Your Best American Girl

«Я не знаю, придёт ли Шиназугава сюда ещё раз, да и это не моё дело... Но всё равно, хотелось бы проведать Огаву-сан ещё раз. С ним или без него. Предложение исправления её положения только от меня будет звучать жалко. Так что... Лучше просто приглядеть за ней. Она молода, возможно, поддержка другого человека облегчит её ношу. Даже если этим человеком буду я. Хотя... Какая глупость, Томиока. Кому ты нужен со своими советами? Просто подойди, скажи что-нибудь, отдай гостинцы и отстань от женщины. Правда, если рядом с ней всё-таки будет Санеми... То будет лучше совсем не подходить. Отдам пакет Канроджи, ей нравятся такие угощения... Да, так будет хорошо. Надеюсь я не выгляжу неопрятно. Сегодня волосы уложились быстро, а кимоно погладилось лучше обычного, так что я должен выглядеть приемлемо.»

      Размышления ненадолго прерываются, стоит Томиоке достичь знакомой улицы. Его взгляд скользит к углу забегаловки, где Санеми прижал его. Удивительно, что он не опустился до рукоприкладства. Гию ещё никогда не видел его настолько разгневанным. Наверное, для него произошедшее с Огавой-сан является чем-то личным. Это было однажды в его жизни? Возможно, с его матерью? Это могло бы оправдать его порывистое желание защитить её. И даже в некотором смысле объяснило бы его естественное и умелое обращение с детьми. Интересно, как бы он вёл себя в семье? Построит ли он вообще когда-нибудь семью? А сам Гию?       «Вопросы бесконечны и ни к чему не приведут. Философия – не моя сильная сторона,» – Гию мысленно уговаривает себя, шумно вздохнув и встряхнув головой, чтобы не отвлекаться от своего основного дела. Он не любит растрачивать время зря, особенно утром. Томиока сбавляет шаг, доходя до нужного дома, и в конце концов останавливается полностью, только немного переминаясь с ноги на ногу, чтобы создавать видимость дальнейшей ходьбы и не выглядеть заинтересованным именно в этом участке. Привлекать к себе внимание не хочется, особенно если неподалёку прогуливаются местные сплетники, которых здесь полно. Кочо часто говорит, что он выглядит подозрительным. Гию не уверен почему, но пытается быть менее угрожающим. Правда он не знает, хорошо ли получается.       Томиока немного дёргается и поворачивается в обратную сторону, начиная делать размеренные, спокойные шаги к ближайшему переулку, стоит услышать грубый, но знакомый голос и звонкий детский смех совсем рядом. Эти звуки точно исходили от одной точки и приближались к нему, и Гию достаточно уверен в себе, чтобы не сомневаться в своём слухе. Шиназугава и дети, значит рядом должна быть Огава-сан. Хорошо. Он позаботится о них, по крайней мере постарается, а ему здесь делать нечего...       – Томиока-сан, это Вы? Добрый господин? – не успевает Томиока сделать и десятка шагов, которые выходят короткими из-за кимоно, как его окликают, и он не может не повернуться. Его взгляд падает сначала на Юмико, улыбающуюся ему, после – на держащуюся за её руку дочку, Куроми.       – Добрый день, Огава-сан, – Гию приветствует женщину спокойным тоном на ходу, и поворачивает голову к Санеми только тогда, когда делает ей поклон. – Шиназугава, – Томиока тихо заключает и получает лёгкое цоканье в ответ, и фырканью вторит восторженное пыхтение одного из мальчиков-близнецов Юмико, который цепляется за предплечье Шиназугавы, то ли гнавшийся за ним, то ли бесящийся с его силой, чему Санеми вполне мог подыгрывать. Почему-то Томиока даже может это представить.       – Томиока-сан, я хотела поблагодарить Вас ещё раз, Вы были так милосердны...       – Не стоит, – обрывает Гию, мотнув головой, и протягивает Юмико пакет с угощениями, на который дети сразу начинают заглядываться, пока сама женщина ошарашенно моргает. – Возьмите. Я пришёл только за этим. И я уже ухожу, если Вы не возражаете.       – Н-но... Но как же так? Добрый господин, прошу, не дайте мне оставить Вас без благодарности! Прошу, прошу, – Юмико немного заикается, слишком смущённая излишней щедростью от незнакомцев. Ощущение, будто она в долгу перед ними, и это вгоняет её в странное состояние дискомфорта. – Ваш любезный друг уже согласился позавтракать в моей скромной обители! Я буду так счастлива, если Вы тоже присоединитесь...       Дальше этих слов Томиока мало слушает. Краем уха он улавливает суть её просьб, которые едва не перетекают в мольбы, но не позволяет своему сознанию сосредотачиваться на унижающей себя благодарностями девушке. Гию молча смотрит на неё, его губы слегка поджимаются от неловкости всей ситуации. Неприятно вышло. Юмико слишком скромна для того, чтобы просить помощи и принимать её, и слишком благодарна, чтобы дать ему уйти без возвращения любезности.       