Ми́лан

      Милан не сразу понял, что произошло. В тот день математика была с утра, и Эмиль провёл свой урок. После обеда он пропал, но Милан не бил тревогу: конец четверти, много работы… Идти к нему домой не стал — задали много домашки, да и по кое-каким предметам, кроме математики, конечно, он начал отставать, надо было их подтянуть… Отец, на удивление, вернулся раньше обычного и даже приготовил жутко недосоленный, но такой вкусный суп. Милану рассказал, что пригласил электрика из города — починить телефонный провод. «Вот я и пришёл сейчас, чтобы не пропустить его, — объяснял отец. — Он без бутылочки работать не начнёт… Не тебя же просить прикупить ему крепкого!» И задорно подмигнул. Милан улыбнулся ему в ответ и ушёл к себе в комнату. В глубине души он немного сетовал на сломанный аппарат, ведь так хотел позвонить Эмилю. Узнать бы только, как у него прошёл день, как настроение… да просто услышать его голос! Разве это много? Но пришлось засыпать без его смеха, без ласковых слов и нежных поцелуев, но с большим, протяжным и грустным свистом тревоги в груди.       Утром, собираясь в школу, Милан распахнул ставни и заметил на подоконнике тяжёлый ржавый брелок, а на его конце — свёрнутый клочок бумаги. Удивившись, кому это стало охотно кидать ему такие тайные послания, Милан развернул листок и прочёл: «После уроков, у меня дома. Прошу, не задерживайся… И не смей пропускать занятия, иначе будет только хуже!»       Это послание, написанное знакомым бешеным почерком, сбило Милана с ног, он даже упал обратно на кровать и почувствовал пульсирующий, тошнотворный страх внутри. Теперь он не просто ощущал, а знал: что-то случилось. Беда, трагедия, невозвратная потеря. Эмиль никогда не прибегал к подобным, только разжигающим беспокойство интригующим запискам… Значит дело и впрямь обрело серьёзный поворот. Милан только спрашивал себя: почему бы им не встретиться в школе? Хоть на пять минут, в закрытом классе… этого сполна хватит для короткого пересказа, что же случилось! Но выяснить он уже не мог: телефон хоть и починили, но звонить в дом Эмиля теперь было бесполезно — учителя приходили в школу к восьми, на полчаса раньше учеников. Милан, даже не прикоснувшись к завтраку, выбежал из дома.       Уроки шли как обычно, ничего не намекало на какой-нибудь скандал, случившийся вчера. Милан замотался в школьной суете и толком не видел Эмиля; успокаивал себя лишь одним: после обеда у них будет математика, и уж тогда, хочет того учитель или нет, они встретятся и поговорят! Время, прежде хлеставшее волнами об их хрупкий берег, теперь замерло и понеслось тягучими водами в обратную сторону. Милан поел скудно — ни один кусок в горло не лез, в животе как будто забетонировалось волнение, а между рёбер проросли колючки ядовитого страха.       Он первым ворвался в кабинет математики, но Эмиля там не было. Всё в порядке, уговаривал себя Милан — сердце при этом колотилось до судорожного звона в ушах; всё в порядке, ведь Эмиль иногда опаздывал и заходил только со звонком… Потихоньку класс наполнялся ребятами, бумажно-тетрадной суетой, шепотками и наконец застыл тишиной — звонок отсекал буйства и привилегии ребят, теперь ими правил лишь строгий учитель. Все ждали Эмиля, напряжённо глядя на входную дверь. Пять минут истекли — для кого-то в праздном неведении, для кого-то в тихой болтовне; для Милана же они стали смертельным приговором — теперь он знал, что Эмиль не придёт.       В коридоре зашаркали шаги, и, подобно всем ребятам, умеющим на слух определять, кто к ним шёл, Милан с тоской понял: это не Эмиль. И даже того хуже: шёл их завуч… Дверь открылась, класс по привычке поднялся, но немолодой мужчина тут же попросил всех садиться обратно. Встав у доски, он спокойно и лаконично объяснил:       — Эмиль покинул школу по личным причинам. До конца года вести математику у вас буду я, пока не найдём замену… А теперь: кто-нибудь напомнит мне, на чём вы остановились на прошлых уроках?       