Your Best American Girl

«Кандзабуро... Как он себя чувствует? Нужно быстрее возвращаться к нему... Урокодаки-сан обещал позаботиться о нём, но вдруг что-то пойдёт не так? Сабито, Цутако... Всего вокруг так много. Тяжело... Не хочется подниматься... Извините меня. Я снова... Снова веду себя незрело. Как ребёнок...»

      В голове проносятся смутные образы – то ворон, распластанный на подушке с подложенной под него влажной марлей, то привычно скрытый за красной маской Урокодаки, а в иные моменты в мыслях мелькают давно позабытые, но с трудом отреставрированные черты Цутако и Сабито. Сердце сжимается от горечи, непривычной тоски и болезненной усталости, от которой плечи невольно опускаются, а щека прижимается к прохладному камню. Ему душно, несмотря на свежий ветер, и жарко, несмотря на укрытое тучами солнце. Дрёма тяжёлая, но необходимая эмоционально истощённому организму, и даже этот короткий сон прерывается в угоду обстоятельствам.

«И что это за херня? Только Томиоки мне с утра пораньше не хватало... Какого он валяется на улице, тем более на кладбище?! Что он вообще здесь делает? Он пьян или под чем-то, раз уснул вот так?! Снова позорит Корпус, чёртов недоумок! И как только Ояката-сама его терпит... Я его сейчас-!»

      Томиока содрогается всем телом, когда чувствует, как его грубо хватают за низкий хвост, дёргая за волосы и вынуждая резко выпрямиться, повернув голову к знакомому лицу, смотрящему на него с негодованием и гневом. Шиназугава. И его уже знакомая, почти привычно сжавшая его пряди ладонь. Он постоянно делает так. Одёргивает, привлекает внимание и останавливает его всегда таким образом. Это раздражает, но изредка странным образом очаровывает. Но определённо не сейчас.       Санеми набирает в лёгкие воздух, чтобы нарушить тишину кладбища обвинениями, но оказывается вынужден споткнуться на полуслове. Шиназугава медленно выдыхает с искренним недопониманием, когда Гию поднимает на него взгляд припухших от недавно пролитых слёз глаза, под которыми красуются свежие тёмные круги.       – Шиназугава, – Томиока тихо, немного рассеянно произносит и поспешно отворачивается, с трудом приходя в себя после короткой дрёмы, неприятной и тяжёлой, но вынужденной. Он буквально отключился прямо здесь, сначала склонив голову к плечу, а после осев на большой, относительно других могил, мемориал. И сейчас прийти в себя очень сложно, в сознании слишком много мыслей, внутри – слишком запутавшийся комок чувств. Его тянет не только спать, но и тошнить одной только водой и маленькой миской риса, поэтому он прикрывает губы кончиками пальцев, шумно сглатывая, когда голос Шиназугавы снова прорезает воздух, будто мечом.       – Томиока, – мрачно фыркает Санеми, скривив губы, смотря на Гию с искренним недопониманием. Он никогда не видел привычно невозмутимое лицо Томиоки таким вымотанным, жалким и... Живым. Это смущает. Смущает и из-за того, что он так грубо потревожил его, и из-за непривычного вида, представшего перед ним.       – Что... Что ты здесь делаешь? – прочистив горло тихим кашлем и неловко сложив руки на груди, Шиназугава не отступает с расспросами. «Заканчивай, раз взялся!» – говорит он себе в мыслях, несмотря на сомнения и внутренний дискомфорт, и молча наблюдает за Томиокой, который, отмерев от минутного бездвижья в попытке унять рвотные позывы и собрать мысли в кучу, теперь сидит на коленях перед одним из множества кладбищенских надгробий и поправляет свои волосы, растрёпанные с самого утра. Сейчас же от грубого одёргивания Шиназугавы его слабо завязанная лента сползает, вынуждая хвост распасться. Он мало обращает на это внимание, как и сам Санеми.       – Хотел задать тебе тот же вопрос, – уклончиво бормочет Томиока, потирая свои особенно зудящие после стыдливых слёз глаза и медленно поднимаясь на ноги, чтобы не зашататься всё от той же слабости. Его вгоняет в ужас собственное состояние. Он и не Хашира совсем, раз, будучи без сна всего сутки, уже валится с ног. Теперь, когда Шиназугава тут... Гию чувствует ещё больше стыда. За красные прожилки на белках глаз, за тёмные круги, за растрёпанный вид, за внутреннюю слабость, которая, как ему видится, оголена для всех и каждого вокруг него. Все смотрят только на него.       – Я задал вопрос первым, – Санеми закатывает глаза, уперев руки в бока, чтобы неловко смять короткую ткань хаори пальцами. Он всё ещё испытывает дискомфорт от неожиданного внешнего вида Гию. Но, в конце концов, Шиназугава выдыхает и, переступив с ноги на ногу, опускает взгляд на надгробие, где только недавно лежал Гию. Все вопросы сразу же отпадают. По крайней мере половина – точно. «Томиока Цутако... Тоже пришёл навестить могилы родных? Есть ли у него тут семья? Это его родная деревня? Разве я помню его из своего детства..?» – Шиназугава шумно сглатывает от навалившихся на него мыслей, которые, вместе с остатками гложащих его чувств после посещения могил своих родственников, превращаются в огромный рой волков, грызущих его сознание изнутри.       – Я навещаю... Сестру, – коротко, прямолинейно отвечает Томиока, не сильно упрямясь, так как по лицу Санеми, направленному к надгробию, очевидно, что он понял причину его нахождения в глухой деревне. Гию кладёт прохладную ладонь на свой лоб, мягко выдыхая от мимолётного ощущения свежести на горячем лице. На щеках виднеются сухие дорожки слёз, и Томиока стирает их кончиками пальцев, всё ещё пытаясь выглядеть презентабельно, когда на самом деле он до сих пор находится в странном полутрансе, который не может объяснить словами. Всё вокруг будто иллюзия. И Шиназугава... Откуда ему тут взяться? Разве может Санеми по счастливой случайности оказаться в той же глухой деревеньке, где находится он сам? Может это быть так спонтанно и внезапно? Томиока сомневается в этом. Сомневается и не понимает, спит ли он ещё, или у его воспалённого мозга снова появляется желание свести с ума его сознание галлюцинациями.       Гию повинуется порыву проверить реальность происходящего и протягивает ладонь к Санеми. Томиока немного тушуется, замерев в коротком размышлении о том, как глупо он выглядит. Но в конце концов он трогает ткань формы близ груди Шиназугавы, проводя по периметру ладонью и задумчиво глядя на место, где его пальцы соприкасаются с телом Санеми. Тепло. Это немного неприятно, так как сам Гию ощущает жар от недосыпа, и ему хочется прохлады. Но, на его памяти, Шиназугава всегда был вспыльчивым не только характером. Его кожа тоже всегда будто пылает, сдерживая внутреннее пламя своим тонким слоем. Поэтому Томиока позволяет своей ладони задержаться на груди Санеми, пока его синие глаза с молчаливой усталостью смотрят на соприкосновение их двоих, пытаясь принять реальность.       – Настоящий... – бормочет себе под нос Гию, после чего поднимает взгляд на ещё более стеснённого и раздражённого обстоятельствами Шиназугаву, который вновь начинает сомневаться во вменяемости Томиоки. Тот никогда не вёл себя так... Странно. И заторможенно. Даже после ночных миссий. Он возвращался, всё с тем же гордо поднятым прямым носом, смотрел острыми синими глазами и, отделавшись ото всех, шёл в свой особняк. Его можно не видеть неделю или две в Корпусе, он редко появляется на завтраках, обедах и ужинах, и многим сложно заметить, как он гуляет по местности или тренируется. Шиназугава немного недоумевает, когда другие Хашира пугаются, заметив присутствие Томиоки только спустя какое-то время. Потому что сам Санеми постоянно замечает эту тень, бродящую по Корпусу и занимающуюся своими делами.       – Ты пьян? – с непониманием, после пары минут молчания вопрошает Шиназугава, резко подаваясь вперёд и хватая другого за руку, чтобы остановить его и сощуриться, рассматривая лицо невозмутимо-потерянного Гию. Санеми действительно не понимает происходящего, но разобраться хочется. Если он действительно пьёт или употребляет медицинские препараты в большом объеме (так это называет Кочо, изредка читающая ему лекции о вреде большого количества лекарств в крови), то ему нужно доложить об этом Ояката-саме. Но это было его первой мыслью – пьянство, определённо пьянство!       