А ещё определённое напряжение по телу вызывает пристальный взгляд, по ощущениям пронизывающий низ живота чувством тревоги. И почему Шиназугава может так выразительно смотреть? Почему его взгляд так чётко доносит всё, что тот хочет сказать? «Почему я не могу управлять своими эмоциями подобным образом?» – коротко спрашивает сам себя Гию, когда медленно поворачивает голову на Санеми, недовольно хмурящего брови.       Шиназугава закатывает глаза, показывая своё неудовлетворение тем, что Томиока решил посмотреть на него только сейчас. Санеми слегка качает головой в сторону Юмико пару раз, едва не угрожая ему одними поджатыми губами и подёргивающимся правым глазом. Свободную от ладоней Арато (или Арэто, так как Томиока не уверен насчёт того, какой это близнец) руку Шиназугава приподнимает, поднося к шее и ещё одним красноречивым жестом «предлагая» Гию согласиться. Такой способ убеждения принять приглашение вполне работает. Хотя, скорее Томиока делает это из собственных соображений, потому что всё-таки оставлять хозяйку с тяжёлым грузом вины за неуплаченную милостью услугу, ему совершенно не хочется.       Гию останавливает все едва не слёзные уговоры Юмико тогда, когда та начинает кланяться ему так низко, что даже маленькая Куроми начинает повторять за своей мамой с виноватым видом, думая, что они где-то провинились. Томиока вежливо кладёт ладонь на плечо хозяйки, привлекая её внимание, а после осторожно подталкивает её, убеждая выпрямиться и сохранить достоинство. Гию даёт ей поклон в знак признательности её приглашения и благодарности.       – Благодарю за приглашение, Огава-сан. Раз Шиназугава согласился, то и я тоже, – Томиока коротко отвечает, ощущается острый контраст между его строгим и чётким подбором слов и её спешащей, эмоциональной речью. Рассыпавшиеся благодарности звенят в воздухе ещё пару секунд и быстро улетают вместе со следующим порывом ветра, когда Юмико счастливо улыбается, а её глаза поблёскивают от непролитых слёз.       – Замечательно, это просто замечательно! Я не буду обременять Вас долгими посиделками, но обещаю вкусно накормить Вас завтраком. Пройдёмте! – она говорит уже тише, но всё тем же дрожащим от волнения и полным энтузиазма тоном, уже привычно подхватывая Куроми на руки и идя в сторону своего дома, призывая Арэто пойти и проверить, как его брат справляется с присмотром за самой младшей дочерью. Эта обстановка выглядит мягкой, семейной и приятной. С Юмико достаточно легко общаться, и Томиока с трудом узнаёт в ней ту девушку, которую видел ещё вчера – уставшую, рассеянную, с синяками под глазами и почти осязаемым грузом на плечах. Улыбка настолько меняет человеческое лицо? Настолько скрывает недостатки?       Несмотря на присутствующее напряжение между мужчинами, сидящими учтиво в позе сэйдза на дзабутонах напротив друг друга, разделённые продолговатым столом, всё выглядит вполне прилично. Только большой стол кажется странным. Хотя, если подумать, то для семьи из четырёх детей и обоих родителей это вполне приемлемо. Но для Томиоки этот цукуэ кажется излишним в своих размерах – он не пользуется подобным на постоянной основе, и даже в детстве, в его семье, стол был намного меньше. Так что он чувствует себя немного дискомфортно, сидя так и упирая взгляд в собственные колени. Пустота вокруг вызывает укол одиночества внутри.       Шиназугава же напротив ощущает лёгкую ностальгию от вида кучки пустых дзабутонов по боковым сторонам стола. Два справа, два слева, и два напротив друг друга. В его детстве дзабутонов было больше, чтобы те могли вместить всю семью, – три справа, три слева и два напротив друг друга. Один из дзабутонов, к счастью или к сожалению, всегда пустовал.       Сейчас в его поместье цукуэ небольшой и может вместить в себя максимум четырёх человек, но раньше... Раньше он любил помогать маме, гордо задирая нос, когда она нахваливала за столом именно его. Он всегда сидел у боковой стороны цукуэ, посередине, окружённый своими братьями и сёстрами. Ему для компании мама часто давала самых младших деток – обязательно Кото и либо Хироши, либо Шую. Иногда имела смелость напрашиваться и Тейко, которая всегда была слишком активной за столом и обожала приставать к Санеми с вопросами.       