Ми́лан

      Эмиль написал спустя месяц после отъезда. Как дрожали руки у Милана, когда он нёс бумажное сокровище домой — расцеловать листок, все мелкие буковки, разглядеть каждый вензель и вообразить всё, что желал сказать возлюбленный! Эмиль рассказывал, что вернулся к родителям, рассорился с Паоло — они даже чуть не подрались, и теперь ищет работу. Просил Милана написать о себе, волновался, удалось ли загладить скандал в деревне, не преследуют ли его мальчишки… Милан грустно улыбнулся, читая эти наивные строки. Этой итальянской красивой душе просто неведомы тьма и позор, в которые окунает невежественное общество того, кто хоть на долю отличается от них! Ей неведомы одиночество и страх, робость и густое, затягивающее отчаяние…       Милан написал длинное письмо, но о своих проблемах рассказал сухо. Даже о домашнем обучении не упомянул — иначе Эмиль тут же догадается и станет переживать. «Да, — писал он, — мальчишки немного преследовали меня, но ничего серьёзного. Всё обошлось. Отец тоже на меня не злится». «Отец просто выпотрошен моим поведением, у него вместо сердца теперь — огромная дыра», — думал, глядя на эти лживые строки, но оставил как есть. С тех пор они обменивались письмами раз в две недели или раз в месяц — зато послания выходили длинными и полными.       Милан замалчивал о своих проблемах и всё думал: ну вот, осталось немного потерпеть и подождать, и я смогу отправиться к Эмилю! Но глубоко в душе он, победитель олимпиады по математике, мог легко сосчитать, что до наступления мечты оставался далеко не год… Если настаивать на своём заграничном обучении, все вокруг поймут — отец и директор, — что он рвётся вовсе не за знаниями. Да и если планировать это, надо учить языки уже сейчас — поверхностного разговорного итальянского уже не хватит, понадобится отличный английский. А с ним в их школе было отвратительно плохо…       Эмиль же перелетал из школы в школу, как беспокойная пташка, и всюду учил несколько месяцев. Причины ухода называл самые разные: то с начальством возникали разногласия, то работа переставала приносить удовольствие. «Таких учеников, как ты, больше нет…» — писал он, а Милан шутливо думал: «Как же нет? Не поверю, талантов наверняка много! Совсем скоро ты меня забудешь и начнёшь отдавать себя другому ученику — способному, остроумному, не такому тёмному, как я…» Вроде шутил, а глаза всё равно покалывало слезами.       Во все те годы после отъезда Эмиля его отчаяние обретёт какую-то звенящую, парализующую глубину; глубину, к которой он будет стремиться, гуляя дикими скалистыми пляжами вдоль самых кромок или сплавляясь по реке Таре. Он будет искать пьянящую опасность, головокружительную близость к смерти, будет послушно мчаться за её гнилостным запашком повсюду, где наша жизнь может предложить свою грязную изнанку. Он будет думать о том, как легко матушка нашла небытие, и — о ужас — завидовать ей. Он будет заигрывать с мраком — да так откровенно, что только чудо спасёт его потом — чудо по имени Стефан, ещё юный, младший его на три года мальчик, до одури влюблённый в лучшего друга и при этом восхищённый красотой и стремлением уничтожить себя у незнакомого юноши. Как всё сплелось, найти бы конец и начало! Милан протрезвеет только, когда у отца начнётся обострение болезни. Но тёмные мыслишки, не долеченная любовь, пляска со смертью затаятся на дне его души и выползут в критичный момент — чуть позже, о, гораздо позже, но ничего не будет забыто…       Теперь, с высоты возраста и опыта, Милан готов был признать, что на протяжении долгих лет он испытывал какие-то ментальные проблемы. Эта его навязчивая идея разбиться насмерть от одних лишь неудач в любви, чьих-то отказов или собственного изъяна была нездоровым, опасным, жутким влечением. Но откуда он мог знать об этом в своей деревне? Может, один Эмиль мог бы помочь ему, да ведь Милан не обмолвился и словом за все их бесконечные письма и телефонные звонки. Ради далёкого возлюбленного, чей трескучий голос он мог слышать в пластмассовой трубке даже за сотни миль, Милан приободрялся, говорил резво и весело, рассказывал такие беззаботные сценки из жизни, что потом с трудом мог ответить себе: а было ли это в реальности?       Но годы, к счастью, шли, и вот диплом о среднем образовании уже лежал на пыльных полках его комнаты. Милан закончил школу хорошо, но не так блестяще, как предсказывали ему учителя, когда он стал первым учеником из Герцег-Нови, выигравшим олимпиаду на уровне страны. Точные науки, на багаже знаний Эмиля, давались легко, а вот остальное было скучно и неинтересно. Да и мотивации Милан однажды у себя просто не нашёл: чего ради пытаться, для переезда? А куда, в столицу? Вот что грустно и разочаровывающе: он хотел туда только ради Эмиля, ради того, чтобы они уехали вместе и тот стал его полноправным наставником и любовником… А уж чем там заниматься — учёбой или глупой подработкой, Милан плевать хотел.       