Оказывается, шёпот может оглушать. Поднялся такой сдавленный, тревожный гвалт, что завучу пришлось повысить голос и попросить девочку с первой парты показать записи с предыдущего урока. Ребята поутихли, но всё равно продолжили шептаться, вопросительно поглядывая друг на друга. «Что же могло случиться с симпатичным молодым преподавателем?» — стало темой всех сплетен на следующих переменах. Но недолго тайна будет окутывать эти вопросы…       Уже после урока новость облетит всю школу — сильно эхо длинных коридоров и ребяческих возгласов. Занятия отошли на второй план и каждый считал себя обязанным вставить своё особо ценное мнение.       Дошёл слух и до того мальчика классом помладше, который увидел сцену, должную остаться тайной двух грешных сердец; и он быстро стал звездой, наконец выплеснув свою долго томящуюся историю, наконец сорвав кандалы, наложенные на него директором. Теперь-то ничего не стесняло его красноречия, надо быть совсем тупицей, чтобы не сложить два и два — разве не логике учил их, по иронии судьбы, Эмиль? Мальчишка клялся всем своим существом, что видел ученика и учителя в противоестественной связи; и понятно, что после такого скандала Эмиля в лучшем случае ждало только увольнение. Ребята резво подхватили его байку, ведь теперь всё обретало устойчивый, пошлый смысл: и дружба Эмиля с Миланом, и их победы, и частые личные занятия, названные подготовкой к олимпиаде…       Грязь разносится по школе быстрее гриппа зимой. Две перемены — и вот Милан, входивший сюда простым умным парнем, которого звали героем с великими победами, достоянием школы и блистательным студентом в будущем, выходил уже изгоем. Выходил вымаранным подонком, содомитом, шлюхой — да кем угодно, кто готов подставить свою смуглую задницу под любого важного человека. Уже обесценились и его завоевания в математике: все начинали думать, что олимпиаду он взял скорее физическим трудом, чем умственным.       В тот день лишь самые отчаянные начали его задирать: в спину летели колкости, усмешки, цоканья; куртку из гардероба он нашёл в мусорном ведре — слава богу, ни в чём не измазали. В коридорах, проходя мимо, ребята старались задеть его, подтолкнуть, боднуть плечом. Милан терпеливо выжидал конца уроков, заталкивая гордость и гнев поглубже — знал, что если ответит, то втянется в ужаснейшую драку, из которой не выйдет победителем. И таким своим поведением точно докажет, что они правы… Да, он тогда ещё верил, что грязный слух, порочный секрет, можно выжечь, выбелить, как едким стиральным порошком, со своего безупречного полотна репутации. Но ещё не знал, что ребята изголодались по скандалам и вцепились в этот, как бешеные собаки в кость…       После уроков Милан предусмотрительно выглянул в окно и заметил около главного выхода толпу парней. Чуть поодаль от ворот, но если выйдешь оттуда — не избежишь опасной встречи, не успеешь одуматься и выбрать другую дорогу… Милан вышел из школы через один из запасных выходов и, преодолев пожухший лес, добрался до тропы, ведущей в деревню. Совсем скоро выбор безопасного пути превратится в его неотчуждаемую привычку, а пока он вспоминал, как ещё недавно курил в этом самом лесу и даже не представлял, что спаливший его «мерзкий блондинчик» станет его смыслом, его любовью, вожделением и безумством… Милан бежал по лесу, спотыкался о коряги, задевал рукавом колючки и плакал. Не мог сдержать слёз, потому что прекрасно чувствовал: это конец. Конец всему, что они бережно строили, планировали, окружали любовью, конец их мечтам, чувствам, улыбкам, но главное — будущему. Милан очень хотел сбежать с Эмилем сейчас, но понимал: ни возраст, ни семейные обязательства не позволят ему так поступить. Он сделает хуже в первую очередь своему отцу, а потом уже Эмилю…       