Сейчас же его омывает тёплое ощущение из детства не только из-за знакомого стола, но и из-за подсевших к нему поближе Арэто и Арато, которые с интересом разглядывают его шрамы, совершенно не стесняясь. Горячее детство желает кровавых подробностей, и Шиназугава слегка хмыкает, едва подавляя улыбку, которая всё-таки проскальзывает в уголках его губ, когда он говорит с близнецами, забалтывая их и развлекая. Они наверняка улизнули от матери, пока та занимается девочками – кормит проснувшуюся младшую дочь и держит за руку старшую, которая очевидно немного стесняется идти к столу без самой Юмико.       – Мальчики, не приставайте к гостям! – слышится тихий выкрик ещё из другой комнаты, и близнецы едва не синхронно дуются от обиды, вызывая у Санеми смешок. Они перестают, удивительно послушные для своего возраста, и Шиназугава наконец замечает взгляд Гию на себе. Он смотрел всё время или начал только сейчас? Санеми не уверен, так как был увлечён своими мыслями.       – Чего ты пялишься? – Шиназугава спрашивает более спокойно и менее грубо, чем мог бы, не желая устраивать сцену, хотя внутри него всё ещё бурлят остатки злобы на Томиоку за вчерашний инцидент. Но углы немного сглаживает то, что Гию всё-таки пришёл к Юмико вновь, показав, что его короткая оговорка «мы» оказалась не такой уж и оговоркой. Санеми не уверен, как должен чувствовать себя, имея столько противопоставлений между своими и чужими мнениями о Томиоке и его поступках. Менять что-то не хочется, но обстоятельства едва ли не толкают его на этот шаг. И это странно.       – Просто смотрю, – коротко отвечает Гию после недолгого молчания, отводя взгляд в сторону и продолжая размышлять всё над тем же, чем его мысли были заняты, когда он смотрел на взаимодействия Санеми с детьми. Они для них совершенно чужие, но Шиназугава не показывает к ним даже толики своего обычного характера. Это в который раз подтверждает мысль Томиоки о том, что Санеми вырос в большой семье. Предпосылки, на самом деле, были и до встречи с Огавой-сан.       Гию помнит тот мимолётный, но плотно засевший в его памяти момент, произошедший около полутора лет назад. Тогда Токито лишь недавно получил своё почётное звание и часто перегружал себя тренировками в попытках стать намного сильнее прежнего. Участившиеся ночные задания, совмещённые с изнуряющими тренировками, делали его ещё более сонным и дизориентированным, чем обычно.       Это был вечер какого-то празднования, которому Томиока не уделил должного внимания, но проходило оно поздним вечером, продолжаясь до глубокой ночи. Тогда все были увлечены алкоголем и весёлыми историями, так что никто, кроме непьющего Санеми, не заметил, что Токито едва не ронял рис из своих палочек и пачкал себе рот соусами, настолько сонный и абстрагировавшийся от всего, что засыпал прямо так, склоняя голову то к одному плечу, то к другому. Гию не уверен, почему тот продолжал сидеть рядом с ними, несмотря на усталость, но он смог уделить внимание Муичиро только тогда, когда Шиназугава встал со своего места во время очередной вдохновённой речи и подошёл к Токито, начав трясти его за плечи и твёрдым голосом уговаривать уйти.       Санеми не был груб, как обычно, но и мягким его назвать нельзя было. Просто строгий родитель. Да, наверное именно так это и было. Шиназугава вывел шатающегося из стороны в сторону Муичиро из столовой, и после этого Томиока тоже встал с места. Он был немного пьян и сейчас даже не может вспомнить, почему именно пошёл за ними. Но зрелище стоило его внимания.       Санеми, утирающий рот сонному Токито салфетками и тихо бормочащий себе под нос ругательства, был действительно забавным в тот момент, особенно когда сдался в своих попытках выпрямить заваливающегося в разные стороны Муичиро и просто взвалил его к себе на плечо. Шиназугава ощутил на себе взгляд Томиоки тогда, но, обернувшись на приоткрытые сёдзи, никого не увидел. Он тогда пожал плечами и понёс Токито в его поместье, так и не узнав, что Гию застал его в момент подобного родительства. Впрочем, ему это знать и не нужно. Вероятно, его это разозлит.       Сейчас же Томиока продолжает наблюдать за Санеми, находя в нём всё больше завлекающих черт. Несмотря на его обозлённость почти на каждое действие со стороны Гию, тот ощущает к нему определённое чувство, неспособность описать которое сбивает с толку. Это будто...       Будто Ренгоку и бенто. Он ест их каждый день; иногда они нисколько не отличаются по вкусу, а иногда получаются особенно «яркими», как говорит Тенген. Но Кёджуро, несмотря на все достоинства и изъяны еды, всегда считает её вкусной, громко заявляя об этом. Томиока тоже видит Санеми каждый день; иногда с уже знакомыми чертами характера и привычными поступками, а иногда с совершенно несвойственным ему выражением лица и с необычной стороны. И Гию, несмотря на все ценности и недостатки Шиназугавы, всегда считает его интригующим, пусть и хранит эти мысли глубоко в себе.       Томиока снова засмотрелся. Санеми снова заметил.

