Land In Sight

Лет семь назад на холме в двух шагах от моего дома выкорчевали небольшой лес с довольно дурной репутацией. В школьные годы я неизменно засыпал под доносящееся оттуда жуткие вопли, привычные настолько, что истоки их ни у кого не вызывали вопросов. Они были гармоничной частью упадническо-романтической картины мира для рядового подростка из девяностых. В дневное время лес не пугал, но интриговал. Летом я тайком от родителей сбегал туда копать глину, искать красивые коряги и с опасливым интересом наблюдать издалека за местными маргиналами; в зимние вечера обманчиво мирные заснеженные склоны холма, поблескивая в свете окон многоэтажек, служили для меня и других окрестных детей широкой саночной трассой. Десятилетия спустя, когда я уже закончил художественную академию, совершил пару сомнительных судьбоносных маневров и погряз в гнетущем разочаровании от нереализованных амбиций, холм за пару сезонов неузнаваемо преобразился. Вместо зловещей клоаки разношерстного «беспредела» силами молодого мэра район обзавелся копией заставки «Windows ХР», у подножья которой раскинулась просторная зеленая поляна с местами для пикников, качелями и спортивными снарядами. Идиллия эта плавно переходила в маленький ухоженный парк с чистыми дорожками, благотворно сказываясь на престиже всей округи. Это место своими метаморфозами до сентиментально щемящего сердца напоминало мне одного человека — того, кто однажды, как беспокойная путеводная звезда, за которую мы иногда принимаем нацеленный на нас спутник, позволил мне разглядеть свой собственный путь. Сойти с узкой, заросшей кустарником тропы на просторную, надежную трассу. Он и отражал свет, и источал его, словно парадоксальное небесное тело. Я так и запомнил довольно редкое для привычного окружения имя, поймав невольную ассоциацию с английским «Celestial» — «небесный», в астрономическим ключе. Рожденного на исходе декабря в семье добропорядочных католиков, его назвали Сильвестром, по дню ангела, и вряд ли предвидели, что сорок лет спустя поставят меня в тупик тщетностью попыток отыскать благозвучную короткую форму. Так же, как не умел оторваться от созерцания Млечного пути в безоблачную ночь, я не мог перестать украдкой разглядывать его, одним майским вечером присевшего напротив, за барную стойку. Он выглядел слегка измотанным, безжизненным, даже отчаявшимся. И при этом заразительно веселым. Вскинул руку и попросил «Шерри», без усилий перекрыв пятничный гул хорошо поставленным звонким тенорком. Шерри-бренди, как я сообразил после того, как на бегу вручил ему ликер с парой ледяных шаров и свежими вишнями на шпажке. На точеном, достойном коллекционной монеты лице на долю секунды отразилось недоумение, которое сам я минутой ранее профессионально сдержал. Затем последовал высокий мелодичный смех и оценивающий прищур с искренней приязнью: — На самом деле то, что надо! Нечто омерзительно сладкое к отвратительно горькому вечеру, — тон его обезоруживал дружелюбием, а брови сошлись вверху над переносицей в несколько виноватом смущении, словно он извинялся передо мной за мой же промах. Отвлеченный новым посетителем, я не успел отреагировать, но после всю оставшуюся ночь отвлекался от заказов, находя его взглядом то на высоком стуле возле окна, то за экспрессивной беседой с парой миловидных девушек, то на диване с какой-то хохочущей компанией, то у лестницы, собравшего вокруг себя группу заинтересованных слушателей. Никто другой, во всяком случае, из присутствующих, не закидывал ногу на ногу с такой неловкой, трогательной грацией и не покачивал задумчиво элегантной туфлей, не отводил полы хорошо пошитого узкого пиджака с таким секундным изяществом, не следил так тщательно за осанкой. Никто не улыбался так широко, не говорил так звонко и вкрадчиво и, будучи таким на первый взгляд немужественно хрупким, не занимал собой столь обширное пространство. Пару раз залюбовавшись и с усилием вернув себя в реальность, я невольно толкнул локтем Алекса, коллегу-бармена и владельца заведения по совместительству, кивком указывая на харизматичного незнакомца: — Знаешь его? Может, какой-то актер? — Впервые вижу. Надо с ним подружиться. Одна такая рок-звезда — это, считай, хорошая