы, но далеко в своих философских экзерсисах они не продвинулись. — Ты говоришь о теле, но я думаю, для тех, кто такое регулярно практикует, в этом есть что-то психологическое, — рассуждал Сильвестр методично. — Для кого-то это адреналин или мастурбация, пардон, на себя же в определенной роли. У кого-то банальный мазохизм. Кому-то действительно нравятся сами ощущения. А кто-то так пытается получить дозу любви, одобрения, благодарности. Самый простой и эффективный способ. — Одобрения? Серьезно? — Эмилия выглядела так озадаченно, будто ее мозг подвергся критической перегрузке. — А не проще закомплиментить человека? Ты тоже получишь обратно любовь и благодарность, но меньше трата энергии. — Да, но так намного интенсивнее. Вы в этот момент как бы одни в мире, ближе всех. И потом ты знаешь, что у человека после тебя останется хорошее воспоминание. Это как… Если ты идешь по улице, и кто-то играет в баскетбол и зовет тебя присоединиться. Вы классно проводите время вместе, даже если тебя в итоге обыграли. И вы потом обнимаетесь и больше никогда не пересекаетесь, но у обоих хорошее настроение. Память неожиданно подкинула мне эпизод из далекой юности, когда мы с одним стрит-артером, не сговариваясь, создали целый мурал на задней стене гаражного комплекса, продолжая граффити друг друга. Не знали имен своих соавторов, школ, взглядов, родного языка, увлечений и прошлого. Никогда не разговаривали, только кивали при случайных редких встречах. Он работал по ночам, я — когда успевал сбежать на час-другой в кратких перерывах между учебой и кружками. В этом сотворчестве было нечто сакральное, бесценное и хрупкое. Столь интимное и вдохновляющее. В один час сокрушенное безжалостной серой краской коммунальных служб. Мы не унывали и каждое такое поражение воспринимали как вызов и приглашение заново начать все с нуля. Докупали баллончиков, на ходу изобретали новый проект… — Слушай, Сильвестр, — произнесенное голосом Алекса имя вытолкнуло меня обратно в реальность. — Я все никак не могу перестать об этом думать. Ты прямо заинтриговал. Можешь не показывать, лучше расскажи, но как все-таки снять трусы, не снимая штанов? Признаю, я пытался. — Джоки, — тот невинно разулыбался и полез за телефоном, чтобы продемонстрировать Эмилии упомянутый предмет гардероба. — Не знал, что кто-то такое носит в повседневной жизни, — вскинул брови Алекс. — У меня просто тогда сломалась стиралка и все нормальные трусы кончились. Я мог бы, конечно, пойти без белья, но молния на джинсах не дружит с… сам знаешь. — Это специальные трусы для боттомов? — хмыкнула она, разглядывая картинки в поисковике. — Для спортсменов. Кстати, про молнии. Я вчера заходил к декану… Стоим, беседуем, и тут я понимаю, что у меня ширинка расстегнута. И это происходит… Забавно, это происходит по крайней мере раз в неделю в последние… Я не знаю. Все время? Я такой… Оу, — он сделал вид, что застегивает молнию на брюках, затем развел руками. — Что, блядь, происходит с моим мозгом? Он такой: хм, пожалуй, я не буду заканчивать процесс надевания штанов. — Твои студенты, наверное, думают, ого, он пытается ввести моду на что-то новое, — поддержал его Алекс, отсмеявшись. — Да, они массово переоделись в леопардов, а я ввожу новый тренд на расстегнутые штаны. Оставляю ширинку открытой, чтобы все видели, какие у меня охрененные трусы. Что-то прекрасное, на что стоит посмотреть. В лице вовлекшегося Алекса — владельца бара как финального босса — Сильвестр словно бы получил новую аудиторию и принялся вещать с двойным энтузиазмом, вернув себе некоторый театральный апломб. Их с Эмилией подкаст уже не для одного зрителя стал выходить регулярно. В один ничем не примечательный вечер, когда я задержался по личным делам и пришел на работу к восьми, они уже вовсю вели пассионарную дискуссию с новым гостем их импровизированного шоу… Конечно же, с Джо. Рано или поздно это должно было случиться. — Какая сегодня тема? — поинтересовался я у Алекса, завязывая фартук. — Иерархия и секс, — тот сделал испуганное лицо. — Вроде бы. Эм рассказывает, почему не дала бы парню даже в рамках эксперимента. — Ну-ну, — я усмехнулся, выглянув в зал. — Нам с Ником тоже интересно. — Говори за себя, — отозвался тот из-за своего компьютера. Кажется, необходим был некто такой же прямолинейный и творческий в формулировках, как мой друг по академии, чтобы осмелиться наконец-то спросить ее об этом напрямую. — Смотри, я дружу с бывшей, с ее бывшей и с бывшей ее бывшей, мы все дружим, — напористо объясняла Эмилия притихшим собеседникам, активно жестикулируя. — Ты можешь сидеть в компании со своей девушкой, там будут три ее экс, и вам всем будет комфортно. Как это у квир-парней, я не знаю… — По-разному, но в целом близко, — робко вставил Сильвестр. — Думаю, нам в этом проще, чем гетеро. — Почему проще? — Джо переводил озадаченный взгляд с одной на другого и обратно. — Представь, что ты сидишь в компании с тремя бывшими твоей девушки. Тебе комфортно? — она прищурилась на манер Сильвестра в ожидании ответа. — Не уверен, — упаднически признался Джо. — Потому что ты думаешь о том, что эти три парня трахали твою девушку, — подвела она итог. — А вы — нет? — он нахмурился. — Ну трахали и трахали, — она пожала плечами. — Но выбрала она в итоге меня, значит, я победила. Черри? — Если в одном помещении собрались трое, кто трахал моего парня, скорее всего, это оргия. Была или будет. — Потому что у нас нет гендерной иерархии. Бывшие моей девушки никак не снизили ее ценность тем, что у них был секс. Черри, у вас? — Есть всякие кадры, но обычно это не играет роли. Если ты про ценность, для меня парень с большим «бодикаунт» — это просто больше шансов на успех с первого раза. Девственников мало кто специально ищет. Хотя в неопытных тоже своя прелесть… Я тяжело вздохнул и не стал открыто высказывать негодующее недоумение, отчего все трое, не сговариваясь, покосились на меня, хотя к этой категории я себя не относил лет с семнадцати. — Ну, чуваки, смотрите, — поразмыслив пару секунд, начал Джо. — Если я оказался в компании бывших моей бывшей… Это сюжет, определенно сюжет… Во-первых, какого хера я там забыл? Ну допустим, мы все друзья. Почему мы не можем найти разных женщин, она что, последняя? Ну допустим, мы все были в нее влюблены… Но мне будет дискомфортно, потому что я буду сравнивать себя с ними, и кто-то явно трахался лучше, чем я. Чисто статистически… Кто-то зарабатывает лучше, кто-то круче… Да, она выбрала меня, но… Но как мне не думать, типа, вот Дейв более чуткий, он лучше выражает мысли, Майк умнее, он бы решил это эффективнее, Роб более рукастый, у него полка ровнее висит, у Глебушка хер побольше и обрезанный… В этот момент мне искренне стало жаль, что вокруг них не стоит ряд камер и звукозаписывающей техники. Определенно надо было подать Джо идею, как заработать на ровном месте на Ютубе или в Твиче. — Ты уверен? — Эмилия сделала интонационный акцент на втором слове. — Что трахаюсь хуже своих друзей? — невинно заморгал Джо. — Не знаю, надо будет завести общую девушку и спросить. — Я не про это, а про то, почему тебе некомфортно. — Э-э… — Черри, помоги. — Эм имеет в виду, что гетеро-парни воспринимают бывших мужчин своей девушки как «первые руки». — Но она же не шкаф, — подвиснув на секунду, изумился Джо. — В точку! — хлопнула по коленям Эмилия. — Она шкаф! — Имущество, посягательство на которое является ущербом для владельца, — вздохнул Сильвестр. — Я как-то думал о чем-то похожем, когда пробовал представить, что у меня есть взрослая дочь. Поймал себя на том, что есть рациональный страх, что ей навредят или причинят боль, а есть эгоистичный, что это… Как будто посягательство на меня как на личность. И я не знаю, что сильнее. А я даже не гетеро. — А ты что думаешь? — обратился ко мне Джо, когда оба его собеседника печально замолчали. Хотелось съязвить, мол, я думаю о том, что никто кроме меня не имеет морального права звать Сильвестра «Черри», потому что это я придумал это прозвище, оно личное, слишком интимное и… С другой стороны, было нечто лестное в том, что он принял и настолько полюбил изобретенную мной забавную кличку, что разрешил другим открыто звать его дурацкой «Вишенкой». — Если позволите вставить… — я намеренно выбрал именно такую формулировку и не прогадал. — Мише-ель, — он моментально сменил серьезное амплуа на томную улыбку. — Вставляй, пожалуйста, я готов. — Из перспективы восточной семьи, — я решил не позволять ему сбить себя с мысли кокетливыми взглядами. — Это, может звучать архаично, но когда ты идентифицируешь себя и женщин своего рода как единое целое, это не про эгоизм, а про то, что ты будешь защищать их, как самого себя. Не потому что они — твое имущество, а потому что вы как семья — единое целое. — Майки, никто не спорит, мы тут просто немного про другое, — Эмилия без усилий вернула всех в колею беседы. — Я говорю Джо, что не буду встречаться с парнем вне квир-тусовки не только потому, что у него нет сисек, но еще потому, что вы не считаете нас равными в праве на секс. Все эти ютубные психологи повторяют, что нельзя говорить мужчине, что у тебя было больше двух партнеров до него. Даже если он сам последний шлюхан. Какого хуя? — Сказала она человеку, который три года страдал по эскортнице, — пробормотал Джо, с сомнением вскинув брови. Оставалось только надеяться, что мой долгий взгляд на него выражал достаточно разочарования и фрустрации, после чего я молча вернулся к работе. Увы, Джо порой имел манеру жертвовать чувством такта ради чего-то, по его мнению, остроумного или пирровой победы в споре, который через минуту навсегда вылетал из его головы. К этой его черте я давно приспособился, но в иные разы она глубоко задевала и расстраивала — как и любой случай неосторожного вынесения на публику моего личного. Я благополучно сдержал порыв повысить голос, объяснить им, что для меня та женщина была не эскортницей, а моделью, и я не страдал, а просто рисовал ее чаще других. Возможно, увлекся ею, но кто не увлечется интересным, эрудированным, образованным человеком, если станет так долго на него смотреть? Перед этой троицей точно не следовало оправдываться… Мельком оглянувшись, я поймал на себе взгляд Сильвестра — странный, неотрывный, не то с соучастием, не то с сочувствием… Или чем-то иным. После полуночи, куда более сонный и расслабленный, он сел напротив и стал открыто любоваться мной с легкой улыбкой. — Что? — я протянул ему очередную заканчивающуюся банку с остатками вишен. — Ты такой хороший, — голос его прозвучал тише обычного и как будто немного грустно. Неделю спустя я смог наконец осознать, как сильно меня зацепила та оговорка друга. Я все еще продолжал злиться на него, хотя ничего качественно нового он не отмочил, всегда будучи немного бесцеремонным. Это свойство компенсировали другие прекрасные и достойные качества, и ущерб от него был редким, хотя и болезненным. Я понимал, что в своём обычном состоянии отмахнулся бы и забыл на другой день, но в тот период чувствовал, что внутри словно что-то недавно проехало гусеницами — танка или бульдозера: все ощущалось вспаханным и воспаленным, я реагировал на любую мелочь значительно острее. На элементарное сохранение самообладания уходило невероятное количество энергии. Скорее всего, я бы куда быстрее справился с кризисом, если бы мог рисовать, но снова провалился в необъяснимый ступор, блок, аут, ввергающую в отчаяние творческую апатию. Не мог выразить свою досаду ни визуально, ни словесно, и не знал, как даже самому себе объяснить, что со мной происходит. Потому молча медленно переваривал, будто что-то давно сгнившее. Утешал себя, что время поможет, всегда помогало, излечивало куда более тяжелые раны. Смотрел подолгу на пылящуюся на подоконнике стопку скетчбуков, не решаясь заглянуть за потрепанные обложки. Несколько раз порывался удалить папку со всеми «референсами» — фотографиями Сильвестра. Заодно и бесконечную галерею набросков в памяти айпада, далеких от невинности, иногда перешагивающих порог эротики и скатывающихся в откровенную порнографию. Я полуосознанно рисовал его гибче и женственнее оригинала, с абстрактными, безликими партнерами, ни разу не осмелившись сопоставить их с собой или изобразить нас вместе. В глубине души не мог допустить, чтобы кто-то вроде него… Как актер, он не мог смотреться хорошо в кадре с художником-постановщиком. Ему нужен был второй актер, как нужен и художник на своём положенном месте. И оператор. И гример. И… Снова и снова я начинал ругать себя, винить за оплошность, настаивать, что так нельзя, это неправильно, непорядочно, неуважительно, не… Еще тысяча «не» и неизмеримая злость неясно на кого. Злость и чувство вины попеременно, за свой поступок и свои же реакции. И тоска о том, как мне спокойно жилось до него. Он тогда, должно быть, действительно испугался. Именно так я интерпретировал происходящее и напоминал себе об этом, заставляя не сердиться на него, и перенаправлял агрессию на себя с силой маленькой атомной бомбы. Пытался представить, как сам отреагировал бы. Обратился бы в полицию? Нет, это слишком, да и нет состава преступления, я не имел доступа к данным, которыми он сам не делился с публикой. Попробовал бы разведать, что этому странному типу от меня надо? Переехал бы в другой город? Оборвал контакты? В принципе, он это и сделал. И правильно, так было лучше для всех. Жаль, что ненадолго. Но я успел выучить урок, очень жесткий и унизительный, но явно необходимый. Сильвестр наверняка прекрасно помнил, когда, где и какие фотографии публиковал. И видел, что я своими тентаклями залез всюду, в ноздри, в уши, в горло, в слезные каналы… пугающе глубоко, за самые дальние рубежи, о которых он сам мог и не знать. Нормального человека такое напугало бы, пардон, до усрачки. Даже могло бы быть интерпретировано как насилие. Словно кто-то образно подошел и без спросу принялся мастурбировать прямо в лицо. Наверняка существовали и другие, кому подобное показалось бы проявлением большой и искренней любви, какие-нибудь битые жертвы абьюза со смятым забором вместо внутренних границ. Кому это близко и знакомо. Не мог же я оказаться одним на планете, уникальным и неповторимым среди восьми миллиардов наборов ошибок в ДНК? Зато в тот тягучий, смолистый февраль я четко понял, что ясно вижу, когда он врет. Что он не умеет и не любит врать, это причиняет ему боль, он — открытая книга, ободранная статуя золотого принца в центре ратушной площади, леди Годива местного уезда, вывернутый наизнанку гобелен. Игрок в покер с зеркальными очками. Он что-то мямлил про то, что был в отъезде, про форс-мажоры и непредвиденные обстоятельства, я же улыбался, сжимал зубы и все твердил себе, что это чужой человек. Он не обязан приходить и тем более отчитываться, он может сказать все, что считает нужным, или вообще ничего не говорить. Моя задача — приветливо налить то, что он попросит, и позволить расплатиться. Иногда послушать, если есть время. И ни в коем случае, ни при каких обстоятельствах не позволять сократить дистанцию. Даже когда… — Ты похож на этот смайлик, двоеточие с троечкой, — он почти лёг на стойку, устроив голову на предплечьях, и следил за мной нетрезвым взглядом, растянув влажные губы в блаженной улыбке. — Ужас, какой ты милый, я не могу, меня прямо ебашит окситоцином. Как когда мой мелкий подбегал и обнимал меня за ногу внезапно… — У тебя на меня родительский инстинкт? — я старался сохранять тон нейтральным. — У меня на тебя в основном эрекция. С повышением промилле в его крови усиливались также эти абсурдные и зачастую смешные подкаты: — Мише-ель. А ты торт. Знаешь, почему? Потому что я вишенка. You're such a delicate bo-o-oy, — он вдруг запел довольно громко, соблазнительно пританцовывая. — In the hysterical rea-a-alm… Of an emotional la-a-andslide… Мне захотелось выплеснуть ему в лицо содержимое шейкера. Кажется, случайная цитата угодила в десяточку. — Cherry lips! — провозгласил он с воодушевлением на лице, резко остановившись, затем запрыгал на месте. — Это ты! Ты такой классный! «Тебе-то откуда знать, вишня пьяная», — хмыкнул я мысленно, игнорируя его хмельные комплименты. — Ты так классно улыбаешься, у меня от этого горячо вот тут, — он уставился на свой живот и положил ладонь на солнечное сплетение, вынудив меня и вправду приподнять уголки губ. — Йе-е-е, мэ-э-эн, вот так! Такой красавчик, когда улыбаешься! Пойдем в кино? Летом выходит «Дедпул», пойдем? Двадцатого июля вроде, давай? С меня попкорн! И начос! С сыром. Ты любишь с сыром? Your cherry lips and golden hea-a-art… — Чтобы я тебе бесплатно налил, ты должен стараться лучше, — парировал я, не глядя. — Challenge accepted, — он ухватил свободный стул, подвинул его к себе и сел напротив с решительным видом. — Мне нравится твоя бородка. Она у всех пушится, а у тебя такая гладкая, ровная, ухоженная… Справедливо, я действительно за ней ухаживал. По возможности. Когда вспоминал. — И усы так ровно подстрижены. Ты как ювелир, по всей длине три миллиметра над губой… И твои волосы… Они такие густые и блестят, как будто из шелка. И отливают голубым. Типичные азиатские волосы. — А еще у тебя очень красивые руки. Такие изящные кисти и пальцы, как у музыканта. И форма ногтей идеальная. И ты так аккуратно и ловко тут все хватаешь, подкидываешь, отмеряешь… Ты случайно не пианист? — Не случайно. — Уау… — Без «уау». Просто музыкалка. — Уау-уау-уау. Сыграешь мне что-нибудь? Что угодно. Пожалуйста, сыграй мне? — Ты где-то видишь пианино? — А еще у тебя глаза гипнотические. Такие огромные. Как нечеловеческие. Как будто ты какой-то демон или суккуб, парализуешь одним взглядом… Эй, это была моя метафора. Ваше адски гейское величество. — Какой в этом смысл? — я не выдержал и повернулся к нему. — Ты как лиса к вороне с этим сыром, только у меня нет для тебя сыра. — У тебя есть кое-что получше, — он промурчал, глядя прямо и на этот раз действительно с вызовом. — Бренди? — я иронично поднял бровь. — Губы. Такой неприличный рот. Я не могу… Почему я всегда ведусь на губастых? — риторически поинтересовался он с мечтательно-трагическим вздохом. — Ты поэтому усы отрастил? Чтобы к тебе не приставали? Ты иногда так залипаешь в пространство с приоткрытым ртом… И я залипаю. На твой рот. — Мне всегда казалось, что они как у маски, — негромко заметил я, пряча улыбку. — Да… Как у маски, — он вдруг замер и понизил голос. — Самой красивой маски. Ты читал «Исповедь маски»? Это мой любимый автор. Нет? Если прочитаешь, расскажешь потом впечатления? Хочешь, я тебе подарю? Что я там выше говорил про дистанцию? Были ли у меня вообще какие-то шансы противостоять ему? Он как будто понял, догадался, прощупал, что я быстро сдаюсь и уступаю под непрерывным давлением, нашел все слабые места в обороне и выбрал самую эффективную тактику нападения. Выяснил под пытками, что меня совсем не метафорически парализует его прямой взгляд и широкая, открытая улыбка, высокий голос и хаотичная пластика. Его бесстыжий юмор, нахальное поведение и преданная нежность в глубине прищуренных глаз. — Он такой ржачный, — в конце смены не выдержал Алекс, тактично отстранившийся от наших чересчур откровенных бесед. — Как будто его только что разбудили. Милаха… Ха-ха, кошмар какой, это не то, что я обычно говорю про мужиков. — Я не пойму, что ему надо от меня? В чем его мотивация до меня доебываться? — под утро я с трудом умудрялся не повышать голос, но контролировать раздраженный тон уже не имел сил. — У него все есть. Эм говорила, он живет тут рядом, в тихом центре, значит, при деньгах. Посмотри, как он одевается. Он может себе позволить снять кого угодно, при чем тут я вообще? Это что, спортивный интерес? Или ему просто надо доминировать в любом разговоре? Что-то доказать, переспорить, или это какая-то патологическая потребность всем нравиться? Игра «соблазни натурала»? Благотворительность? Какого хера происходит вообще?! — Тихо, тихо, ты чего, — Алекс подошел и успокаивающе сжал мои плечи, потерев их с силой. — Ты не на том фокусируешься. Тут все просто, как пять пальцев. Ответь себе на один вопрос. — Ну? — Ты бы вдул? — Чего?.. — Он тебе нравится? — он усмехнулся так добродушно, что мне стало смешно. — Ну так вдуй уже! Зачем усложнять? «В смысле, вдуй?! Я не усложняю, все и так охуеть как сложно!» — проорал я мысленно, но вслух