«Это решение не спонтанное. Я просто... Просто хочу навестить её. Не прошло и полугода с моего последнего визита, но я должен прийти к ней. Нет, не должен... Я хочу. Просто хочу. Да. Достаточно хотеть, чтобы это была весомая причина. Кагая-сама поймёт, почему я ушёл. Наверное, Кандзабуро уже доставил Мастеру моё письмо. Надеюсь, он не забыл об этом... В любом случае я буду отсутствовать всего пару дней, никто этого не заметит. Близ того района утром разместили задание, загляну туда по пути. Но всё почему-то кажется таким неестественным... Вызывает тревога каждая мысль о родном доме и Цутако. Я не собирался к ней на могилу в ближайшее время, но Огава-сан... Очень напомнила мне её. Нужно ходить к Цутако чаще. Нельзя позволить себе забыть о ней и о том, что она сделала.»

      Томиока уже собрал вещи. Он всё спланировал всего за пару минут, пока укладывал в небольшую походную сумку единственное домашнее кимоно. Он хочет навестить свой старый дом и могилу Цутако, чтобы почтить её память и, возможно, рассказать ей что-нибудь. Как и всегда. Как и каждый год...       Признаться честно, он до последнего отрицал свои мелькающие мысли о схожести своей сестры, Цутако, и Юмико, но всё изменил один момент. На завтраке этим утром, который ему и Шиназугаве любезно подала Огава-сан в знак благодарности, когда она наконец вышла к ним, закончив с детьми, то Томиока увидел на ней яркий бант, прицепленный к её косе. Воспоминание слишком яркое, чтобы игнорировать его. Одна из дочерей прикрепила украшение к её причёске, и этого стало достаточно, чтобы стёршиеся из памяти черты Цутако заменились юным лицом Юмико, послав дрожь дискомфорта по его телу. С той встречи не прошло и пары часов, из-за чего ему до сих пор странно и тревожно. Чувства отвратные до тошноты.       Перемещать черты других людей на родных же... Странно? Ненормально? Гию не знает. Но уже в который раз ищет эти схожести в других. Ненамеренно, мельком, но это происходит.       В тот же день, как Мицури вступила в Корпус, она сразу привлекла в себе внимание Гию. Не своими розовыми волосами, откровенной формой или чем-то ещё, чем обычно девушка тянет к себе парня.       Разрез глаз Канроджи был первым, что заставило Томиоку бросить на неё взгляд из под чёлки ещё тогда, когда все стояли на одном колене, опустив головы и не выпрямившись полностью, чтобы разглядеть новую девушку, удостоившуюся титула Хашира. Округлые, с чёрными густыми ресницами, они слегка щурились, когда она широко улыбалась, выглядя в этот момент в точности как сестра Томиоки, его милая Цутако. Единственное отличие было в том, что глядевшие на него радужки были светло-зелёные, а не тёмно-голубые. Впечатление это нисколько не испортило.       Длинные косы Мицури были вторым, что вынудило Гию вновь опустить голову, скрыв своё потемневшее от нервозности лицо и не привлечь к себе внимание излишне громким дыханием. (Уже сейчас, понимая, что стоящий рядом с ним Тенген услышал его рвущееся из сердца груди, Томиока благодарен ему за молчание). Цутако всегда носила косу с такой же техникой заплетения, делая её густой, объёмной и требующей некоторую ловкость рук ради такой красоты. Томиока всё ещё почти осязает то воспоминание, где его маленькие руки трогали чёрные пряди, тщетно, но старательно пытаясь сделать причёску хотя бы отдалённо похожей на данный ему до этого образец. Цутако лишь смеялась.       И третье, что в Канроджи до сих пор заставляет его трепетать, – это всеобъемлющая доброта и нежность, которой она готова одарить всех и вся, даже самого Гию. «Даже меня...» – всегда думал он каждый раз, когда перед ним раскидывалась картина милости Мицури. Будь то котёнок, ребёнок, старик или дурак – она помогала всем, не судя и не судимой оставаясь. Безвинна. Такая же, какой была Цутако. Канроджи смелая, даже слишком, и заботится о других намного больше себя. Это пагубно. Томиоке неприятно осознавать, что однажды это сыграет с нежным разумом злую шутку. Жертвенность – не то, что он хочет поощрять, но то, с чем он постоянно сталкивается.

