Your Best American Girl

«Простите меня...»

      И это единственное среди мыслей Санеми, что болезненно остро выделяется на фоне остального хаоса в его голове. Он сидит на коленях перед могилой своей матери, глядя на курсивом написанное имя – Шиназугава Шизу. Рядом с мемориалом лежит большой букет цветов, принесённый им самим буквально пару часов назад. Просто свалить подношения к могильным камням было неправильно, но Санеми не мог ничего с собой поделать в момент нервозности, тревоги и всепоглощающей вины.       – Я люблю тебя, мама, – шепчет Шиназугава на грани слышимости таким тоном, будто пытается убедить в этом самого себя. Его глаза предательски холодные и отстранённые, несмотря на нежное признание, но его зрачки мечутся по надгробному камню перед ним, выдавая его сомнения. Вроде бы он говорит правду, потому что его сердце бьётся и рисует картину доброй и смелой женщины, но сознание отвергает этот карикатурный и слегка детский рисунок, привнося ложку дёгтя в бочку мёда острым воспоминанием, последним воспоминанием о его сгорающей на солнце, окровавленной матери.       Санеми любит её. Любит, как и Генью. Той же горячей любовью, которая каждый день льётся по его венам. Но простить ни её, ни его он не может. У Шиназугавы слишком мало силы воли, чтобы просто взять и переступить через это. Он молча поднимается на ноги, кладя ладонь на мемориальный камень, дабы стереть с него пыль лёгким движением и отойти в сторону, к другим могилам, которые тоже пробуждают в нём воспоминания.       Шуя, Суми, Тейко, Кото и Хироши. У каждого рядом с надгробием лежит букет жёлтых хризантем и сладости, которые, как кажется самому Санеми, понравились бы им.       Кото и Шуя, исходя из их образов в его детских воспоминаниях, не сдерживались и откусывали кусочки хлеба от свежей булки, когда наконец появлялись деньги на покупку продуктов, и всегда получали за это от самого Санеми, который раздражённо рявкал на них, но отламывал им небольшие ломтики, чтобы не расстраивать братьев. Поэтому для них Шиназугава принёс европейскую выпечку – булочки из сладкого теста, ещё мягкие, но уже холодные.       Хироши отстранялся от какой-либо еды и, как всем казалось, не имел предпочтений, но украдкой Санеми видел, как тот заглядывался на в тот момент недавно появившийся и быстро распространившийся по рынкам десерт – тайяки, небольшое печенье в виде рыбки с бобовой пастой внутри. Поэтому три подобных вкусности лежит на тарелке рядом с надгробием Хироши, и Шиназугава может только представлять, как бы выглядел его стеснительный брат, если бы всё-таки попробовал давно желанное печенье.       Суми очень любила сладости и не могла пройти мимо какого бы то ни было десерта, всегда засматриваясь на рыночные стойки и витрины магазинов, где иногда выставляли напоказ ароматные, чаще всего традиционные десерты. И, конечно, Санеми прекрасно знал о её пристрастии к моти, которые он, сразу после получения пары йен на подработке, старался купить у одного приятного старика. Он продавал их за бесценок на окраине деревни, но, как сейчас Шиназугава думает, только ему он продавал их по такой низкой цене. Раньше Санеми ограничивался одним и тем же видом моти для Суми, но сейчас, имея средства, не смог выбрать определённый вкус и купил все, которые нашёл в магазине, и каждая сладость на тарелке имеет свой вкус, запах и цвет.       Тейко же выражала своё внимание только к одному десерту, всегда прилипая к витринам по утрам вместе с Суми, стоило владельцу магазина выставить на прилавок свежую порцию кастеллы. Эти бисквиты покорили душу и сердце Тейко, которая не могла не хныкать, держась за плечо Санеми, когда они проходили мимо, несмотря на её желание хотя бы раз вкусить слишком дорогое для них удовольствие. Сейчас же пара кусочков лежит на тарелке в свободном доступе, и Шиназугава не может не думать о том, что лучше бы он работал усерднее тогда и помог Тейко попробовать заветную сладость, а не давал бы пустые обещания.       