Вторая же мысль-объяснение состоянию Томиоки – горе. Шиназугава никогда не видел, – да и не должен был видеть, – как Гию выглядит и ведёт себя во время переживания утраты. Поэтому он и чувствует некоторую вину перед ним за то, что так просто ворвался в его дела. Ему стыдно. Правда, совсем немного. Он сделал то, что должен был, когда увидел своего товарища в подозрительном состоянии.       Учуять от Томиоки алкоголь не получается, как и заметить на его лице признаки опьянения, которые могли бы ярко указывать на интоксикацию. Для Санеми заметен только недосып, очерчивающий тёмные круги под глазами Гию. И, возможно, недавние рыдания. При особенно близком рассмотрении это даже очевиднее, чем тот же самый сбитый режим сна.       – Не пьян, – утверждает для себя Шиназугава и отстраняется от Томиоки телом, а после отпускает его запястье, которое тот за всё время гляделок не вырвал из чужой хватки. Он просто стоял, как вкопанный, и наблюдал за тем, как Санеми рассматривает его, пытаясь укорить в том, чего на самом деле не было. – Извини. Если помешал, – тихо фыркает Шиназугава, отведя глаза в сторону, стараясь принести искренние, пусть и скомканные извинения. Взгляд снова падает на могилу со знакомой ему фамилией, и Санеми отворачивает голову в противоположную сторону. Он, может, и не очень жалует Томиоку, но определённо не хочет прерывать его личные... Ритуалы.       – Всё в порядке, – коротко отвечает Гию, кивнув и взглянув на Шиназугаву более осознанно, без пелены иллюзии и сонливости. Внутри проскальзывает приятное ощущение, которое Томиока с трудом может описать и распознать, но оно, живя своей жизнью, расползает в груди, желая вытеснить остатки горечи, сожаления и боли. Он будто сам загнавший себя в воду утопающий. Утопающий, кто инстинктивно хватается за попавшийся под руку камень, несмотря на то, что он сам выбрал путь сюда. Правда, сейчас скорее камень, целая скала, сама схватила его и выдернула из воды. Глоток свежего воздуха буквально вбивается в лёгкие, и голос Томиоки дрожит, когда он тихо говорит: – Ты ничему не помешал. Я просто уснул.       – Ну и хорошо, – отрезает с цоканьем Шиназугава, неловко почесав затылок и осмотревшись, так как подсознательное желание удалиться нарастает, а его алеющее лицо отражает нервозность и каплю вины в сгорбившемся стане. – Ты, это... Когда возвращаешься в Корпус?       – Сегодня, – Томиока отвечает с присущей ему невозмутимостью, которая раздражает Санеми. Он старается быть искренним, а Гию обескураживает спокойствием и отсутствием реакции. И как говорить с тем, чьё лицо будто мраморная маска – холодная и точёная? К нему даже не придраться, он... Идеален! Раздражающе идеален. «Разве что, мешки под глазами очень заметны и портят это его вечно красивое лицо...» – снова замечает Шиназугава, мотнув головой и выкинув из неё ненамеренно проскользнувший комплимент. Санеми немного хмурится, пошкрябав ногой по земле и подняв пыль, а после, для заполнения тишины, ворчит:       – Ты выглядишь так, будто не спал трое суток.       – Всего сутки.       – Сутки? – недоумённо передёргивает плечами Шиназугава, после чего кривит губы, оживившись, уже не такой неловкий. Теперь Гию снова его раздражает. Как можно быть настолько безрассудным и собранным одновременно? – Ты выжил из ума, Томиока. И это не вопрос. А если ты понадобишься Корпусу прямо сейчас, когда выглядишь как чёртово кофейное желе?! – Санеми недовольно восклицает, схватив Томиоку за руку и показательно тряхнув его. Гию едва удерживается на ногах, сразу же зашатавшись, и внутри него будто качаются все органы, ноющие и особенно тяжёлые. Он мотает головой, глядя на Шиназугаву расширившимися от удивления глазами пару секунд, а после отнимает свою руку от чужой и потирает запястье, которое уже не первый раз оказалось в крепкой хватке Санеми.       – Я... Вижу, о чём ты говоришь, – бормочет Гию, рассеянно моргнув пару раз и потупив взгляд в землю ещё немного, чтобы полностью прийти в себя. Такое небольшое действие рассредотачивает его настолько, что мир вокруг расплывается и вертится. Это... Странно. Даже изнуряющие тренировки никогда не доводили его до такого состояния, и он не понимает, как справляться с собственным организмом, протестующим всё сильнее при каждом его движении. – Я всегда готов, если Корпус потребует меня.       – Ага, конечно. Ещё бы, – снова с неловкостью ворчит Шиназугава, всё такой же нервный в этом непривычном диалоге. – Поспи перед тем, как отправляться в дорогу. Тебя не только демон, тебя и кролик победить сможет.       – Кролик? – мямлит себе под нос Томиока, зевает, а после, где-то глубоко в своих мыслях, усмехается этому сравнению. Возможно так и есть... Но признавать он это не будет. Напротив. – Ты преувеличиваешь, Шиназугава.       Между ними повисает молчание, Гию опускает взгляд на надгробие, а Санеми отводит глаза к деревне. Каждый думает о своём. Шиназунава отылекается от мыслей о нужде вернуться к могилам братьев, сестёр и мамы думами о Томиоке. А Томиока, напротив, отводит себя от размышлений о Санеми, чтобы снова погрузиться в переживания, поглощающие его изнутри и болезненно разъедающие и без того измученное за последние пару дней сознание. Тишина длится недолго. И когда Шиназугава хочет прервать её, то, повернув голову к Гию, видит, что тот уходит. Молча и бесшумно бредёт в сторону леса, так и не обратив внимание на свои растрёпанные, распущенные без ленты волосы.       – Ты совсем охерел, придурок?! – раздражённо рявкает Санеми, широкими шагами нагоняя Томиоку, чтобы поймать его за ворот хаори, будто нашкодившего котёнка, и развернуть к себе. – Кто дал тебе право уходить от разговора вот так?! Снова ведёшь себя, как высокомерный ублюдок? Думаешь ты лучше меня, а?!       – Ты молчал. Я подумал, что ты закончил, – тихо отвечает Гию, не слишком озабоченный тем, как Шиназугава злится на него и хватает. Это уже действительно стало какой-то рутиной. Он привык к этому одёргиванию сзади, и почти сразу же, по одному подобному действию, понимает, что к нему подошёл Санеми. Это одновременно радует и разочаровывает. Потому что чаще всего подходит он к нему с не самыми светлыми намерениями. – Что ещё ты хотел сказать?       – Ээ... – тихо мычит Шиназунава, нахмурившись и крепче сжав пальцы на воротнике Гию, прежде чем отпустить его и сложить руки на груди. Санеми и сам не уверен, зачем подался вслед за Томиокой, если логически их диалог подошёл к своему завершению, и в общем-то он и не хотел ничего говорить... Его просто... «Бесит то, как он уходит, ничего не сказав. Не говорит куда, не говорит зачем... Мне не надо это знать, чёрт возьми, но он бесит!» – размышляет Шиназугава и, не придумав ничего лучше, выпаливает почти обвинительно: – Ничего я не хотел сказать, идиот! Заткнись. Ты, это... Где остановился-то? В этой деревне же нет гостиниц вроде...       – Я не остановился в деревне. Меня приютил Урокодаки-сан, мой учитель. Он живёт в горах, – спокойно рассказывает Гию, зная, что у него есть дела поважнее, чем снова злить Санеми. Вступать с ним в конфликт не очень хочется, тем более в Шиназугаве, кажется, ещё таится осадок после их прошлой стычки.       – В горах? Ты чего, бежал сюда с гор, не спав сутки? Совсем идиот? – всё то же язвительное недовольства проскальзывает в хрипловатом голосе, который небольшим звоном раздаётся в ушах Томиоки из-за своей громкости. Немного дискомфортно, но он молчит, глядя со спокойным безразличием на озадаченного Санеми, который, кажется, мучится выбором. Делает он это, правда, недолго. В один момент Шиназугава просто хватает Гию, сжав его локоть, и начинает тащить его в сторону от леса, по кладбищу, ближе к деревне. – Пошли.       – Куда? – не сопротивляясь, со смирением в голосе и взгляде, спрашивает Томиока, за пару секунд устанавливая близкий к Санеми темп шагов, и следует за ним, едва не спотыкаясь пару раз на непривычной дорожке с каменными выступами в виде булыжников.       – Я... Знаю место, где ты можешь поспать до обеда. Это будет ближе, чем добираться по горам.       – А... Понятно, – коротко кивает Гию, соглашаясь на внезапный акт щедрости и не собираясь расспрашивать Шиназугаву о том, где, что и почему.

«А дальше... Чино-сан с её ярым гостеприимством, за которое я всё ещё благодарен, чёртов странный Томиока и... Тот разговор. Стоит ли говорить об этом? Поймёт ли он меня сейчас? Может, позже? Не знаю... Если избегу этой темы, то-?»

