Your Best American Girl

«Это навевает воспоминания... То, как совсем маленький Кото сидел на моей шее и дремал. То, как уставшая Суми хваталась за мою руку, постоянно не поспевая и жалуясь на жару. То, как Шуя бежал впереди всех, блеща интузиазмом. То, как за ним сверкал пятками визжащий от испуга Хироши, пытаясь скрыться от Тейко, которая снова поймала какого-то паука и едва ли не бросала его в Хироши. То, как Генья-... Нет. Его вспоминать не хочется. Они были лишь детьми. И я так их любил. Разве нужно было какому-то чёртовому демону всё испортить? Разрушить все планы, раскрошить невинные тела и... Я даже представлять не хочу, что там было. Шуя, Суми, Тейко, Кото, Хироши... Если бы вы знали, как мне жаль. Умоляю, простите за то, что так и не вернулся к вам. Простите, что оставил вас одних. Так и не пришёл почтить вашу память... Наверное, за это вы и навещаете меня во снах уже столько лет. Напоминаете всё самое счастливое и не даёте насладиться семьёй дольше короткого мгновения. Или вы хотите сделать меня счастливее этими воспоминаниями? Агх, я не знаю... Мне жаль. Я скучаю.»

      Скорбь на лице Санеми незаметна, так как отличается от привычного его выражения лица лишь закушенной губой и более мрачным видом. Плохо считывающий чужие эмоции Гию, заметив его нахмуренные брови и сгорбившуюся осанку, подумал лишь о том, что Шиназугава, вероятно, не со слишком большим энтузиазмом относится к идее помочь девушке, – Огаве Юмико, как они узнали, – отнести её уснувших и уставших детей к её дому. Хотя, как только они нагнали её и узнали в ней маму малышки в их руках, Санеми первый предложил помочь, а Гию подключился лишь лёгким кивком.       – Томиока, я тебя удушу, – Шиназугава шипит, стоит Гию отвлечься на что-то и снова сильнее нужного сжать в руках двухгодовалую девочку, Куроми, которая обёрнута в держательный лоскут для детей и оказывается стиснута настолько, что ей становится тяжело дышать. Томиока поворачивается сначала к Санеми, а после к девочке, сразу же ослабляя свою хватку и бормоча лёгкое извинение, которое оказывается настолько тихим, что утопает в тонком, мелодичном ворковании шагающей спереди Юмико. Она идёт, слегка шатаясь и шаркая сандалями по каменистой местности, и укачивает на руках ранее потерянную малышку, Кагами. Мать определённо до сих пор чувствует вину за инцидент, так как её щёки всё ещё мокрые от слёз осознания и усталости, а колени мелко дрожат от волнения и понимания, что могло произойти, если бы не...       – Добрые господины, как я могу оплатить вам? – Юмико спрашивает тонким голосом, остановившись у ворот небольшого, но уютного дома, внутри которого всё ещё темно и не наблюдается признаков жизни, несмотря на тёмное время суток. Уже едва не ночь, а её мужа нет? Санеми сразу же напрягается, в отличие от Томиоки, который сосредотачивается на Юмико и слегка кивает ей, отвечая:       – Ничего не нужно, Огава-сан. Мы помогли Вам не из желания получить вознаграждение, – Гию говорит и делает шаг вперёд, осторожно отвязывая от себя Куроми, чтобы передать её в руки матери. Юмико держит девочек в двух руках и слегка покачивает их, мягко прижимая ближе к своей груди, особенно осторожная с младшей.       – Вам помочь донести детей до постелей? Уже поздно, их будет сложно уложить, если они проснутся, – Санеми замечает, его брови слегка нахмурены, когда взгляд обеспокоенной чем-то матери скользит сначала по её сыновьям-близнецам, Арэто и Арато, а после ползёт к лицу Шиназугавы. Юмико неловко улыбается и скромно качает головой, нервно оглядывая свои занятые руки и пытаясь найти, как бы унести на себе всех четверых детей. – Не беспокойтесь, Огава-сан, нам не в тягость помочь с таким пустяком.       – Да, господин, я понимаю... Сердечно благодарю Вас ещё раз за помощь, это неоценимо. Огромное спасибо Вам, господин, за то, что не остались равнодушным к моей дочери, я не представляю, в чьи руки она могла попасть, если бы не Вы, – Юмико обращается уже к Томиоке отдельно, широко улыбаясь ему, и её глаза слегка поблёскивают от слёз, всё ещё теплящихся на её ресницах и редко стекающих по щекам. Она, опустив голову и немного поразмыслив, всё-таки тихонько кивает, соглашаясь на помощь. – Я не хочу утруждать Вас, господин, но если вы не возражаете, то я сначала отнесу в дом девочек, а потом сама вернусь за Арэто и Арато.       – Конечно, Огава-сан, не торопитесь.       – Благодарю, сердечно благодарю! – Юмико благодарит своим высоким, но тихим голосом, поспешно подходя к приоткрытой энгаве и скрываясь на веранде. Свет вспыхивает, слышатся лёгкие шаги, а после между мужчинами повисает только ночные звуки цикад, сверчков и постукиваний бумажных фонарей во дворе дома, у которого они стоят.       – Эй, Томиока, – Санеми окликает, разорвав напряжённую тишину между ними, и ответом ему служит лишь шуршание одежд Томиоки, когда тот поворачивает голову к нему. – Зачем ты сам взял девчонку и понёсся с ней по всей улице? Ты мог оставить её на персонал или в крайнем случае отнести её в отделение Нихон но кэйсацу. Жандармы – или кто там у них, – приняли бы её и сами нашли бы мать.       – Ты тоже мог бы не помогать мне и оставить меня без сведений о том, что ты видел Огаву-сан неподалёку, – Гию парирует, и это раздражает Шиназугаву. Его бесят эти «загадочные ответы», когда нужно всего пару правильных слов, и его тупая прямолинейность, когда лучше всего промолчать.       – Томиока... – Санеми рычит сквозь сжатые зубы, сдерживаясь только из-за детей, всё ещё лежащих в его руках. Он не уверен, спят они или искусно притворяются, но всё равно тревожить их не хочется. – Если бы я прошёл мимо нуждающегося в помощи ребёнка, то не стоила бы и йена моя клятва защищать слабых, которую я давал при вступлении в ряды Убийц Демонов, – Шиназугава фыркает и закатывает глаза, несколько гордый тем, что сдерживает своё слово, и в то же время раздражённый тем, что ему приходится объяснять Томиоке такие простые вещи.       – Ты нашёл ответ на свой вопрос.       – Чего? – Санеми недоумённо хмурится, подумав, что Гию над ним издевается. Но после пары секунд обработки диалога вена на шее Шиназугавы вздувается от гнева. Нельзя было ответить так сразу?! Почему нужны эти идиотские загадки и тупые речи вместо простого «я выполнял этим свой долг»?!       Небольшая ниточка умозаключений пронзает голову Санеми, и тот морщится, взглянув себе под ноги с лёгким размышлением, укрытым пеленой отражённого на его лице гнева. Долг? Когда Томиоку вообще заботил его долг? Он постоянно нарушает правила Корпуса, попадает в неприятности с Мастером, отказываясь от прямых его приказов, и при этом выходит сухим из воды, пользуясь добротой Кагая-самы! Ну что за глупость. Разве может этот эгоист заботиться о ком-то кроме себя? Видеть кого-то кроме себя?       Ответ на свой внутренний вопрос Шиназугава найти не успевает – его прерывает тихий вскрик и грохот, когда Юмико спотыкается о ковёр, бьётся плечом о сёдзи и падает на колени на траву. Вслед за ней выходит мужчина, возвышаясь над ней и немного пошатываясь, опираясь на тонкую деревянную стенку, обитую бумажным слоем.       – Где шлялась, женщина?! – пьяный возглас, грубый и громкий, и Санеми ощущает, как его пробирает мурашками, дрожь стискивает кости и оседает в животе. Слишком знакомо и неприятно, чтобы быть правдой. «Тяжёлая лёгкость» в животе, как её всегда называет Шиназугава, быстро превращается в огонь гнева, его зрачки сужаются, а губы смыкаются так крепко, что превращаются в одну тонкую полосу. – Дети не уложены, ужин остыл, тебя нет... Чем твои родители думали, когда выдавали тебя замуж?! Ты ведь ничерта не умеешь! Ещё и стрёмная, как... Агх, просто стрёмная!       Мужчина раздражённо разглагольствует, размахивая руками и выглядя совершенно непрезентабельно, с его распахнутым воротом, растрёпанными волосами и сумасшедшими глазами с большими синяками под ними. Юмико же, пристыженная и нервная, поспешно поднимается с земли, не оттряхиваясь, и подбегает к Санеми, с беспокойством глядя на сонных детей, которые от криков распахнули глаза и сразу же засуетились, потерянно мотая головами.       