Учитель встретил его на крыльце — ждал там заранее, приоткрыв дверь, и быстро утянул в гостиную. Выглядел он измождённо, блекло, растоптано; золотистой коже, созданной лишь для итальянских солнечных поцелуев, черногорские реалии привили серый безжизненный оттенок. Глаза, некогда сравнимые с изумрудной заводью, с малахитовым рифом, впитали в себя местные грозы и хмурые небеса. И сам Эмиль, прежде неутомимый, восторженный, радостный — раскованный, как и все итальянцы, двигался заторможенно, резко, нервно и неуклюже — совсем как привидение, потерявшее спокойствие в своей прошлой жизни. Милан обнял его, и горячий лоб бессильно уткнулся в его плечо. Усталые руки повисли вдоль тела, разочарованный шёпот разверз бездну отчаяния:       — Мы пропали, лучик света, мы пропали… это всё моё наказание, моя жалкая карма… я не должен был так поступать с тобой!       Милан ничего не понял и аккуратно посадил Эмиля рядом с собой на диван. Беглый взгляд по комнате выявил странное запустение на полках, в шкафах, у дивана: ни книг, ни фоторамок, ни любимых безделушек… Место, прежде отведённое строго для шкатулок с флейтами, одиноко пустовало. Здесь больше не жили — об этом кричал каждый закуток квартиры. Милану следовало бы догадаться, что Эмиль скоро съедет — оставаться в деревне было рискованно с каждым часом…       Но как же их тайна просочилась наружу? Неужели директор всё-таки поверил глупому мальчишке? Успокоившись, Эмиль глухим, сдавленным голосом рассказал:       — О многом я могу судить лишь по письму от Паоло, а он, сам понимаешь, сегодня нам скорее враг, чем друг, но, наверное, о своём геройстве, как он говорит, умалчивать бы не стал… В общем, директор почти успокоился, когда поговорил с твоим отцом и получил приятный отзыв обо мне. Ради формальности он решил спросить кого-нибудь с моей стороны — этим человеком был только Паоло. Он нашёл его контакты, связался с ним и был готов обойтись телефонным звонком, но Паоло настоял на личной встрече. Ведь только во время неё гадёныш мог продемонстрировать свои выдающиеся актёрские способности! — злобно стукнув кулаком по столу, Эмиль в бессильной ярости уставился перед собой, словно Паоло мог восстать из его мыслей и предстать перед их жестоким судом. — Ну, а на встрече он со всей обеспокоенностью преданного друга признался, что я в беде и он желает помочь… Отыграл он, я уверен, просто шикарно! — выплюнул Эмиль, так и не научившись сдерживать эмоции. — Директор, конечно, заинтересовался и начал расспрашивать, а Паоло, чуть ли не плача, сознался, что сейчас предаст нашу дружбу — но только во имя меня, во имя моего счастья и благополучия, ведь так продолжаться уже не может! — Эмиль даже умело спародировал чуть высоковатый, раздражающий голос друга и Милан коротко усмехнулся, совсем позабыв про их несчастье. — Тьфу, так и сквозит лицемерием! В общем, он откровенно выдал всю историю: и нашей с ним долгой дружбы, даже фотографии подготовил, и твою с моей… Не знаю, что именно Паоло там наговорил — думаю, почти всё, даже приукрасил, но у директора не было шансов не поверить ему. Уж кто угодно бы стал врать, но только не лучший друг, который перемежал рассказ с рыданиями и мольбами о помощи. Он заклинал директора что-нибудь сделать — «убрать» негодного мальчишку из моей жизни, разорвать нашу связь, ведь ты отравляешь меня, утаскиваешь меня на дно, заставляешь нарушать все мыслимые законы… Директор всполошился, серьёзно обеспокоился — рассказ мальчишки ещё можно было принять как сплетню, но теперь возникло слишком много совпадений. Да и он помнил, как дрожали коленки парня, каким страхом блестел его взгляд — лжи так не бояться, бояться лишь того, что не могут объяснить… Поэтому он, ещё немного поговорив с Паоло, выспросил пару деталей и уже решил, что будет делать.       — Вчера вечером он пригласил меня в кабинет, — тяжело вздохнув, Эмиль уронил голову на ладони. — По его суровому взгляду и бледному лицу я почему-то сразу всё понял: где-то что-то пошло не так, наша вроде бы крепкая лодка дала течь… Директор говорил откровенно: «Только из-за того, что вы сделали для нашей школы, я не буду устраивать разбирательств и скандала. У меня есть слишком много сведений о том, как далеко зашли ваши отношения с учеником — с несовершеннолетним парнем, напомню вам! Даю ровно сутки, чтобы вы убрались из города и, желательно, из страны и больше никогда не приближались к Милану. Зайдите за документами через час, вам всё подготовят…» Больше он ничего не сказал, и по его настроению я понял: оправдываться нет смысла. Он уже услышал нечто такое, что поставило крест на всех наших предосторожностях и одинаковых ответах, даже на показаниях твоего отца! Мне оставалось только забрать школьные вещи, документы и вернуться домой… Паоло здесь уже не было: он ловко собрал вещи и оставил одно письмо с билетом на сегодняшний утренний паром и призывом не задерживаться, уезжать скорее в Италию. Там же он и рассказал, как провернул затею с директором и почему считает это испытание моим очищением… Он знатный ублюдок, Милан! — прошипел Эмиль и сжал пальцы. — И я не отправился вслед за ним, чтобы разукрасить его светлое личико синяками, только потому что хотел увидеться с тобой ещё раз… уходить, не попрощавшись — как-то уж совсем невыносимо. Я бы погиб от горя, мой лучик света, — учитель ласково посмотрел на него и легонько дотронулся ладонью до его щеки. — Да и сейчас… Не могу даже думать об отъезде, собирать вещи! Вспоминаю тебя и то, что потерял… виню себя за то, что развратил твою невинную душу — может, в чём-то директор и был прав?..       — Не смей так говорить! — Милан бросился к нему на грудь и крепко обнял; голову так и не поднял — пока слишком, пока тяжело смотреть прямо в любимые глаза. — Я не такой уж и невинный… Да и всего этого я точно хотел! Хотел любить тебя, хотел наслаждений с тобой… И разве плохо желание развиваться, чтобы быть достойным своего возлюбленного? Я так планировал уехать отсюда, когда доучусь, вместе с тобой…       Он говорил ещё много — много и об одном и том же. Трудно удержать себя от слов, когда хочется раскрыться до болезненной уязвимости перед возлюбленным. Эмиль гладил его по макушке, невинно целовал в шею и тихонько шептал: «Мой ласковый Милан…» Но время летело — с протяжным свистом и ускользающим треском, поэтому Эмиль отодвинул его за плечи, внимательно посмотрел и кивнул. Пора!       — Я тебе обязательно напишу — только на ту почту, что в Старом Граде… Может, потом и созвонимся. Только дай мне первое время выдохнуть и прийти в себя. Видимо, я вернусь к родителям, а дальше постараюсь собрать себя — надо ведь что-то делать дальше… Но и ты не отчаивайся: тебе надо закончить школу и закончить так, как если бы рядом с тобой был я! — увещевал его Эмиль, держа за плечи около двери. — Беги домой, Милан, и не груби отцу, прошу… Тебе захочется доказать всем, что́ эти чувства значат на самом деле — но умоляю, не надо. Иди! Скорее иди, а то я не отпущу тебя и уж тогда мы погибнем оба…       Милан поцеловал его — как считал, в последний раз, блекло и прохладно, словно нелюбимую невесту. Видимо, сказались нервная обстановка, рыдания, набухшие в груди, и чёрная непроглядная тоска, уже наползавшая на веки. Милан рванул домой, весь в слезах, и заперся в комнате. Отец ещё не вернулся — рыбачил он утром, а днём любил в очередной раз латать свою лодчонку или болтать с мужиками. Брат тоже сегодня придёт поздно — уехал на какую-то экскурсию. Милан хорошенько проплакался за эти часы, чтобы на потом ничего не осталось, чтобы под всеми вопросами, издёвками, плевками сохранять равнодушный взгляд и не выронить ни слезинки.       