только выдохнул сквозь зубы. — Я нам тут движуху обеспечиваю, ты как-то подыграй, что ли, — толкнул я его плечом на следующий вечер. — Не знаю, пофлиртуй с ним, глазки построй, а то чего я один пашу на благо этой конторы? — О, в ком-то пробудился внутренний дед, — загоготал он, похлопав меня по спине. — Dead inside, — невесело хмыкнул Ник, не отрывая глаз от монитора. — Давайте делать ставки, кто первый его завалит. — Ты, — предположил я резонно. — Из снайперской винтовки. — Скорее, кого завалит он, — поправил Алекс. — И у нас в турнирной таблице намечается лидер… И это!.. — Эмилия, — произнес я одновременно с его торжественным «Майк». — Ну вот и узнаем, на чьей заднице замок массивнее, — удовлетворенно подытожил он. — На что спорим? — устало вздохнул Ник. — На полтинник? — он потянулся за бумажником. — Или на сотку? — Если на сотку, то это триста евро, Майк ему точно не даст… — А вы не охуели? — поинтересовался я фальцетом, уперев кулаки в бока. — Только не говорите Эм, она азартная… Хотя четыреста евро… Под мои трагические стоны они отыскали пустую банку, сложили туда по сотке, поставили ее Нику под пробковую доску со стикерами-заметками и прикололи в верхней части белый лист с импровизированным табло под заголовком «Кого выебет Черешня» и следующими вариантами: КТО ЗА КОГО Алекс — Майк Ник — Эм Майк — Эм Эм — ? В следующий раз, когда я зашел в подсобку, вместо знака вопроса на листе крупными буквами розовым маркером было приписано «АЛЕКС», ниже на стикере красовалась иллюстрация в духе примитивизма, как смутно узнаваемый Сильвестр оприходовал его орально. Несмотря на воинственную художественную аффирмацию авторства Эмилии, он предвкушал уверенную победу и даже ввел в ассортимент новый коктейль под названием «Lucky Cherry», дабы подбодрить своего игрока. В составе значились виски, йогуртовый ликёр, вишня, клубника и лимон. — Это в честь меня?.. — польщенный Сильвестр засветился от счастья, заметив обновление в меню. — Я так тронут… Обожаю вас, мужики! Вы охуенные! Можно, я это в Инстаграм?.. Вау!.. Я чувствую себя таким особенным! А почему такой состав? — Ну, виски для разогрева, — подмигнул нам Алекс. — Йогурт, скажем так, похож на то, к чему должен стремиться любой вечер, я верно говорю? Вишенку нужно сорвать, если вы понимаете, о чем я, клубничка это процесс, а немного лимона для пикантности. — Чтоб жизнь медом не казалась, — добавил я вполголоса. Часам к одиннадцати я стал подмечать, что в отсутствие Эм как балансирующей силы Алекс одновременно решил исполнить мое требование поучаствовать в развлечении эксцентричных посетителей и немного помухлевать, будто в шутливом споре для него скрывался принципиальный личный интерес. Мне даже не приходилось напрягать слух, чтобы сквозь гул голосов различать все их с Сильвестром реплики. — Александр, вы же бармен! — Сильвестр, вы очень наблюдательный человек, вам говорили? — Извольте совет страждущему уму, милейший, — он взял бокал двумя пальцами, явив собой апофеоз снобизма на светском рауте. — Как прельстить бармена? Романтически увлечь. Ввести в искушение. — Вы для себя или из любви к искусству? — Алекс с видом подстрекателя подергал бровями. — Из самых корыстных побуждений и любви к искусству, — он отсалютовал напитком в мою сторону. — Тебе ответить смешно или серьезно? — Конечно, серьезно, я самый серьезный человек в этом месте. — Думаю, если ты вдруг по какому-то удивительному стечению обстоятельств захочешь замутить с барменом, тебе лучше сразу перестать смотреть на него через стойку. Сильвестр с готовностью сделал вид, что примеривается к прыжку, и я моментально выставил вперед ладони, предостерегая его от этого опрометчивого поступка. — Эй, я имею в виду социальную роль, — поспешил прояснить Алекс. — Иначе это уже эротическая фантазия или фетиш какой-то. — То есть просто «хочу трахнуть бармена»… Это не очень, да? — закивал тот. — Это обезличивает, — согласился он. — Сводит личность до функции. — А если я говорю, — задумчиво прикусив губу на пару секунд, Сильвестр кокетливо оперся локтем на стойку и склонил голову набок, выставляя напоказ завораживающие венки на шее. — Кажется, я хочу трахнуть того горячего парня с красивой бородкой и гипнотическими глазами, но пока не могу, потому что он на работе… Это уже интерес к персоне, да? Я обреченно уставился в потолок и тяжело вздохнул, выжидая удобный момент, дабы сообщить им, что шутка зашла уже так далеко, что перестает быть смешной. — Или, например, если это компромисс и я говорю, хэй, я хочу трахнуть этого горячего брюнета на его барной стойке? Чтобы он потом выставил мне счет за все разбитые бутылки, и там будет его имя, и я смогу позвать его на свидание, чтобы потом хорошенько оттрахать в постели? — Незачем бить бутылки, вот его имя, — прыснул Алекс неуверенно, ткнув пальцем в бейдж на моем фартуке. — И вообще, что ты такое собираешься делать с Майком, чтобы в процессе бить бутылки? — Показать? Полный злорадства, я впервые в жизни наблюдал его растерянное смущение. Никогда прежде не коммуницировавший так долго с нашей подвыпившей звездой, он только сейчас сообразил, что того лучше зря не провоцировать. — Выкусил? — мстительно поинтересовался я у него под утро, отправив пошатывающегося Сильвестра отсыпаться и приходить в себя до следующих выходных. — Такая ебанашка, с ума сойти, — Алекс округлил глаза. — Говорит мне, лет ми бай йу э дринк. Я говорю, вообще-то это мой бар. Он — тогда два дринка! — Гандон хитрожопый, — я усмехнулся почти с нежностью. — Помнишь, они с Эм и твоим другом-корейцем как-то про иерархию общались? Вот удивительно, но у него в этом шуточном флирте как будто нет элемента иерархии, ты замечал? И это делает его шутки не унизительными, а смешными. Он просто веселится сам и развлекает окружающих. И еще, Майк. Похоже, он реально на тебя запал. Мишель то, Мишель это… Ах, какие губки, ах, какие глазки, ах, вот бы ему отсосать, прямо вон там, за холодильником… А что, я бы согласился на твоем месте. Рот есть рот, особенно опытный. — Успокойся, у него есть два сына и крестник, — я упорно не желал тешить себя тщетными надеждами. — Ну-у, это вообще ничего не значит, — засомневался Алекс. — Это может значить, что он обычный парень с дебильным юмором. Который не способен удержать в узде внутреннего стендапера, когда под градусом. Может, днем на работе он давит в себе этот пошлый юмор, а у нас чувствует себя свободно. Тут его ебанцу принимают и орут с него. — Вот за это я люблю наш бар. — За чокнутых посетителей? — За ощущение свободы. Хоть он и принял часть бури на себя, без скромности героически, пыла предмета нашей беседы это ни в коей мере не умалило, и лезть, фигурально выражаясь, мне под руку тот не прекратил. — Du-u-ude, you’re really ho-o-ot, you know? Пойдем в «Friends»? — уговаривал он меня ближе к закрытию в следующую среду, переобщавшись с компанией немецких туристов со схожими взглядами на жизнь. — Я хочу танцевать с тобой… Ну камо-он! Хочешь, я тебе завяжу черенок от вишенки? Языком… А пошли в «Бункер»? Там все можно… Можешь попробовать на мне «Дятел Вуди», если хочешь… В который раз я не удержал серьезную мину и заржал в голос, чуть не выронив грязный бокал в холодильник со льдом. — Черенок от вишенки, — я повторил, всхлипнув от смеха. — Так меня еще никто не оскорблял… — Э-эй, так не честно, не передергивай, — он подловил момент, когда я вышел из-за стойки за бокалами, и обтерся о меня боком, как приветливая кошка. — Я про поцелу-уи… — Хорошо, не буду передергивать, я все-таки на работе, — наверное, я слишком долго давил в себе деструктивное желание спуститься в остротах до его уровня, и теперь нервы дали слабину, в секунду приведя его в абсолютный экстаз. — Мише-е-ель, ты знаешь, какая ты прелесть? — обняв меня за локоть и прижавшись, он положил голову мне на плечо, но тут же отпрянул, подскакивая. — Пойдем туда? Парни сказали, там сегодня аншлаг, м-м? Тебе понравится! Там есть всякие качели и крепления, можно повисеть или попрыгать через козла… Или на козле. В любом угодном тебе смысле. Я, кстати, козерог по гороскопу… — Вот это точно именно то, что мне нужно в четвертом часу утра в середине недели, — я никак не мог успокоиться и продолжал тихонько хохотать. — Попрыгать через козла. Ты знаешь, чем завлечь на пороге пятого десятка… — Тогда пойдем ко мне? — он загородил собой подвижную часть стойки, не позволяя протиснуться за обычно разделяющую нас границу рабочей зоны. — Я бы пообещал страстную бессонную ночь, но ты прав, в нашем возрасте… У меня классный ортопедический матрас, хм? Ну тунци-ит… — Ты серьезно меня сейчас тунцом назвал? — Ты похож на сушинку… Нигиринку такую, обожаю нигири с тунцом… — А ты в курсе, как легко из твоего имени можно сделать селедку? Клау, сильки-ит? — Зови меня шпротой, придадим нашей любви национальный колорит! — О боги, — я поставил стаканы на ближайшую поверхность, вытер слезы и осторожно за талию полукругом отодвинул его в сторону. — Считай, потанцевали. — Не-ет, не так! — он почти захныкал. — Я хочу как тогда, когда мы… Вдруг замолчав, он потупил взгляд и коротко вздохнул с откровенно виноватым видом. Запоздало я поймал себя на том, что смотрю на него пристально и хмуро, будто упоминание предновогодней ночи с его стороны стало критической ошибкой. — Плесни водки, что ли, — он протянул кредитку с робкой улыбкой, молча помявшись возле меня с минуту. — Серьезно? Сейчас? — Есть «Финка» с кокосом? Буду пахнуть, как «Баунти». О-о… Посмотри… — он указал рукой в сторону улицы, где за стеклом крупными хлопьями валил снег. — Апрель. Мы остались одни в зале, когда он отошел со стаканом к окну и долго неподвижно наблюдал за внезапной стихией. Алекс с Ником о чем-то переговаривались на кухне, я заканчивал убирать рабочее место и мельком любовался его темным силуэтом на фоне золотистого света фонаря и кружащих в плотных лучах снежинок. Позволил себе незаметно сфотографировать контрастную картину на телефон, немного раздосадованный, что под рукой нет какого-нибудь огрызка бумаги, чтобы зафиксировать эмоциональность позы. Прижимая стакан к груди обеими кистями, он стоял чуть ссутулившись, локти плотно к ребрам, одно колено чуть согнуто, в профиль ко мне, опустив голову, глядя куда-то вниз, на побелевший асфальт с высоты второго этажа. Тонкий, уязвимый и бесконечно одинокий. Четыре месяца назад я бы не смог сопротивляться острейшей потребности крепко обнять его, заверяя, что все будет хорошо, все образуется, так или иначе. Четыре месяца без единого наброска… Он как будто собирался окончательно спиться к лету. Весной я видел его минимум раз в неделю, он стабильно отправлялся домой все более нетвердой походкой и со все более растяжимой и разнообразной «нормой» принятого на душу. В тот раз, ведомый необъяснимой тревогой, я проследил за ним, когда он, заметно пошатываясь, спустился по лестнице к выходу. Долго смотрел, как он тщетно пытается закурить, дрожа от холода в тонкой кожаной куртке поверх футболки — прямо в центре светового пятна от фонаря, словно в прожекторе на невидимой сцене. Предрассветный час, ночная иллюминация и полупрозрачный снег — красиво, нелепо и почему-то страшно. — Тебе вызвать такси? — я вышел следом, чтобы убедиться, что он доберется к себе более-менее благополучно, не упадет и не замерзнет насмерть до восхода где-нибудь на тротуаре. — Нет, мне тут, за углом, — он удрученно осмотрел так и не зажженную сигарету, затолкал ее обратно в пачку и сунул в карман. Пройдя за ним до ближайшего перекрестка и убедившись, что он достиг нужного дома, я издалека сомневался в его попытках сразиться с кодовым замком и успокоился, только когда за ним медленно затворилась тяжелая створка высокой старинной двери. Исторический дом в югендстиле, квартиры в котором стоили баснословных денег. Мне явно не стоило за него переживать. Мы завершили уборку, закрыли кассу, потушили свет и попрощались не сразу, впечатленные апрельским погодными перипетиями. Ник предложил подкинуть до дома, покосившись на мой шарф поверх толстовки, но я вежливо отказался, предвкушая часовую прогулку сквозь живописный зимний пейзаж. Я не чувствовал холода. Почему-то неудержимо тянуло улыбаться от сохраненной в памяти получасом ранее картины, как за короткие густые ресницы цепляются невесомые снежинки, и как влажные глаза за ними теплеют над широкой, благодарной улыбкой. За грудиной опять заныло от бессмысленности вопроса — отчего он такой… трогательный? Я так ясно помнил момент, когда еще мог повернуть назад, за загривок выдернуть себя из этих эмоций, взяться за ум, прислушаться к рацио. Теперь это казалось физически невозможным, и оставалось только смириться с неприглядным фактом, что мне еще долго будет больно. В середине мая наступил переломный момент, когда меня начало потихоньку отпускать. Возможно, тот факт, что я принял свои чувства к нему как часть реальности и искал пути встроить их в эмоциональную картину мира, сыграл мне на руку, подсказав пути для снятия напряжения. Я жалел, что не умею плакать навзрыд, даже немного завидовал тем, кто привык пользоваться таким методом перезагрузки сознания. Вместо этого подолгу гулял, эскапировал в чужое творчество и методично тащил себя за волосы из творческой прострации. Сильвестр тем временем немного поумерил свою горячность и на открытые провокации больше не осмеливался, продолжая ненавязчиво развлекать нас с коллегами пикантным юмором и занимательными историями. Я обратил внимание, что в присутствии Эмилии он злоупотреблял спиртным заметно меньше, и со временем стал радоваться, видя их вместе. Даже снизошел до интриганов Алекса с Ником и положил в банку свою сотню под их ликующие возгласы. По всему выходило, что в случае успеха союза Эм и Черри в выигрыше оставался именно я: Алекс ставил на меня, а солидарный со мной в прогнозах Ник такой расклад счел бы трагическим. Оптимизма в нашем абсурдном турнире мне придал случай, когда одним теплым весенним вечером эксцентричный дуэт заявился в бар с выкрашенными в розовый цвет волосами. И если платиновые локоны Эм всего лишь приобрели нежно-лиловый пастельный оттенок, то Сильвестр, как натура несколько более страстная, щеголял кудрями насыщенного цвета марганцовки. Как выяснилось позже, в очередной раз покурив что-то не совсем легальное, они почувствовали небывалое духовное единение друг с другом, решили объявить себя братьями навек и не нашли лучшего способа подчеркнуть родство душ, чем перекрасить Черри в блонд. Разумеется, вместо благородного прохладного оттенка у них вышел цыплячий желтый, и тогда эти гении пришли к компромиссу, заодно изъявив намерение как следует подготовиться к грядущему в июне Прайду. Сползали за краской в супермаркет и продолжили ставить эксперименты на Сильвестре, полагая, что в случае неудачи просто побреют его налысо. Само собой, не уследили за временем, и теперь он красовался кислотно-фуксиевой фризурой, в целом отражающей одиозность его внутреннего устройства. Фривольных пассажей в мой адрес он себе больше не позволял, однако в кулуарах за моей спиной явно случались чистосердечные признания, так как Эм вдруг изменила своей преданности гранжу, постпанку и дарквейву и стала добавлять в сеты прежде презираемую ею «сопливую попсу». Я не обращал на это особого внимания, пока не заимел возможность полюбоваться, как они прыгают в обнимку у пульта под пресловутую «Cherry Lips» за авторством, если помню верно, Ширли Мэнсон. Прежде никогда не вслушиваясь в текст, я несколько опешил от второго куплета: «Своими вишневыми губами и золотыми кудрями ты мог бы заставить взрослых мужчин вздыхать, когда ты идешь мимо них в твоих сексуальных штанах и на высоких каблуках. Они не могут поверить, что такое тело — реально. Как будто радуга появляется, когда ты приближаешься, облака развеиваются, ведь ты так похож на девочку»… — You're such a delicate bo-o-oy! — они громко подпевали в два звонких голоса. — In the hysterical rea-a-alm… Я ухмыльнулся мысли, что не докрась они Черри в вишневый, эта песня могла бы описывать именно его. Отсутствие сомнительных эскапад с его стороны неожиданно взялась компенсировать Эмилия, однажды в полуденный час разбудив меня сообщением со ссылкой на свой пост в Инстаграме и припиской «Смотри, я потестила, годнота». На фото без какого-либо стеснения в модельной позе в духе «Vogue», она же в миру «Красиво наебнулся», на ее постели возлежал с косячком не кто иной как Сильвестр, почему-то в одних серых трусах — конечно же, от «Calvin Klein», — и военных ботинках. Следом посыпались сообщения: «Зацени прессак!» «Елдища прям с моей дэзик!!!» «Боюсь я за твой бампер, бейби…» «Видел бицухи?» Грех спорить, там было на что посмотреть. Обманчиво тощий в одежде, без нее он по-прежнему обладал всеми атрибутами легкоатлета-олимпийца вроде просушенного пресса, рельефных рук, подкачанных бедер, крепкого зада, расчерченной клиньями по ребрам передней зубчатой мышцы… По одному его сложению резонно было предположить, что он бегает марафоны, одержим залом и питается исключительно протеиновыми шейками. Не человек, но скульптура из атласа для художников — сильный, выносливый и гибкий. Напрашивался вывод, что вся нездоровая часть его образа жизни протекала в моем присутствии. Поймав себя на том, что дышу чаще, я закрыл глаза и медленно втянул воздух, задержав его в легких на пару долгих секунд. Если целью Эм значилось вывести меня из шаткого, неимоверным трудом найденного равновесия, она достигла ее без всяких усилий: я затруднялся вспомнить, когда так сильно ревновал в последний раз, и даже не понимал до конца, кого и к кому. Их обоих друг к другу? Невольно искал на фото признаки недавней близости, разрывался между возмущением и волнительным упоением от подаренного ею оправдания, чтобы без зазрения совести разглядывать его обнаженным на фотографии, которую имел полное право сохранить на телефон и любоваться как полноценным произведением анатомического искусства. Не улавливал, стоит ли считать выражение «Я потестила» свидетельством чьих-то романтических побед или интимных экспериментов. То ли она его оприходовала самым нехитрым способом, то ли просто раздела, чтобы продемонстрировать «товар лицом», то ли это их с Алексом корыстный сговор… Или эти двое буйных просто дунули после ее концерта и слегка триповали. Я стер ответное сообщение «Ты что, его трахнула?!», заменив на менее радикальное «Ты что, больше не по девушкам?». В ответ прилетело — «Он на лицо вылитая Арбенина, какая в жопу разница?». Не согласившись мысленно с обнаруженным ею сходством, я послал эмодзи со взрывающимся мозгом и направился в ванную умыть лицо холодной водой. Теперь мучительная ревность замешалась на неожиданном и жутком по силе возбуждении, гармонично развившимся из тривиального «утреннего» стояка. Медленно готовя завтрак, я чувствовал себя взбудораженным и сбитым с толку, жарил яйца с томатами черри на сковороде и иронично посмеивался, отчаянно запрещая себе фантазировать, как Эм где-то в центре «жарила» Черри. Думал о том, что они оба примерно одной комплекции со скидкой на пол — стройные, длинноногие, угловатые, схожие аккуратными лицами и порывистым языком тела. Воображение уверенно одерживало верх над самоконтролем. Из всех потенциальных запретных сюжетов мне сильнее прочих нравилась версия, где она крепко держит его за подвздошные кости, заставив опереться на локти, и… Пришлось мысленно дать себе очередную оплеуху, чтобы выбраться за кислородом обратно в реальный мир. Эм прислала хитрый смайлик с рожками в ответ на все-таки отправленный первый вариант моего изумленного восклицания, затем добавила: «Я тебе не скажу. Может да а может нет». «Если скажу нет ты перестанешь психовать и потеряешь интерес». «Если скажу да ты будешь плакать что я отбила у тебя мальчика». «ЕБЛЯ ШРЕДИНГЕРА МАЙКИИИИ». «Отличный парень». «Пять звезд, рекомендую». «Жопа орех». «Мне б такие булки». «Только не давай ему гитару а то у меня уже кровь из ушей». «Никто не идеален». Получасом позже, когда я в прострации пялился в окно кухни на залитые солнцем неестественно яркие, насыщенно-зеленые склоны холма, так и не притронувшись к позабытой яичнице, в мессенджере обнаружилось еще одно фото — на нем Сильвестр вымученно улыбался в камеру с несчастным видом, разбитой губой и пластырем на подбородке. Изображение сопровождал комментарий «Прости, я его чуть-чуть покоцала». На вопрос «Как?!» Эмилия что-то долго печатала, затем стерла и отправила «Не спрашивай». При встрече она невозмутимо в двух словах пересказала, что они действительно в воскресенье остались на after party после ее выступления, чуть злоупотребили расслабляющими травами и пешком отправились к ней ночевать, затем проснулись на рассвете от голода, заказали по укурке пять семейных пицц, и теперь у нее дома организовалась локальная итальянская закусочная. В ответ на любопытство, что все-таки случилось с его лицом, она странно засмеялась: — Ты смотрел «Том и Джерри»? Я не знаю, как описать, это надо было видеть… Если коротко… В общем, я танцевала на кровати с куском пиццы, наступила на него… Без подробностей… Он заверещал, я испугалась, уронила пиццу, он попытался ее поймать, сбил меня, я свалилась на него, он на пол, и на него старый «Фендер» и сверху синтезатор. Я лежу, думаю, он вообще жив там? И тут из-за кровати хоп — рука с пиццей! И он с пола орет «Я поймал, я поймал!»