загруженность. Даже в середине недели. К середине следующей недели я почти забыл о нем, посчитав курьезной, мимолетной случайностью. Отсыпался после напряженных выходных, вяло закрывал дедлайны набранных от скуки подработок, верстал какой-то буклет, рисовал макет чьего-то сайта, наспех клепал приглашения на чью-то свадьбу, готовил к печати дизайн чьих-то похоронных лент… Люди спешили жить. Я же стыдливо косился на клеенку посреди гостиной с раскатанным холстом и сваленной в кучу палитрой запланированной работы, к которой уже месяц как охладел. Слой пыли на голом подрамнике лежал угрюмой укоризной. Колоритный незнакомец снова появился в баре в субботнюю полночь, на сей раз не в приталенном костюме и туфлях, но в повидавших мир кедах, подранных на коленях джинсах и кожаной куртке поверх футболки с логотипом какой-то прогрессивной рок-группы. Не сразу узнав его, я не смог сдержать ухмылки и, когда он приветственно хлопнул ладонями по стойке, заранее выкинул белый флаг: — Шерри? — Мише-ель, — он лучезарно улыбнулся в ответ, чуть сморщив нос, но вскоре удивленно вскинул брови, когда я поставил перед ним бокал бренди. — Упс… — То есть теперь ты хотел «Черри»? — Хм-м, ну, подлей сюда ликер и будет«Шчерри», ха-ха, польский национальный аперитив! Мой шутливо-обреченный вздох в сочетании с неприкрытым скепсисом на лице Алекса развеселил его до запрокинутой головы и перехода на фальцет. Он расплатился, подхватил бокал, плавно соскользнул со стула и упорхнул — в этот раз куда менее грациозно — общаться с отдыхающими у панорамных окон дамами, с которыми перемигивался ранее. В противовес действительности, со спины он напоминал школьника навеселе, бесстрашно испытывающего судьбу в обществе девушек постарше. Если бы я не разглядел вблизи неглубокие, огибающие небольшой рот носогубные складки и мелкие морщинки вокруг глаз, никогда не дал бы ему больше тридцати. Аккуратные девичьи скулы, редкие волоски едва заметной щетины, полупрозрачные брови с мягким заломом, гладкость кожи, общая угловатость фигуры, легкость движений… Язык тела сменился вместе с костюмом: ненарочная театральная степенность уступила нервозной энергичности, будто он едва сдерживал острое желание передвигаться прыжками. В какой-то момент я догадался. — Кокос, что ли? — наклонился к моему уху Алекс, когда мы с ним переглянулись. — Носом шмыгает. — Думаешь, предупредить охрану? — Да нет, он вроде безобидный. — Надо нанять его консуматоршей, смотри, он уже троих споил. Я не сдержал смешка от подкинутой богатой фантазией картины, как он скачет по залу, спотыкаясь на шпильках. Стало неожиданностью увидеть его ранним вечером в четверг, снова в строгом образе посаженной по фигуре черной двойки и в компании длинноволосого, красивого по меркам любой из мировых культур шатена в ярко-голубом пиджаке, открыто демонстрирующего интерес к собственному полу. Причисляя себя к толерантным выходцам из творческой среды, я сделал подобный вывод сугубо из-за радужных носков. Не из-за стереотипного экстерьера, характерной жестикуляции, интонаций или слишком… неправильных прикосновений к локтям и предплечьям. — Это как если бы стилистом Иисуса был сэр Элтон Джон, — хмыкнул Алекс, кивнув на шатена. Я смирял любопытство, стараясь не смотреть на них подолгу и не прислушиваться, хотя негромкая музыка в еще пустом помещении не оставляла шанса на дискретность. Обрывки диалога выдавали в них коллег или хороших приятелей, не более, но я уже тогда слегка завидовал длинноволосому парню, которому на целый вечер достался собеседник, всецело поглощенный его персоной. Будто страстный поклонник. Подобную манеру предмет моего неосознанного увлечения демонстрировал на других и прежде, но не так вовлеченно. Тогда я еще не знал его имени и с незлобивой иронией звал в уме «Шери-шери леди», «Мистер Ягодка Опять», «Черешенка» или после случая с коксом «Торчерри», от скуки как-то даже нарисовав на стикере довольную остроносую рожицу с глазами-вишнями. Небольшие и темно-карие, его глаза оттенком уходили скорее в херес, чем мерло. Правый всегда щурился чуть сильнее, едва заметно. В полумраке ночного освещения они напоминали бесконечные тоннели. Контрастные черные пятна повторялись в