Неожиданно остро юноша понял ещё и то, что тяга к знаниям была только влечением к самому Эмилю, к его заинтересованности и восторгу. Он расхотел получать высшее образование, разочаровался даже в математике, которую искренне любил. Теперь воспоминания о том, как он мог ночами корпеть над одним примером или сложной задачкой, расковыривать подвохи, находить элегантные тропы решения, казались жалким обманом и помутнением. Уголком сознания Милан понимал, что растрачивает свой талант, что избирает путь слабого, но ничего не мог поделать…       После его выходки в школе, едва не закончившейся кровавой бойней, ребята окончательно предали его анафеме, и, хотя в коридорах ещё долго не умолкала сплетня о мерзкой, да ещё и безумной подстилке для учителей, время сделало своё дело. События стирались, бледнели, откидывали страницы истории назад. Ребята взрослели и переживали уже собственные любовные трагедии, на какого-то «мальчишку, замутившего с учителем» год от года становилось всё равнодушнее и равнодушнее. Но всякий скандал оставляет после себя клеймо на жертве. Обзывать Милана как-то очевидно на все издевательские формы слова, означавшего любителя вступить в запретные отношения, совсем скоро наскучило ребятам, и они выдумали «Красавчика Милана». Ведь Милан и правда был красив, но каждый в деревне понимал, что под этим якобы комплементом скрывалась издёвка, насмешка. Ни один человек не произносил эту кличку без лёгкого презрения и гадкой улыбки… «Красив настолько, что будь осторожен: как бы он не залез в твою постель!»       Хуже всего пришлось брату, и Милан иногда порой понимал его справедливую злость в свою сторону. Никола был ещё младшеклассником, когда на их семью обрушился скандал. Да, они учились в разных зданиях, но искажённое, извращённое домыслами событие облетело деревню уже к вечеру, как только стало известно, что Эмиля уволили… Подростки коварны и опасны, но, оказывается, маленькие дети тоже жестоки — и жестоки до звериной, ужасающей черты. После неё — только мрак, забвение и скорбь.       Драки для Николы стали ежедневным ритуалом, испорченные вещи — обыденностью. «Твой брат — грязный содомит, значит и ты будешь таким, когда вырастешь!» — безупречная логика малолетних ублюдков. Только благодаря своевременной педагогической работе директора начальной школы удалось избежать полной изоляции мальчика от общества — в его возрасте это бы стало большим уроном. С детьми разговаривали строго, воспитывали, уже не гнушаясь даже телесных наказаний, и через какое-то время Никола мог посещать школу хотя бы безопасно для себя. Но вернуть друзей, прежнее отношение, радость от занятий и новых знаний было уже невозможно…       Никола долгое время не понимал, в чём вина его старшего брата. Приходил домой, смотрел искоса заплаканными глазами и спрашивал в нос: «Братик, что ты натворил? Почему они теперь ненавидят меня?» Милану нечего было на это ответить, он слабо успокаивал Николу и передавал его в руки отца, чтобы тот заговорил его и отвлёк каким-нибудь рассказом. Но обида вонзилась стрелой в их отношения уже тогда. И никогда потом не исчезла, раскачав щель между двумя судьбами до гигантской, широкой бездны…       Милан, наверное, поступал неправильно, когда растерянно молчал перед плачущим Николой, который просто пытался осознать, почему он страдает из-за брата. Наверное, надо было сказать что-то правильное, обнять ласково и пообещать хорошее, но Милан и сам был одиноким, убитым горем подростком с растерзанным сердцем. Поэтому их дружбе предрекалась смерть ещё тогда. Никола подрастал, постепенно отгораживался от брата в обществе (Милан бы не удивился, узнав, что тот открестился от него, назвав позором всей семьи) и снова завёл себе товарищей. Младший брат, прежде милый мальчик с пухлыми щеками, теперь вырос, ожесточился и обернулся в угрюмого подростка, в свои двенадцать чуть не переросшего Милана. У них случались громкие ссоры, даже драки, но всё быстро сошло на нет и перетекло в молчаливый пресный конфликт — из-за чудовищной ярости Милана, ещё дремавшей на дне сердца, которую Никола вовремя распознал. Отец всегда переживал за их отношения и умолял примириться, но так и не дождался чуда. И до сих пор Милан так и не отыскал ключик к ледяной душе своего брата.       В общем, к своим восемнадцати годам Милан подходил изумительным, похорошевшим юношей с ворохом проблем за спиной. Он чуть вытянулся в росте, стал пошире в плечах, соблазнительные черты лица теперь были выточены не просто из гипса, а уже из утончённого мрамора, и мышцы, прежде блеклые, теперь оформились в приятные изгибы из-за постоянной работы на море. Он и в годы знакомства с Эмилем был симпатичным, даже привлекательным, но печать наивной юности ещё сияла во всём его лице; теперь же годы страданий и одиночества легли притягательно тёмной маской печали на его взрослое лицо и засели дымкой в карие равнодушные глаза.       