… — Приоритеты! — заржал Алекс из-за моего плеча. — Уважаю! — Нелепый кусок хаоса, — пробормотал я, прикрыв глаза с улыбкой. — Два куска. В другой вечер глядя, как этот амбассадор энтропии тщетно пытается научить ее танцевать танго и терпит сокрушительное фиаско из-за неспособности обоих прекратить дурачиться, я лениво посмеивался, размышляя — сойдись они в лавандовом браке от череды романтических неудач, я бы даже оформил им свадьбу на волонтерских началах. Нечто эпически вычурное и абсурдное. И пришел бы в на нее в кигуруми той мемной японской собаки. Когда они, растеряв остатки равновесия, оба оказались на полу в достойной Твистера позе, я неожиданно почувствовал, что снова могу открыто смеяться над ними без подоплеки из свербящих деструктивных чувств. Вцепился в это состояние изо всех сил, твердя внутренним демонам, что ни он, ни она не должны вызывать во мне ничего, кроме доброжелательной, бескорыстной приязни и незатейливого умиления. Сходил к Нику за маркером и с легким сердцем карикатурно набросал на салфетке Черри в костюме неугомонного покемона Пикачу и Эм в виде забавной капибары. С кем заключать лавандовый союз мне самому, оставалось открытым вопросом: технически почти все в моем окружении состояли в более-менее стабильных отношениях, иногда не идеальных, зиждущихся на бесконечных компромиссах, подавленных упреках и заниженных планках, иногда — гармоничных, полных взаимоподдержки, эмпатии и доверия. Чаще — и то, и другое разом. Отыскать в ограниченном кругу лица, способные взаимно заинтересоваться мной, кого-то со схожими ценностями и взглядами на рутину я, положа руку на сердце, давно уже не надеялся. Все ждал, когда потребность в дышащем в ночи теле рядом пересилит все страхи — что отношения станут отнимать слишком много личного времени и сил, а я и так живу в режиме энергосбережения; что вместо взаимной радости и поддержки мы погрязнем в нескончаемых спорах, станем душить друг друга, навязывать свое видение мира; что я снова окажусь исключительно должен, обязан, вынужден, повинен, радикально недостаточен… В конце концов, что слишком много всего придется объяснять и рассказывать, чтобы пустить нового человека в свой мир. Не факт, что ему интересный. Проще, спокойнее и безопасней казалось разложить все по отдельным полкам потребностей. За поддержкой и советами обращаться к друзьям, за бытовой или экстренной помощью — к родным, за вдохновением — к случайным музам, за физической стороной — к тем, кто соглашался на окказиональный секс… Вопреки опасениям, после тридцати недостатка в таковых не наблюдалось. Не то чтобы я поставил крест на личной жизни или постановил, что влезать в подобные авантюры слишком поздно, но… Ничто в мире не стоило столь интенсивных негативных эмоций, каковые одолевали меня в первые месяцы уходящего года. В крайнем случае, к моим услугам всегда имелись руки и монитор. Если я без затруднений готовил себе еду, то мог справиться и с прочими телесными нуждами. Покой как приоритет. Эмоциональное равновесие — как высшее благо. Пожалуй, стоило увлечься буддизмом. Умей я предвидеть, в том состоянии мог бы и не оказаться в нужный момент в конкретном месте по роковому стечению обстоятельств, под нарочно сложившимися в какой-нибудь непристойный жест звездами, на острие столкновения двух миров в рамках экзистенциальной случайности… Боги, да что я несу? Восемнадцатого... вернее, уже девятнадцатого мая — то была ночь с субботы на воскресенье — я возвращался со смены в предрассветный час и нес в руках пластиковую коробку с закусками с кухни бара, которые пожалела выкидывать и поленилась тащить домой Эмилия. Неторопливо прогуливался по пустынной улице условной Свободы, наслаждался умиротворяющим гулом редких машин и уютной тишиной спящего города после восьми часов непрерывной громкой музыки. Витал в своих мыслях, предвкушал идиллическое зарево восхода. В этот период года к его началу я как раз добредал до моста через железную дорогу и встречал первые лучи на возвышении, любуясь бликами на поблескивающих подо мной рельсах. Достигал дома как раз к разгару рассвета и купался в его тепле, радуясь, что окна моей квартиры выходят на восток. Я шел мимо театра — довольно уродливого порождения конструктивизма начала минувшего века, неприглядного в дневное время, — и думал, как же люблю это безмолвное время. Оно дозволяло очутиться в полном уединении со своим внутренним монологом, принадлежало только мне и… Не только мне на этот раз, подсказали взвизгнувшие покрышки справа, по ощущениям у самого уха, заставив меня напрячься всем существом и испуганно оглянуться в готовности немедленно звонить в спасательную службу. Перед мысленным взором в миг возник вынужденно заученный до автоматизма алгоритм оказания первой помощи и экстренной реанимации. Я почувствовал, как волоски на руках приподнялись, а скорость анализа в голове увеличилась в разы от вспышки адреналина, разогнавшего сердце до подступившей к горлу тошноты. — Долбое-еб, — я выдохнул обреченно, потерев лицо ладонью: удивление бесследно улетучилось, стоило разглядеть, кто именно так резко затормозил в опасной близости от тротуара, испугав меня. — Мише-ель, приве-е-ет, — этот томный певучий тенорок я узнал бы даже в толпе на стадионе. — Ты куда? Занятно, подумал я, как такой вычурный серебристый спорткар гармонично соотносился с образом владельца. Заниженная «BMW» — слишком банально для него, не то, что это двухдверное недоразумение — несуразная попытка инженеров Мерседес Бенц создать свою, более солидную версию девятьсот одиннадцатого «Поршака». Я уже неоднократно видел его на фотографиях, часть из которых злополучно так и пряталась в полузапретной папке, закопанной в недрах планшета, но никогда прежде не обращал внимания на пижонскую комплектацию. — Ты нормальный вообще? — сделав пару шагов к нему, чтобы поближе разглядеть интерьер, я в усталом возмущении взмахнул руками. — Как черт из табакерки… — Прости-и, тунцинь, — он заулыбался почти счастливо. — Ну так ты куда? — Домой, — я подозрительно огляделся, не понимая, что он опять задумал. На нем все еще была та же черная с красной строчкой рубашка, в которой он часом ранее танцующей походкой покидал бар. В совокупности с аккуратной бородкой, затемненными сверху круглыми очками и ярко-розовыми кончиками недавно подстриженных волос она действительно придавала ему зловещий чертовский шарм, заставляя меня чувствовать себя путником, повстречавшимся в ночи с нечистью. — Сгоняй со мной на кладбище? — он устроил локти на опущенном стекле и положил на них подбородок, что демонический флер только усугубило. Если он считал, что полный надежды, доверчивый взгляд из-под часто взлетающих ресниц и виноватая ухмылка помогут уговорить кого-то на абсурдную, иррациональную и не внушающую доверия затею, то… — Куда сгонять?!.. То он был прав. — Я забыл там телефон, — пожаловался он скорбно. — И теперь без связи. Озадаченно моргая, я молча смотрел на него в ожидании пояснений. Минувший субботний вечер оказался весьма загруженным, но недостаточно, чтобы я не заметил его мельтешение в толпе. В своей обыкновенной игривой манере он переобщался со всеми иностранцами в баре и явно выпил гораздо больше, чем следовало для вождения даже по пустому ночному городу. Это радикально противоречило голосу разума — садиться к пьяному за руль и ехать ночью на кладбище… Хотя нет, как раз наоборот, усмехнулся я мысленно, это именно тот пункт назначения, где мы в итоге и окажемся по всей логике с такими промилле в крови у шофера. — Я вчера поехал позависать туда, — он говорил так, будто сейчас заслезится и начнет заламывать руки. — Прибрал, потом к тебе, и уже в баре понял, что я без телефона. Окей, думаю, видимо, забыл в машине. Потом по пути домой от тебя посмотрел… Нету! Ищу, ищу, куда же он мог завалиться? Под сиденьями проверил… Смотрю в планшете последнее местоположение… А он там. Представляешь? Горестно сведенные брови и приоткрытый во взволнованном ожидании миловидный рот вынудили меня проглотить резонное замечание, что мог бы поискать свой гаджет и утром, хоть немного отдохнув и выспавшись. С другой стороны, его пафосный айфон последней модели явно рисковал обрести нового хозяина быстрее, чем он протрезвеет. Не знаю, чем я думал, когда оказался на пассажирском сидении, и почему в такой час взялся помогать кому-то малознакомому в настолько бредовом и несвоевременном начинании. Возможно, мою критичность парализовал сюрреализм происходящего. Либо Черри уже тогда имел надо мной необъяснимую, бьющую всякую логику власть. — Реально из табакерки, — устроившись поудобнее, я стал судорожно искать кнопку, открывающую окно, дабы разбавить свежим воздухом густое, сладковатое табачное амбре. — Это все Форд, — он смущенно хихикнул, явно намеренный проигнорировать красный сигнал светофора, но чинно остановился под моим строгим взглядом. — Форд? Это же только что был Мерседес. — Ага, мне дали пробников, я их кинул в бардачок, и один там разлился. Кажется, «Tobacco Oud», но может, и нет… Это было еще в апреле, но до сих воняет. А так я не курю. — О да, — я покосился и на него с ироничной ухмылкой. — Ни травинки. — В смысле табак. А траву, кстати, в цивилизованном мире алкашам выписывают, чтоб не бухали… Но я не могу перестать бухать, ты мне слишком нравишься. Спустя пару минут борзоватой езды я осознал, на что именно только что подписался, и на всякий случай приготовился при необходимости схватиться за руль. Идею поменяться местами нивелировало понимание, что цена этой машины наверняка превышает стоимость моего жилья в несколько раз. Жизнь, конечно, дороже, но… Вертя головой в нервной и бессмысленной попытке контролировать чужие навыки управления автомобилем, я внутренне посмеивался над собой в тихом ужасе, вопрошая в пространство, как позволил уломать себя на подобное безрассудство и доверить свою жизнь этому порождению первозданного хаоса. Успокаивал себя последовательными выводами, что тосковать по мне станут только родители, но у них в наличии еще один сын и внуки. Вероятно, расстроятся друзья, но поддержат друг друга, как единая компания. Будут иногда выпивать за меня, не чокаясь, и делиться позорными историями… Умереть относительно молодым — не худший вариант, в особенности в таком пафосном авто и рядом с такой эксцентричной персоной. Вроде Айседоры Дункан. После всего лишь одного недовольного комментария он, как ни странно, радикально сменил манеру езды и вел так аккуратно, что, будь я сотрудником ДПС, непременно заподозрил бы неладное и тормознул его. Ибо двухместные спорткары так неестественно осторожно не передвигаются. По кладбищу он бродил со своим айпадом наперевес на манер металлоискателя, пока я с фонариком осматривал ближайшие кусты вокруг высокого, метра с два, темного каменного памятника в виде лапчатого креста на широком основании. Словно в могиле под именем, скрытым свежими пышными венками, упокоился некий высокопоставленный священнослужитель. Пока он тщетно наматывал круги в еще густых сумерках, что-то тихо бормоча себе под нос — прислушавшись, можно было разобрать сложносконструированное кружево ругательств, — я размышлял, что у него в частности и у его нации в общем весомую часть жизни занимает самый настоящий культ смерти. Кто еще стал бы убирать могилы в субботний вечер, чтобы прямо от них отправиться кутить в питейное заведение?.. — Я вспомнил! — он вдруг хлопнул себя по лбу, застыв на месте. — Я его сунул в пакет, чтобы никто не спер, пока я ходил за водой! Там еще были старые горшки из-под цветов, я хотел их помыть, но поленился… Такой черный пакет из-под суши, там еще дракон нарисован. Значит, кто-то мог его выкинуть. Озаренный идеей, он бодрым шагом направился к ближайшему контейнеру и стал в нем беззастенчиво копошиться, нисколько не озабоченный рисками испортить свой элегантный черный костюм. В молчаливом недоумении я поплелся следом, подсвечивая телефоном поле деятельности и прикидывая, не покопаться ли в кладбищенском мусоре самому, чтобы эта, как назвал его Джо, цаца не испортила красивые туфли или рукава пиджака. Старые джинсы и сохранившуюся со студенчества фланельку жаль было гораздо меньше. С другой стороны, с чего вдруг? Достаточно того, что я уже участвовал в этой трагикомедии положений, ассистировал в меру оставшихся сил и морально поддерживал вместо того, чтобы наслаждаться законным утренним уединением и теплой постели. В следующие полчаса мы методично обошли практически всю территорию и порыскали в каждом контейнере с результативностью пары енотов, в поисках пропитания атакующих кибертраки. Наблюдая его упорный энтузиазм, я прикидывал, стоит ли в качестве компенсации в виде ответного благородного жеста как-нибудь припахать его к уборке на кухне после закрытия, не пропадать же такой неуемной энергии. Мысли вроде «Что я здесь делаю?» и «В чем смысл бытия?» довольно быстро эволюционировали в безмолвное смирение, попытку личностно раствориться в несущем нас потоке причудливых событий. Ничего не обнаружив, он заметно расстроился и потихоньку начинал паниковать, причитая, что в искомом аппарате хранились очень важные фотографии, которых точно больше нигде нет, ни в одном облаке, что они чрезвычайно ценны, их непременно необходимо найти, ведь на айпаде видно, что цель где-то рядом, а значит, шансы есть… В ожидании неясно чего — какого-то решения или новых идей — я стал разглядывать могилу, не обращая внимания на его суетливые метания. Обилие цветов свидетельствовало о некой годовщине или памятной дате, связанной с судьбой упокоившегося здесь человека. Интересно, кем он приходился моему Черри? Родителем, членом семьи, кем-то из ближнего круга? Который из венков от него? Или букет? На блестящей ленте самой пышной композиции значилось «Любимому мужу и отцу». Папа? Брат? Друг? Уместно ли сейчас спросить у Сильвестра отчество? В его культуре такого понятия нет, но он точно получал когда-то свидетельство о рождении советского образца… Успокоив себя несколькими глубокими вдохами, он оперся локтем о крест и задумчиво замолчал, пальцами поглаживая бородку. Изогнулся так странно, неестественно изящно на фоне розовеющего на горизонте неба — графичный, состоящий из порывистых углов и смелых линий, похожий на растерянного чертенка из-под руки Бердсли или из театра теней. Я едва сдержал улыбку от предположения, что сейчас, увы, не слишком уместно прервать тщетные хождения с фонарем и попросить его замереть ради нескольких кадров. Потому старался зафиксировать в визуальной памяти ломаную темную фигуру с синими бликами по краям на лиловом фоне рядом с огромным черным крестом. Какой же у него демонический профиль с этой острой треугольной бородкой… Стало жаль идеально выверенный по композиции и пропорциям кадр, опустевший, когда он вдруг подорвался и решительной походкой устремился к колонке поодаль. Трагически воззрился на нее, с театральным драматизмом взмахнул руками, затем окончательно приуныл, взял лейку, наполнил ее и понуро вернулся полить и без того зеленеющие кусты. — На самом деле это херня какая-то, — повысил он недовольный голос до доступной мне громкости. — Я говорил Вике… Его жене… Он и сам говорил много раз, что хочет быть кремированным, а не это все. Но она такая… Сильвестр, мы православные, у нас так не принято. И вообще, труп — это движимое имущество родственников. Ты не родственник, поэтому завали ебало. Пошел ты нахуй, Сильвестр. Мы накроем его каменной плитой. И вот. Теперь тут этот ужас. Мама говорила, душа под камнем плачет… — Сильвестр, — я заметил, как он вздрогнул, впервые услышав свое имя из моих уст. — Кто бы это ни был, его души здесь точно нет. — Ты прав, — он уставился на меня в секундном замешательстве. — Бред какой-то. Он где-то здесь… Я точно знаю. Я чувствую. Если бы его выключили, я бы это увидел. — Эй, — я вдруг заметил, что часть одной из черных лент текстурой чуть отличается от блестящего атласа, в догадке наклонился и приподнял один из венков… Разумеется, обнаружив под ним тот самый пакет. — Это не твой кулек? — Где?! — Ты что, белка? Спрятал и забыл? — О! — он в лихорадочном восторге бросил лейку, метнулся к находке, импульсивно высыпал содержимое на землю и с триумфом выцепил из горки разного размера горшков свой перепачканный в земле драгоценный айфон. — Мише-ель! Я так тебя люблю! Краткое порывистое объятие и исступленная благодарность в его влажно заблестевших глазах стали достойной компенсацией за отложенный сон. Было довольно приятно на секунду почувствовать себя его героем, как и вдохнуть сложный аромат с шеи у воротника, дымно-ванильный, отозвавшийся мурашками на предплечьях. Обоих накрыло облегчением: меня от понимания, что все закончилось и можно спокойно продолжить путь домой, к блаженному отдыху в законный выходной; его — от заново обретенной связи с миром. По пути к воротам, не отрываясь ни на секунду от экрана, он смахнул все уведомления и с меланхоличной улыбкой любовался галереей, затем решил показать мне особенно забавные, по его мнению, фотографии каких-то детей. Мы стояли среди могил, укутанные в косые лучи яркого рассветного солнца, и я вежливо улыбался, стараясь открыто не демонстрировать скуку и не засмеяться от неозвученного сравнения, подсказанного братом. Он действительно чем-то походил на хорька… Или, скорее, на ласку. Такой же шустрый, юркий и гибкий. Вроде бы я читал, что домашние зверьки приносят свое потомство хозяину в поисках одобрения. И эти чуть сколотые по краю острые зубы… Как будто можно было взять его за шкирку и сунуть за пазуху. — Давай я тебя отвезу домой, — спохватился он в ответ на мой подавленный зевок. — Давай лучше я тебя, — я замотал головой, округлив глаза на секунду. — Не думаю, что тебе следует сейчас водить, хватит стресса на сегодня. Ну или оставь машину и закажи такси, вечером приедешь и заберешь. Он с усмешкой закатил глаза, взял меня за локоть и стал что-то быстро печатать на экране свободной рукой, затем продемонстрировал какую-то формулу с промилле. — У меня стаж больше двадцати лет, это допустимая доза, оно уже вывелось из организма, я могу ехать, — видя, что я все еще недоверчиво хмурюсь, он приблизился и прошептал на ухо. — Trust me, I’m a doctor… Химических наук, но все-таки. «Траст ми, — парировал я мысленно. — Я таких как ты каждый день на работе наблюдаю, вишня ты пьяная». — Милый Мишель, не доверяешь мне еще. Тогда давай ты сам себя довезешь? — видя мои сомнения, он сделал грациозный реверанс с приглашающим жестом в сторону водительской двери. Подстраивая под себя сиденье, я в легком волнении размышлял, почему мне так нравится пластика этого человека. Ведь именно она стала первым крюком, за который уцепилось мое чувство прекрасного. Фоном в голове вяло протекала внутренняя дискуссия с самим собой, насколько элемент достатка и обладания такой «тачкой» может изменить мое к нему отношение и в какую сторону. В лучшую? Или наоборот? Я никогда не завидовал сверстникам из более состоятельных семей… Вернее, радикально запрещал себе это делать из любви к родителям и безусловной гордости за отца и уважения к нему. Да и во взрослом возрасте вроде бы не грешил подобным. Или нет? Может, все-таки завидовал. Например, Глебу с его связями и возможностями, его большому загородному