цельных, диаметром не более сантиметра, не тоннелях, но плагах — они не то украшали, не то портили мочки аккуратных ушей. Иногда он носил тонкие прямоугольные очки в темной оправе, и хитрый прищур исчезал, делая взгляд по-детски открытым. Беспочвенно, очаровывающе доверчивым. Не помню, в которую из встреч я впервые осознанно захотел нарисовать его. Четвертую? Десятую? Наверное, в середине прошлого лета. Я много раз проделывал это мысленно, нарочито медленно перемешивая заказанный им очередной сомнительный экспромт. Обводил невидимым карандашом сухие скулы; высокую спинку почти прямого носа — украшение для такого скульптурного лица; по-девичьи небольшой подбородок. Небрежно отмечал тени в углублениях глазниц, на щеках, на играющих в движении мышцах шеи. Штриховал по небольшой острой бородке, которую он иногда оставлял нетронутой; по линии роста коротких, темно-русых волос. По углам над висками она пролегала заметно глубже, чем у юноши, выдавая возраст. Резкими скупыми росчерками касался геометричных губ, часто уплывающих в чеширскую по широте и коварству улыбку. Они интуитивно ощущались горячими, с выраженным луком купидона и мягким, но четким контуром. Верхняя — как три перевернутых арки — практически исчезала за улыбкой, обнажая едва приметную щербинку в верхнем ряду зубов, между первым и вторым слева. Почему-то трогательную. Чем дольше я наблюдал, тем красивее он становился, выкручивая на максимум градус моего недоумения и заставляя без конца задаваться вопросом, как немолодой и довольно далекий от голливудских стандартов мужчина может быть… казаться мне настолько эстетически совершенным. В следующие месяцы или, может быть, полгода он сделался моей привычной, приятной и неотъемлемой рутиной. Иммерсивным произведением искусства, атмосферной декорацией на рабочем месте; посетителем-завсегдатаем, с которым иногда здороваешься первым, годами не спрашивая имени; частью шарма самого бара, куда почему-то стало немного радостней приходить. Упрямо звал меня «Мишель», кокетливо прикрывал веки, громко смеялся своим хрустальным тенорком, отзывался на «Мистер Черри», заказывал бренди, без всякого смущения развязно шутил и под настроение выпрашивал коктейльные вишни. Я все еще ничего о нем не знал и не стремился узнать, носил где-то в далеких планах эфемерного, неопределенного будущего предложение побыть моей моделью для рисунка или даже масла, наверняка комплиментарное для его эго. Перспектива виделась в оптимистичном свете, так как за минувшее время неутомимый «Черри» продемонстрировал свою неисчерпаемую потребность в аудитории и стремление быть в эпицентре любых событий. Особенно под веществами. Подобное случалось нечасто, не считая крепкого запаха травы, которой от него несло каждую вторую неделю вплоть до самой осени. Накуренный, он становился расслабленным и умиротворенным, улыбался нежнее, шутил смешнее и парадоксальным образом вместо раздражения вызывал необъяснимое умиление. Как у меня, так и у коллег. В один из таких вечеров мы всем составом из двух барменов, менеджера и его помощницы имели странное, немного дискомфортное удовольствие наблюдать, как он вознамерился танцевать стриптиз перед аудиторией из группы салютующих ему бокалами воодушевленных посетительниц. В разгар празднования девичника он любезно напомнил им о доброй традиции зазывать на такие мероприятия раскрепощенного танцора и, разумеется, тут же сердобольно предложил посильную помощь. Подхватил низкий стул с металлической спинкой, уверенно поставил на него обтянутую денимом ногу и с ковбойским апломбом принялся соблазнительно стягивать косуху под ликующие визги со стороны дивана. Я сперва озадаченно искал глазами Алекса, затем Эмилию, нашего универсального солдата — диджея и вышибалу до закрытия и клинера после. Оба они хохотали вместе с восторженными подругами невесты, закрывающей лицо руками. Оставалось только присоединиться к веселью и в глубине души опасаться и одновременно надеяться, что он не остановится на куртке. Когда Эм решила подлить масла в пылающий у дивана костер и отыскала в закромах древний хит «Sex Bomb», я испытал легкий ужас, заметив, что он взялся за ремень. — Эй, Черри-бомб! — несмотря на экстаз посетительниц и