«Хватит быть слабаком, Санеми! Хватит! Хватит вспоминать об этом и постоянно рвать на себе волосы! Что за глупая отговорка – не мочь вернуться в родную деревню из-за... Из-за стыда, чёрт его подери! Или из-за вины! Это оправдания, оправдания и только они, ничего другого! У тебя есть руки и ноги, Санеми, ты способен дойти до того места, и этого достаточно. Ты не инвалид какой-то... Да даже если бы и был! Нельзя оставлять всё просто так. Уже столько чёртовых лет они ждут тебя... Разве ты смеешь заставлять их ждать тебя ещё дольше?»

      Оставшиеся вещи уже летят в корзину, когда Санеми в очередной раз дёргает себя за волосы, чтобы отрезвить забитую ненужными вещами голову. Хочется побыстрее закончить с виной, терзающей его уже так долго, что её размеры стали превышать те, которые может выдержать его сознание. Оправдывать себя у Шиназугава не осталось ни сил, ни желания. Он бросил тела своих братьев и сестёр просто так, не увидев их в последний раз и убежав. Глубоко в лес, с одним только ножом, в растрёпанной окровавленной рубашкой и свежими ранами на лице и теле, которые по сей день являются его бременем.       Впрочем, он запомнил их живыми, и Генья может позавидовать ему в этом.       – Сорай! – Санеми восклицает, распахнув окно, и почти сразу слышит карканье, знаменующее о том, что Сорай снова сидит на крыше его поместья и прекрасно слышит его. – Передай Мастеру, что я ухожу. Он уже одобрил мои отгулы, так что уведоми его.       Прежде, чем ворон успевает что-то ответить, возразить или спросить, Шиназугава запирает окно, отходя от него вглубь спальни, немного растрёпанной, но всё равно аккуратной. Санеми не любит беспорядок в любом его проявлении, хотя он редко может и хочет разобраться с месивом внутри себя. К постоянной смене мыслей и эмоций он привык, а вот к криво лежащему покрывалу – нет.       – Пара дней в деревне и обратно, – бормочет себе под нос Шиназугава, пока убирает футон в сложенное состояние у стены и аккуратно распрямляет одеяла и подушки в шкафу. – Найду там какую нибудь гостинку или постоялый двор, на крайний случай останусь у местных... Живут ли там ещё те, кого я помню? Сомневаюсь... Но понадеяться стоит.       От собственных мыслей Шиназугава вздыхает, немного пожимая плечами, будто в попытке сбросить со спины тот неприятный груз, который он сможет снять только тогда, когда разделит его. Разделит на шесть частей. Отдаст кусочки своим братьям и сёстрам, и оставит часть себе. Этот камень – его бремя, и он готов тащить вину до конца. Но всё-таки мысль об облегчении и прощении манит. Простили бы они его, если бы были живы?       Санеми не находит в себе сил ответить на этот вопрос ни положительно, ни отрицательно. Сказать «да» у него не хватает смелости – он не уверен в том, что заслуживает прощения, и в том, что его братья и сёстры, нуждавшиеся в нём в момент гибели, смогли бы забыть о том, как он не пришёл, оставил их и не почтил их память. Ответить «нет» кажется слишком болезненным, слишком жестоким, ведь все они были добрыми, ласковыми, непоседливыми, но любящими детьми, и коверкать их образ до такой низменной жестокости неправильно.       Санеми ищет утешение уже давно, но нуждается в нём до такой степени только сейчас, когда почти утопает. Химеджима, к которому Шиназугава часто ходит за советом, предложил ему сходить в храм – пару дней назад, сразу после завтрака у Юмико. Гёмей, стоило Санеми прийти к нему в паршивом настроении и попросить о совместной тренировке, сразу понял, что произошло что-то, о чём Шиназугава хочет поговорить, но не может. Это происходит не первый раз. В таком состоянии Санеми чувствует себя уязвимым, будто он открыт не только физически, но и морально, будто его можно оторвать от земли одним лишь нежным ветерком. В такие времена только Химеджима может заставить его ощутить успокоение. Непоколебимое уважение к его персоне делает его защитником. Возможно, не в глазах Санеми, но в глазах его внутреннего старшего ребёнка – точно.       