дому и ровному газону. Мне не нужен был такой дом или газон: я не раз бывал у него и как гость, и как бесплатная рабочая сила, и представлял, каких трудов стоило поддержание такого здания вместе с территорией в благопристойном виде. Или другой пример — новая «бэха» Роба. Я не любил «BMW» или такие массивные автомобили в целом, но… Это было не о достатке, но о самооценке. Промежуточные итогов жизни, скромные в моем случае на фоне друзей. Как и на фоне… — Я хочу пошутить про кетчуп из помидорок черри, если бы я во что-то вмазался, но не могу придумать, как, — пожаловался Сильвестр тихо, наблюдая за моим руками с затаенным трепетом. — Не волнуйся, у меня с восемнадцати лет ноль аварий и один штраф за кривую парковку. — Верю, — он сглотнул, не отрывая взгляда от руля. — Я не боюсь, мне просто нравятся твои пальцы. — Представляешь, взять в театр рогатку и стрелять в актеров маленькими помидорками, если они херово играют, — хмыкнул я смущённо, глядя на дорогу и наслаждаясь тем, как мягко, чутко и невесомо его Мерс отзывается на самые легкие прикосновения. Мельком покосившись на невозможно эстетичный профиль справа, когда он звонко расхохотался и запрокинул голову, я на секунду вдруг ощутил себя счастливым, словно все необходимые для подобного состояния факторы сошлись разом в одной точке: воскресная утренняя тишина, тихий ход мощного автомобиля, успешно пройденный квест и самый красивый из живущих человек рядом, в восторге от моей глупой шутки. Я хотел спросить, где он живет, но вспомнил неравный бой с домофоном под недавним внезапным снегом. Интерьер машины казался немного вычурным и непривычным, прежде я не ездил на спорткарах и теперь автоматически структурировал впечатления. Удобные, но странные сиденья, в которых отчего-то хотелось ускориться. Электроника как минимум со своей научной степенью. Приятные тактильно поверхности, идеальная эргономика руля… — Тебе удобно сидеть? — поинтересовался он участливо и после утвердительного кивка зачем-то полез в настройки на тачскрине встроенного планшета, затем умиротворенно вздохнул и притих, пальцами игриво перебирая по моему рукаву, когда я бездумно начинал искать рукой рычаг коробки передач. — Где можно встать? — вырулив от бара к нужному дому, я повернулся к нему, заметив, с каким очевидным трудом он сдерживается, чтобы не начать заигрывать в ответ на потенциально двусмысленную фразу. — Вон в ту арку, во дворе. — А это технически возможно? — я несколько напрягся от узости арочного проезда. — Давай я сам, я привык. Я пустил его за руль и остался стоять на тротуаре, недоверчиво скрестив руки в опасении, что пафосный Мерс сейчас оцарапает лоснящиеся бока о стены и собьет зеркала. Сильвестр предусмотрительно их закрыл, но уверенно заехал во двор на пугающей скорости. Впечатленный, я прошел следом, чтобы высказать восхищение его чувству габаритов: на вид с каждой из сторон довольно длинного проезда свободного пространства оставалось максимум сантиметров пятнадцать. — С тобой, я полагаю, не страшно в первый раз, — я влез в его амплуа прежде, чем успел себя остановить. — Не страшно, — он сделал шаг в мое личное пространство, глядя прямо в глаза и чуть улыбаясь. — Я хорошо умею загонять большие штуки в узкие отверстия. Пауза затянулась, и я физически почувствовал, как близок к тому чтобы по-юношески заалеть. — Пойдем ко мне? — он выдохнул тихо, полувопросительно и парадоксально невинно. — Зачем? — не могу сказать, не понимал ли я… Или изображал непонимание. Он выдал в ответ мелодичный, высокий смешок. — Позавтракаем, — прошептал после паузы с гораздо более широкой улыбкой. — Да не, спасибо, — почему-то такая прямота ввела меня в ступор. — Мы на кухне и так всю картошку доели, пока прибирались. Я демонстративно потряс уже заметно помятой коробкой с закусками, с которой так и не расстался с ночи, вопрошая с мысленными стонами: «Да что ты опять несешь, Мишаня, ну твою ж?!.. Картошку они доели, вот олень». Наверное, мои стеснение и неловкость ему отчего-то нравились. Дарили чувство доминирования? Ведущую роль? Контроль над ситуацией? — Я лучше пойду, — я окончательно смутился. — Подожди, я вызову тебе такси. — Не надо, спасибо, я бы лучше прошелся. Я так всегда делаю. Это вроде как моя медитация. Привожу мысли в порядок, — хотелось продолжать оправдываться, но я силой остановил себя. — Тогда буду должен завтрак, — он протянул руку для пожатия. Странного, бережного и в то же время крепкого. Как будто поймал меня в теплый, приятный, но неразмыкаемый капкан. Вновь проходя мимо театра, высокими окнами отражающего ослепительный утренний свет, я невольно улыбался, спрашивая себя, почему абсолютно все, что он делает и говорит, так похоже на флирт. Наверняка со стороны все мои реакции смотрелиись несуразными и забавными, но изнутри… Словно я случайно попал в прожектор на красной дорожке, будучи обыкновенным зрителем. Никто никогда не звал меня к себе с очевидным мотивом настолько откровенно. Как в каком-то кино. Можно было и дальше обманывать себя, что это тривиальная вежливость, и мы бы просто душевно посидели за чашечкой чая с молоком, закусывая его овсяным печеньем… или, в его случае, скорее изысканными сконами. Представив такой пассаж, я громко расхохотался. И все же… Если он серьезно говорил о завтраке, может, при случае все-таки согласиться? Даже совсем оборзеть и напомнить самому. Набросать пару портретов в хорошем дневном свете. Рассмотреть его наконец, ни на что не отвлекаясь. Стоило ожидать, что после того курьеза на кладбище он стал заигрывать со мной уже беззастенчиво и открыто. Решил, что наша случайная встреча и ночные приключения в духе Тима Бертона — знак судьбы и благословение небес на гармоничный союз двух тоскующих сердец. И то, что в ночи после смены, несмотря на усталость и отсутствие мотивации, я копался с ним в мусорных контейнерах, да еще и нашел несчастный айфон, — достаточный предлог для перехода на новый уровень близости… а заодно в деятельное наступление, периодически смахивающее на активные домогательства. Я чувствовал себя в относительной безопасности за стойкой, тогда как вне ее пределов он теперь гораздо чаще инициировал телесный контакт — будто тем, что позволил ему трогать свое предплечье в машине, я автоматически разрешил касаться всего остального. Было непросто в его присутствии выйти в зал, не будучи на несколько секунд пойманным цепкими, горячими ладонями прямо за талию. Это и льстило, и пугало, и смущало, и вместе с тем физически возбуждало до такой степени, что я все чаще на манер Ника прятался на кухне, стараясь отвлечь себя нейтральными мыслями и рабочей рутиной. Никто из коллег ничего не комментировал, словно выжидая в засаде; в банке прибавилась четвертая сотня от Эмилии, а в таблице ее почерком мое имя оказалось вписано черным маркером поверх имени Алекса и обведено сердцем. — Я из-за тебя превращаюсь в вампира, — дождавшись, когда я под утро выскользнул в зал за бокалами, Сильвестр поймал меня сзади и коротко обнял, прижавшись к ягодицам бедрами. — Хочется укусить тебя за шею. Он громко засмеялся и отскочил прежде, чем я успел начать вырываться или высказывать возмущение. — Она такая гладкая, — не отступил он в другой день, заставив меня дернуться от щекотки, неожиданности и негодования, когда провел кончиками пальцев по загривку. — Сзади, когда ты наклоняешь голову. Такая нежная… Как у гейши над воротником. К его странным комплиментам невозможно было привыкнуть, каждый раз они выбивали из колеи, как в первый. — Опа, привет, сахарные губки, — он поймал меня на выходе из уборной, обдав хмельным дыханием, и затолкал в угол коридора с неудержимым хихиканьем. — Что ты делаешь? — я упёрся ладонями ему в грудь в попытке отодвинуть, не переставая удивляться, откуда в нем столько силы. — Беру быка за рога. За рог. Очень хочу взять за рог… Пока не получается. Но я настойчивый… — Гребаный матадор, убери свои руки, я же на работе… — Черри, фу! — меня спас командный голос Эмилии. — Плохой мальчик! Брось каку! За остаток весны я был уведомлен, что являюсь счастливым обладателем таких сомнительных достоинств, как «самые милые уши», «самый удобный для захвата таз», «самую идеальную ключичную ямку, чтобы погреть нос» и «самый красивый шиловидный отросток локтевой кости, потому что Эм сказала, что тебе нравится анатомия». Помимо этих необходимых для эволюции качеств я также «очаровательно жмурюсь от смущения», «соблазнительно пожевываю губы», «сексуально вздыхаю» и являюсь каноническим воплощением концепции «Яматэ кудасай», особенно когда закрываю лицо руками в приступе испанского стыда. Непостижимым образом все эти посягательства на мою честь, включая даже самые откровенные попытки облапать, нахальный Черри исполнял игриво и невинно, подтвердив гипотезу Алекса, что его безобидный флирт не несет в себе действительной угрозы. Не считая кринжа. Его первичным мотивом, как подсказывало мне чутье, было отнюдь не влечение, но желание завоевать симпатию и позволить привыкнуть к себе тактильно, ради чего он совместил свой и Эмилии подходы: с равным старанием не упускал возможности и прикоснуться, и «закомплиментить». Похвала его никогда не становилась враньем, искажением или даже легким преувеличением: он подмечал что-то объективно реальное в моей наружности, повадках, манере держать себя, но подсвечивал под таким углом, что особенность превращалась в достоинство, силой восприятия присовокупляясь к разряду «красивого». Ему нравились странные мелочи, с которыми я смирился или никогда не обращал на них внимания. Помимо тайного удовольствия от спонтанных дифирамбов я испытывал боязливый дискомфорт от роли оцениваемого, впервые в жизни так надолго угодив в позицию объекта. По-настоящему степень своей застенчивости я осознал в начале лета, получив от приветливой курьерши пышный, тяжелый букет темно-бордовых — до черноты — роз с выраженной бархатной текстурой и хищными треугольными лепестками. Адресант сомнений не вызывал, и я тихо порадовался, что он не осмелился вручить цветы лично. И без того регулярно позорил меня перед посетителями и коллегами. Мог бы быть скромнее и прислать домой, спросить адрес у Эм, ответить сталкерством на сталкерство… Но это же Черри. Очаровательный позер, всегда охочий до публики. В недрах букета обнаружилась записка в маленьком рубиновом конверте: «Прости, тунцинь, я пропустил твой день ангела восьмого мая, но лучше поздно, чем никогда. Они красивые, как ты, и переливаются синим, как твои волосы». — Тунчик, — расхохотался Алекс, подглядев из-за плеча. — Надо было написать… Ха-ха-а… Переливаются синим, как твоя чешуя… Почему ты тунец, Майк? Что я пропустил?! — У него фетиш на все японское, — проворчал я, поглаживая пальцами приятные на ощупь бутоны. — Включая хентай, суши с тунцом, меня… — Ого, я не знал, — он покачал головой с уважением. — А как так вышло? — Бабушка с Сахалина, ее семья отказалась от репатриации в конце сороковых. — А ты говоришь по-японски? Можешь что-то сказать? — Яматэ кудасай, — я выдохнул устало. Больше всего букету радовалась Эмилия: долго нюхала и терлась щеками о лепестки, приговаривая восхищенным полушепотом, что это не просто розы, а сорт «Блэк баккара», очень дорогой и редкий. Щепетильно насчитала тридцать девять штук, выпросила две — по одной для себя и своей потенциальной дамы сердца — и, счастливая, унесла домой. Что делать с оставшимися тридцатью семью, я не понимал, как и не мог определить, что чувствую по этому поводу. То снова был мой первый раз: родители дарили мне цветы на выпускные, я точно получал от кого-то растения в горшках, но никогда раньше — полноценный букет, тем более таких огромных цветов, сантиметров в восемьдесят, пышных и шипастых. Тащить его через город в ночи было не с руки, и я попросил Ника в порядке исключения подкинуть домой на машине. К слову, жизнь нашего самого младшего коллеги наладилась, как только он наглядно убедился, что Черри не претендует на Эмилию романтически. Даже несмотря на то, что она опять увлеклась какой-то творческой мадам и изливала свое смятение чувств прямо на него, он слушал ее с умилением, искренним участием и затаенной надеждой. Вся троица моих героических коллег стойко терпела, ни о чем меня не расспрашивая — они только переглядывались и загадочно улыбались, как пингвины-шпионы из мультфильма о Мадагаскаре. Я намеревался в ближайшую встречу отблагодарить Сильвестра и волновался, не соображая, как сформулировать мысль и вежливо выразить признательность, да и что вообще сказать. Опыт был новым и несколько ирреальным, оставляя меня в замешательстве гадать, должен ли я что-то сделать в ответ? Послать встречный букет или сводить на ужин? Или обещанный им же завтрак? Существовал ли какой-то особый этикет для подобных случаев? — Я сейчас чуть не обосрался! — он не дал мне шанса даже начать, почти упав за стойку и с порога выдав экспрессивный пассаж. — Открываю почтовый ящик, там конверт от МВД. Я такой думаю — еба-а-ать, что я натворил?! Оказалось, это моя справка об отсутствии судимостей приехала. — Удивлен, что тебе ее выдали, — я засмеялся, наслаждаясь его выразительной мимикой. — Почему? — он встрепенулся возмущенно. — Ты выглядишь как тот, у кого просто обязаны быть проблемы с полицией, — я припомнил его импульс проехать на красный свет и бесконечные косячки. — Ты считаешь, это секси? — он томно заулыбался и попытался погладить меня по запястью, но я быстро убрал руку. — Возможно. Хитрейший из прищуров, с которым он следил за мной, нагло застолбив за собой место напротив, внушал опасения и провоцировал мурашки в самых неожиданных местах. — Были ли у меня проблемы с полицией? Вроде бы нет. Давал ли я взятки? Вроде бы да, — он умел вещать в режиме лектора, автономно и без помощи собеседника. — Но я не могу утверждать точно, потому что тот факт, что я дал тому менту, чтобы он не отобрал у меня права — это не совсем взятка. Он был такой горячий… В другой ситуации я бы к нему не подкатывал, вдруг арестует, а тут выдалась такая замечательная возможность… И вроде это, с одной стороны, проституция, с другой — взятка, но, с третьей, нам ведь обоим понравилось… Поэтому я называю это дипломатией и считаю, что проблем с законом не имел. — Но имел закон, — я прокомментировал негромко. — Вообще закон имел меня, но пока исключительно в удовольствие, — поправил он кокетливо. Описанную картину мне было почти тяжело перенести физически. Фантазия без спроса и предупреждения рисовала достойные самого высокорейтингового кино сцены, в которых абстрактный, стандартно привлекательный мужчина в форме укладывал его на капот… Я не определился, что эстетичнее — голым животом на холодный металл или ногами на погоны? Или спиной на заднее сиденье? Стоп, у него же спортивное купе, там всего два сиденья… — А как он выглядел? — не стоило такое спрашивать, но я снова не успел затормозить. — Как страстный латинос. Ну ладно, не очень страстный. Довольно унылый, на самом деле, пока я не… Я его назвал «Executioner». Как тот знойный мужик с треугольной башкой из «Dead By Daylight»… Ты играешь в Xbox? А в Нинтендо? Я скачал кучу дополнений, в том числе «Silent Hill». Ты смотрел вторую часть? Он там с голым задом весь фильм ходил, я прямо все ладони стер. Из-за него и медсестричек. Давай поиграем вместе? Я даже дам тебе меня уделать. В любом смысле, каком захочешь. Закажем суши… Или не суши. Что тебе нравится? Кебаб? Пицца? Мексиканская еда? Чай с пузырьками? Мне нравилось… или, вернее, меня безумно заводило и вместе с тем невыносимо бесило, когда он вот так невзначай бесстыдно упоминал о том, что трахался с кем-то, еще и делился деталями. «Давай, расскажи еще, развратная Черешенка, — злился я тихо. — У меня фартук, я неуязвим». Я возвращался домой под утро и думал о нем, принимал водные процедуры и думал о нем, пытался заснуть, глядя на свои черные светонепроницаемые шторы, и снова бесконтрольно мысли скатывались в одном и том же направлении. Скорее сконфуженный, чем смущенный, вспоминал все его провокации и обещания завалить меня прямо на рабочем месте, засыпал и просыпался с рукой в белье, оправдываясь перед внутренним критиком, что это просто тело сходит с ума, потому что у меня давно никого не было, так бы отреагировал любой другой человек… по крайней мере, в моем положении. Не знаю, догадывался ли он, что приучать меня следовало не к прикосновениям, а к идее включить собственный образ в череду незваных фантазий, секундных вспышек в воображении на грани дремы о том, как это могло бы случиться, как воплотились бы в жизнь его озвученные разморенным тоном шутливые сценарии, подобные порно-гифкам — сугубо сам процесс, без прелюдий и последствий. Вроде «трахнуть бармена на стойке». Я долго не решался представить его с собой, делегируя его роль Эмилии, проекция которой давно поселилась в голове и совершенно ничего не стеснялась. Вспоминал, как мы собирались дома у Глеба или Джо, и как она, пьяненькая и веселая, сперва демонстративно шутила, что не прочь меня — какое кошмарное слово — «дефлорировать», затем ловила на кухне в самый неподходящий момент, хватала за зад и вжимала бедрами в столы. Все понимали, что она просто обожает смущать самого закрытого и скромного человека в компании, я же в такие моменты терялся и мог только смущенно посмеиваться, терпеливо выжидая, пока ей надоест изображать альфа-самца, шлепать меня и характерным образом двигаться. От любого другого из друзей я бы, разумеется, подобного не стерпел, но она бессовестно пользовалась своими привилегиями веселой шебутной девицы, которой все сходило с рук. К тому же за глаза все мои друзья были солидарны, находя ее необычайно привлекательной, даже несмотря на стабильный косплей Кобейна, наводя на мысль, что… Если бы она всерьёз решила кого-то отстрапонить, половина из них оказалась бы не так уж и против. Тот же бедняга Ник как-то под градусом заявил, что готов ради нее бегать всю смену по кухне в одном фартуке, причем не суровом и чёрном, как у нас с Алексом, а школьном советском, с рюшами и бантами. Стоит сказать, начиная с Нового года она почти перестала дразнить меня шлепками и имитацией соития, и на вопрос Алекса, почему она вдруг охладела к своей главной жертве, подумав, пояснила, что любая шутка смешная только тогда, когда никого не задевает. — Но его вроде не задевает, — усомнился Ник. — Да, но если в этом есть часть правды, то это как бы… Личное, — настаивала Эм. — А я не хочу, чтобы Майк думал, что я не уважаю его ориентацию или… — Да нет у меня никакой ориентации, — не выдержал я, обернувшись к ним. — Ага, — оба скептически закивали. И вот полгода спустя, в начале июня я мучился приятной бессонницей и стыдливо по привычке представлял, как она настойчиво укладывает меня грудью на стойку. Отчего-то тактильно вообразить подобное было несложно, телесная память восстанавливала в красках холодное гладкое дерево, хватку ее небольших, но сильных кистей и тепло бедер сзади. Затем в фантазиях она просовывала руку мне за пояс — так когда-то поступала моя первая любовь, — и далее уже не слушала слабые протесты, неотвратимо реализуя задуманное. Мне нравилась эта картина, но после было немного грустно засыпать от осознания, что… Одна исчезла, другая отказала, с третьей я даже рот боялся открыть на любую из интимных тем. Не говоря о случайных. Где-то на пике, перед самой кульминацией в голове иногда мелькала мысль намекнуть Эм, что я обеими руками, занятой и свободной, «за» ее инициативу и готов иногда — цитирую — побыть «ее сучкой», если она вдруг пересмотрит приоритеты… Трезвый ум минуту спустя констатировал, что я тоже должен уважать ее предпочтения и даже не заикаться о таком. Засыпая в легком смятении, я просыпался в остром смущении, так как в рожденных бессознательным сюжетах фигурировала отнюдь не она. Поступая с ними как с кошмарами, я старался сразу отвлечься, выталкивая «неугодное» из краткосрочной памяти, но тревога не уходила даже после прохладного душа. Тот, кто был со мной во сне, держал за бедра намного крепче и проникал внутрь без всяких сантиментов, провоцируя мучительный кризис ориентации: бодрствуя, я не был уверен, что хочу такого и что это может мне понравиться, но без контроля сознания все было иначе. Подкаты со стороны Сильвестра все только усугубляли, приведя меня в итоге к абсурдной