Эта мысль давит на сознание, как и все остальные. Он правда много всего обещал своим братьям, сёстрам и особенно своей маме. «Я защищу тебя, мама!» – кричал Санеми, едва сдерживая грозящиеся упасть с ресниц слёзы, когда Шизу в очередной раз прикладывала холодный кусок рыбы к щеке, на которой расцветал большой синяк. «Не стоит, милый, не стоит. Просто пообещай мне, что позаботишься о своих братьях и сёстрах, хорошо?» – просила она, выдавливая из себя совершенно убогую, но прекрасную улыбку, и Санеми обещал. Он старался. Правда старался.       Шиназугава запрокидывает тяжёлую от нагнетающих воспоминаний голову назад не только для того, чтобы позволить ветру лучше обдуть его лицо, но и чтобы сдержать слёзы, не позволить им вылиться ручьём из уголков его глаз. Небольшое раздражение щиплет оболочку, но Санеми не сдаётся ещё пару секунд, чтобы после быстро заморгать, всё-таки побеждая желание разрыдаться, чего он никогда себе не позволял и не позволит. Он выше этого. Выше... Или Шиназугава просто пытается убедить себя в этом, соврать и забыть.       Внутри не пустота, но колющие, пробирающиеся из глубин его души и наползающие на тело лианы. Они болезненно впиваются в кожу, мурашками напоминая, что это он не сумел спасти беззащитных детей. Они удушающе обвивают шею, комом в горле заставляя едва не задыхаться от осознания, что именно он всё испортил. Они – его вечно развивающееся внутри костей растение, которое помогает ему. Чем же? Санеми и сам не уверен. Он просто знает, что без этих лиан он не будет самим собой.       Глаза снова слезятся, вдох выходит судорожным не только из-за подступающего плача, но и из-за резкого дуновения ветра, который вонзает в его лёгкие излишнее количество холодного воздуха. Шиназугава ёжится, подносит к горлу ладонь и грубо трёт, лишь бы избавиться от постыдной нужды. Он снова осматривает могилы и шипит сквозь плотно сжатые губы, впиваясь кончиками коротких ногтей в кожу в ямке ключиц, терзая ярко выступающие косточки.       Отвлечением от внутренних мучений и урагана чувств становится холодная капля на щеке. А потом ещё одна. И ещё. Дождь начинается неспонтанно – ещё с утра серые, а к горизонту совсем тёмные облака намекали на плохую погоду, а усиливающийся по часам ветер только приближал скорый ливень.       Санеми с облегчением, но всё с той же тяжестью на душе выдыхает, его глаза полуприкрыты, и он до сих пор ощущает в них жжение подступающих слёз. Пара капель дождя быстро превращается в тройку, а после и целый квартет, который отбивает свою мелодию по могильным камням, податливой земле, шуршащим листьям и карнизам крыш. Незатейливая песня быстро превращается в белый шум, который отдаётся звоном в ушах Шиназугавы. Он за считанные минуты промокает, по голым, если не считать тонкую ткань хаори, рукам пробегает дрожь, которая вскоре охватывает всё тело. Мурашки будто вторят мелодии, издевательски быстро и интенсивно танцуя на грубой коже. Волосы на загривке встают дыбом от прохлады и послышавшихся с левой стороны тихих шагов.       – Шиназугава, – и Санеми отзывается одним только взглядом в сторону Томиоки, который, будто на картинном холсте, стоит перед ним с тёмным зонтиком, держа его у себя над головой, пока вокруг него столбом льётся дождевая вода, не задевая только его неподвижную фигуру. Правда, это временно – ветер резвым порывом колышет хаори Гию, и тот коротко жмурится, ощутив, как капли задевают его лицо, не попадая на шею только благодаря тому, что его волосы всё ещё распущены. Ленту, потерянную где-то здесь, он так и не забрал.       – Что ты тут забыл? – спрашивает Шиназугава хрипловатым голосом, прокашливаясь себе в кулак и складывая руки на груди не в попытке согреться, но с желанием защититься. Томиока не должен видеть его здесь, перед могилами родственников. Но, с другой стороны, Санеми даже как-то облегчает то, что Гию застал его здесь. Теперь они в расчёте, да? По крайней мере Шиназугаве так кажется, и он не чувствует себя настолько неловко за утренний инцидент, когда он вмешался в то, во что не должен был.       – Чино-сан сказала мне проведать тебя и попросить вернуться, – коротко отвечает Томиока, делая пару шагов ближе, чтобы Санеми тоже закрывал козырёк от зонта. Подойти вплотную не считается приличным, поэтому Гию держит бангаса немного наклонённым в сторону Шиназугавы, чтобы тот был больше защищён от ветра, бьющего ему в спину вместе с дождём. – Если собираешься стоять здесь, забери зонт.       – Оставь себе. Я уже ухожу, – говорит Санеми, в последний раз взглянув на надгробия с букетами цветов, которые колышатся на ветру и едва удерживают друг друга листьями и стеблями, чтобы удержаться на месте и не разлететься. Шиназугава не знает, сползла с его ресниц слеза или это всё-таки была капля дождя, но он не задумывается об этом, начиная быстрыми, широкими шагами идти вперёд. Только одной могилы с фамилией «Шиназугава» он не удостаивает и взгляда, способный только с отвращением поджать губы от осознания, чьё тело там лежит. Он замечает, как Томиока плетётся чуть позади, его предплечье касается плеча Санеми, потому что Гию всё ещё старается держать зонт в таком положении, чтобы дождь не мочил их обоих. – Зачем ты это делаешь?       Тихий голос исчезает в шуме ливня, и Шиназугава не переспрашивает. Ему то ли не так уж и интересно, то ли ответ для него очевиден. Скорее первое, потому что он никогда не понимал и, вероятно, не поймёт Томиоку. Отстранённый, молчаливый, с постоянно хмурым выражением лица и не подвластными логике словами и действиями. Санеми никогда не общался с такими, и Гию первый, встретившийся ему на пути, чьи мысли и чувства слишком сложная головоломка. Впрочем, Шиназугава уверен, что, если бы он постарался, то расколол бы этот невозмутимый фасад. А так ему это просто не нужно.       – Я не буду возвращаться обратно в дом Чино-сан, – громче нужного говорит Санеми, чтобы не получать вопросительный взгляд голубых глаз, если тот не расслышит, и сразу дать понять, что туда ему не хочется. Шиназугава всё ещё ощущает дискомфорт, встречаясь со старушкой взглядами и разговаривая с ней. Осадок обиды ли это, вызванный тем, что Чино лезет не в своё дело, или укол вины за произошедшее, – сама Чизу не понимает, но чувствует тяжесть на душе. Санеми же всё осознаёт. Осознаёт, что поступил неправильно, сорвавшись на женщине, которая в своё время спасла ему жизнь и единственная поверила ему.       – Куда ты пойдёшь? – спрашивает Гию, но не получает ответ, потому что почти в этот же момент Шиназугава сворачивает в единственный небольшой ресторанчик, больше похожий на дешёвую столовую. Он заходит вовнутрь и, по звуку закрывающегося зонта, понимает, что Томиока вошёл следом. – Я тоже не буду возвращаться.       Санеми не спрашивает почему, потому что знает ответ. Та женщина для Гию – незнакомка, и навряд-ли он имеет желание оставаться с ней в доме, несмотря на её гостеприимство. Всё проходит в молчании – скромное меню, приветливая хозяйка заведения, небольшой стол и всего два дзабутона друг напротив друга. Тишина разбавляется приглушённой болтовнёй хозяйки с её мужем-поваром и разговором двух ребятишек, которые сидят за дальним столиком и едят, немного промокшие и шмыгающие ногами – очевидно дети хозяев.       – Зачем ты пошёл за мной? – спрашивает Шиназугава, немного раздражённый компанией сидящего напротив Томиоки, который невозмутимо ест тушёный лосось с дайконом, поднимая взгляд на Санеми только тогда, когда тот обращается к нему.       – Я голоден, – спокойно отвечает Гию, снова опуская глаза в свою тарелку с едой, продолжаясь цеплять палочками морепродукты и овощи, отправляя их себе в рот с бóльшей жадностью, чем какую он обычно демонстрирует в редкие времена появления в столовой Корпуса. Шиназугава может и мало внимания обращает на Томиоку, но сложно не заметить его незаинтересованность в блюдах, которые остывают уже десятый раз к моменту, когда Гию доедает их. Он будто с трудом толкает в себя каждый кусок, когда обедает, ужинает или завтракает. А сейчас он пусть и жуёт медленно, но кладёт продукты в рот с жадностью, которая присуща той же Мицури или Ренгоку.       – Мы обедали час назад, – без укора, скорее с подозрением напоминает Санеми, и в ответ Томиока только пожимает плечами, чем вызывает раздражённое фырканье, заглушенное только едой самого Шиназугавы. Он едва чувствует вкус на языке, поглощая первое, что попалось ему на глаза в меню. Рис с карри, если он не ошибается. Санеми не придирчив к еде и придерживается своего расписания – есть в моменты, когда рядом ресторан, столовая или что-то ещё. Энергия ему нужна всегда, желудок быстро переваривает любые продукты, какими бы питательными они ни были, и Шиназугава уже привык питаться по пять, а то и по шесть раз в день.       