Эти взгляды, понимающие и испуганные, Шиназугава тоже знает. Он видел их каждый раз, когда ему приходилось уводить своих братьев и сестёр в другие комнаты. Он мог тащить их футоны, пытаясь не разбудить и огородить от ссоры родителей, мог брать их на руки и только в редких случаях будил сам. Почти всё нервирующее в его детстве проходило ночью – отец в те моменты возвращался домой, чертовски пьяный и без йены в кармане. И каждый раз, стоило им распахнуть глаза и посмотреть на него, он видел этот взгляд. Полный осознанности происходящего и затопленный страхом, который быстро превращался в слёзы. Они лежали тихо, зарывшись лицами в подушки и накрывшись одеялами, пытаясь исчезнуть или хотя бы казаться невидимыми. «Если не мама получит, то это будем мы...» – об этом думали все.       – Эй‐! – Шиназугава рявкает, передав Арэто и Арато в руки матери, но оказывается прерван Томиокой. Глаз Санеми нервно дёргается, когда он поворачивает голову к Гию, который с удивительным безразличием наблюдает за происходящим. – Ты безмозглый?! Отпусти меня сейчас же!       – Нет, – Томиока холодно отмахивается, его брови слегка хмурятся, и он крепко удерживает рвущегося к конфликту Шиназугаву до тех пор, пока Юмико с детьми и мужем не скрываются за сёдзи, которое после плотно закрывается, не жалуя новых гостей в этот дом. Санеми не начнёт биться в чужой дом как из понимания законов, так и из-за знания, что Юмико не поддержит его, а только объявит взломщиком, даже если он попытается помочь. Это гневит ещё сильнее, и Шиназугава крепко сжимает ладони в кулаки, стоит Томиоке отпустить его. Гию спокойно уходит. Отворачивается и уходит. Конечно он эгоист. Эгоист и никто больше. Как по-идиотски было предполагать что-то иное.       – Томиока, ты отвратительный трус. Мне противно от тебя, – гнев ведёт Санеми, когда тот догоняет Томиоку парой широких шагов. Хочется наброситься на него, дать по лицу, не сдерживая силы, и... И отомстить. За всё равнодушие. Равнодушие людей, таких безразличных к другим и цинично размышляющих о моральных нормах. Как можно быть настолько уродливым внутри? – Ты моральный урод, Томиока. Ты это знаешь? Поэтому молчишь? Поэтому позволяешь мне втаптывать себя в землю? Потому что ты трус?!       – Успокойся, – это звучит холодно и пренебрежительно для Санеми, и это срывает у него любые границы. Остатки желания сдерживаться сгорают в пламени гневного огня, которое поглощает весь свет вокруг, и последний фонарь на улице обрывается в тот момент, когда Шиназугава грубо прижимает Томиоку к стене какой-то забегаловки, оставив их в кромешной тьме.       – Успокойся?! Как я могу успокоиться, ублюдок?! Ты говорил мне про долг Убийцы Демонов, а сейчас стоишь передо мной без какой-либо вины! Ты оставил женщину в беде. Кто ты после этого, Томиока? – Санеми шипит ему в лицо, озлобленный и не понимающий, как можно настолько сильно изменять не только своим принципам, но и своему долгу. Шиназугава крепче стискивает плечо Томиоки в своей хватке и ощущает, как его более деликатная ладонь накрывает его шрамированную кожу, тоже сминая и немного отстраняя, но не пытаясь оттолкнуть.       – Ты бы ничем ей не помог, – Гию отвечает строго, его тонкие брови нахмурены, а взгляд остреет, отражая глубь синих глаз. – Ты бы сделал только хуже.       – Как бы я мог сделать хуже?! Эта женщина нуждается в помощи, и мы могли протянуть ей руку! – Шиназугава рявкает, его огонь встречается со льдом в неосознанной попытке растопить его хотя бы снаружи, но Томиока даже не дрогает.       – Она не говорила тебе об этом, – Гию напоминает эту важную вещь снова, прорезая толстый, но слабый купол убеждения Санеми. Слова как стрелы. Пронзают цель быстро и точно, не дав воспротивиться. – Она не просила помощи. Слабые не заслуживают помощи.       – Слабые?! Томиока, ты называешь слабой женщину с четырьмя детьми и мужем-пьяницей?! – Шиназугава снова рычит, вторая его рука быстро взлетает к воротнику Томиоки, сильнее притискивая его к стене забегаловки. Через небольшое окошко под крышей слышно какую-то тихую возню, которая повисает между ними в момент тяжёлого пыхтения Санеми и молчания Гию.       – Да.       – Мы поклялись защищать слабых, разве не этим ты кичился всего пару минут назад?!       – Я не защищаю слабых. Я защищаю бессильных. Тех, кто признал свою слабость, поклялся исправиться и попросил о помощи, – Томиока сощуривается, обе его ладони накрывают запястья Санеми, держа его, чтобы в любой момент прекратить насильственные действия, наличие которых в стычке он предполагает. Он знал, что когда-нибудь Шиназугава всё-таки сорвётся и дойдёт до драки с кем-то из Корпуса. Гию, правда, не предполагал, что мишенью Санеми будет именно он. – Если бы ты защитил её сейчас, она бы не вынесла урок. Не поняла бы зачем ты её защитил. И, возможно, когда бы ты ушёл, её муж сделал бы что-то более ужасное, чем обычно. Нельзя защитить тех, кто не хочет защиты.       – Ты... – «...прав,» – эхом отзывается в голове Шиназугавы, его губы слегка приоткрываются, гневно дрожа в уголках, а зрачки сужаются от осознания. Нельзя. Нельзя защитить тех, кто не хочет защиты, пусть и нуждается в ней. Но что ему тогда делать? Как поступить, зная, что на окраине деревни живёт та, чья жизнь может оборваться в любой момент из-за пьяницы. Оборваться... Точно, оборваться! – Ты идиот! И что ты хочешь делать, чтобы помочь ей, если ты такой умник и стратег?! Он напьётся и убьёт её когда-нибудь, а ты будешь стоять в стороне и говорить что?! О вечном течении судьбы?! О том, что так должно быть?!       – Ты реагируешь слишком остро. Мы не можем повлиять на то, на что не можем. Но если ты действительно хочешь помочь... – Томиока слегка хмурится, всё-таки отталкивая Санеми, гнев которого стал медленно тускнеть и отдавать свою яркость окружающему миру, из-за чего звёзды на небе попрощалась с закрывавшими их тучами. Гию приглаживает своё хаори, смыкает ресницы на секунду и вновь смотрит на Шиназугаву всё тем же тёмным взглядом. – То мы можем прийти к ней завтра. Утром, когда вся пьянь отсыпается.       – «Мы»? – Санеми саркастично уточняет, поправляя грубыми пальцами свои взъерошенные волосы и мотая головой, чтобы смахнуть с лица остатки чувственного румяна.       – Ты. Ты можешь прийти к ней завтра. Проверь её. И не твори глупостей. Слабого можно только направлять. Бессильного можно толкать. Только так человек станет по-настоящему сильным, – Томиока говорит, будто объясняет, и этот пафос снова раздражает Шиназугаву, вынуждая его дёрнуться от гнева. Но виски болезненно пульсируют, он на пределе, и перед глазами сразу же всплывает Кочо со своими нравоучениями и лекциями о блашинг-синдроме и нужде научиться контролировать свои эмоции, чтобы не доводить свою нервную систему до предела при каждой незначительной вспышке гнева.       – Я не делаю глупости, Томиока, – Шиназугава фыркает, разворачиваясь и направляясь в сторону Корпуса вместе с Томиокой, который идёт с ним шаг в шаг, спокойно и размеренно. Санеми шумно вздыхает, потирая свои виски и заалевшее всеми оттенками красного лицо. Внезапный жар раздражает и помутняет, и он посильнее распахивает ворот кимоно, заправляя волосы назад, чтобы те не прилипали к вспотевшему лицу. Узел конфликта распадается так же быстро, как завязался.       – Ты сильно беспокоишься об этом, – Томиока констатирует факт, как всегда бесцельно и с лёгким интересом в голосе, который никто не может считать. Он настолько невыразительный или дело в чем-то другом? Гию никогда не знал и навряд ли поймёт.       – Не твоё дело, Томиока, – Шиназугава фыркает, тяжело дыша через приоткрытые губы и время от времени прижимая прохладные ладони к особо горячим местам на лице. Чёрт возьми. Румянец, по ощущениям, совсем не уходит, даже с висков и лба. – Я не буду извиняться. Я сказал всё, что хотел сказать. Так что я не буду просить прощения ни за единое своё слово.       – Я даже не надеялся, Шиназугава.