идее. Суть ее заключалась в следующем: чтобы силой отодрать себя от него и перестать слетать с катушек, следует выбить клин клином — попробовать повстречаться с кем-то другим, с похожими параметрами, но не вызывающим таких ярких эмоций. Так я впервые столкнулся с идиотизмом чудного ресурса под названием «Гриндр». Накормленный обещаниями анонимов из интернета, вводящими в заблуждение мемами и шутками и не всегда добросовестными отзывами, полный надежд и слепой веры, я вознамерился отыскать там… Нет, не член, но достойное хотя бы карандаша лицо, что вдруг оказалось проблематичным. Я никак не ожидал, что в наших суровых прибрежных краях даже парни с альтернативными вкусами сочтут отличным способом продемонстрировать свою привлекательность… фотографии с рыбой. Зачастую морда трофея на таковых оказывалась куда симпатичнее. Когда мне за пару минут попались три таких рыбака, я начал сомневаться, то ли приложение вообще скачал. В ином профиле вместо нормального фото лица красовалась толпа полуголых парней, обнимающих друг друга за плечи. Я хмурился, гадая, то ли оппонент беседы завуалировано предлагает поучаствовать в гэнг-бэнге, то ли это такая своего рода лотерея, как коробка с шоколадом из фильма о приключениях Форреста Гампа. «You never know what you’re gonna get» — отправил я ему в ответ на приветствие. Кто-то явно делал фото на, полагаю, картофель, еще и в самом темном углу и без того темной комнаты какого-нибудь свингерского клуба: кусок пресса, плеча, клок волос и красный глаз на фото вдохновили бы, пожалуй, только Пикассо, и то лишь в минуту тяжелого недотраха. Другой индивид тяготел к почитаемым Эмилией импрессионистам и загрузил пару впечатляюще пиксельных портретных снимков. «Тебе, наверное, очень нравится импрессианализм», — стащил я ее шутку в беседе, на что получил ленивый ответ: «Я не фанат музеев. Давай лучше к тебе». Объективно красивые лица там также встречались, даже нередко, однако казались какими-то… Слишком одинаковыми, не то замазанные слоями фильтров, не то стянутые у одной и той же модели с «Onlyfans». Позитивные плоды этой сомнительной затеи я все-таки собрал: насмотрелся на десятки разного качества дикпиков, каждого героя фотографии сравнил со своим и как-то даже перестал комплексовать, чем грешил прежде, наблюдая другие эрегированные члены в основном в порно. В остальном вывода напрашивалось два, утешительный и не слишком. Первый обнадеживал неоспоримым фактом, что мне в целом не интересны мужчины. Вернее, не вызывают сексуальный интерес самим фактом принадлежности к мужскому полу, не особо нравятся эстетически и не рождают желания хвататься за кисти, мел, уголь, карандаши или даже баллончик с краской. Я хотел не мужчину, но именно модель. Одну конкретную… или чего-то не меньшего. Второй конфузил пониманием, что… Да, меня, в отличие от Черри, не заводили непрошеные дикпики, я не видел в них акта доверия и симпатии, только странный эксгибиционизм, но… Я бы определенно хотел получить такой снимок от него. И да, я хотел его — не только поставить под хорошее освещение, рассмотреть и изрисовать им все доступные поверхности вокруг, но и трогать, присваивать, делать с ним все, на что хватило бы фантазии обоих. Быть в нем, потратить на это два, три, четыре часа подготовки, если это ему необходимо. Быть на нем — на его коленях, бедрах, на его члене, на… С этой мыслью я вздрогнул от страха и возбуждения. Подумал, что у Эм наверняка где-то в недрах телефона все еще хранится изображение, с которого она лепила несчастный «хуевый пряник», и можно намекнуть ей… Хотя… Попроси я самого Черри прислать новый, он бы принялся снимать штаны прямо в баре. Его розы стояли уже вторую неделю, не теряя крепости и упругости, только чуть потемнели, сделавшись почти черными. Завораживающе бархатные, с серебристыми бликами на дневном свету, с загнутыми, острыми лепестками, они так гармонично дополняли его чертовский образ игривого трикстера, и я невольно возвращался мысленно к грациозному силуэту у креста на предрассветном кладбище в рамке из витиеватых веток. Цветы я определил в металлическое ведро, не найдя другой достаточно устойчивой емкости для такого тяжелого букета, и по совету Эмилии вместе с водой подливал «Спрайт». Пробовал писать их, долго искал текстуру, из любопытства раскрошил один бутон и рассмотрел «изнанку», другой срезал и положил на подушку рядом, чтобы засыпать, улавливая нежный, легкий аромат. Черри часто пах розами, но другими, не цветочными и не удушающим «Rose Prick» в чистом виде. Там присутствовало что-то еще. Его роза была колючей, прохладной, присыпанной не долетающим до земли снегом и перечной пылью под еле слышной дымкой сгоревшего леса. Сутки спустя я догадался поставить боковой свет и взялся за масло, мелкими кистями наконец ухватив нежные бархатные отблески. Вспоминал с сочувствием, как на первом курсе мучались в академии художники-модельеры, изображая всевозможные ткани. Так хотелось вписать его в эту россыпь роз на холсте… Но масло требовало живой кожи. Дышащей, подвижной натуры. — Эй, Черри, — я удивился, как быстро он обернулся на негромкий оклик, стоя в эпицентре беседы поодаль, метрах в пяти от меня. Поманил его жестом, глубоко и медленно вдыхая, чтобы унять волнение и замедлить колотящееся сердце, сжал руками края стоящей под стойкой холодильной ниши, принудил себя расслабить плечи. С большей радостью ко мне стремились только наши собаки. Не помню, что именно говорил. Я предложил ему вечер ближайшего воскресенья или понедельника, так как обычно работал со среды по субботу, он согласился с пугающей готовностью и, кажется, с не меньшим волнением. Стал рассказывать, что летом у него почти свободный график, лекции вот-вот закончатся, а после завершения сессий будет еще проще, что он гибкий и может подстроиться, приехать куда нужно, привезти все что нужно… Мы все же условились встретиться в понедельник, чтобы я спокойно успел подготовить помещение, спланировать освещение, подобрать и установить фон… Я предупредил, что не собираюсь сразу писать его маслом или даже акрилом, но стану «знакомиться» с натурой живьем, пробовать разные материалы и техники. Судя по характеру улыбки, он трактовал все по-своему. Но я этому не мешал. Не уверен, когда я в последний раз так тщательно намывал полы в гостиной. Перетащил туда несколько ковров, предварительно пропылесосив, чтобы ему было комфортнее ходить босиком. Поставил стол вертикально к стене, открутив ноги, чтобы освободить пространство в центре комнаты. Проверил, плавно ли разворачиваются циклорамы, вытер пыль, заменил шторы с пестрых на однотонные серые, такие же тяжелые, как в спальне. Как спящий днем человек, я предпочитал их в плотности «блэкаут». Убирать саму спальню не стал, обещая себе, что наша первая встреча в помещении не превратится из творческого опыта в банальный пятиминутный трах с последующим скорым побегом. Неизвестно, чьим. К назначенному часу я так переволновался, что достиг порога чувствительности и совершенно успокоился. Принял душ, надел свежее и подушился подаренным мамой одеколоном — единственным в моей скромной коллекции, — полагая, что мы будем какое-то время находиться достаточно близко. Подготовил печенье к чаю и ноутбук с подключением к стриминговым сервисам, если он проголодается или заскучает, ряд тканей и случайных предметов для инвентаря, проветрил на всякий случай… Твердил себе, что ничто не должно быть идеально, я живой человек, он тоже будет волноваться, это новый для него опыт, мы со всем справимся, главное — оставаться открытым и доброжелательным, следить за его комфортом и не мучить, если он устанет. Выйдя во двор, чтобы дать ему пропуск для парковки, я наблюдал, как он ловко втиснул свой претенциозный Мерседес между двух криво стоящих автомобилей попроще, и посмеивался, что этот обаятельный пижон несправедливо сетовал на свою преподавательскую зарплату. Хотя, может, он происходил не из обычной семьи. Если та могила действительно принадлежала его отцу, новая жена которого вербально исключила взрослого отпрыска из семьи, стоимость здоровенного гранитного креста говорила о принадлежности отнюдь не к среднему классу. Или… Я охотно поверил бы, что за такой звездой, как мой Черри, могли ухлестывать возрастные ухажеры, достаточно состоятельные и борзые, чтобы дарить ему дорогие авто и знакомить с супругой. Оставалось держать себя в руках и не шутить, что он, как тот Дракула с замком, на свою тачку «насосал». Как и на квартиру в тихом центре, и на все эти индивидуально пошитые костюмы и туфли от «Hugo Boss». И надеяться, что трешка в панельной девятиэтажке с сомнительным ремонтом в духе упаднического конструктивизма не погасит его энтузиазм. — Что это? — я заглянул в протянутый им пакет, насчитав там по меньшей мере четыре коробки со сладостями, когда мы зашли в коридор. — Моти! — он радостно разулыбался. — Я не смог выбрать, поэтому взял попробовать все. Будем делать распаковку! У тебя есть зеленый чай? А красивый чайник? Я тебе подарю. Сделаем все аутентично. — Ладно, — я рассмеялся и прикрыл глаза, чувствуя себя необоснованно счастливым из-за его деятельной бодрости. — А ты не хочешь меня обнять в честь встречи? — он прошел за мной на кухню, дыша в затылок, и обхватил за талию, едва дождавшись, пока я помещу гостинец в холодильник и повернусь к нему. — Стоп, — я успел ухватить его за плечи прежде, чем он зашел слишком далеко. — Мы так ничего не нарисуем. — А мы разве рисуем? — он попытался поцеловать меня, но был пойман за подбородок. — Ты что, уже накатил с утра? — Нет… — От тебя пахнет Пина коладой. — Я ананасом позавтракал. Ну, знаешь, чтобы… Мне стало еще веселее от его искреннего замешательства, когда в гостиной он наткнулся на упокоенный в самодельном деревянном каркасе вдоль одной из стен внушительный ряд законченных, почти доделанных или брошенных на полпути картин. — А-а… Так вот почему тут так пахнет краской, — догадался он с шутливо оскорбленным видом, заставив меня неприлично громко засмеяться. — Внезапно! — я взял его за плечи и пододвинул в центр комнаты, прикидывая, что мы успеем предпринять с сиреневым вечерним светом, учитывая выходящие на восток окна. Что-то в мягком контровом или?.. — Ладно, мне нравятся долгие прелюдии, — он промурчал, стараясь прижаться теснее. — А можно посмотреть работы? Пока он, затаив дыхание, осторожно перебирал батарею холстов, подолгу разглядывая каждый и иногда мельком оборачиваясь на меня, я подготавливал инструменты и тайком любовался им самим. Дивился, как ему идет темно-синий твид в тончайшую светлую полоску и белоснежная футболка под пиджаком с закатанными по локоть рукавами, как ладно узкие брюки обтягивают крепкие бедра и как замечательно он смотрелся бы без них… К собственному тихому изумлению я не чувствовал никакого неудобства оттого, что он так пристально заглядывал мне в душу. Дал ему немного времени погрузиться в сюжеты и мотивы. В какой-то момент он решился спросить об одной из картин, затем о другой, и о следующей, задавал все больше и больше вопросов, но… иначе. Не как снобоватый искусствовед или случайный зритель, слон в посудной лавке или влетевший в витрину с хрусталем трактор. Не выдавал поверхностных суждений, не выжимал из себя искусственной похвалы, не искал нарочитых, вымученных интерпретаций. Все его оценочные заключения рассказывали скорее о нем самом — о том, чем отзываются картины в его сознании, и такой подход виделся мне единственно верной реакцией на искусство. Он говорил то, что сам хотел, но так, как я хотел это слышать. Комфортно и без давления. — Они такие мрачные, — это стало единственным замечанием с его стороны. — Как будто ты берешься за кисть, когда тебе больно. Или когда злишься. — Иногда, — я подошел ближе и встал бок о бок с ним, глядя на «взрывающийся», орущий черный силуэт с гиперреалистично прорисованными, подсвеченными голубым зубами, в ужасе скребущий пальцами по груди. — Когда я это рисовал, я пытался отрефлексировать, почему я не умею кричать. — И к чему ты пришел? — К тому, что приучен замолкать в ответ на давление. Изображать немого, уходить в себя, переставать двигаться. Так что из «бей-беги-замри» мой случай — это «замри». Наверное, я бы не выжил в зомби-апокалипсисе. — Выжил бы, — он повернулся ко мне со странной нежностью во взгляде. — Я видел тебя в стрессе. Как ты вступился за Эм, как улаживал конфликты, ругался с Алексом. И, кстати, кричал на охуевших посетителей. Ты быстро и рационально реагируешь там, где я бегал бы кругами, паниковал и орал, что все пропало и мы все умрем. И ты намного сильнее, чем ты думаешь. — Откуда ты знаешь, как я о себе думаю? — мне действительно было любопытно, с чего он пришел к такому выводу. Он сделал шаг назад и медленно обвел руками деревянный стенд. — Они здесь. А должны быть в Милане. — Давай не будем об этом, — я закатил глаза, не желая касаться больных тем. — Прости. Я просто… Ты такой искренний и настоящий. Я почти заплакал из-за нескольких работ. Они, наверное, о чем-то личном и конкретном, но при этом достаточно абстрактны, чтобы я тоже мог увидеть там себя. И некоторые… Они страшные и от них больно, но они как будто про меня, в таких пугающе подробных деталях, о которых ты точно никак не можешь знать, потому что никто не знает, я никому никогда не говорил. Он как будто старался унять приступы мелкой дрожи, напрягая руки, и я в порыве сочувствия осторожно погладил его по спине между лопаток, удовлетворенный тем, как быстро он расслабляется. — Ты их выставляешь где-то? — он снова заговорил, тише и спокойней. — Или продаешь? — Раньше да, сейчас меньше. Как-то не до того… — А из этих? Я могу что-то у тебя купить? — Да я тебе так подарю… — Нет, я не согласен. Это твоя работа. Твое время, материалы, силы. — Я еще нарисую. — Я хочу заплатить тебе за работу. Это труд. Часть тебя. Я медленно вздохнул, напоминая себе, что он действительно очень упрямый. — Если ты имеешь в виду, что будешь чувствовать себя должным, как будто ты что-то обязан подарить в ответ, давай устроим бартер. Будешь платить натурой. — Я согласен! — Картина в обмен на позирование. Это тоже работа, и не самая легкая. — Просто посидеть в необычной позе? — он скептически хмыкнул. — А ты пробовал не двигаться пару часов? — я в ответ округлил глаза недоверчиво, испытывая парадоксальную смесь раздражения от его пререканий и более глубокой, разливающейся теплом по позвоночнику, запоздалой благодарности, не до конца осознавая, за что именно. — Это твое время и силы. И потом, результат — это тоже часть тебя. Твой образ, который я интегрирую в свои работы и присвою. Часть себя меняю на часть тебя. Картина за картину. По рукам? Он заулыбался робко, затем порывисто кивнул и снова принялся осторожно перебирать холсты, пытаясь решить, какой хотел бы получить в подарок. Я тайком радовался, что непреднамеренно почти сумел сбить с него изначальный сексуально-провокационный настрой, надеясь, что теперь станет немного легче удержать его на месте и заставить сосредоточиться. — А можно мне вот эту, с видом на город с небоскреба? — он аккуратно вытащил из ряда узкий вертикальный холст метровой высоты на дешевом китайском подрамнике. — Не уверен, что это хорошая идея, — я нервно оглядел прочие работы в поисках чего-то в схожей гамме. — Это о смерти конкретного человека, ты бы не хотел владеть такой историей. — Понял, — он нахмурился и снова вгляделся в картину, замолк надолго, затем погладил пальцами мелкую фигурку машины «внизу», на асфальте. — Можно я тогда потом еще посмотрю? Не могу пока выбрать. — Конечно, — я сначала вернулся к мольберту, затем взял альбом, поразмыслив. — Если хочешь, можешь раздеться. Тут довольно жарко. — Белье оставить? — отозвался он полминуты спустя. — Как тебе комфортнее. — Я не стеснительный. — Обычно те, кто это делают постоянно и привыкли к… — я поднял на него глаза и замолчал, не веря до конца, как легко он стянул боксеры. — Что теперь надо делать? — он выпрямился, устроил руки на боках и с готовностью огляделся. — У тебя есть опыт работы моделью? — борясь с непрошеными реакциями организма, я спохватился после продолжительной паузы и крепко сжал связку кистей, с усилием концентрируясь на ней и на своей роли художника — безучастного, непредвзятого наблюдателя. — В каком-то смысле, — он помотал рукой. — Не для картин. Это объясняло отсутствие зажатости и напряжения. Стараясь не спускаться взглядом ниже талии, я в который раз поразился, насколько он стройный, подтянутый и атлетичный. — Ты профессионально занимаешься каким-то спортом? — я заставлял себя дышать как можно ровнее. — Джиу-джитсу считается? Но это не профессионально, меня просто туда друг затащил. Я не очень дисциплинированный, за пять лет еле дополз до первого дана. Себ его достиг за два года, но он молодой и меньше травмируется, — он заулыбался, вспомнив о сыне. — А так мое самое большое спортивное достижение — это полумарафон со средним результатом. — При этом ты выглядишь, как тот, кто проводит по полдня в зале. — Спасибо, — улыбка стала шире и немного смущенней. — Это в основном из-за питания. Вообще я правда много зависал в качалке в последние пару лет. Чтобы меньше думать, знаешь… Занять себя чем-то, отвлечься. Это, наверное, побочный эффект. — Я могу тебя рассмотреть? — я положил кисти и сделал шаг к нему. — А как ты иначе собираешься рисовать? — Я хотел сказать… Если тебя что-то смутит в процессе, вроде излишнего внимания или неприятного контакта, говори сразу, хорошо? Он кивнул и послушно встал прямо, с приветливым выражением позволяя медленно обойти себя кругом и искоса за мной наблюдая. — Ты как мини-музей, — я вернул улыбку, сбившись, когда попытался сосчитать его татуировки. Два симметричных дракона сползали по спине, их я уже видел. Между ними до самой шеи вверх по позвоночнику был устремлен черный силуэт шипастой розы, я помнил ее с обложки альбома какой-то группы, кажется… — Фанат «Depeche Mode»? — Ага, — он закивал с довольством и гордостью. — А тебя не будет отвлекать музыка, если я включу? — Нет. Наоборот, если эта музыка настолько важна для тебя, что ты набил тату, она как бы тоже часть образа. Засветившись от радости, он полез за телефоном и стал копаться в альбомах фонотеки, я же воспользовался возможностью рассмотреть надпись на пояснице, загадочно гласившую «Lasciate ogne speranza, voi ch’entrate». Скромных познаний в латыни не хватало для дешифровки, но спрашивать перевод я постеснялся, сочтя место нанесения рисунка довольно интимным. Я находил эту надпись невероятно вульгарной и столь же соблазнительной, едва удержавшись, чтобы не погладить расчерченную готической каллиграфией кожу. — Один парень, с которым я спал иногда, набил на спине огромную репродукцию какой-то картины с мадонной и Иисусом, — он обернулся ко мне, когда разобрался с саундтреком, напевая между репликами. — If you’ve been hiding from lo-o-o-ve… Я тогда подумал, хорошо, что он топ. I can understa-a-and where you’re coming fro-o-om… А то было бы неловко трахать его сзади. Другие два дракона сложили головы у акромиальных концов его ключиц, огибая трапециевидные мышцы; от них к грудине по витиеватой диагонали устремился орнамент из силуэтов роз с подчеркнуто острыми шипами, будто намек на терновый венец; левое плечо обнимала окруженная крупными хризантемами женщина с телом змеи в стиле укие-э, правое занимал пейзаж с кленами и пагодой, имитирующий акварель; на локтях маски — слева демоническая, как из Кабуки, справа плачущая венецианская, вроде бы Пьеро; на левой икре фигура самурая в силуэтной технике, имитация чернил, на правой сбоку — еще один извивающийся дракон, но темный, явное перекрытие. Кажется, про суши и порно он пошутил, и увлечение Азией зашло гораздо глубже безобидных фетишей. — Мой мастер пытался освоить на мне иредзуми в свое время, — он словно прочитал мысли. Я не стал поправлять, что от иредзуми в этой эклектике остались одни лишь благие намерения, полагая, что термин «пытался» он употребил сознательно. Тем не менее, объединяющая разные стили общая тема связывала их тонкой нитью полупрозрачной логики, да и сами рисунки были исполнены хоть и любительски, но технически безупречно и анатомически комплиментарно. Хотя… на таком превосходном теле что угодно смотрелось бы эстетично. Я несколько