одобрение окружающих на условном танцполе перед стойкой, безобразие пора было прекращать. — Иди сюда! Он моментально обернулся, беззастенчиво засиял и с готовностью поплыл ко мне не самым твердым шагом. — Бокал за счет заведения, если ты не будешь снимать штаны. — По рукам! — он отреагировал на предложение самой светлой из арсенала сонных улыбок. — Хотя обычно мне говорят противоположное! Я рассмеялся, охотно веря замечанию, и плеснул в бренди вишневый сироп вместо ликера. — А если я не буду снимать кеды, можно мне еще два шота? — оживился он, держась за стойку для равновесия. — Можно, — ответил за меня Алекс. — А еще я умею снимать трусы, не снимая штанов, — похвастался он томно. — Чтобы этого не видеть, можете угостить меня «лонг-айлендом»… — Тебя ж унесет, — возразил я, вручив ему пару коктейльных вишен. Не без удовольствия слушая последовавший за этим замечанием нежный напев «Go-o-one with the sin, my ba-aby…» и нарочито медленно нарезая лайм, я мельком разглядывал плотный блэкворк на его предплечьях. От запястий закрас начинался реалистичными красноватыми углями, с середины уходил в градиент в виде струящегося слоями дыма. За такое качественное, эстетичное исполнение он наверняка выложил крупную сумму, не говоря о ряде мучительных сеансов. Я искренне не понимал, для чего люди заливают конечности в сплошной черный цвет при безграничных в современных реалиях возможностях тату-индустрии, и сделал логичный вывод, что прежде там красовалось нечто позорное. На локтях и выше также виднелись довольно крупные рисунки, но их рассмотреть я не успел — только неконтролируемо передернулся, представив, каково это — ощущать пучок игл, вспахивающий чувствительную кожу на сгибах суставов. Позже он все же вытянул ремень и поймал им невесту за талию, увлекая ее в чувственный танец, хотя штаны оставил на законном месте, как и обещал. От бездумного наблюдения за его плавно покачивающимися бедрами меня спас задорный вопль Эм: — Эй, не давайте ему чаевые, он тут не работает! Часам к трем ночи, под самое закрытие, чудом оставаясь в вертикальном положении, он походкой Джека Воробья дошатался до стойки и выскреб на нее все купюры, которые благодарные зрители насовали ему в карманы джинсов и за вернувшийся в петли ремень. — Идите в жопу, пацаны, а я домой, — пробормотал он, подавив зевок, затем попытался сделать реверанс, развернувшись к Эмилии. — И леди… То есть… И все остальные. — Еще раз, как ты его зовешь? — усмехнулась она, ткнув меня в бок палкой от швабры. — Черри, — я стыдливо подумал, что неплохо бы наконец спросить его имя. Все эти «Черри» и «Шери» отдавали чем-то гомоэротическим, а я тогда не планировал воспринимать его как сексуальный объект. По крайней мере, подобной мысли не допускал и совершенно точно не признался бы даже себе, что характерный интерес с моей стороны вообще технически возможен. Даже если часом ранее подвис на полминуты, когда он без рук технично заглотил два шота «Blowjob», куда Алекс с подачи коварной трикстерши Эм добавил гораздо больше взбитых сливок, чем следовало. И все же мне отчего-то нравилось, что он зовёт меня Мишель, забавно растягивая второй слог. В какой-то момент я даже проверил, не потерялась ли «а» в английском «Michael» на моем бейдже, что объяснило бы французский манер. Эта форма легким налетом флирта как будто намекала, что я, возможно, рано похоронил свою карьеру художника, навевала клишированный, немного абсурдный образ творческой натуры в берете, тельняшке и с бордовом шарфом у мольберта где-нибудь на фоне красных крыш Старого города. С кошмарной отросшей челкой и подкрученными усами. Улыбнувшись нелепости нарисованной воображением картины, я вдруг задумался — а что, если все-таки набраться наглости и предложить ему попозировать? Могло бы это к чему-то привести? Дедлайны, не позволяющие забросить работу. Болтливый экстраверт, всем рассказывающий, что его пишут маслом. Идеальный рецепт. Можно заслать его в какую-нибудь галерею или арт-пространство за контактами и потом организовать выставку… Этот парень одним своим существованием вселял странные, почти призрачные надежды, что впереди для меня еще что-то маячило. Что-то стоящее всех затраченных лет и даже целой жизни.