Сейчас он мог распоряжаться своей жизнью как угодно. Поэтому первым его делом стала поездка в Италию. Эмиль не мог приехать к нему по известным причинам — кажется, слухи о нём плавали ленивой водорослью по всему побережью Черногории. Мало ли, вдруг кто-нибудь вспомнит… Поэтому Милан решил не рисковать, скопил деньги (теперь он всецело заменял отца на рыболовстве) и подал документы на визу. Весна только начиналась, но в Италии, особенно на Юге, уже наверняка разлилось дремотное летнее тепло. Эмиль, преподававший тогда в Бари, знал о его поездке и приглашал к себе в квартиру, правда, писал об «одном нюансе, который нам с тобой надо будет обговорить». Милан, все эти долгие годы живший мечтой увидеть Эмиля, прикоснуться к нему, попробовать… всё заново, все их отношения, толком не заметил этой приписки, когда прочёл согласие возлюбленного, и в тот же день как бешеный рванул собираться.       Да, он всё ещё любил Эмиля; лучше сказать — сохранил эту хрупкую любовь в тайнике своей души так же, как когда-то сберёг его письма и подарки под полом своего сундучка. Люди могли вычистить, вытоптать всё его содержимое, но до заветного секрета, до трепетного чувства им было не добраться. И да, Милан всё ещё верил, что у них с Эмилем был второй шанс: вот сейчас-то точно никаких запретов, всё законно и официально, да и вокруг будет прекрасная Италия… Разве там их не должны понять? Ну, или по крайней мере перестать преследовать? Милан рисовал идиллические картины, пока собирал свой дрянной багаж в дорогу.       Отцу сказал просто: еду в Италию, вернусь нескоро. «Ты уже взрослый, сынок, и можешь сам решать, что делать. Но… я боюсь за тебя. Боюсь, как бы этой поездкой ты не разбил себе сердце. Иные старые чувства должны остаться в прошлом…» Тогда Милан разозлился и накричал на отца. А потом горько об этом жалел: папа оказался прав.       Он сел на вечерний лайнер, утром уже был в Бари. Эмиль встретил его в порту: внешне он никак не изменился, только изящная сеточка морщинок около глаз стала отчётливее при улыбках да пшеничные волосы, отгоревшие до платины, лежали по-другому. Та же любовь к хлопковым рубашкам, зауженным брюкам и модным блестящим ботинкам. На пристани они могли только коротко обняться и прошептать друг другу на ухо нежности. Но Милан с радостью отметил: Эмиль по-прежнему ласков с ним и глядит восхищённо, даже жадно на его изменившееся тело. «Ты похорошел!» — намеренно задев губами мочку уха, прошептал ему Эмиль. Милана бросило в жар. С тех самых пор, как учитель уехал, он ни разу ни с кем не познал наслаждений…       Дома они первым делом предались страсти. Милан быстренько сбегал в душ и, даже не потрудившись накинуть полотенце, ворвался к Эмилю в комнату. Румяный итальянский рассвет поплыл в сладком мареве, стоило их загорелым телам упасть на кристально белую простынь. Милан раскованно стонал, гладил Эмиля, прижимал к себе за плечи и опаивал вином своего сладкого шёпота, умоляя о большем. Но строгий, разумный Эмиль дозировал ласки и аккуратно удовлетворил его, будто они и не вышли из своих прошлых ролей: учителя и ученика.       — Почему бы тебе не трахнуть меня, Эмиль? — отдышавшись, сипло спросил Милан и перевернулся так, чтобы оказаться сверху любовника. — Я всё так же готов и так же невинен, как в те годы. И нас больше не сковывают запретные условия… — Милан скользнул пальцами к поясу Эмиля, чувствуя, что потенциал ещё не исчерпался. Но возлюбленный, аккуратно перехватив его ладонь, поцеловал её, потом плечо, а затем губы. Улыбнулся ласково, но малахиты сияли жгучей трезвостью. Так он смотрел, когда в прошлом Милан ошибался с простой задачей, которую должен был решить в два счёта, но из-за подростковой горячей влюблённости ум его совсем плавился…       — Мой любимый… давай не будем торопиться. К тому же, из-за тебя я могу опоздать в школу, — Эмиль глянул на наручные часы и резво поднялся на локтях. — И между прочим, уже опаздываю! Боже, сколько мы кувыркались? Милан, если меня уволят, то помни, что это опять будет из-за тебя!..       В ужасной суете они кое-как позавтракали, выпили кофе, Эмиль сполоснулся под душем и начал одеваться. Милан позволил себе голым сидеть на кухне и неспешно доедать тосты, наблюдая за беготнёй и вздохами возлюбленного. Его квартирку он оглядел кое-как, одним глазом: небольшая, уютная, белая… Перед выходом из дома Эмиль позвал его в гостиную и там, укоризненно взглянув на его наготу («Ты всё ещё не оделся?»), вдруг сообщил:       — Хотел тебя предупредить, чтобы ты не обижался и не думал Бог знает что… Мы с Паоло помирились — ещё давно, всё-таки он мой друг с детства. У него сейчас проблемы с деньгами, поэтому я приютил его у себя. Правда, он на эти дни уехал навестить родителей, так что не должен нас побеспокоить… Но мало ли.       У Милана подскочили брови от удивления. Как раз на глаза попался шкаф в гостиной, и там, среди привычных и уже виденных фотографий семьи и всей Эмилевой жизни, вновь возникли снимки с очаровательно мерзким блондином! «Вот же зараза, никак его не вытравишь!»       — Ты его простил? После того, как он сдал нас?.. — Милан подошёл к Эмилю и взял его за ворот рубашки; теперь они были одного роста и телосложения. — После того, как он обратил твою жизнь в Ад? А меня… рассказать, кем меня считают после его выходки? — Милан встряхнул учителя и со злостью прошипел в самые губы: — Содомитом, грязнейшим ублюдком, когда-либо рождавшимся в Черногории! И после этого ты пустил его на свой порог?       Эмиль, видно, ожидал такой реакции и примирительно накрыл его ладони своими; не испугавшись полыхающих яростью глаз, он обнял Милана и легонько погладил по спине. Знал, искуситель, владелец юного сердца, знал, что одного его касания хватит, чтобы Милан заткнулся покорно, как навеки прирученная зверушка!       — Ну пойми меня, лучик света, я не могу бросить его… Он искренне раскаялся в том, что сделал! Он ведь вырос в совершенно другом обществе и не думал, что разразится такой скандал… Здесь было бы всё по-другому! Он потом целый год вымаливал у меня прощение, ходил к моему дому, тысячу раз названивал… Паоло понимал, что сильно провинился: я мог легко проигнорировать его письмо и билет на лайнер, что и сделал. И эта задержка дорого мне обошлась, хотя я ни о чём не жалею… Не злись на него, лучик света! А как я вернусь, ты мне всё расскажешь: что у тебя было на родине, куда ты планируешь идти дальше… Твой gap year подходит к концу.       Эмиль глубоко и чувственно поцеловал его, заставив сноп искорок чиркнуть ниже пояса, но быстро оторвался, как только увидел опасность своих необдуманных ласк. «Я приду к трём, не скучай!» — дверь хлопнула, Милан остался один. Он неспешно оделся — пока хватит нижнего белья, потом заварил себе ещё кофе и принялся лениво разглядывать квартирку Эмиля. Не прошло и десяти минут, как в двери послышались щелчки ключа в замочной скважине. Милан усмехнулся и, направившись в гостиную, подумал: «Ну до чего растяпистый этот Эмиль! Опять что-то забыл!» Но на пороге квартиры его ждал вовсе не Эмиль.       Красивый Паоло остался по-прежнему высокомерно прекрасен со своими пронзительными голубыми глазами и роскошно блондинистыми волосами — теперь подстриженными короче и с небрежной чёлкой на лбу. Милан не кинулся на него только из-за последних слов Эмиля. Возлюбленный будет разочарован, если Милан кинется на его друга и разобьёт милое личико…       — Привет, Милан, — Паоло говорил с ним равнодушно и смотрел без привычного презрения, но всё так же снисходительно, будто разговаривал с тем мальчишкой, каким запомнил его в их последнюю ссору, а не со взрослым юношей. — Знаю, ты меня наверняка ненавидишь и не хочешь видеть. Однако я пришёл намеренно — чтобы поговорить с тобой… Чтобы ты, наконец, кое-что понял про себя и про нашего Эмиля, конечно же.       «Нашего Эмиля» резануло слух, и Милан выплеснул желчь застоявшейся ярости:       — Тебе не помешать нашей любви! Уж не теперь точно!       Паоло, стаскивая ботинки, усмехнулся, поднял голову и с иронией взглянул на него, изогнув золотистую бровь:       — Если б ты знал, как прав, Милан! Уж не теперь точно — это ты верно сказал…       Милана пробрало ледяной дрожью. Что-то триумфальное, победоносное звучало в этих простых неказистых словах, и оттого ужас пронизывал каждую косточку, каждый затаённый уголок сознания… Пока нежданный гость располагался в гостиной, Милан ушёл в ванную и оделся. Из зеркала на него смотрел загорелый, симпатичный и дико испуганный юноша. Наскоро взбодрив себя пощёчинами, он вернул взгляду злость и вышел к Паоло, готовый бороться за своего любимого до конца.       — Присаживайся! — блондин вальяжно раскинулся на диване и кивнул ему на противоположную сторону. — Я тебя долго не задержу, но придётся выслушать кое-что, что тебе, думаю, не очень понравится…       Милан постарался сесть легко и непринуждённо, но выглядело всё равно так, будто он рухнул на диван без сил. Поведение Паоло его раздражало — и раздражало всегда, хотя его хозяйскому настроению в доме была причина: всё же он жил здесь на правах близкого друга Эмиля, но… Хотел бы Милан отвесить ему хлёсткую оплеуху — просто за весь пафос и мерзкую улыбочку! Кажется, в прошлом они успели даже сцепиться…       — Итак, Милан, — заговорил Паоло, скрестив руки на груди и пристально уставившись на него. — Скажу сразу: к тебе лично у меня претензий нет. То, что было несколько лет назад, уже прошлое. Ты был подростком — взрывным, влюблённым и глупым. Ты защищал свою любовь, и в этом нет ничего удивительного. Проблема тут в Эмиле… — Паоло тяжело вздохнул и опустил взгляд к связанной стопке писем и карточек, которой Милан прежде не видел на столе. — Ты можешь говорить что угодно, можешь доказывать, что любовь между несовершеннолетним юношей и его учителем возможна, равноценна и здорова, что вроде и в истории где-то затесались примеры таких союзов, но… это ложь, Милан. У Эмиля есть… нездоровое влечение к юношам того возраста, в каком был ты, когда вы только познакомились. Он очаровывает их, завлекает знаниями, интересными фактами и своей блестящей эрудицией, а потом умело корчит из себя строгого преподавателя, который не посмеет осквернить ученика. Ученик к тому времени так распалён и возбуждён действиями Эмиля, что буквально набрасывается на него, унижается всеми способами, только бы добиться ласки, расположения. И трудно ожидать от юной бунтарской души иного, сдержанности и разума… А если это ещё и первая любовь! — Паоло махнул рукой и скривился; на мгновение в его равнодушном лице проступили тени отчаяния. — Тебе ведь всё это знакомо, что я сейчас рассказываю… — коротко взглянув на него, заметил блондин, и Милан весь подобрался, съёжился, сжал кулаки. Наброситься бы на него сейчас, разукрасить эту золотистую ровную кожу лиловыми кляксами синяков!       