устыдился скудной осведомленности о культурном наследии одной из стран своего происхождения, находя, но не идентифицируя множество отсылок и зашифрованных намеков, однако утешился надеждой исправить ситуацию, если у нас с ним что-то сложится. Он ведь в самом деле являлся талантливым рассказчиком, умел увлечь, захватит внимание, увести за собой, подать забавно и живописно даже самую непримечательную историю. — У меня немного странный вопрос, — он понизил голос с неуверенным смешком. — Конечно, — я обошел его и встал напротив, весь во внимании к любым потребностям. — Если тебе нужна эрекция на долгое время, пару часов или больше, мне нужна будет помощь, — игривым полушепотом выдохнул он мне на ухо. Думаю, я посмотрел на него в тот момент в слишком выразительном беспомощном недоумении, сражаясь с подкинутыми богатой фантазией, совершенно неуместными уточнениями, какой именно помощи ожидает моя трепетная модель. — В смысле, мне нужна будет «Виагра», — рассмеялся он звонко. — Или что-то менее легальное, иначе он будет иногда падать… — Нет… Нет-нет, это не важно, — я прочистил горло и постарался унять волнение. — Мужские органы в рисунке не играют вообще никакой роли. — Ну да, — он хмыкнул с притворной тоской. — Мы же не в порно. — У тебя был такой опыт? — не знаю, зачем я это спросил. — Как посмотреть, — он склонил голову и загадочно дернул бровью. На мгновение против воли округлив глаза, на остатках самоконтроля я проглотил вопрос «Где посмотреть?» и поклялся себе в ближайшие часы об этом не думать. — Давай только заранее условимся, — я аккуратно взял его за плечи и отодвинул на безопасное расстояние. — Пока ты тут голый, постарайся не шутить про секс, хорошо? — Это будет непросто. — Тогда трехчасовая эрекция будет у меня. И мы ни к чему не придем. — Или придем к чему-то другому?.. — сбить его с любимого коня было крайне нелегко. — Это ты уже начал? — Все-все, молчу… Но у меня может встать, если я… О чем-то подумаю, — он быстро пробежал пальцами по моей груди и животу, на секунду ухватив за пояс. — Ничего страшного, это нормально, — соврал я обоим нарочито оптимистичным тоном. — Если станет скучно, могу включить тебе какой-то фильм или подкаст. Только не сиди в телефоне, пожалуйста. Можешь просто постоять минут десять в спокойной позе? Как на картине «Рождение Венеры». Представил или показать? — Там такая рыжая Афродита стоит, как в очереди в туалет, — он кивнул, заставив меня прыснуть, и грациозно повел бедрами, устроив расслабленные кисти рук на груди и внизу живота. Мой взгляд то и дело соскальзывал по его пальцам к сгибу бедра, и я всерьез опасался, что пялюсь слишком открыто, как когда-то в баре. Он весь виделся мне безукоризненно сложенным и таким ладным, будто чистовик человека, написанный без единого огреха: все было сделано на совесть, даже обычно неинтересный для классической живописи орган. Если в состоянии покоя он выглядел внушительным, я боялся представить, что будет в… — Знаешь что? — я отложил альбом в сторону, пронзенный идеей. — А давай сразу маслом? Я слишком долго тебя скетчил, и так могу с закрытыми глазами набросать. Пойдем по наитию, без плана и задумки. Иногда подобное получалось недурно, хотя особых надежд на первые встречи я не питал. Отошел к мольберту, с минуту поразмышлял над позой, затем обогнул его и выкатил из угла широкий мягкий пуф. Про эрекцию он не соврал, мгновенно отреагировав ею на мои попытки поставить его под определенным углом к свету, когда я повернул его за талию, затем переместил в сторону и после стал помогать переставлять конечности. Она только укрепилась в ответ на смену позы, когда я попросил его сесть на пуф, чуть откинуться назад и изобразить свою типичную нетрезвую сонливость. — Ты кого-то уже трахал на этой штуке? — он чуть развел колени, глядя с вызовом, когда я отошел обратно к холсту. — Эй, мы же договорились, — я понадеялся, что посмотрел строго, а не жалобно. — Прости, задумался. — Боюсь спросить, о чем. — Мы же договорились? — он хулигански ухмыльнулся, повел коленом внутрь и обратно и прикрыл глаза. — Но когда ты кончишь на сегодня, можно будет шутить?.. — Когда кончу, ага… Стой! — я вдруг подорвался, жалея, что не могу поставить реальность на паузу, чтобы сделать скриншот. — Мне встать?.. — Нет! Сиди так! Просто верни ногу, где только что была, и не меняй выражение и позу… Да, вот так. Молодец. Очень хорошо… Заметив, как он нахмурился, чуть качнул бедрами и громко втянул воздух сквозь зубы, я с тайным упоением сделал зарубку, что кое-кто, по всей видимости, не просто так рассказывал в баре про разные нетривиальные пути получить похвалу и одобрение. — Откинь голову немного. Отлично, — чтобы подтвердить догадку, я решил повторить опыт. — Умница… Тебе удобно? Сможешь так посидеть еще минут пять? — Да хоть весь день, — простонал он тихонько. Пять минут превратились в час или более. Я увлекся и потерял счет времени, опомнившись от его завибрировавшего телефона. — Можно я посмотрю, что там? — просипел он жалобно, получил разрешение и громко выдохнул, принявшись активно разминать затекшие конечности. — Ты мой герой сегодня, — я ощутил приятное чувство вины, когда заглянул в свой смартфон и осознал, что вместо обещанных минут он ухитрился не менять позу почти полтора часа. — Ты знаешь, что ты мой герой? Когда я подошел сзади и стал массировать его плечевой пояс в счет компенсации за страдания, он откинул голову, прислонился затылком к моему животу и блаженно заурчал. — Разомни шею? — попросил он мученически. Я осторожно обнял его ладонями за горло, наклонив голову вперед, и стал большими пальцами, надавливая, проводить вверх по загривку, выжимая непристойные вздохи и истомленное оханье, заодно фоном нервно радуясь, что он больше не рискует макушкой распознать мой с новой силой пульсирующий стояк, ощутимый даже сквозь плотный деним. — Бедный мой Черри, — я позволил себе с минуту наслаждаться прикосновениями к горячей коже его шеи, чувствуя себя немного отмщенным. — Такой послушный, такой хороший… — Так нечестно, — он засмеялся, смутив меня приятной вибрацией. — Нашел уязвимость и сразу туда бьешь. — Извини, — я не смог скрыть улыбку, хотя старался. — Я правда впечатлен твоей выдержкой. И восхищен. Тем, как ты владеешь своим телом. — Хочешь, на время уступлю это право? — Эй, ну перестань. У меня и так с тобой мысли путаются. — Еще, пожалуйста, — еле слышно захныкал он, подставляя трапецию, и этот прерывистый, тихий и просящий стон мое бессознательное сочло звуком в разы более возбуждающим, чем любые двусмысленные смешки и томные вздохи. Я вернулся к мольберту, перенес его ближе, долго не мог сконцентрироваться, сходил на кухню и принёс нам воды. Помедитировал над палитрой, снова переставил конечности Сильвестра, сменил ракурс, схватил другой холст, на этот раз чуть меньше… Все это время он следил за мной из-под подрагивающих ресниц, в терпеливом ожидании и с готовностью спринтера на старте. Меня гипнотизировало его лицо, прикрытые веки, приоткрытый рот, чуть вздернутые крылья носа — он дышал чаще и поверхностней, иногда тянулся в сторону мягкой волной, чтобы размять напряженные мышцы, и я бесконтрольно скатывался взглядом ниже, к подсушенному прессу, подергивающимся мышцам и… Запрещал себе об этом думать. Тешился надеждой, что когда-нибудь и это нарисую, если он согласится продолжить. Еще час мазохистского стоицизма и несколько подмалевков спустя, растеряв всю деликатность и человечность, я отставил мольберт, хмуро постоял напротив него, не понимая, как же поймать ускользающую красоту одной конкретной линии, чтобы при этом сохранить напряженность конкретных мышц… Образ в моей голове опирался на смутные вспышки нескольких визуальных воспоминаний о его привычке занимать высокий стул у окна и класть ногу на ногу. Плечами ко мне и бедрами в профиль. Я опустился на пол и присел напротив него, планируя структуру будущей композиции, затем вдруг подорвался от новой идеи, подхватил его под бедра, переместив их вбок, развернул торс обратно и приподнял голову за подбородок. — Вот так… Выпрями спину немного. Выбрал небольшой холст и карандаш помягче, снова сел на колени у его ног и стал быстро набрасывать контур головы и плавно изогнутую диагональ позвоночника. Плечи чуть вывернутые, расправленные, шея такая длинная с этого ракурса, скулы в одну линию, завораживающе идеальную… Легко поддавшуюся графиту на белилах. Главный плюс и он же минус небольшого формата заключался в том, что для продолжения данного портрета мне даже не нужно будет его раздевать. Хватит спустить рубашку с плеч и милосердно позволить опереться на спинку обычного стула. Можно продолжать вне студии, если он не захочет больше прийти, вытащить его куда-то или… — То, что ты сейчас на коленях у меня между ног, вообще не помогает… Держать себя в руках, — он покосился на меня с коварной улыбкой распущенного совратителя, в очередной раз рассмешив. — Но ты тоже можешь подержать меня в руках… Погрузившись в свою законную роль, в отличие от него, я почему-то вообще перестал стесняться. Словно статус художника лишил меня всякой объектности, поставил между нами невидимый барьер, как у врача с пациентом. Это амплуа помогало быть «вне», бесстрастным, почти неуязвим. Даже перед кем-то совершенным. — Я уже знаю, как поставлю свет для этого портрета, — пробормотал я, штрихуя, кажется, со слишком сильным нажимом. Возможно, спокойствие давалось мне не так легко, как я себя убеждал. — Я подумал, — хмыкнул Сильвестр. — Что я сейчас вижу мир как носорог. — В смысле?.. — я не желал отвлекаться от работы. — Ну… У него рог на первом плане всегда. А у меня сейчас на первом плане мой член, на втором твое лицо. Это не юмор, это факт, — характер его смешков говорил об обратном. — Ладно, — я слишком вовлекся в рисунок, чтобы успевать конфузиться. — Шути, если тебе от этого не так скучно. Буквально несколько минут спустя я был вынужден признать, что меня все-таки отвлекает… все. Его громкое дыхание, прямые взгляды, легкий запах парфюма — теперь миндально-дымный, с отголоском терпкой сладости. Напряжение в мышцах его живота и бедер, подрагивающее естество… Впервые в жизни мне представился случай рассмотреть чужой орган так близко и детально. Задумавшись, я раз или более едва остановил себя от импульса коснуться, затем сознательно тормозил приступы самобичевания и внутренней гомофобии мантрой «Не сейчас, после, потом». Ему явно льстил и нравился этот стыдливый интерес, однако на протяжении всего вечера он тактично о нем не упоминал, в молчаливом ожидании изучая мое лицо. — Окей, — я не выдержал наконец, усмотрев провокацию в неприличном, по моему мнению, микродвижении таза. — Давай поговорим о слоне в комнате. — М-м? — он выглядел заранее довольным. — Я должен сказать, что он у тебя очень красивый, — я смиренно кивнул на его стояк. — Спасибо, — он высоко и неуверенно хмыкнул, затем негромко добавил. — Мне кажется… Мне кажется, ты очень зря разрешил мне пошло шутить. — Тогда я опять запрещаю. Краем глаза я заметил влажный блеск на вершине предмета обсуждения и неконтролируемо дернулся в непонимании, почему у меня по всему телу бегут мурашки и такое болезненное напряжение в некоторых местах — всего лишь из-за пары бликов на каплях совершенно естественной для его состояния прозрачной густой жидкости. Я постарался загородить себе обзор на его бедра краем холста и понадеялся, что выражаю свои реакции не слишком явственно. Последнее, чего я хотел — доставить неудобства собственной модели неуместным вниманием. Самокритик внутри не позволял развиться резонной мысли, что как раз за этим вниманием он и пришёл. Его мотив не играет роли, напоминал я себе, мы собрались здесь ради большего, чем просто секс. Даже если мое тело реагирует, что немудрено, когда перед глазами кто-то настолько привлекательный… Неважно, какого пола. — Может, небольшой перерыв? — я сдался, когда он устало застонал и потянулся. — Мы оба вымотались. Пойдем, попьем печень с чайками. — Кофе, — он ответил после паузы, будто с недолгой внутренней борьбой, затем вдруг неудержимо начал хохотать, и я не сразу уловил, отчего. — Азиатская кухня… Семейный рецепт, — я попытался исправить оговорку сомнительным юмором, но только усугубил его истерику, заставив согнуться и начать хлопать по коленям. Мне все же пришлось с неловкими извинениями отлучиться в ванную комнату на пару минут, посмеиваясь над собой мысленно, что в последний раз такими вещами я занимался лет в восемнадцать, после того, как на свидании со своей первой пассией мы всю ночь целовались, не решаясь на дальнейшие шаги. Однако то была девушка, которую я любил полжизни, а теперь передо мной вальяжно восседал какой-то парень из бара, случайный знакомый, всего лишь модель. До сих пор ни одна другая модель не пробивала все мои щиты так играючи и без усилий, и реакции тела уже нельзя было списать на гормональное буйство недавнего подростка. Видимо, он тоже успешно справился со своей эрекцией, потому как сидел уже в белье, на кухне со включенным чайником, улыбаясь чему-то в телефоне. В следующие несколько часов мы начали еще пару портретов, и после без малого полугода творческого ступора эта продуктивность ощущалась подобно оазису в пустыне для изможденного и обезвоженного путника. Я разрывался, бегая между четырьмя холстами, каждый из которых просился под руку в самый неподходящий момент, вертел его, как огромную шарнирную куклу, и не переставал хвалить за терпение и стоицизм, отчего он таял, румянился и страдал с удвоенной силой. Выдержать второй «раунд» в тишине он уже не мог, замолкая только по отдельной просьбе, в остальное время не переставал болтать о чем-то неважном и бессовестно смешить меня. К полуночи от напряжения у меня сводило щеки и пресс, он же сделался необычайно бодрым и известил, что проголодался. В такой час понедельника в округе работали только кебаб, круглосуточная пицца и припозднившиеся суши, и мы сошлись на последнем варианте. Я заказал ему четыре ролла, но сам не мог остановиться и продолжал множить наброски в новом альбоме крупного формата — скетчил, пока он в нетерпении стенал о непростительно долгой доставке, пока прямо в трусах бегал на лестницу к курьеру, пока красиво раскладывал трофеи, предварительно аккуратно откопав часть дивана из-под горы хлама, претенциозно именуемую реквизитом. Я так увлекся, что разрешил ему употребить все четыре порции, чем привел в волнительный экстаз. — Тебе настолько нравятся суши? — я надеялся, что умиленная улыбка не делает меня похожим на идиота. — Суши-и, — он выглядел счастливым, развалившись на диване и разомлев. — У меня сейчас суши вместо мозгов. Happy sushi brain! — Суши брейн, — я повторил, засмеявшись от разлившегося внутри тепла. — Тебя так легко порадовать. — Это я просто с утра не ел, — он снова довольно потянулся и устроился полулежа, вынуждая меня начать новый набросок. — Не успел? — Нет, специально. — Чтобы быть стройнее? Ты и так в идеальной форме. — Не стройнее, — он блаженно погладил себя по животу. — Чище. Что он имел в виду, я понял далеко не сразу. Сначала автоматически подумал про свежее дыхание и, как следствие, потенциальные поцелуи, хотя и не до конца понял логику, затем вспомнил их разговор с Эмилией о тяжкой доле «боттомов» и замер на пару секунд, в неверии уставившись на затупившийся карандаш. Даже шанс, что он заранее допускал подобный исход и специально готовился, чтобы позволить мне… Пустить меня… Я медленно выдохнул, успокаиваясь: подобная идея выбивала воздух их легких, как прямой удар в солнечное сплетение. — Тунцинь? — позвал он с игривой улыбкой, глядя через несчастную сушину из последнего ролла, в которой проделал дыру, вытащив авокадо. — Спасибо. — Ты похож на сытую кошку, — признался я, утомленно откладывая альбом. — Тогда иди сюда и гладь меня. — Не знаю, говорил ли тебе кто-то такое, — я действительно боролся с соблазном сесть рядом с ним и провести ладонью по гладкому боку. — У тебя самые красивые косые мышцы, которые я видел. — Не говорил, — он разулыбался польщенно. — А у тебя самые красивое основание черепа. Даже когда не осталось больше сил заниматься творчеством, мы не переставали смеяться, ловить с полуслова странный юмор друг друга и как будто бы оба не хотели расходиться. Я боялся признаться самому себе, что давно ни с кем не ощущал такой легкости, словно он намеренно настроился на мою волну и принял все мои правила, учел все преграды и возможные загвоздки и двигался стремительно, как гонщик-экстремал по пересеченной местности, красиво вписываясь с самые крутые и опасные повороты. Не придумав для него иного развлечения, кроме беседы, я предложил прогуляться под предлогом, что мы оба надышались растворителем и рискуем закончить встречу головной болью. Почему-то мне безумно хотелось показать ему свой любимый холм, полежать с ним рядом на траве на пологой вершине, закрепить нечто эфемерное, искрами формирующееся между нами, что я более не мог игнорировать. Вдруг я наконец-то, на середине жизни повстречал свою истинную музу? Даже в таком странном формате. И теперь смогу создать что-то по-настоящему стоящее?.. — Это правда я? — прошептал он недоверчиво, когда я позволил ему перед выходом взглянуть на промежуточные итоги первых совместных исканий. — Нихуя себе… Я в зеркале вижу другое. — Тебе не нравится? — Нравится! Конечно, нравится… Но… Это слишком красиво для меня. — Вполне реалистично. — Да, я не спорю. Просто… — он долго не мог подобрать точную формулировку, взволнованно помахивая руками. — Ты очень бережно обращаешься со своими моделями. Он замер напротив подмалевка со смеющимся собой, с уязвимым видом прижимающим к груди предплечья — я даже не старался над ним, смирившись, что на первых парах вряд ли смогу улавливать маслом нюансы эмоций. — Это так… Это… Ты знаешь, мне в жизни не очень нравится мой нос, — поделился он доверительно, обернувшись с кроткой улыбкой. — И еще это такое хмурое выражение лица, когда я расслаблен. Иногда я смотрю в зеркало и мне кажется, что этот парень напротив сейчас начнет учить меня жизни. Вроде в целом я доволен тем, как выгляжу, таким уж я был создан. Даже учитывая, что я не люблю мой нос и хотел бы быть похож на Брэда Питта… Я на него не похож и… Что есть, то есть, но… Я поймал его секундный растерянный взгляд с возмущенной мыслью — «Ты с ума сошел? Ты себя вообще видишь со стороны? Ты же гребаное совершенство». Отчего-то, судя по его поведению, я до сих пор оставался в уверенности, что он считает себя неотразимым. Вместо ответа я взял альбом и новым карандашом с нажимом крупными штрихами, не глядя на него, вывел линию профиля, затем добавил быстрых теней, подчеркивая рельеф и геометрию лица. Молча поймал взгляд. — У тебя это так красиво, — он обнял себя за плечи. — Это все еще мои черты, я их вроде бы хорошо знаю. Но ты сделал их красивыми… — Сильвестр? — Да? — Ты очень красивый. Это не комплимент, это факт. Мы неотрывно глядели друг другу в глаза несколько долгих, почти бесконечных секунд. Еще одна и, будь мы в фильме, неминуемо случился бы поцелуй, но… Рядом все еще был мой Черри. Полагающий, что это лучший момент, чтобы вляпаться ладонью в месиво краски на палитре и уронить ее на свои брюки. Я поделился с ним спортивными штанами, пока его собственные сохли на спинке стула, с трудом очищенные средством для мытья посуды — лить растворитель на такой элегантный предмет гардероба я не рискнул. Зато настоял, чтобы он накинул заодно просторную и теплую толстовку поверх тонкой футболки, затем почти заплакал от смеха в коридоре, пока он обувался в свои нарядные туфли и на манер хрестоматийного пацана с района угрожающе требовал у меня закурить. Характерные адидасовские лампасы в сочетании с лакированной обувью, глубоким приседом и моментально адаптировавшимися к образу языком тела и словарем превращали его из шальной дивы в самого хрестоматийного гопаря, какого уместно и не стыдно было отвести на стадион или за гаражи, усадить не на барный стул, а прямо на землю, и угощать не креветочным коктейлем, но чипсами с газировкой. — Э-э! Слышь? Сюда иди! Парень есть? А если найду? — толкал он меня плечом задорно, пока мы спускались по лестнице. — Это будет мое альтер-эго. Назовем его Чермен. Опасный типок с Плевков. Любит дрифтовать на бумере, бухать с кентами в парке