В пятом часу вечера входная дверь гулко хлопнула, и внизу послышались тяжёлые шаркающие шаги. Отец, на самом деле, задержался, но Милан подумал, что это из-за новости: ему наверняка рассказали всё в сочнейших красках и омерзительных подробностях. Спускаться вниз он сейчас не хотел — откровенно боялся отцова гнева. Нет, тот его никогда не бил и даже шутливо руку не поднимал, но… казалось, из-за такой провинности и у самого доброго родителя закончится терпение. Что ему наговорили мерзкие соседи? О, наверно, слово в слово то, что рассказали им ублюдочные дети! Милана в их легендах злобный Эмиль поимел во все места, да ещё заразил отборной похотью, что теперь даже находиться рядом с мальчишкой уже опасно — вдруг эта дрянь перекинется?       Милан знал, что уже никогда не восстановится в отцовом мнении; к несчастью, ум его простого, обывательски настроенного родителя отвергнет любую «странную» любовь. Отец будет или ругаться, или рыдать — вот две эмоции, которые сегодня ожидал Милан. Он уже продумывал, как будет отпираться от них, как вдруг в его комнату постучали.       — Милан… спускайся вниз, — отец приоткрыл узкую щель и коротко глянул на него. — Я приготовил поесть. И поговорить надо…       Голос звучал устало, блекло, расстроенно. И выжжено, так горестно-выжжено, как было только после… Милан вздрогнул: после смерти матери. На слабых ногах он спустился вниз, рухнул на стул и уткнулся взглядом в похлёбку — ароматную, водянистую и такую несвоевременную для его забитого тревогой желудка. Отец сидел на другом конце стола и тоже не прикасался к тарелке. Молчание сдавливало уши долгие пять минут — стенные часы в кухне тикали свирепо и отсекали каждую долю времени. Отец заговорил — с коротким судорожным вдохом, с дрожью в голосе:       — Мне позвонил директор и рассказал про ваши отношения с Эмилем. Не буду расспрашивать тебя, что именно вы делали, до чего дошли. Это бесполезно, ты мне соврёшь… — отец смотрел на него с болью и грустью, и Милан снова не выдержал этот взгляд. — Не буду ругать тебя, орать или давать затрещины — это бы сделал любой другой отец в нашей деревне, но я с этим не согласен… Я просто хочу сказать тебе — искренне — что ты разбил мне сердце, мой мальчик.       Он сделал паузу, чтобы затолкнуть горечь внутрь, и потёр ладонями лицо.       — Что бы вы ни делали, Милан, ты должен понять: это был взрослый человек, мужчина. У него есть опыт, ум, обаяние, способности разговорить и привлечь таких, как ты… Это не то же самое, что твой ровесник. У мальчишек всякое бывает, я слышал… Но забавы проходят, мальчишки вырастают. Всё познаётся в игре, и в твоём возрасте грех не сыграть — с твоей-то внешностью… А Эмиль — взрослый мужчина, твой учитель. Между вами пропасть лет. Сейчас это пропасть… У него уже изначально много влияния на тебя: ведь ты порой видишь его гораздо чаще, чем свою семью. Он знает, как тобой манипулировать, чем оттолкнуть, а чем привязать покрепче… Ты должен понять, Милан, одно: это тьма, обрыв и ничем хорошим не закончится.       Слова резали и жгли, щипали и ломали. Милан сидел, как на углях, с пылающим лицом и не знал, к чему прицепиться, от какой фразы оттолкнуться и на чём выстроить свою линию защиты — как говорили в сериалах про убийства и детективов… Его не обижали слова отца об их с Эмилем любви — ведь Эмиль всегда повторял, что никто не сможет понять их чувств; его не смущали напоминания о том, что учитель был старше него и якобы мог им манипулировать. Милана разбивали вдребезги сомнения в том, что кто-то мог видеть их любовь другой, мог воспринимать её за грех, мерзость, извращение — за всё то, о чём он читал в грустных книжках про изнасилования и смерти. Но ведь это было не так! И подобная слепота других — отца, например — уничтожала в нём весь запал.       