«Шиназугава какой-то странный последнее время... Удивительно пассивный для своего вспыльчивого характера. Не звал меня на тренировки, сам не тренировался, не брал свободные задания и даже отлучился на пару дней. Он вернулся позавчера, но всё ещё ничего не рассказал. Он проводит все свои дни в васицу своего поместья или в буддистском храме, вместе с Химеджимой-саном или в одиночестве. Честно, это почти пугает. Последний раз я видел его таким задумчивым... Никогда. Но Кочо упомянула, что сама видела Шиназугаву таким только после траурного события от потери одного из Хашира в Корпусе годы назад. Она не хотела вдаваться в подробности, а у меня не было причин давить. Но её ассоциация понятна – с Санеми что-то произошло. Не знаю, почему я забочусь.»

      Обанай проводит кончиками пальцев по древесной коре, его мысли плывут прямо как извилистые линии на дубе, неспешные и утекающие в разные русла, то уходя в беспокойство о Санеми, то переплывая в задумчивость о причине его стресса. Долго складывать кусочки истории не пришлось, так как взгляд Игуро цепляется за серебристую макушку с топорщащимися во все стороны волосами. Шиназугава, в привычной тёмной форме с белым хаори, неспешно идёт по тропинке к своему поместью, привлекая к себе внимание ещё бегающих по Корпусу какуши, подготавливающих завтрак и созывающих на него истребителей. Один из помощников, проходящих мимо Санеми, останавливает его и спрашивает, нужно ли ему медицинское вмешательство – его наверняка беспокоит его покрытая кровью одёжка. Шиназугава только фыркает, отмахнувшись от него и покачав головой.       Это пессимистично-раздражённое настроение напоминает Обанаю вечно угрюмого Томиоку, и он едва ли может выносить два таких искажённых лица в своём коллективе. Кабурамару, обвивший шею своего хозяина и слегка приподнявший свою мордочку, будто соглашается с этим лёгким шипением, побуждая действовать.       – Копируешь Томиоку своим печальным лицом? – Игуро колко замечает, медленно стекая с дерева, и повернувшийся в его сторону Санеми успевает заметить только то, как колышется его хаори и покачиваются пряди волос, когда он приземляется на камешки и идёт в его сторону. – Если ты вскоре начнёшь походить на него ещё и неуважительным поведением, то я не вынесу этого.       – Я хотя бы занимаюсь более полезными делами, чем постоянное валяние на деревьях, – Шиназугава с той же едкостью хмыкает, закатив глаза, но в уголках его губ мимолётно дрогает улыбка. Не сказать, что он не понимает смысл подобных коротких комментариев Обаная в попытке завести разговор. Игуро прямолинейный, не любит пустую болтовню и избегает её, но в моменты нужды того же Санеми заводит диалог именно таким образом. Непринуждённо. – И если это твой способ утешения, то это ужасно.       – Но ты смеёшься, – Игуро замечает всё с тем же серьёзным лицом, и Шиназугава согласно кивает, слегка прыская от смеха и прикрывая свою ухмылку грубыми пальцами на пару секунд. Он отворачивает голову, зажмурившись и в его голове самым смешным кажется сама поза Обаная, когда он говорит это. Почему этот придурок не может сменить это огромное хаори на более маленькое? Он выглядит как чёртов кабачок, надутый, с серьёзным лицом и этими волосами-лентами. Как он вообще так стрижётся?       – Да, я смеюсь, потому что ты выглядишь нелепо, – Санеми фыркает, снова закатывает глаза, но после шумно вздыхает, стирая с лица веселье и оставляя только лёгкую насмешку во взгляде. И немного на щеках, на которых от улыбки едва заметны ямочки. – Ну да плевать. Чего тебе, Игуро? Я собирался отдать свою грязную форму какуши и сходить к горячему источнику.       – Я схожу с тобой, – всё с той же невозмутимостью говорит Обанай, скорее не спрашивая разрешения, а утверждая факт своего присутствия рядом. – Я порвал своё хаори, попрошу зашить. И мне тоже нужно к источникам.       – Пошли тогда, не тяни, – Санеми соглашается, легко пожав плечами, и они направляются в небольшое здание для рабочих-какуши. Те забирают вещи и выставляют обоих за дверь – работа в самом разгаре с утра, и лишние люди им не нужны. В молчании они идут дальше, проходя через стадии обмывки и обращая внимание друг на друга только тогда, когда горячая вода обхватывает их тела по плечи.       – Где ты был? – как всегда, без прелюдий спрашивает Игуро и поворачивает свой взгляд на Шиназугаву, покрепче затягивая бинты на своём лице, когда те намокают от пота и немного размякают от пара.       – С чего я должен тебе рассказать? Это моё личное дело, Игуро, тебе не нужно лезть в него, – Санеми сразу начинает обороняться, хмурится и складывает шрамированные руки на груди, его плечи заметно напрягаются, блестя от влаги. Он не привык, что кто-то может лезть к нему в душу – он просто не знает какие чувства должен испытывать, когда его пытаются понять и изучить. Поэтому его бесит Шинобу и её психологически-эмпатичные трюки, которые она использует в общении. Вся такая внимательная, добрая и идеальная. Бесит.       – Потому что ты ходишь таким убито-пассивным уже неделю, бегаешь к храму с Химеджимой-саном, совсем не похожий на себя. А после твоего отсутствия в пару дней ты совсем поник. Ты ходишь с таким угрюмо-печальным выражением лица, что у меня всегда всё настроение из-за тебя киснет, – Обанай говорит с фырканьем, почти недовольный и будто бы высказывающий Шиназугаве претензию, мол, он портит ему настроение своим внешним видом. Это почти забавно. Поэтому Санеми не раздражает, когда Игуро пытается изучить его. Он делает это неидеально, без лишней эмпатии и лицевых выражений, иногда откровенно плохо. Такое проявление заботы и беспокойства выглядит почти естественно и действительно утешает. То, что такой чёрствый человек, как Обанай, прилагает усилия, чтобы удостовериться в благополучии Шиназугавы, почти честь.       – Ты ужасен в утешениях, – и Санеми снова улыбается, говоря это. Он медленно откидывается на камень, прижимая шапочку со льдом сначала к своему лицу, а после кладя её к себе на макушку, чтобы остудиться от общего жара. – Но спасибо, что беспокоишься.       – Не обольщайся.       – Не стану, – Шиназугава кивает, набирает в лёгкие воздух и уже хочет начать рассказ, согласный с тем, чтобы поделиться накопившимся с реальным человеком, а не с Божеством, к которому он ходит уже который день, в жалкой попытке разделить свой грех и свою слабость с ним. Но внезапно он выдыхает и задаёт вопрос: – Ты не заметил, что Томиоки тоже не было в Корпусе? Он уехал чуть раньше меня и вернулись мы вместе, позавчера.       – Томиоки тоже не было? – Игуро уточняет, получает кивок и с лёгким удивлением изгибает брови. Он задумчиво мычит, пытаясь понять, видел ли он в последние дни мрачное лицо и волосы-пучки. Не найдя ни одного похожего воспоминания, Обанай отвечает: – Я не заметил, что его не было в Корпусе, и не помню его появления в последние дни. Он так редко появляется на публике, что его отсутствие сложно заметить.       – Мм... Так и думал. Ничего удивительного, – Санеми фыркает, его нос слегка морщится, когда он снова прикрывает глаза, упираясь затылком в камень и стирая со своих длинных ресниц капли солёного пота.       – Погоди. Вы вернулись вместе? Где вы могли быть, чтобы вернуться вместе? Не на задании же? – Обанай мотает головой, поняв смысл вопроса Шиназугавы, и получает только короткий кивок.       – Да, мы вернулись вместе. Я не уверен как это объяснить... – Санеми немного мнётся, скорее от скудного словарного запаса, чем от неуверенности в том, стоит ли вообще рассказывать Игуро свою историю. – Я начну с самого начала, а ты просто слушай и не перебивай. Ты сам попросил меня высказаться. Так что закрой рот и дай мне сосредоточиться.       – Ты...       – Закрой уже рот, я пытаюсь начать!