и мацать одного горяченького джека с района… Михалыча в красных труселях… — В синих, — поправил я фальцетом между приступами гогота. — Отвечаешь? А если проверю? Да не ссы, рыба моя… Прогулка плечом к плечу с ним по безлюдному, мягко освещенному парку под очистившимся к полуночи небом отзывалась внутри мозаикой из осколков смутно уловимых эмоций: приятного страха, похожего на предвкушение, замешанное на волнении, помноженном на эйфорию, приправленную трепетом от близости чего-то… Или кого-то сокровенного. Нечто давно позабытое из далекой юности. Тёплый ночной ветер в отсутствие машин на опустевшей трассе неподалёку сделался свежее, наполненные им легкие дарили ощущение беззаботной свободы и восторга от собственной дерзости — отчаяния или отваги, чтобы пойти наперекор всем зазубренным установкам и ограничениям. Выйти за рамки зашоренных векторов, за обочины узких, тесных, неудобных троп, предложенных миром по умолчанию. Позволить себе с разбегу нырнуть в штормящие воды прямо с обрыва. — Раньше вокруг был забор, но в этом году его убрали, — рассказывал я, пока мы неторопливо брели по широкому, засаженному ровным газоном полю к подножию холма. — Теперь всем можно подниматься на горку. Подозреваю, зимой тут будет раздолье. — Все будут влетать на скорости с санками и сноубордами в мусорные баки и биотуалеты, — поддержал мои предположения Сильвестр. — Пойдем наверх? — Давай, — я не переставал улыбаться, поглядывая на него. — Тут внизу на поляне перед парком обычно лыжную трассу прокладывают, а рядом каток. А с другой стороны гаражи, я там в детстве обожал зависать с папой. У нас их два, в одном его старая мастерская, он там образцово идеальную систему хранения организовал. У меня даже есть игра. Я захожу, встаю в центре и говорю вслух — мне нужен такой-то болт. Или инструмент. Или материал. И он всегда оказывается в поле зрения. А во втором моя черная дыра для денег… — Неужто бумер? — поддел он. — Да почему все считают, что у меня «BMW»? — я повернулся к нему в наигранном возмущении. — Или сватают ее мне. — Ты же сказал, дыра для денег, — обезоруживающе засмеялся он. — Хотя любая старая машина — это дыра для денег. — Я думал, ты сейчас скажешь что-то типа «Это потому, что ты че-ерный», — я невесело хмыкнул. — Нет, у меня «Октавия». Меня, кстати, бабушка в детстве исключительно «шкодиной» звала. Мне ее папа отдал, когда купил «Туарег». Она каким-то чудом ездит до сих пор, хотя ей уже двадцать шесть лет. Я все жидкости меняю, обслуживаю, вроде никаких серьезных поломок, но… То резину менять, то ремень, то кондер шумит, то лобовуха от гравия треснула, то стучит какая-то херня. Я сам никогда не делал аварий, но в меня как-то тут недалеко на съезде с моста фура въехала, прямо в водительскую дверь. Не сильно, но ужас как обидно… Что?.. Я не ожидал, что мой рассказ развеселит его до уже привычным манером запрокинутой головы, и не понимал, что именно оказалось триггером для столь задушевного хохота. — Хочешь расскажу, откуда Мерс? — продышавшись, спросил он невинно. — Чует моя жопа, это сюжет, как Джо говорит, — я опасливо сделал шаг в сторону, прежде чем продолжить путь наверх. — В точку! — он хлопнул ладонями по бедрам. — И жопу ты тоже очень кстати вспомнил. В общем, этот Мерс — это подарок от Криса, моего… — Папика? — ляпнул я в смелой догадке, невольно связав упоминание пятой точки, факт дарения автомобиля и неуместные шутки про «насосал». — Вроде того, — его смех усилился и перешел в диапазон сопрано. — Сам я бы никогда не взял купе, у меня для такого слишком много детей… — Много? — Пять. Себ. Исайя, — он начал загибать пальцы. — Это мой младший, брат Себа по маме. Крестник. Две его сестренки… Я у них иногда няня. — Тогда тебе нужен «Вояджер». — Ага, подгнивший в порту на растаможке… И три детских кресла. Я хотел когда-то другой «Крайслер», но они пока из штатов приплывают, там уже все пузо рыжее. — Погоди, я немного запутался, — я замедлил шаг, автоматически пытаясь визуализировать его многочисленное потомство. — Исайя твой младший, но брат по маме?.. Это как? — Себастиан мой биологический сын, — тон его вдруг сделался серьезным. — А его брата я усыновил. Не смотри на меня так. Его отец растил моего сына, когда я даже не знал о его существовании, потом его не стало и… Не мог же я приходить к одному, приносить подарки, играть с ним и при этом оставить второго без папы? Уау… Тут очень красивый вид. Междометие эхом отозвалось у меня в голове, но не из-за живописного моря огней вокруг нас, а из-за его поступка. Мы дошли до вершины холма и остановились, чтобы оглядеться вокруг, любуясь на еще не уснувший город в умиротворенном великолепии полуночной иллюминации. Я же достиг вершины эмоциональной, вдруг четко осознав, что любые последующие решения будут накладываться на один простой, интуитивно ясный факт — передо мной стоял правильный человек. Я не вдавался в детали рассуждений о доброте, милосердии и человечности — по правде говоря, я даже не помню, о чем думал тогда, но именно эти эмоции впечатались в сознание клеймом качества. — Так вот, как мы познакомились с Крисом, — вернул он меня с небес на землю одним упоминанием имени. — Это было в семнадцатом году. Если в двух словах, этот говнарь въехал мне в зад, прямо на Вантовом мосту. Жестко так въебался. Не знаю, что он там высматривал, может, в телефоне завис… И вот мы стоим такие под ливнем. Образовали пробку, прямо в час пик. Он мне — давай так договоримся. Я не слушаю, потому что ору. Наверно, минут двадцать орал на него без остановки, на одном дыхании. Весь запас матюков израсходовал. Естественно, позвонил в полицию, но оператор сказала, что у них очередь и на такое «не срочное» наряд приедет только через два-три часа. В итоге к нам через пробку протиснулся мент на мотоцикле минут через сорок. Так что у меня было еще двадцать минут, чтобы его материть. Хороше-енько так проораться. — Кошмар, — я вскинул брови, заинтригованный, как из подобного конфликта могла родиться романтическая история. — Так и есть! Это была моя самая любимая машина, — в его голосе явственно ощущалась болезненная тоска по почившему железному коню. — Классика люкса, «Ягуар», тоже купе, «ХJS» девяносто пятого года… Я там движок… — А какого цвета? — мое воображение нуждалось в этой детали. — Тоже серебристого, — вздохнул он мечтательно. — Кожаный салон, панели — натуральное дерево… Я ее из Польши пригнал. Как и твои розы, кстати. — Серьезно? — я замедлил шаг и уставился на него в изумлении, радуясь густой темноте на пологой вершине, превратившей нас обоих в силуэты. — Ты ездил в Польшу за розами? — У нас таких не было, этот сорт быстро распродают, — он будто смутился. — Я их увидел в интернете и решил, что хочу, чтобы у тебя такие были. Сорт «Шчери», ха-ха… Вдохнув глубоко прохладный ночной воздух, я иронично подумал, что сейчас мог бы взять его за руку, если бы не рассказы о бывших. — Я с моей Ягой… Ягодкой… Ха-ха… Ты понял юмор? — продолжил он с нежностью в голосе. — В общем, я с ней носился, как курица с яйцами, по всей Европе запчасти искал. Купил за копейки, но вложил… Боюсь даже посчитать, сколько. Там от оригинала остался только кузов. Мыл сам, следил, чтобы не ржавела… И вот стою я на этом мосту под дождем, чуть ли не плачу, мой драгоценный спорткар превратился в хэтчбек, или даже в смарткар… Весь зад просто всмятку, а у этого ебаната «Гелик» его относительно целый и даже на ходу. И он еще стоит такой, смотрит, ухмыляется… Меня это до сих пор злит, если честно. В общем, мы оформили все, потом ждали эвакуатор, я еще раз проорался, немного успокоился. И он говорит — может, пойдем выпьем? Раз уже не за рулем. А я думаю — а что мне уже терять? Пусть проставляется в счет морального ущерба… Такси вызвать не получилось, потому что, мать его, пробка. И мы пошли с моста под ливнем такие, он веселый, жизнь удалась, а я злой, как черт, и с башкой трещащей, как будто я у усилителя на рок-концерте постоял. Пошли в какой-то бар на набережной… — И у вас случилась искра-буря-безумие? — подытожил я, не уверенный, что хочу знать продолжение. — Примерно, — он уловил мое настроение и будто смутился. — Там ты его напоил и выебал. — Очень злобно выебал, да. — Но ему понравилось, и вы решили повторить. Вне контроля и воли такая формулировка ярко отозвалась не только вспышкой ревностного раздражения, но и физически, на уровне ширинки, хотя я рассчитывал, что уже уладил этот вопрос мануально, пока прятался от него в ванной. — Ну… В целом да, как-то так, — он согласился понуро, затем дразняще добавил в неожиданной близости от моего уха: — Злоебучая Черешенка. Секунда горячего дыхания на шее вылилась в легкую нехватку воздуха и пульсацию под диафрагмой от капитуляции перед разыгравшейся фантазией: она требовала выудить у него недостающие детали мозаики. — А у тебя есть фото? Он с готовностью полез в глубины галереи в телефоне, заполненной бесконечными снимками милых маленьких собак, и вправду многочисленных детей, каких-то схем, таблиц, цветов, мемов, случайной эротики, снова таблиц, диаграмм и списков… Я же корил себя за неэтичную мотивацию своего нездорового любопытства, сознавая, что с очень большой вероятностью через несколько секунд стану глубоко об этом сожалеть. Вежливый интерес — не проблема. Нейтральная дотошность визуала — пусть. Но не пустующий серый силуэт в эротической фантазии о чьем-то бывшем парне. Или «папике», если он не шутил. Крис… Крист, Кришьян, Кристер или Кристоф — я так и не спросил полного имени — оказался нереалистично идеальной иллюстрацией к собственному имени: высокий, выше нас обоих на полголовы, от природы атлетично сложенный, он имел широкие плечи и узкую талию, мужественные черты, выраженные скулы, волнистые волосы по плечи и контрастные на фоне золотистого загара, ясные, насыщенно-голубые глаза. Практически в каждой черте — моя полная противоположность, за исключением разве что полных губ, куда более ярких и непристойных, чем мои. Даже в свои сорок с небольшим или максимум пятьдесят он достойно смотрелся бы на обложке какого-нибудь солидного мужского журнала или классической итальянской мелодрамы, но, самое главное… Он так подходил Сильвестру. Так несложно было представить их в летящем по трассе вычурном ретро-кабриолете, в светлых рубашках и очках-авиаторах, на фоне палящего солнца в раскаленный добела полдень. Они бы уместно смотрелись где-нибудь в Риме, на сицилийском побережье или на юге Франции, или даже во Флориде в эстетике выцветающих семидесятых, с саундтреком вроде той песни… Как же ее?.. Что-то вроде «Another day with you and me in paradise». Резон повесить клеймо «бывшего» на Криса, это воплощение лоснящегося, кинематографического благополучия, я нашел в том, что ни разу не видел его в баре. Наверняка такие простые заведения он и вовсе не посещал, и я осмелился предположить, что тоска, которую эмоциональный Черри почти еженедельно топил в смешанных мною напитках, могла быть вызвана как раз их расставанием. Пришедший на ум образ длинноволосого красавца-шатена в голубом пиджаке позволял предположить, что тот мог быть претендентом в дублеры предыдущего «Иисуса». Но, раз не получилось выбить клин клином, моя изобретательная муза решила двинуться перпендикулярным путем и попытаться сменить презентабельного бывшего на его буквальный антипод. — Уоу, — в опасении, что он заметит брешь в моей обороне, я перевел все в шутку. — Не понимаю, что ты сейчас здесь делаешь. На его месте я бы ответил тривиальное «Позирую для портрета и заодно, чтоб два раза не вставать, рассчитываю на окказиональный перепихон»; он же предпочел спросить в лоб: — Ты что, сравниваешь? — Полагаю, все сравнивают, — видимо, скрывать от него недовольство не имело смысла. — Только тот, кто… — он приблизился вплотную ко мне и почему-то звучал оценивающе. — Не отрицает перспективы. Не припомню, когда в последний раз я так радовался темноте вокруг, позволяющей следить только на спокойствием дыхания. — Ты знаешь, какой ты горячий? — его полушепот обжег мое ухо, а ладони талию. — Не такой горячий, как… — я нервно засмеялся, аккуратно высвобождаясь. Как кто? «Твой бывший»? Партнер? Парень? Папик? Спонсор? Благодетель? Хахаль? Как его назвать? Я предпочел оставить реплику открытой. — Когда я его встретил, я хотел его переехать на остатках «Яги», — фыркнул он, хотя в голосе послышались отголоски польщенного довольства. — А потом снова переехать и еще подрифтовать на нем. — Метафорически ты так и сделал, — я осторожно взял расписанные углями запястья и прижал их к его же груди, создавая естественный барьер между нами. — Я настойчивый, — он подался вперед и мог бы достигнуть цели, не отдерни я голову. — А когда я встретил тебя, то… Я подумал… — Что? — пришлось подстегнуть, когда пауза затянулась, а тишину прерывало только его участившееся дыхание. — Что такими глазами можно проклясть. Невероятными. Они парализуют. Но это не больно и не пугает… Это приятно. Как качественный бондаж. Или как оленя фары… — Зря ты это сказал, — я громко рассмеялся и отступил на шаг, оттолкнув его по-дружески. — Теперь я представил себя с фарами вместо глаз… Он звонко захохотал и снова пошел рядом, отираясь о меня плечом. — Я еще сразу тогда подумал, что завидую твоим волосам, — тон его сделался повествовательно-безобидным, будто он рассказывал занимательную историю из жизни. — Они правда у тебя как будто шелковые и блестят. Это же не стайлинг? — Просто шампунь десять-в-одном. — И бороде тоже. Я всегда из-за своей страдал. Три волосины в случайных местах, — судя по взлетевшей руке, он подергал себя за острый конец бородки. — Ты же не думаешь, что я под козла кошу? Это просто остальное не растет. А ты как из рекламы барбершопа. Я дернулся, но решил не сопротивляться его почти невинному порыву погладить меня пальцами по щеке. — Потом я залип на твои руки и думал, что… — он ненадолго замолчал в сомнении, словно запнувшись. — Знаешь, я не фанат твердых предметов в своей заднице, но я тогда подумал… Я был под градусом, окей? Я так не думаю про каждого встречного, ты правда особенный. Я подумал, что у тебя такие красивые пальцы, что я бы с тобой переспал, даже если бы ты оказался фанатом фистинга. — Почему?!.. — этот внезапный вывод превратил мои робкие смешки в лошадиное ржание. — При чем тут пальцы?.. — Еще я подумал, что ты такой милый, — он прокрался ладонью к сгибу моего локтя и обнял за плечо, не давая отодвинуться. — В самом невинном смысле. Как пирожное это японское, в рисовом тесте… — Моти? Ты поэтому их столько принес? — Тебе не кажется, что они на ощупь как неэрегированный?.. — Нет, пожалуйста, не говори это… — Если бы я тебя завалил, то покусал бы. — Спасибо, что предупредил… — И ты бы тоже превратился в черешню. И мы бы зависали такие на черенках, как яй… — Сильвестр! — Чего ты такой нежный, как принцесса? Нежная мотинка… — Я не нежный, у меня просто черешенки уже болят из-за тебя. Почти прослезившись от смеха, я сделал вид, что собираюсь убежать, когда он стал решительно стягивать с себя худи… затем присоединился к хохоту, немного отдышался и потрепал меня по спине самым платоническим жестом: — Ты такой забавный. Мы вышли на склон, обращенный к подсвеченной оранжевыми огнями трассе далеко внизу, расстелили толстовку и уселись на нее бок о бок, я — скрестив ноги, он — сложив локти на согнутые колени. Со всеми этими абсурдными, нелепыми и как будто несерьёзными диалогами, с ним рядом, с его хрустальным тенорком и шутливыми угрозами отыметь я как будто очутился в параллельной реальности. Там, где подобное возможно, где телу позволительно предательски реагировать на чей-то ласкающий слух тембр, на очаровательно отчаянный флирт, на доверчиво открытый тёплый бок и возмутительно наглые конечности… Он явно замечал, как я ерзаю, стараясь отыскать положение поудобнее, но с тех пор, как мы устроились на траве, ничего не предпринимал и никак это не комментировал. Парадоксальным образом касался, но не давил, не торопил и деликатно оставлял пространство для любых маневров, отчего я испытывал невольную благодарность. «Не торопил». Я поймал себя на этих словах и уточнил мысленно — не торопил к чему? Мне нравилось это странное общение, его намеки ниже пояса и прямые сигналы, и все же подпустить его ближе готовности я не ощущал. Слишком многое пришлось бы пересмотреть, переосмыслить, переоценить и, в конце концов, принять. Такие процессы порой протекали во мне годами… Или я уже принял? Смирился? Действительно сравнивал себя с этим сердцеедом Крисом не только из спортивного интереса и необъяснимой ревности? Я отдавал себе отчет, почему он здесь. Чего хочет и ждет и, скорее всего, получит. Его слова, что он не любит твердые предметы в себе — обозначение желаний, а мне… Мне не хватало времени, чтобы усвоить это, переварить сознанием. Не телом, тело как раз все давно решило, как и эмоции, и творческое начало, и либидо — первый энтузиаст с этом списке. Все, кроме внутреннего критика-родителя. Но если я научился справляться с ним в остальном, то почему не?.. Почему не признать открыто, что мой Черри — не только невероятно, нереалистично красивый человек, но и… Да, не объективно. Объективно он — астеничный, похожий на стиральную доску мужчина сорока лет с соответствующими морщинами, залысинами, рандомной диастемой и маленьким девичьим подбородком. Субъективно — изящный набросок именитого модельера, герой артхаусной анимации, оживший графический рисунок, готическая статуя на непреодолимой высоты постаменте. С лицом, полностью состоящим из треугольников и углов, которое я наловчился сохранять на бумаге парой штрихов без всяких усилий. С улыбкой, мимикой, пластикой и тембром, превращающими скромное исходное в совершенное и завершенное. — И еще губы, — голос его прозвучал тихо и чуть пьяно. Бесспорно, его губы я любил рисовать едва ли не более всего прочего. — Cherry lips, — тихо хихикнул он, вытянув меня из стремительного потока мыслей. — Да, я помню, — я медленно повернулся к нему, словно проснувшись. — По твоей версии, у меня неприличный рот. — Ты бы рассердился, если бы я сказал, что хотел бы увидеть такие губы в работе? — Какие — такие? — Форма, — он положил голову мне на плечо и кончиком большого пальца невесомо коснулся подбородка. — Капризные такие, всегда припухшие. Особенно нижняя… Приглашающие. Вот когда ты их держишь приоткрытыми. Как сейчас. Хочется поместить туда… — Я не понимаю, это флирт, наезд или юмор? — Комплимент. Если бы я хотел представить красивый оральный секс, я бы представлял именно твои губы. Такие уютные. — Это самый странный комплимент в моей жизни, — я нервно потер лицо ладонями, явно ощущая, как пылают щеки и уши. — Уютные для члена губы, хах… Никто никогда не хвалил мою внешность более всрато. — Звучит как вызов, — он встрепенулся и сел прямо, чем заранее меня напугал. — Фак… Я не знаю, как это точно выразить на твоём языке. Но знаю, что мне бы было очень, очень приятно поместить между ними мой… — А ты не охуел, вот так прямо напрашиваться на отсос? — Это не прямо, — известил он коварно. — Прямо — это вот так… Реакция подвела меня, когда его теплая ладонь вдруг накрыла прохладную от ветра кожу на моей шее сзади и надавила, вынуждая наклониться головой к его паху. Я вывернулся с секундной задержкой, но был повален на траву под очередной приступ безудержного хохота. — Просто понимаешь, — отдышавшись, он приподнялся на локте. — Есть люди, у которых лицо не располагает к… Все, у тебя истерика. — Я щас обоссусь, — замечание было справедливым. — Лицо не располагает к минету… А-а-ха-хах… Морда просит не члена, а кирпича… Why so serious? Way too serious for a cock… Со свистом глубоко втянув воздух, я свободно раскинулся на земле в попытке успокоиться и впервые заметил, насколько яркими перед привыкшим к темноте зрением предстают обычно тусклые в городе звезды. Сильвестр лёг рядом на бок, головой на согнутый локоть, и тихо посмеивался, поглаживая меня по предплечью. В этом таилось необъяснимое умиротворение. — У тебя такой смех… Как музыка ветра, — выдал я первозданную, не обработанную цензурой сознания мысль, тут же пожалев, так как он мгновенно затих. — Это такой инструмент перкуссионный из металлических трубочек. Иногда бамбуковых. Но у тебя они серебряные. Не знаю, что могло бы ощущаться более неловким