Внезапно Паоло потянулся к связанной стопке писем и карточек и развязал нить. Начал перебирать бумаги и по одной выкладывал их перед Миланом.       — Понимаю, ты мне не веришь. Думаешь, что я всё это говорю, только чтобы разлучить вас с Эмилем, отвратить тебя от него или наоборот. Но теперь-то мне всё равно, Милан, — снова этот внимательный, пристальный взгляд. — Теперь ты вырос и, поверь мне, не представляешь для него угрозы. Он ведь как видит какого-нибудь талантливого, одинокого, одарённого юношу, так и не отлипает от него, пока не приручит, не сделает своим… Я готов показать тебе ребят, которые были у него после Черногории. Тебе будет больно, неприятно, отвратительно. Но умножай эти чувства на десять, чтобы понять, каково всё это время было мне. Каково было его настоящему возлюбленному… ведь все эти годы, Милан, с самого детства, я любил его, — нежные руки дрогнули, раскладывая письма и какие-то фотографии, в голубых глазах вспыхнула яростная, бессильная, терпкая боль. — Я любил его и поначалу мирился с его свободолюбием, с его желанием не зацикливать себя на одном человеке. Все эти новомодные гостевые браки и прочее… Я думал, он просто развлекается с парнями своего возраста или старше, мне было больно знать это, но я укрощал ревность: если закрою его от мира, то потеряю насовсем. И вдруг — это было лет восемь назад, когда он только начал преподавательскую деятельность — я узнаю, что у него закрутился роман с учеником! С учеником девятого класса, Милан… Я увидел их дома, целующимися, и закатил ужасный скандал. Но ни один уговор не работал против Эмиля… Он успокоил меня и заверил, что всё будет в порядке. Итог? — Паоло усмехнулся и откинул чёлку со лба, уже не скрывая застрявшие в ресницах слезинки. — Его уволили спустя полгода — ученик попался на удивление туповатый и растрепал своему другу об отношениях с учителем. Спустя неделю знала вся школа — только по рассказам, конечно, но даже из-за такой сплетни Эмилю пришлось уйти. И так было всякий раз, Милан… Надо ли тебе говорить, что за решёткой Эмиль не оказался только чудом? — Паоло уже говорил с таким жаром, что Милан вдруг почувствовал себя ужасно виноватым перед ним. — Только из-за его таланта объяснять и выигрывать с учениками олимпиады!.. Причём преподаванием он живёт, я знаю, для него это важно. Я всякий раз твержу ему: любая неловкая интрижка с несовершеннолетним может закончиться твоим концом как учителя. А он соглашается, кается, божится, что больше никогда-никогда, а потом всё снова: хорошенький юноша, ну просто гений в математике, приходит к нам в дом на дополнительные занятия и смотрит ласково-преданно на своего кумира, кажется, что сейчас же отдастся ему, стоит Эмилю только шевельнуть пальцем…       Паоло переждал минуту, чтобы отдохнуть, и вернулся к письмам:       — Да, я обещал тебе показать. Гляди, — показал на первую бумажку; Милан прочитал в неровном мальчишеском почерке страстные признания в любви, трепетные надежды на совместное будущее и громкие отречения — «Никогда, никогда больше никого не полюблю так, как вас!». Спасибо хоть и слабому, но всё же знанию итальянского языка… Паоло на всякий случай дублировал некоторые места, водя по ним пальцем; но они оба знали, что Милан уже всё прочёл и, к сожалению, всё до омерзения ясно понял…       — Это ему пишет четырнадцатилетний Джулио, — под письмом лежала фотография: Эмиль, а рядом с ним — хорошенький темноволосый мальчишка. Настоящий итальянец: оливковый цвет кожи, орлиный нос, копна густых, хоть и прямых чёрных волос. Выглядел он гораздо старше своего возраста… Учитель и ученик стояли близко друг к другу, под тенью платана в каком-то парке, но не обнимались, не выказывали и намёка на нечто большее между их душами. Дата на оборотной стороне пожелтевшей фотографии — декабрь того года, как Эмиль уехал из Черногории.       Если что и разбило сердце Милана в тот миг, так это горькое осознание: он не просто один из многих, он — посредственность, после которой надо было запить дурное послевкусие чем-то по-настоящему изысканным, романтичным, сладким. Каким-то таким Джулио — страстным, темпераментным, наверняка жутко раскованным в постели…       Милана даже легонько затошнило.       — Они с Джулио встречались пять месяцев, выиграли несколько математических конкурсов и даже планировали ехать на международные соревнования, но правда вскрылась и Эмилю пришлось уйти из школы. Правда всегда всплывает на поверхность, Милан… — задумчиво говорил Паоло, гладя по краю фотографии. — Как бы мы ни желали её скрыть, как бы ни надеялись, что это пройдёт, что это никому не нужно и нам удастся убежать от судьбоносного рока… всегда, всегда то, что мы заслуживаем, настигает нас и сильно бьёт. Меня уж точно, — усмехнулся так едко и болезненно, что Милану стало искренне жаль его, хотя он всё ещё считал, что они по разные стороны баррикад и воюют за сердце Эмиля.       — А вот милый Франческо, — Паоло показал на следующую стопку; на снимке был запечатлён юноша — уже один — явно в какой-то фотобудке, где за пару монет можно отснять несколько кадров и подурачиться на камеру. Но выглядел Франческо зажато и смущённо: склонённая набок голова, руки, сцепленные сзади, взгляд из-под пушистых ресниц. Камера сняла его по пояс, даже чуть ниже, обрисовав узкие бёдра в чёрных стильных брюках и свободную белую рубашку, расстёгнутую до половины. Красивый юноша, уже не чистый итальянец, а будто смесь горячей крови и рассудительности северян: пышная копна каштановых волос до плеч, точёное лицо, пухлые губы, ярко-зелёные глаза. Милан вдруг с ужасом понял: Франческо не просто фотографировался, он позировал для Эмиля, постаравшись встать так, чтобы учитель рассмотрел его соблазнительное тело; и расстёгнутая рубашка, ну точно…       — Как думаешь, сколько Франческо лет? — Паоло не дождался его ответа и сразу вытащил письмо, да ещё перевернул карточку со снимком: — Ему пятнадцать, а он пишет вот что!       На обратной стороне фото в углу виднелась замысловатая, витая надпись. «Люблю, люблю, люблю тебя! И очень жажду твоих ласк…» От его писем Милан смутился, как нетронутая девица в первую брачную ночь: по этому мальчику и не скажешь, что он способен писать о таком! «Буду ублажать тебя языком», «Если захочешь, возьму в рот полностью и позволю вытрахать меня таким способом», «Жажду тебя во мне — чтобы ты вошёл на всю длину и долбил меня часами». Боже! Милану стало даже дурно; нет, он, конечно, всё понимал — такой возраст, желания вполне естественны, тело уже вовсю начинает подавать признаки сексуальности и желает познать наслаждения, но… Неужто этот скромный красивый Франческо и правда был готов унизиться, пойти на всё, на любые сексуальные практики, только бы Эмиль прикоснулся к нему?       А потом Милан вспоминал себя, свои минутные, пугающие желания в том возрасте и больше не задавал вопросов.       — Рафаэль, четырнадцать лет. Эмилио подбил его на занятия живописью, и вскоре мальчик всерьёз планировал превзойти своего знаменитого тёзку. — Очередной красивый юноша, очередное откровенное письмо. — Марко, шестнадцать лет. Они встречались долго, около полугода, пока родители Марко не нашли их письма и не пригрозили Эмилю судом. — Марко был короткострижен, плечист и очень статен; письмо же, в противоположность его воинственной внешности, горело, переливалось, искрило нежными трепетными чувствами. — Джованни, Леон, Энрико… Всем им было не больше шестнадцати, когда Эмиль использовал свои ядовитые чары. И все красивы, симпатичны, умны, как на подбор — ну коллекция для журнала мод! — Паоло насмешливо махнул на остальные стопки, потом указал на письма под ними. — А послания от каждого — сразу в литературный журнал! Просто квинтэссенция искренности, первой любви, страсти и раболепного желания… Я уж не стал приносить все прошлые похождения, до тебя, — посмотрел на него внимательно и чуть сощурившись. — Но они тоже были, поверь. И твоё резюме там есть, будь уверен… Наверняка ты писал ему проникновенные письма, пока вы были в разлуке, и присылал свои лучшие фотографии, чтобы… не дать ему забыть, напомнить о себе. Я прав?       Милан, с пересохшим горлом, смог только слабо кивнуть. Паоло тяжело вздохнул, собрал стопки обратно, аккуратно сложил письма к карточкам и перетянул их верёвкой.       — Как видишь, он всё это хранит. Своего рода… коллекционер разбитых мальчишеских сердец. С кем-то он порвал навсегда, с кем-то раз в год перебрасывается письмами, если не рассорился. С тобой, надо признаться, он почему-то решил повозиться и даже разрешил тебе приехать… вообще удивительно! Запал ты ему в душу, наверное. Но, Милан, — Паоло выделял взглядами особенно проникновенные моменты, — ты уже взрослый и сам понимаешь, что это не любовь. Ни то, что было, ни, тем более, то, что есть сейчас… Мне даже не нужно знать, чтобы сказать наверняка: вы сегодня удовлетворяли друг друга. Но, дай догадаюсь, он снова отказался от более откровенных ласк? — Милан, уже в открытую пугаясь этого проницательного, видевшего насквозь его душу блондина, нервно кивнул. — И Эмиль никогда не согласится, будь уверен! Кого-то из своих юных любовников он всё-таки трахает, но многих оставляет невинными и с кучей комплексов: а правда ли я хорош для кого-то? Год от года он будет всё сильнее остывать к тебе, а потом и вовсе станет прибегать к тебе, как к последнему варианту, когда секса давно не будет — то есть подходящих учеников, а тело жадно запросит свободы… Почему я знаю? — горько улыбнулся. — Я так живу всю свою жизнь, Милан. Я его крайний, запасной вариант, я — последний в длинном списке его сексуальных планов и, боюсь, что последний вообще в любом списке его жизни… Веришь ты мне сейчас или всё ещё считаешь тупым красивым блондином? — Паоло тут же скривился, как от боли, и махнул на него рукой: — А, да и не важно ведь… какая теперь разница!       — Почему… почему ты это всё рассказываешь именно мне? — Милан даже удивился, насколько логичный и правильный вопрос возник в хаосе его мыслей. — Или ты так разговариваешь с каждым… каждым его любовником?       Паоло фыркнул и вновь сделался высокомерно насмешливым.       — Многое совпало. Я прочёл в письмах Эмиля, что ты едешь к нему и с вполне определёнными надеждами… Решил, что лучше уж отрезвить тебя сейчас, чем ты потом сделаешь это сам, да ещё нервы себе изведёшь. Он ведь будет долго тебя мучить, долго не говорить о своих интрижках, скрываться… А ты в него правда влюблён, я вижу. Если уж делать больно, то сразу, а не распиливать сердце по кусочку, по крупице. Он так с тобой поступит. Он так поступил уже со мной… Так что, — Паоло выдохнул и уронил руки на колени, — не строй иллюзий, Милан. Ты, хоть и бесил меня в те годы, всё же хороший, приятный юноша. Не хочу, чтобы ты превращал свою жизнь в то серое несчастное месиво, в какое она превратилась у меня. Ты можешь поверить мне сейчас или назвать уродом и послать куда подальше — я вытерплю всё. Просто потом, Милан… — Паоло глянул на него исподлобья, — ты всё поймёшь и дай Бог, чтобы к тому моменту ты был далеко от него, излеченный чей-то любовью — любовью того, кто тебя и правда достоин. Теперь я должен идти. Прощай…       Паоло поднялся, отнёс пачку Эмилевых тайн наверх и безмолвно вышел из квартиры. Милан так и остался сидеть на диване, парализованный, немой и ошарашенный. А он-то думал, главный раскол в его жизни произошёл несколько лет назад…       Он даже толком не знал, верить Паоло или нет. Но впервые шестое чувство подсказывало ему: всё правда, всё то, что жестоко и сурово, обычно правда. Милан носился по квартире, как загнанный зверь. Рыдания сменялись гневными ударами кулака по столу или стене. Боль истерзала грудную клетку до такой степени, что он уже ничего не чувствовал. Опустошение, густое и беззвучное, застряло в его голове. Внезапно все события прошлого стали так логично и последовательно связываться в единую, ужасающую картину… Всё походило на сложное уравнение — не зря Эмиль учил его мыслить математическими категориями, в которое встали на места все прежде неизвестные компоненты.       Каково в один день приобрести и заново потерять надежду всей жизни? Милан думал, что поведёт себя ещё более неадекватно, но решил сдержанно дождаться Эмиля, откровенно сообщить ему своё презрение и уйти. Сбега́ть, будто бы это он был преступником и совратителем малолетних, он не хотел. В горло не лез больше ни один кусок, Милан только и мог, что бродить по комнатам и перебирать в дрожащих пальцах край своей роскошной красной рубашки. «А ведь когда-то я хотел впечатлить тебя ею… и, верно, впечатлил! Только думал, что в выигрыше я сам, а оказалось, что проиграл давно и разгромно…»       Эмиль вернулся в три часа дня, долго звал его из гостиной, а потом прошёл на кухню, где Милан сидел на стуле и безмолвно ждал его. Тот, кто тащит свои грязные тайны бесконечным полотном сквозь годы жизни, очень хорошо чувствует, когда мерзкая ткань выбивается из-под полы, пачкает ноги других людей и заставляет их ужасаться откровению. Вот и Эмиль, едва взглянув на него, всё быстро понял и сел за другой конец стола. Милан посмотрел на него: бледный и уязвлённый.       — Я всё знаю про тебя и твоих юношей, можешь не утруждать себя и не оправдываться, — жёстко и всё-таки ослабшим голосом начал он. — Я хотел так много сказать тебе, Эмиль. Сначала — врезать бы тебе хорошенько, чтобы хоть на одну сотую ты почувствовал, как больно мне сейчас! И не только мне, а всем тем ребятам, которых ты бросил… Паоло, который плетётся за тобой униженным хвостом. Но потом я решил, что это бессмысленно. И драки, и обвинения, и крики. Ты — уже такой и другим не станешь, — Милан вздохнул и сжал кулаки — надо сказать всё до конца, надо сдержаться и не подать виду, что он сейчас расплачется и психанёт. — Поэтому я просто скажу, что презираю тебя. Но вовсе не за тех мальчиков, что были после меня, и даже не за то, что ты выдрессировал меня, как собачку, навечно приковав ко мне комплексы, чувство неполноценности и лихорадочное стремление стать лучше. И разбитое сердце тут ни при чём — сколько их разбивается и сколько ещё будет… Я презираю тебя за то, что ты для чего-то вернул меня к себе вновь, не отпустил, а решил привязать покрепче. Мог бы разорвать связь ещё пару лет назад, пропасть и не отвечать на сообщения — это так легко, а подросток погрустит и забудет… Но нет, ты держал меня до самого совершеннолетия, зная, что я приеду, сорвусь, как только часы отсекут полночь моего дня рождения. Ты намеренно хотел оставить меня подле — как будто одного Паоло недостаточно! Ты знал, что счастья у нас не будет, своим вкусам ты не изменишь, но как хорошо, если под боком останется наивный влюблённый дурачок, который уже обучен подчиняться и стерпит все измены! Ты бы привносил их в нашу жизнь плавно и аккуратно, я поверю… Паоло тебе уже надоел, нужен кто-то помоложе — но не настолько, как твои нежные пассии.       