Храм. Точно, храм. Шиназугава взгромождает себе на плечи бамбуковую корзину с лямками и выходит из своего поместья, оставив за собой лишь пару немытых тарелок на столе и раскрытую книгу на футоне. На улице ещё прохладно из-за раннего утра, но хорошо. Это стало почти рутиной за несколько дней, когда он встаёт на пару часов раньше, чтобы уделить время храму, на обеде задерживается на время, чтобы спросить совета, и вечером приходит в поместье позже, чтобы получить успокоение.       – Стоит поблагодарить Химеджиму позже... – тихо шепчет себе под нос Санеми, идя уже по протоптанной в памяти дорожке к храму. Он не далеко, но и не близко. Впрочем, ему всё равно в ту сторону. Шиназугава впервые надеется не обнаружить у храма Химеджиму или любого другого. Получать какие-то замечания или в принципе говорить не хочется. Хочется успокоиться, выбрать слова, которые он скажет, и...       И по пути нужно будет купить цветов. Много цветов. Больше, чем ему бы хотелось, и не для той причины, о которой многие, кто встретят его на улице, подумают. И сладости... Он не знает, понравились бы его братьям и сёстрам эти конфеты, булки и угощения, которые он собирается принести. В его детстве не было ни денег на сладости, ни возможности заработать на них. Ему жаль, что теперь только он может есть всё, не смотря на потраченные монеты с дискомфортом от того, что они последние, и в следующий раз, когда его живот заурчит, придётся терпеть. Он много работал для этого, но толика стыда, неприятный укол прямо под сердце вынуждает его примерить гордость за свои старания.       Санеми подходит к храму и уже механически делает воротам небольшой поклон, после чего заходит в них. Он снимает обувь, наклонившись и убрав свои сандалии к остальным двум парам обуви. Шиназугава шагает тихо и медленно, по краю вымощенной камнем и обрамлённой ковром дорожке, вспоминая, как Химеджима одёргивал его всякий раз, когда он пытался идти в середине или близко к ней. И как он может знать сам, в каком месте идёт?       Шиназугава идёт ближе к небольшой стойке, с одной стороны которой лежат различные палочки ладана, а с другой стоит коробочка, на которой написан ценник и в которой пока что не лежит ни монетки. Кажется, он первый здесь сегодня. Несмотря на то, что за стойкой никого нет, Санеми привычно кладёт в кассу пару десяток монет с излишком, уже зная ценник, и берёт пять палочек, стараясь не сжимать их, чтобы не сломать между грубыми пальцами.       Шиназугава на пару секунд останавливается, смято выдохнув и осмотрев храм вновь. И каждый раз он здесь, словно в первый, будто и не было периода трёхдневной молитвы в его расписании. Он не уверен, как описать это место. Просто... Просто он здесь чужой. Санеми ощущает утешение от молитв к Божеству, ноша на его плечах не давит на кости так сильно в эти моменты. Но всё-таки эти молитвы, подношения и сам Будда... Это не про него. Но он благодарен. Правда благодарен тому, что сейчас он может отвлечься от предстоящего похода в родную деревню, сложить ладони вместе и закрыть глаза, поддавшись молитве, переживанию, делясь с чем-то божественным всем, что накопилось в его душе. Посоветовал бы ему Будда найти живого человека, кто смог бы выслушать его, поддержать и утешить?