Но покаяние ещё не закончилось:       — Сейчас настанут сложные времена, Милан, и я хочу тебя заверить: что бы ни произошло, какая бы тайна ещё ни вскрылась, я буду любить тебя, мой мальчик, — отец глядел на него сквозь слёзы, но даже не убирал их, не стыдился, не закрывал слабость ладонью; влажные дорожки рассекли загорелые морщинистые щёки. — Я буду на твоей стороне, буду защищать тебя ото всех нападок и угроз. Моя любовь не уменьшится, даже если ты станешь последним подонком — такова участь всех родителей… Ты можешь ненавидеть меня, можешь сейчас кричать и доказывать, что я неправ, что я глуп и невежественен — всё это, может быть, и правда. Но я не брошу тебя. Ты ударил меня в спину ножом и разорвал сердце — раньше это были только строчки из любимых книг твоей матери, она часто читала мне вслух, учила красивым оборотам и объясняла значения… И вот, к своим годам, я вдруг понял их тайный смысл. Ведь как никогда они описали моё состояние…       Позже Милан узнает: рядом с телефонным аппаратом, к которому отца подозвали друзья-рыбаки — «Тебя директор срочно требует!», у него случился сердечный приступ. Бригада скорой, к счастью, находилась поблизости, в соседней деревне, и приехала быстро. Врачи посоветовали отцу покой и отдых, а ещё пройти кучу обследований и не забывать про лекарства: проблемы с сердцем тот испытывал уже лет с сорока. Но тогда обычно мать следила за его здоровьем и буквально силой заставляла ходить по врачам и пить таблетки. Теперь же… очень много времени прошло без должного лечения. Когда Милан опомнился, стало уже поздно.       Но в тот день он не проникся сожалением или лаской к отцу. Его речи задели, всколыхнули настоящую бурю и уязвили до болезненной точки. Милан испугался — впервые в жизни — простого, лёгкого, как мотылёк, сомнения, что их с Эмилем любовь, страсть, отношения — для других всё равно что недуг, зараза, уродство. Впервые почувствовал червоточину страха, который жил в нём, ждал своего момента и наконец расцвёл во всём великолепии. Страх подтолкнул ярость рассыпаться смертельными ртутными шариками по кухне, и Милан устроил истерику.       Он кричал на отца, вопил о том, что никто ничего не понимает, огрызался на его тупость, называл ошибкой все его суждения и чуть не разбил тарелку. Но отец как будто не замечал его: убрал так и не съеденный ими суп, помыл посуду, вытер стол и тихо ушёл к себе. Милана задело его равнодушие, словно он полагал, что сын взбушуется и надо просто дать ему время выпустить пар. «Я что, похож на назойливое радио?» — взъярённо подумал Милан и убежал к себе.       Решался недолго: покидал в маленький рюкзак какие-то вещи — первые попавшиеся, если честно, даже документов не взял и, самое главное, флейту — и рванул из дома. Сбегать не планировал, да и куда сбежишь? Может, просто на время или на ночь… Только не к Эмилю! Иначе уломает его взять себя и за ними тяжёлым шлейфом потянется ворох проблем: если не за совращение, то за утайку несовершеннолетнего Эмиля точно могли засудить. Поэтому юноша отправился к дикому пляжу, где его никто бы не смел потревожить, и целый час с наслаждением и горечью играл на флейте, любуясь умирающим солнцем и рыжевато-рябой водой заката.       Наконец, всё надоело ему, да ещё стало промозгло: ветер, густой, солёный, колючий, налетал с моря уже не таким приятным бризом, как раньше. Милан вздрогнул и поскорее поднялся с остывающего камня. Злость утопталась в душе только отчасти: самая верхушка ещё горюче искрилась, готовая вспыхнуть от любой мелочи. Он устало побрёл домой, избегая людных улиц; как тут не возблагодаришь свои знания о каждом уголке деревни? Ведь извилистые тропы, уходящие в дебри леса, вывели бы его к обрыву, а не к садам около дома, если бы он не знал их тонкой разветвлённой сети! Тихонько открыл дверь — отец не запер её специально — и аккуратно добрёл до кухни. Что-то в самой напряжённой атмосфере дома ему не понравилось: в воздухе повисла очередная угроза, хотя казалось бы… В гостиной Милан нашёл отца: тот сидел, склонив голову над коленями, и тяжело вздыхал. На его шаги он поднял голову и посмотрел заплаканными глазами. Милан чуть не рухнул без сознания от тревоги.       — Прости, мой мальчик! — отец утёр ладонями лицо и шмыгнул носом. — Я ничего поделать не мог… Дети, видимо, вернулись после школы домой и всё рассказали родителям. А их не устроило наказание для Эмиля от директора — всего лишь увольнение… Они собрали совет и решили во что бы то ни стало доказать ваши… вашу… связь, — отец сконфуженно выцедил это нейтральное слово и умолк — оно всё ещё вызывало в нём тихий ужас; Милан же стоял, бледный, выпотрошенный, проткнутый тысячью иголок боли, и слушал это, как сказку — плохую, отвратительную, недетскую сказку. — Родители с доказательствами хотели отправиться к участковому полицейскому — в соседний город, правда, но выглядели они решительно… Видимо, у Эмиля ничего не нашли, но и уехать из Герцег-Нови ему не дали, буквально заперли в собственном доме, так мне передали. И потом прибежали ко мне, ворвались в дом, сказали, что это ради блага моего же сына… Перерыли всю твою комнату, мой мальчик, — горько прошептал отец и вновь бессильно уронил голову на ладони. — Я умолял быть аккуратнее, не бросать вещи, но что мог поделать против толпы… Они ничего не нашли — вообще ничего! Твой сундучок выскребли до дна — одни лишь подарки от учителя: книги, пластинки, каталоги, но поди докажи, что это было куплено им и что это подарок именно от него! В общем, они всё равно отправились к полицейскому… доказывать на словах. Прости, мой милый… кажется, они многое поломали из твоих вещей — дикие, ужасные люди! И так яростно, так увлечённо горели их глаза… «Зачем твоему сыну такие заумные, красивые, западные вещи? Вот и совращают с их помощью нашу молодёжь!» — представь, каково мне было слышать такое? Эй, Милан, ты куда?       Но Милан его уже не слышал и летел по ступеням наверх. Сердце колотилось тошнотворными, вязкими ударами и распирало грудную клетку. По комнате словно смерч прошёлся: ящики выдвинуты, бумаги раскиданы, содержимое шкафов вывернуто наружу. Сундучок в углу комнаты, служивший ему псевдо-тайником (теперь Милан ужасно гордился этой своей задумкой), зиял растерзанным нутром: все вещички, аккуратно сложенные в него, раскидали вокруг в безобразном хаосе. Да, отец был прав: многие книги лежали раскрытыми, а их страницы помялись; нежные глянцевые каталоги теперь все изломаны, а пластинки разбросаны повсюду. На одну даже по неловкости наступили, и тонкий винил раскрошился…       Милан стирал слёзы, пока аккуратно отодвигал сундук. Да, эти уроды ничего не нашли, потому что тайник спрятан не здесь: он под сундуком. Сундук так тяжёл и привлекателен, что никто и не догадается его сдвинуть… А там, под доской пола, спряталось углубление, где Милан держал всё самое сокровенное: любимые книги, любимые репродукции, короткие письма Эмиля (ни о чём, но для сгоравших от праведного гнева деревенских дураков они бы сошли за признание), свой magnum opus об их отпуске в Италии и разная мелочовка. Милану хватило одного взгляда, чтобы понять: досюда никто не добрался. Выдохнув, он вернул сундук на место и теперь решил наверняка: надо идти — нет, бежать — к Эмилю и вызволять его из рук мразей! Отец ведь сказал, что они все ушли в город к полицейскому…       Как он собирался действовать против разъярённой толпы, Милан не знал, да и не хотел знать. Просто захватил с собой нож и побежал из дома — опять под тихие, ослабшие вопросы отца. Потом поймёт, что в кармане так и осталась лежать флейта… Вот уж набор спасателя: если обезумевшие люди не поплетутся за ним, как дети за крысоловом из сказки под звуки чарующей музыки, то он расчистит себе путь силой.       