Томиока хочет апеллировать тем, что Санеми и сам уплетает тарелку риса с карри за обе щёки, но молчит об этом, не видя смысла в том, чтобы разводить бессмысленный диалог. Гию с резким вдохом поднимается на ноги, и сразу же замечает на себе чужой взгляд, привлечённый внезапным кряхтением в повисшей тишине. Шиназугава не сразу, но замечает кровь на штанине Томиоки, когда тот, наклонившись к столу, берёт пустую тарелку из под своей еды и относит её к стойке, где хозяйка добродушно благодарит его.       – У тебя кровь? – недоумённо хмурится Санеми, утирая рот тыльной стороной ладони и отталкивая от себя пустую миску. Его взгляд проходится по тому, как Гию меняет положение из позы сэйдза в позу агура, коротко потерев свою рану на лодыжке, которая всё ещё немного ноет. Кровь на штанине же появилась ещё вчера, когда он и получил это ранение от одной неуклюжей шиноби. – Ты ранен?       – Царапина, – отмахивается Томиока, но не пытается сесть в более уважительную позу, оставаясь на дзабутоне по-турецки, потому что в его сознание закрадывается мысль, что, если он снова перенесёт свой вес на голени, то рана начнёт кровоточить.       – Поэтому ты стонешь, просто вставая на ноги? – скептический взгляд Санеми встречает невозмутимое лицо Гию. Короткое и крайне язвительное противостояние.       – Ты преувеличиваешь.       – А ты идиот, раз получил ранение и давишь на него всем своим весом до тех пор, пока не станет совсем плохо, – ворчит Шиназугава скорее от возмущения ситуацией, чем от переживаний за Томиоку. В голове Санеми никак не может уложиться, как осторожная хладнокровность Гию может с такой резкостью перескакивать на глупую безрассудность. «И чего он строит из себя не пойми кого и сидит на коленях, если это может вызвать кровотечение? Думает, что лучше меня и сможет всё стерпеть?» – проскользнувшая мимолётом мысль неприятно бьёт по самолюбию Шиназугавы, и его внутреннее раздражение растёт, когда он связывает нити умозаключений прочными узлами, не собираясь распутывать их позже.       – Возможно... – уклончиво соглашается Гию, чтобы отмахнуться от обвинений, и ёрзает на дзабутоне, поправляя свою неприятно ноющую ногу. – Почему ты не хочешь возвращаться к Чино-сан? Кажется, она заботится о тебе. И переживает.       – Это не твоё дело, Томиока, – сразу же отрезает Санеми, фыркнув и хищно сощурившись, его и без того узкие зрачки становятся ещё меньше, а радужка видится немного больше. Из-за этого тёмно-фиолетовый оттенок его глаз кажется отчётливее, чем обычно. Особенно из-за яркого света фонаря, висящего прямо над их столом.       – Она плачет, – коротко осведомляет Томиока, не слишком озабоченный незнакомкой, но ощущающий внезапный интерес к лицу Шиназугавы. «У него... Длинные ресницы,» – замечает для себя Гию, пока наблюдает за изменениями в чертах Санеми. Сначала его глаза распахиваются от удивления, выделяя изогнувшиеся тонкие, почти незаметные брови, а после губы кривятся и поджимаются, когда мимолётный шок проходит, сменяясь очевидным дискомфортом. Томиока знает это выражение лица – он сам выглядит подобным образом, когда Кочо смущает его глупыми, навязчивыми вопросами или действиями.       Между ними снова повисает неловкая тишина, и никто из них не собирается прерывать её. Шиназугава внутренне пожирает себя по кусочку из-за вины и необъяснимой тревоги за всё недавно произошедшее, а Гию просто смотрит на него, пристально и почти не моргая. Их обоих отвлекает хозяйка заведения, которая с улыбкой подходит ближе, стараясь не беспокоить их, и берёт со стола пустую миску Санеми, чтобы отнести её обратно на кухню. Взгляд Шиназугавы невольно скользит по женщине, как она шагает и после скрывается за сёдзи, вынуждая его выдохнуть и снова уставиться куда-то в сторону.       – И как можно утешить старика? – Санеми спрашивает скорее самого себя, почти забыв о существовании Томиоки, который мраморным украшением сидит рядом с ним, не двигается и лишь молчаливо наблюдает, не погружённый в особые размышления. Но вопрос Шиназугавы в никуда заставляет его вникнуть в думы Санеми, и Гию отводит взгляд от него, чтобы найти какой-то ответ. И через пару минут он внезапно говорит хрипловатым после молчания голосом:       – Объятия.       – Чего? – вздрогнув, Шиназугава поднимает голову и моргает, глядя на Томиоку, который смотрит на него невозмутимо и уверенно.       – Ты спросил. Я ответил.       – Я... – заикнувшись, Санеми наконец понимает смысл сказанного, а после ворчит, сложив руки на груди. – Я не у тебя спрашивал, идиот. Я сам с собой... И почему вообще объятия? Почему это должно утешить старика? – он усмехается, очевидно сомневаясь в проверенности предложенного Гию, на что тот пожимает плечами.       – Мне кажется, что большинство пожилых людей – очень одиноки. И, возможно, быть с ними рядом и обнимать их является лучшим утешением, – медленно, с незначительными паузами, будто задумавшись, говорит Томиока. Но в ответ получает только недоумённый взгляд Санеми, из-за которого он выдыхает и продолжает пояснять: – Кочо говорит, что общество требует жить «от периода до периода». От младенчества к детству, от детства к юности, от юности к взрослости, а от старости сразу к смерти. Никому не хочется умирать, но пожилым людям больше некуда шагать. Они как... Как старородящие.       – Старородящие? Что ты вообще несёшь? – Шиназугава тихо взрывается раздражением, нервно стискивая ладони в кулаки, потому что то, как Томиока изъясняется, очень странно и раздражающе. Сама эта тема нервирует Санеми, и тот хочет ударить по столу от негодования. Но холодный взгляд синих глаз Гию остужает его пыл, и Шиназугава поджимает губы, отвернув голову и знаменуя таким образом, что Томиока может продолжать.       – Не родившая до определённого срока девушка отчаивается не только в нахождении себе мужа, но и в зачатии, даже если у неё ещё есть возможность. Так и пожилые люди, дожив до определённого срока, отчаиваются найти для себя что-то новое, даже если им ещё жить и жить. Тех, кто придерживается этой системы, поглощает рутина, – Гию говорит спокойно, всё с той же медлительностью, будто с трудом, подбирая слова, которые, как патока, складно и вязко стекают с его губ. – Поэтому, наверное, лучшее, что можно сделать для тех, кто потерял надежду на новое в жизни, – это оставаться рядом с ними и обнимать их.       – Ты так думаешь? – с отстранённостью, выдержав минуту молчания, спрашивает Шиназугава, наконец понимая, о чём говорит Томиока. Возможно, он и прав. Матери живут от рождения детей к их взрослению, а от их взросления – к рождению своих внуков. А дальше... Ничего? Это как-то странно, но в то же время истинно. «Неудивительно, что такая мрачная мысль исходит от Томиоки,» – размышляет Санеми, выдохнув и сложив руки на коленях, немного сжав ткань. – Это похоже на правду.       Даже к собственному удивлению, Шиназугава соглашается с Гию, кивая ему и сосредотачивая на его лице свой взгляд. Санеми видит мимолётную эмоцию на лице Томиоки, когда его брови дёргаются, а веки приподнимаются, почти полностью меняя разрез его глаз, но лишь на мгновение. Шиназугава замечает это и ощущает странность всей ситуации горьким привкусом на языке.       – Я не ожидал услышать от тебя что-то подобное, – неловко признаётся Санеми, неуверенный, что он в общем ожидал услышать от Гию на сказанный в воздух вопрос, поселивший в них обоих семя размышления. Шиназугава навряд-ли когда-то рассматривал Томиоку, замкнутого и нечитаемого, в роли собеседника, и никогда даже не думал, о чём с ним можно разговаривать и насколько интересно это будет. Санеми перестаёт понимать самого себя, когда в очередной раз разочаровывается, даже спустя минуту не получив от Гию никакой реакции и никакого ответа на невзначай кинутую Шиназугавой фразу. «Кажется, я понял, почему разговаривать с ним так трудно,» – проносится в голове Санеми, когда Томиока пялится на него, но так ничего и не говорит, смолкнув окончательно.       – Возьми зонт, его мне дала Чино-сан, – только и бормочет Гию, когда Шиназугава поднимается на ноги и собирается уходить, оставив на столе монеты за свой обед. Тот, послушавшись, забирает зонт, но, после пары шагов к выходу, оборачивается и спрашивает:       – А ты? Куда пойдёшь?       – Подожду, пока закончится дождь, и вернусь в Корпус, – и это вполне удовлетворительный ответ, сопровождающийся тихими шагами и звоном монет, которые Томиока сгребает в ладонь вместе со своим платежом и вскоре несёт к стойке, чтобы заказать ещё тушёного лосося с дайконом. Здесь любимое блюдо Гию готовится так, как ему нравится, но он не смог полностью насладиться им, пока Шиназугава был рядом. Улыбаться при нём от приятного вкуса было слишком неловко, но сейчас Томиока, оставшись наедине с собой, сможет сделать это. И поразмыслить насчёт того, почему лицо Чино-сан кажется ему знакомым, пусть её образ и имя сохраняются загадкой и не будоражат его замкнутые воспоминания.       Санеми же идёт по дождливой улице, наступая сандалями в хлюпающие лужи и раздражённо браня погоду себе под нос. Впрочем, зонт он не открывает, предпочитая терпеть резкий ветер и осеннюю прохладу в их естественном, диком проявлении. Зима близко — это ощутимо по мурашкам, бегающим по загривку, несмотря на внешнее тепло и духоту. Всё-таки Япония – странное место, и Шиназугава в очередной раз проверяет это на себе.       – Обнять и быть рядом... – бормочет себе под нос Санеми, шумно выдыхая и медля перед калиткой, чтобы после открыть её с противным скрипом и снова шлёпнуть ногой по собравшейся у порога луже. Он распахивает сёдзи, входя в дом, ставя у стены зонт и сразу же начиная стягивать с себя промокшие вещи, чтобы не пачкать пол или мебель. Ему навстречу едва не вылетает Чизу, причитающая и охающая.       – Оборванец, ты где был-то?! Дождь какой, тут и собаку не выпустят гулять, а ты шастаешь... – она ворчит, не стесняясь ругать Шиназугаву, несмотря на очевидные недосказанность и неловкость между ними. Чино едва не выхватывает из рук Санеми мокрое хаори и верхнюю часть формы, сразу складывая их, пока мужчина удаляется на верхний этаж, чтобы уединиться и переодеться.       Шиназугава возвращается с той же скоростью, с которой ушёл всего минуту назад, мысленно повторяя себе заранее заготовленные, но скомканные извинения. Санеми поправляет сухое кимоно, трущееся о влажную кожу, взъерошивает мокрые волосы и заправляет их назад, подходя к сложенной возле печки одежде, чтобы оставить там ещё и свои штаны.       – Замёрз, небось? Сейчас чаю заварю, ты садись-садись! – восклицает Чизу, неугомонно, будто ураган, летая по кухне и делая множество суетливых, бессмысленных действий, сопровождая их целым спектром различных звуков: от «ой» и «ай» до тихих причитаний по разным темам.       Впрочем, ей приходится замереть на месте, как вкопанной, когда чужие сильные руки осторожно, едва касаясь, приобнимают её плечи. Чино почти сразу отвечает на робкое объятие, снизу вверх наблюдая за тем, как Шиназугава стоит сбоку, выглядя для неё виноватым, нашкодившим мальчиком. Он выдыхает и тупит взгляд в пол пару секунд, чтобы набраться смелости и сказать крутящиеся на кончике языка извинения.       – Мне жаль, что я нагрубил Вам, Чино-сан, – всё-таки срывается с губ Санеми, когда он поднимает глаза на Чизу и виновато склоняет голову в сторону. – Это действительно не Ваше дело, но... Но я не могу запрещать Вам вмешиваться, потому что Вы заботились о Генье, когда меня не было с ним рядом. Я... Не ненавижу его, – говорит Шиназугава и почти чувствует, как напряжённые плечи Чизу опускаются, а прямиком из её сердца исходит облегчённый вздох. – Но и не люблю... – неочевидная ложь, которую он говорит во благо. Во благо то ли себя, то ли Геньи, то ли самой Чино. – Я благодарен Вам. И... Был бы не против чашки чая, – Санеми криво усмехается, глядя на старушку и ощущая, как та гладит его предплечья, тоже тихо смеясь и согласно кивая, когда тот добавляет: – Если Вы, конечно, простите меня.       – Я никогда и не обижалась, Неми, ни разу! Пойдём-пойдём! А друга-то ты своего где оставил? Там дождь такой, а ты ему даже зонтик не отдал! Неми, так же нельзя!       – Чино-сан... – тяжёлый выдох сменяется смешком и наоборот. «Возможно, я могу задержаться на пару дней...» – проносится в голове мысль, от которой теплеет в груди и холодеет в сознании. Желание против долга. Вечное противостояние, из которого никто не выходит победителем.