и пронзительным, чем прижавшиеся к моим костяшкам губы вместо ответа. — Мише-ель, — он позвал с сонливой нежностью, какая часто накрывала его за стойкой в баре. — Такой хороший. — И знаешь, твой рот не менее неприличный, — наверное, я снова пытался скрыть за показным весельем собственный страх истинной эмоциональной открытости. — Учитывая, что он иногда выдает… — Или принимает. По груди к животу побежали мурашки от его обещающей ремарки, следом за ними в частом ритме сердца вниз устремилась кровь. — Я все еще не понимаю, почему ты считаешь мой рот неприличным. — Ну… Сравни свои губы с моими, — он снова приподнялся, подвинувшись ближе. — Мои, на первый взгляд, не очень перспективные, маловато поверхности для трения. Но на деле все не так. Я умею делать очень, очень хорошо. Могу показать, если захочешь. Когда-нибудь. Или прямо сейчас. Хочешь? Переселить себя и сказать «нет» я не сумел бы, даже если бы искренне этого желал. Но и не дарил ему козырь в виде своего «да», только часто моргал и усилием замедлял работу легких, глядя на россыпь звезд над нами в самый темный, предрассветный час, на склоне непроглядной и безлюдной вершины моего холма. Все во мне мучительно нуждалось в нем, хотя я вяло продолжал бороться — с собой, со сжатой челюстью, остатками самообладания, смущением, ложной скромностью и множеством чьих-то не одобряющих глаз и голосов в голове. Организм издевался надо мной непроходящим стояком, условный «ид» верещал, что не каждый день подобное непостижимое существо предлагает близость, прямо и открыто, рациональная часть иронизировала, что этот коварный тип очевидно чует — он почти дожал. Как мягкая сила, с которой невозможно бороться. Такой очаровательный в своей обманчиво альтруистичной, безрассудной готовности взять в рот у малознакомого человека. Сердце, похоже, стремилось вырваться из грудной клетки и в ужасе умчаться, а что-то эгоистичное внутри подгоняло, сетуя, что скоро начнет светать, нет времени на размышления, следует поскорее принять решение, что это мой первый и последний в обозримом будущем шанс на спонтанный минет без обязательств и последствий тёплой летней ночью на свежей траве и под звездами, в такой романтической атмосфере, без чувства вины и неловкости… Что он абсолютно точно этого тоже хочет, совсем не так, как на всем предыдущем опыте моей жизни, когда смущение от неудобств, причиняемых партнерше, убивало половину прелести процесса. Что он умеет это делать, по крайней мере, по собственным заверениям, что он мужчина и знает по себе, как лучше и приятнее, что ему нравится и… Одни плюсы. Из минусов — критический риск «подсесть» на него, как на тяжелые вещества, но учитывая, как часто я думал о нем в последний год… Это уже случилось. Давно и безнадежно. Зачем было бороться с неизбежным? Он лежал рядом, опираясь на локоть, головой над моим животом, так легко было потянуться рукой и осторожно погладить бархатный ежик на затылке. Он все понимал, но перестраховывался: неторопливо положил ладонь мне на грудь, оттуда — на солнечное сплетение, к ребрам… Позволяя привыкнуть. Так быстро. Слишком быстро. Я не ожидал, что события между нами разовьются с такой стремительностью. В моем мире люди встречались месяцами, робели и притирались или же без обязательств и уступок неловко трахались, после торопливо собираясь и избегая взглядов. Не понимая, зачем вообще потянулись друг к другу. И да, нам давно уже было не по пятнадцать, мы не стали бы полгода пугливо держаться за руку, чтобы затем… Чтобы что? Я точно не готов был планировать дальше телесной близости. И позирования, конечно — ради этого все и затевалось. Он сперва медленно и без нажима гладил мой живот, почти целомудренно, и даже если я до сих пор не осмелился на произнесенное вслух, однозначное «да» — в действительности уже давно пребывал на стадии, когда от нетерпения становилось почти больно. Наверное, я подмерз, лежа на остывшей земле: поверхность его ладоней под футболкой казалась неестественно горячей, от губ и дыхания порой становилось безумно щекотно, и я закрывал лицо руками, чтобы не рассмеяться. Он не врал. Даже приуменьшил. Или я просто так сильно истосковался по прикосновениям? Или никто другой до сих пор должным образом не старался? Не делал этого с искренним желанием, с чувствами ко мне?.. Конечно, я не надеялся, что он хранил ко мне какие-то особенно глубокие чувства, но у него точно имелся опыт, позволяющий их изобразить. Как же он был хорош… Я зажимал себе рот рукой, боясь спонтанных реакций, другой находил теплую макушку над своими бедрами и гладил, несмело касаясь. Пусть знает, как он хорош… Хотя он и так знает. Неземное создание. Перед моими глазами мерцали звезды, в самом прямом смысле, и чем ближе я подбирался к пику, тем сильнее ощущалось, будто я не лежу спиной на траве, но падаю лицом вперед, в бесконечное космическое пространство. Как если бы вестибулярный аппарат решил свести меня с ума — или мой Сильвестр, celestial being, уже давно свел. Приходилось вдыхать резче в поисках кислорода, хотя мы и пребывали на свежем воздухе, и я неразумно сетовал на трассу внизу, пока эмоции душили изнутри. Никогда, ни разу в жизни за все долгие годы эта нехитрая ласка — что-то бытовое, анатомически обусловленная необходимость — не была настолько, до самых краев, наполнена подобным количеством интенсивных, разнообразных эмоций. Он брал неглубоко, сосредоточенный в местах с наибольшей чувствительностью. Придерживал пальцами с такой бережностью, словно сжимал хрупкий цветок или тонкий фарфор. Ничего не изображал, не издавал неуместных звуков, всецело отдавался действу — слишком идеальный в своей вовлеченности, дарящий обнадеживающую уверенность, что ему так же хорошо. Я не знал, что следует делать после. Отблагодарить тем же? Руками? Пустить в тыл? Или он справится сам? Сил думать об этом не оставалось. Сам я хотел бы сжать его в объятиях до боли и не отпускать, пока самого не отпустит этот шторм внутри. В идеале — никогда, но об этом так страшно было даже предполагать. Возможно, так он уже когда-то судил о своём Крисе, да и я имел неосторожность обжигаться. Я гнал из головы осколки мыслей, концентрируясь на тактильных ощущениях — снова мучительных, почти нестерпимых на пределах нежности. Минуты спустя — сопоставимые по долготе с целой прожитой жизнью — он оказался не против объятий, тихо посмеиваясь от чистой радости, спрятал лицо у меня на шее и так же успокаивал дыхание. Оставил руку у меня в паху и не хотел убирать, словно этот тактильный контакт его заземлял и убаюкивал. Я не мог перестать гладить его по голове и спине, вжимать в себя сильнее, напоминал себе, что негласный этикет требует проверить, как он сам… Но мой Черри, такой чуткий и проницательный, кажется, видел, с какой силой меня все еще захлестывают эмоции. Они не собирались отпускать и не становились легче, а моя хватка — слабее. Или ему просто нравилось, когда его держат в тисках? Он затаился, широко улыбаясь — я слышал это по дыханию и не понимал, что сказать, когда заговорить и надо ли. Можно ли поцеловать его сейчас или это все испортит? И что можно вообще испортить, если ничего еще даже не начиналось? Или нет?.. Я так запутался. Тонул в абсолютном замешательстве, и все, чего хотел в тот момент — остановить время в этой точке. В темноте, с яркими звездами над и золотистыми огнями под, на мягкой, пахнущей озоном траве и под легким, свежим ветром откуда-то с моря. До новой встречи с ним — это случилось всего двумя днями позднее, в следующую среду — исправно функционировать я был не в состоянии. Любые действия и начинания, вплоть до самых бытовых и отработанных до автоматизма, замедлялись вдвое, приоритеты смещались, и в их бессмысленном хаосе четко проглядывалась только одна фигура. Двое суток я ходил, как стукнутый пыльным мешком, нехотя пытался цепляться за реальность, но в любую свободную минуту неконтролируемо уплывал в воспоминания о встреченном на холме рассвете и последующих… восьми? Девяти часах? Перевернувших всю мою жизнь с ног на голову. Руководствуясь принципом «Зачем добру пропадать», мой бесценный Черри после «тест-драйва», как он позже выразился, на горке прикинул, что суши, должно быть, все еще находились в его желудке и не успели значительно продвинуться дальше, и потому непременно следовало воспользоваться моментом. Тем более, цитирую, пока его «неприступный Мишель в настроении и подпускает поближе». Не зря же он так старался и столько терпел. С недолгими перерывами на сон он не слезал с меня почти до полудня, пока его прямым звонком не попросили в добровольно-принудительной форме приехать в научный центр. До того момента он успел довести меня до полуживого состояния, и когда не мучил, то гладил, обнимал, ощупывал и всячески заявлял свои телесные права. Почему-то прежде я был уверен, что все сложится как раз наоборот, что это я буду лезть руками везде и всюду, трогать и изучать тактильно, в объеме каждый его изгиб, каждую мышцу или сухожилие, вести, настаивать, укладывать и нависать сверху, доводить до пределов, проявлять инициативу… Однако он не уступил мне ее ни на минуту — вёл сам, все делал сам, поясняя, что слишком долго ждал и больше не собирается ничего упускать. Я не противился, доверившись его опыту и видению, полагая, что он не хотел, чтобы какая-то неловкость испортила наш «первый раз» или мои впечатления о нем и или близости с другим мужчиной в целом. Он сам себя подготовил, пока я принимал душ, сам забрался ко мне на бедра, сам направил и сам двигался. Мне оставалось только наслаждаться и позже отходить от шока. Вечером того же дня я отправился в магазин на нетвердых ногах, все еще не до конца адекватный, и минут пять бездумно таращился на полки с молочной продукцией, не до конца понимая, зачем вообще пришел. Вместо пакетов с молоком и кефиром перед глазами все еще мелькали его покачивающиеся бедра и плавно изгибающиеся, отключающие рациональное мышление продольные мышцы живота на фоне оплетенных дымным кружевом плечелучевых… В ушах, заглушая унылый призыв абстрактной сотрудницы поторопиться к кассе в связи с со скорым закрытием — его короткие, неожиданно тихие стоны, особенно высокие в момент кульминации. Я не мог дождаться среды, надеясь, что он без предупреждения заглянет в бар, хотя мы и условились продолжать работать над картинами по воскресеньям или понедельникам. Он кратко обозначил в мессенджере, что не уверен, успеет ли в среду, и я не стал пытать его расспросами, логично предположив, что сессия, взмыленные дипломники и вероятная гора бюрократической работы все еще в его ежедневных приоритетах стояли несколько выше творческих экспериментов и ни к чему не обвязывающего интима. Полусознательный страх, что он снова вдруг пропадет на месяц или два, к счастью, развиться не успел: он писал редко и по делу, точно боялся спугнуть, сам не начинал бесед, но отвечал всегда пугающе быстро и развернуто, словно вовсе не выпускал телефон из рук в перманентном ожидании, готовый прислать пространное и подробное голосовое сообщение в любых обстоятельствах. Умудрялся делать это за рулем, в душе, шепотом из лаборатории или… где угодно, будто понимал, как его голос воздействует на меня, в отличие от нейтрального текста. Не думал, что так стану скучать по нему даже в этот краткий промежуток времени. Если раньше я полагал, что знаю о задавленном либидо практически все, то жизнь явно преподавала мне новый урок, намекая, что всегда может быть хуже. После возможности лично испробовать, что на практике представлял собой завязанный на столь сильных эмоциях секс без страхов, ограничений и условностей, былые мучения не шли ни в какое сравнение с новой тоской… Или, скорее, жаждой. Хотелось прыгать на месте без причины и одновременно упасть на постель и зарываться лицом в подушку, пахнущую его шеей, а лучше в саму кожу, дышать им и… Я готовил ужин на пару дней, расфасовывал его по контейнерам для морозильника, мыл посуду и невольно начинал глупо улыбаться воспоминанию, как мы теснились в ванной, пытаясь отчистить волокнистую ткань брюк от масляных красок. Он так преданно заглядывал в глаза, когда у меня наконец стало получаться, смотрел как на спасителя, которому собирался расцеловать руки. Оттуда меня бесцеремонно швыряло в другую картину — больше тактильную, чем визуальную, о том, как я впервые по-настоящему целовал его, там же, на холме, уложив на траву. Как не привык к щетине на чьем-то лице, хоть и такой мягкой, к настойчивости губ, к доминантности партнера, к напору и неотвратимости, к рукам на запястьях и силе пальцев… Вознамерился убрать в спальне и не знал, имеет ли задумка смысл — он ни секунды не потратил на оценку моих интерьерных решений или чистоты, обоих интересовало иное. И все же лучше, чтобы все смотрелось идеально к его следующему визиту, полагал я. Застелил свежее белье, аккуратнее сложил одежду, протер все поверхности, включая зеркало, которым отвык пользоваться в последние годы. Вытряхнул на лоджии тяжелые шторы. Тактильными флешбэками ощущал его вес на коленях — он казался довольно тяжёлым для человека такой стройной комплекции, скорее всего, из-за развитых мышц, и это было еще более непривычно. Как и его способность легко приподнять меня или обнять рукой за талию и в одно движение перекатить на себя, не прерывая контакт. Не позволить отодвинуться. Подхватить под бедра и усадить на комод. И хватка его бедер на талии, почти бойцовская… Он постепенно учил не бояться резких движений, нивелировал страх случайно причинить ему боль неосторожным маневром, такой выносливый и импульсивный… Я отмывал палитры и кисти, аккуратно выжимал ворс и не мог перестать думать о том, как в нем тесно, интенсивно и — да, снова непривычно. Я был в нем дважды: в первый раз лежа на спине, пока он сам грациозно, завораживающе изгибался… Зная Черри, готов поспорить, что он больше рисуется, чем действительно ищет приятное положение. Второй — уложив на спину его, с бедрами на моей талии и руками… везде. Под конец он нашел ногами опору, позволил сесть на колени под его ягодицами и приподнял таз, и… Я не смог бы представить ничего эстетичнее основания приводящих мышц его бедер или ритмично сокращающегося низа живота. В среду по пути на работу я не представлял, как выдержу целую смену, когда все мысли в кучу и об одном. Боялся, что, если он не придет, стану думать о том, где он, если все-таки заявится… думать не смогу в принципе. Алекс поначалу хмурился, заметив мою заторможенность, но вскоре заволновался и поинтересовался, понизив голос: — Майк, у тебя все в порядке? — В смысле? — я ответил с небольшой задержкой, обернувшись к нему. — Ты какой-то сам не свой. Не заболеваешь? — Это из-за Черри, — я тряхнул головой и часто заморгал. — Что он опять учудил? Хотелось рассказать все и сразу, вывалить на них весь накопленный восторг, похвастаться, поделиться… Я побоялся задохнуться и потому просто выдохнул краткое «Все». — У-у, походу, кто-то потрахался, — протянул Ник из-за спины неожиданно довольным голосом. — Все, Сань, вы с Эм забираете по двести евро. Он не скрывал счастья, уверенный теперь, что Эмилия больше не числится в списке потенциальных жертв бесстыжей Черешенки. Алекс и Эм наверняка были счастливы победе. Я же испытывал приливы счастья каждый раз, когда смотрел на банки коктейльных вишен или… любой предмет бордового цвета. — Согласитесь, я отличный руководитель, — сиял наш «босс», нежно поглаживая банку. — Я выиграл, но все довольны. То есть мы с Эм выиграли, но я был первый! Это называется полипродуктивность! И знаете, что мы с ней решили? Мы на эти деньги всем коллективом пойдем в ресторан отмечать! Что у кого-то из нас наладилась личная жизнь. — Просто насяльника года, — я рассмеялся смущённо, когда они с Ником решили одновременно меня обнять. Затем с получасовым опозданием на смену в меня с порога влетела сияющая Эмилия, вручив в качестве презента нектарин. — Прости, персиков не было, — вдоволь заобнимав, она встряхнула меня за плечи и стала требовать подробностей. — Ну как? Все хорошо? Не сильно болит? — Что?.. — Это! — она поводила фруктом перед моим лицом. — Ну это скорее для Черри вопрос. — Да ты гонишь! — она округлила глаза. — Серьезно? Ты его уломал?.. А как? Ни хрена себе. Тогда ты пока персик не заслужил… Она несколько часов спринтовала от пульта ко мне и обратно, выспрашивая о впечатлениях и выуживая детали, о которых в обычном состоянии я бы молчал, как Черрин любимый тунец, но в тот день молчать я не мог, несмотря на стыдливость. Все мои реплики строились по единой схеме «А еще, а еще, а еще он… Он такой! А-а-а! Он!.. О-о-о»… В конце концов, навостривший уши Алекс предложил Эмилии: — Эй, поставь сет из готовых и вставай помогать ему. А то он сегодня, похоже, так и будет адски тупить. Да и вам будет легче косточки вишневые перемывать. Только волосы завяжи и фартук надень. Она периодически меня обнимала в порыве чувств и словно пыталась выполнить барменскую норму за обоих, подмигивая, что я выполнил таковую в другой сфере жизни, мы даже немного потанцевали вместе за стойкой… Что имел возможность узреть Сильвестр, все-таки нашедший время в одиннадцатом часу ненадолго нас навестить. Заметив его еще у лестницы, я заулыбался шире, чем когда-либо, чувствуя себя восторженным идиотом. Он слегка оборзел — схватил меня за ворот прямо через стойку и притянул к себе для быстрого поцелуя в губы, затем сел напротив и принялся любоваться. — Это теперь твое законное место? — я разрешил себе поиздеваться над его напитком, украсив бокал абсурдным обилием съедобного декора. — Закрепил и пометил? — Нет, я еще держусь, — он посмотрел в область своей ширинки, демонстративно проверяя, затем блаженно протянул: — Мише-е-ель. — Ну? — Ты выглядишь таким довольным. Это из-за меня? — Ага. — Ты самый красивый в мире сейчас, ты знаешь? Как будто изнутри светишься. Если я могу этому содействовать, я готов хоть каждый день начинать с тобой во рту, — громкости он не снизил, как если бы своим заявлением обозначал сферу интересов. — Благодарю за непрошенный стояк, — в кои-то веки мой медленный, показательный фейспалм был вызван светлыми, позитивными чувствами. — Такими темпами я с тобой скоро научусь вертеть бокалы на хую, буквально. Буду радовать посетителей новым трюковым шоу, которого они не просили. — Я тебя обожаю, — он расхохотался до сипа, затем стал заглядывать в глаза с видом искусителя. — Но ты ведь можешь выйти в туалет? На пять минут. — Иди, иди! — Алекс хлопнул меня по спине. — Может, перестанешь тормозить уже… Черри, ты нам сломал Майка, сходи, почини. — Да, поковыряйся там у него под капотом, ха-ха! — крикнула вслед Эм, бессовестно заржав. Опуститься на колени я ему не дал, удержав за плечи — не готов был дозволять ему вставать на них даже в самой чистой общественной уборной, не говоря о том, как мне нравились его узкие брюки, беззастенчиво обтягивающие самые прелестные места. Вместо этого я перехватил наконец инициативу и вжал его в стену, целуя глубоко и агрессивно, как всегда хотел, но никогда и ни с кем не разрешал себе. Трогал везде где хотел и слетал от этого с катушек, пока он — такой гибкий и сговорчивый — подставлял шею, задыхаясь, клал руку поверх моей на своём члене и направлял, показывая, как ему нравится. Движения кисти ощущались такими легкими, комфортными и правильными, как если бы мы были вместе долгих двадцать лет и делали это друг с другом сотни раз. — Это было не пять минут, — Эм попыталась изобразить недовольство, но ее хитрая ухмылка выдавала с потрохами, что вскоре она полезет ко мне за новой порцией интимных подробностей. Черри засобирался в полночь, как в сказке, сообщил, что ему через шесть часов вставать на тренировку, ведь теперь у него есть мотивация быть более дисциплинированным, чтобы его любимый художник мог использовать его тело для творчества и удовольствия. Я спустился проводить его и украдкой снова поцеловал в темном закутке у входа. — Я тут подумал… — М-м? — Я не против, если ты будешь иногда кидать мне какие-то фотографии. Можешь даже прислать пару дикпиков, если будешь в настроении. — Мише-ель, — он тихо рассмеялся прямо мне в губы. — Да, Черри? — Проверь запросы на переписку в Инсте, — порекомендовал вполголоса, прежде чем выскользнуть за дверь. — За январь. Кажется, история зациклилась.