      – Мне не интересно, – внезапно обрывает мыслительный процесс Санеми Обанай, взглянув на него со спокойным выражением лица, которое не имеет за собой излишка какого-то недовольства за оставшуюся недосказанность. Напротив, Игуро позволяет последней части рассказа Шиназугавы остаться без внимания.       Во-первых – ему мало интересна личная часть жизни Санеми с другими людьми, во-вторых – с начала их диалога прошло уже больше двадцати минут, и распаренные бинты на его лице начинают увлажняться и сползать с кожи. Шиназугава выговорился ему, Обанай знает о причине его размышлений и... И ему определённо не хочется слышать больше о Томиоке. Этот надменный дурак мало его цепляет.       – Я понял. Ты... Молодец, Шиназугава. Я не прочь выразить тебе свои сожаление и похвалу. Это действительно поступок, который должен быть совершён каждым, кто прошёл через подобное и оставил позади могилы близких людей, – Игуро говорит спокойно, всё тем же размеренным и строгим голосом, но это утешает Шиназугаву, который слушает, откинувшись спиной на камни и сложив руки на груди. – Если тебе захочется компании при походе в храм, я не прочь подождать тебя снаружи, ты знаешь об этом. А потом можем потренироваться. Ты давно не просил меня об этом. Впрочем, ты знаешь где меня найти и как сообщить о своих намерениях.       – Конечно. Благородно подставишь мне своё дружеское плечо? – Санеми фыркает позабавленно, на самом деле повеселевший и улыбающийся в ответ на скептический взгляд Обаная и вполне серьёзный кивок. Как всегда обескураживающе отвечающий на подколы в свою сторону холодом, Игуро разворачивается и, обернув бёдра в полотенце, выходит из горячего источника. Шиназугава облегчённо, с ухмылкой выдыхает и говорит ему вслед: – Спасибо, Игуро.       – Всегда пожалуйста.       И, после глухого звука закрывающегося сёдзи, Санеми остаётся в тишине, наедине с собой, своими мыслями и чувствами. Сейчас молчание в окружении пара и жара кажется приятным и даже необходимым в своём роде. Он медленно съезжает по влажной поверхности шершавого камня в горячую воду, податливо прикрывая глаза и отдаваясь последнему наплыву духоты, после которого он, наконец, вылезет из источника и тоже побредёт на улицу. «Немного позже... Мне нужно всё обдумать. Ещё раз,» – заключает для себя Шиназугава, кладя себе на макушку мешочек со льдом и выдыхая от его прохлады, распространяющейся по голове.       На самом деле думать Санеми особо и не о чем. Он рассказал Игуро историю со своей стороны – о том, как решился проведать могилы родственников, о том, как вернулся в родную деревню и встретил там женщину, проводившую его в «новую жизнь», о том, как наткнулся на Томиоку... И в общем всё. Ничего интересного, но это много значит для самого Шиназугавы. Он не успел, – как из-за своего нежелания, так и из-за спешки Игуро, – рассказать про то, что случилось после того, как он притащил Гию в дом к Чино. Та их, конечно, радушно приняла, несмотря на то, что Томиока ей не знаком, и он смог подремать где-то до часу дня и пообедать с ними соответственно.       – Действительно, об остальном Обанаю знать не обязательно. Он, безусловно, мой друг, но... Я не готов пока что. Я не знаю, как он отнесётся к произошедшему. Да и не любит он лезть в чужие жизни, зачем оно ему, – ворчит Шиназугава, приподнимаясь в горячем источнике и вставая на ноги. Сбросив с себя шапочку и стянув с выступающего камня полотенце, Санеми выходит из горячей воды, ступая с влажными звуками по полу в комнату для обмывания. Холодная вода после такой духоты ему не помешает.       В то время как Шиназугава остужает свои размышления после неприятного жара, сознание Обаная вновь зажигается мыслями, несмотря на обдувающий его на улице приятный ветер. Он сидит на крыше скрытого за стенами горячего источника, свесив ноги и с томным взглядом, едва заметным из под чёлки, наблюдает за утренним солнцем, приятным и ещё не таким жарким, каким оно будет после обеда.       Игуро подставляет себя солнцу, тряхнув головой, чтобы убрать с лица пряди волос и ощутить мягкий порыв ветра на открытой коже. От натирающих во время тренировок повязок у него снова началось раздражение, из-за чего щёки и нос ужасно чешутся, вынуждая его постоянно касаться зудящих мест пальцами, и только после одёргивать себя.       – Придётся идти к Кочо... Надеюсь она не станет задавать вопросов и просить пройти обследования. Опять... – Обанай выдыхает с дискомфортом при мысли о Кочо и её расспросах. Он понимает, что её интерес вызван исключительно медицинской точкой зрения и в общем она не хочет ничего плохого. Возможно, она могла бы помочь. Но Игуро ощущает отвращение при одной мысли, что она подойдёт ближе обычного и коснётся его лица...       Обанай мотает головой, отгоняя эти мысли и фантомные прикосновения к щекам, вызванные воспоминаниями о далёком прошлом. Он поджимает губы, поправляя повязку, и наблюдает за тем, как медленно Шиназугава выходит из здания, захлопнув за собой сёдзи и направившись к столовой, где, вероятно, уже подают еду. Игуро думает о том, что ему тоже стоило бы там появиться, но отметает эту мысль – он ел только позавчера те угощения, что ему принесла Канроджи, так что он не чувствует ни толики голода.       Обанай прикрывает глаза, опустив голову, и его взор погружается в полную темноту из-за упавших на лицо тёмных прядей, которые помогают ему сосредоточиться не на ослепляющем солнце, а о тех думах, что в его голову принёс Шиназугава со своей историей.       Его рассказ, признаться, задел что-то внутри Игуро... Он не уверен что именно. То ли Санеми поиграл на струнах его души и вызвал глубоко зарытое сожаление, то ли достал из его разума вину за неувиденные могилы его родственников, то ли... Дальше Обанай не гадает, найдя вполне достойное и разумное объяснение – вина. Вина, гложущая его уже давно, снова подкатила к горлу комом, и Игуро сглатывает её вместе с ядом, отравляющим его изнутри. Тяжело. Глубокий вдох и сбитый выдох вызывают дрожь по спине.       Он ведь тоже не видел могилы своих родственников. Все пятьдесят человек, похороненные на огромные богатства, накопленные его кланом, одной только молодой девушкой – его кузиной. И наверняка на поминках и во время зарывания могил только она и была там. Обанай не уверен, смогла ли она, даже будучи в счастливом браке и родив себе двоих, а может и троих детей, забыть о случившемся. Мучится ли она тоже? Боится ли того дня, как огня? Избегает ли воспоминаний о самом Игуро?       – Не знаю, Кабурамару, не знаю... – Обанай шепчет скорее самому себе, чем Кабурамару, к которому он обращается, стоит тому тихо зашипеть и обвиться вокруг его тонкого запястья, пробравшись под широкий рукав его хаори. То ли он собирается спрятаться там от палящего солнца, то ли намекает на нужду к еде.       Пора. В любом случае пора. Долго засиживаться на крыше для глубоких, ни к чему не приходящих дум не имеет смысла, так что Игуро с лёгкостью соскальзывает с высоты, с глухим звуком и шуршанием одежд встав на дорожку. Камешки с лёгким треском стукаются друг о друга, когда он медленно идёт в сторону своего поместья. В его голове тяжёлая тема отходит в сторону, он вполне легко заталкивает чувство вины глубже в своё сердце, чтобы заглушить его сейчас и пожинать плоды замалчивания своих эмоций позже. Сейчас Обанай хочет думать только о том, что напишет в сегодняшнем письме к Канроджи.       «Намекнуть ли мне на желание прогуляться с ней? Или пригласить её куда-то? Это будет как-то интимно... Может, позвать Кёджуро? А он возьмёт с собой Канроджи. Точно! Так и поступлю. Я давно не заходил к Ренгоку...» – решается Игуро, под его бинтами появляется лёгкая улыбка, которая контрастирует с опущенными уголками губ Шиназугавы, наблюдающим за уходящим Обанаем. Санеми не знал, куда ему податься после горячего источника, поэтому просто сел на лавку у столовой и наблюдал за Игуро, который сейчас скрывается из поля его зрения, вынуждая снова задуматься.       – Маюсь, как последний дурак, – ворчит себе под нос Шиназугава, дёрнув плечами и нахмурившись. Не хочется ни тренироваться, ни молиться, ни учиться писать или продолжать с неумелостью читать. Он просто жаждет лечь и лежать, думая обо всём произошедшем в прошлом, далёком и близком. – Так ли себя чувствует Томиока? Он говорил об этом... «Когда я не знаю, куда мне деться от самого себя, я просто лежу и думаю обо всём» – так он сказал мне. Я начинаю лучше его понимать. Даже не знаю, хорошо это или всё-таки...