Милан поднялся из-за стола, перекинул рюкзак через плечо — он уже всё давно подготовил для быстрого ухода — и подошёл к двери. Обернулся, взглянул на Эмиля: тот плакал! Искренне или нет, но калечное сердце дёрнулось скорбной лаской, горьким и ошибочным стремлением утешить его. Только с помощью невыносимой сдержанности Милан пришиб его и негромко договорил:       — Прощай, Эмиль. Надеюсь, ты когда-нибудь вспомнишь своего преданного Милана, прежде чем привяжешь к себе очередного подросшего мальчика, которого уже не сломить, не вырастить под себя. Вспомнишь и пожалеешь невинную душу, отпустишь его навсегда — к тем людям, которых он заслуживает.       Эмиль всё-таки утёр слёзы и посмотрел на него; хриплый голос, некогда спасавший Милана от какой-нибудь опасной авантюры (а в итоге к ней и подталкивавший), произнёс напоследок неуклюжее и добивающее:       — Прости меня, лучик света. Потом ты поймёшь… всё поймёшь. Я старался сделать тебя лучше во имя твоего же блага! Ты — особенный, Милан, и если бы не грязь моей души, если бы… не мои ужасные страсти, мы бы смогли, Милан, о, точно смогли!.. — Эмиль закрыл глаза и прошептал: — Я к тебе и правда привязался, по-настоящему… таких, как ты, точно не будет.       Милан уже не мог слушать этот бред для мыслящего человека и бальзам — для влюблённого и рванул к выходу, спотыкаясь о все углы из-за размазанных по лицу слёз. И в конце, как смертельное копьё, ему прилетело в спину:       — Только не забывай играть на флейте, прошу тебя, лучик! Ты талантлив, исключительно талантлив…       — Да я ради тебя хотел топиться! — задыхаясь рыданиями, кричал Милан из коридора. — Не видел жизни без тебя, дурак! Поймёшь ли ты когда-нибудь, насколько сломал меня?..       — Прости, лучик света, прости меня…       Ажурная сеточка извинений тянулась за Миланом до самой пристани, а потом и до берегов Черногории. Нежные, шёлковые, соблазнительные «прости» душили, одурачивали, заставляли сомневаться. Может, стоило простить и начать всё заново? Милан хлестал себя по щекам и умолял лучше уж рыдать, выглядеть сумасшедшим и безумным, но не давать себе слабины, не садиться в Будве на обратный лайнер и падать в рабство к Эмилю. Это будет только рабством…       Отец испугался, увидев его на пороге дома вечером — бледный, выпотрошенный, заплаканный. В голову полезли самые мерзкие мысли, и, пока Милан не успокоился, отец ласково обнимал его за плечи, готовил травяной чай и ничего не говорил — всё понимал и так. Милан чувствовал себя снова пятилетним неразумным мальчиком и ещё долгие дни не знал, как жить эту жизнь дальше.       Но дальше всё пошло банально и скучно. Лишь смерть отца всё омрачила. Год от года ему становилось хуже и хуже, несколько раз он уже лежал в больницах, но это было только поддерживающее лечение — до очередного приступа. Милан изо всех сил работал и копил деньги, чтобы поставить ему кардиостимулятор — аппарат бы помог отцу протянуть ещё несколько лет. Но не успел… Очередной приезд в больницу, очередная палата. Врач вызвал Милана на серьёзный разговор и честно признался, что его отец сейчас был в пограничном состоянии. «Если тромб оторвётся, это будет мгновенная смерть, — говорил он. — Мы постараемся стабилизировать его состояние, но у него много других больных органов, на которые могут побочно подействовать препараты… Ничего не гарантировано, к сожалению».       Милан всё с горечью понял и вызвал брата — поговорить с отцом. Они общались недолго — отец всё чувствовал и говорил свои прощальные слова. Брат вышел угрюмым и сразу же уехал. Отцова просьба к нему наверняка была неизменной… Милан остался с ним до самой ночи, когда посетителей уже выгнали. Кроме мольбы помириться с младшим братом отец вдруг внимательно поглядел на него и тихо произнёс:       — Раньше я переживал из-за тебя, из-за твоих… предпочтений. Но сейчас понял, что хочу лишь одного: чтобы ты был счастлив. Кто бы ни был твоим избранником, самое главное — чтобы он тебя ценил, чтобы был достоин твоего хрупкого сердца и не заставлял меня, когда я буду на небесах, гневаться и проклинать его… — отец усмехнулся, а Милан заплакал. — Будь счастлив, мой мальчик — это станет мне лучшим Раем.       Отец умер за четыре минуты до рассвета. Милан погоревал, но потом взял себя в руки — отчаяние никому не поможет. А дальше… дальше шла история, уже далёкая от Эмиля. И самая интересная её завязка выпадала ровно на туманный фуникулёр.