Деревня и впрямь как будто вымерла: во дворах тихо, улицы пусты, только на рынке ещё суетливо распродавали товар перед закрытием. Милан быстро добежал до дома Эмиля и притормозил перед тем, как свернуть за угол. Сначала осторожно выглянул и не зря: рядом с крыльцом сидел мужик из той праведной шайки, что сейчас спасала якобы осквернённого парнишку. Около него лежала на всякий случай прихваченная дубинка… Спереди никак не зайти, надо продираться сквозь колючки леса, потом в сад и оттуда через балкон к Эмилю. Милан сделал крюк, обычно занимавший у него минут семь, за одну и, с расцарапанными руками от кустарников, с сухой листвой в волосах, стоял перед балконной дверью. Внутри ничего не видно, всё затянуто шторами. Он тихо, аккуратно постучал — один длинный, три коротких. Бог знает для чего они с Эмилем когда-то договорились так стучаться друг к другу…       С полминуты ничего не происходило, а затем шторы дёрнулись. За стеклом показалось измученное, серое лицо Эмиля. Нижняя губа была разбита, и кровь запеклась на ней коркой, а светлый лиловый синяк расцветил полукруг скулы. Милан едва удержался на ногах и почувствовал жжение в глазах. Его любимого, нежного Эмиля избили! Однако учитель, заметив его, заметно ободрился, даже послал ему короткую ласковую улыбку и быстро отщелкнул балконную дверь. Милан сразу понял, что в доме больше никого не было, и бросился к Эмилю в объятия. Гладил его помятое лицо, мазал его в собственных слезах и целовал всё, что попадалось под губы.       — Как… как ты здесь оказался? — с лёгким удивлением спросил учитель, с неохотой оторвав его от себя. Милан усмехнулся.       — У меня похожий вопрос: почему ты до сих пор здесь? Почему не сбежал через балкон? Ты же знаешь, как после леса выйти из деревни, а дальше поймать попутку…       — Мой наивный лучик света! — воскликнул Эмиль (негромко, ведь совсем недалеко их сторожил цепной пёс) и положил ладони на его щёки. — Если бы я только знал, что с тобой всё порядке… Мне сказали, что бежать бесполезно. Если я сбегу, они достанут тебя, вытащат буквально клещами признание и измучают вконец. Я не захотел проверять, ложь это или правда… не мог подвергнуть тебя мучениям! Мне передали, что тебя допрашивают, а с доказательствами нашей связи уже идут к полицейскому… Я даже запаниковал — наши письма были невинны, но желающий увидеть там нечто большее обязательно это увидит. Поэтому остался в доме и пытался дозвониться до посольства — но в трубках гудит, может быть, они перерезали провода или бог знает что ещё сделали…       Милан тихо рассмеялся и покачал головой. Прильнул к учителю и нежно обвёл пальцами его боевые раны: аккуратно — под синяком, едва ощутимо — припухшую губу. Потом объяснил свою весёлость:       — А правда в том, что у них ничего на нас нет! Вот так вот, мой любимый. — Эмиль продолжал недоумённо на него смотреть. — Они наведались к нам, растерзали в клочья все мои вещи, заглянули в каждый ящик, но ничего не нашли, — Милан приблизился к нему и прошептал: — Потому что я спрятал всё, что могло хоть немного намекнуть о нас — о тех нас, которые должны были остаться тайной, в углублении под доской в полу.       — Ты восхитителен, лучик! — впервые он видел Эмиля таким ошарашенным, откровенным и… до боли уязвимым? Всего на миг, но Милану показалось, что краешек некогда скрытой души учителя взметнулся кверху, обнажив и блестящие страхи, и угловатые комплексы, и растёкшиеся чернилами трагедии. Впервые Эмиль глядел на него как на спасителя, чаровника и… будто бы равного себе. Милан не знал, как толком объяснить это чувство. Но секунда — и мир обернулся привычной изнанкой.       — Так что беги, Эмиль, — продолжил чуть сиплым голосом Милан и обнял его, сомкнув руки за шеей. — Они мне ничего не сделают, поверь. Я справлюсь… А лайнер до Италии отправится уже через два часа, у тебя есть шанс успеть и тогда для Черногории ты навсегда потерян, никто тебя не станет искать на другом берегу… Я отведу тебя к лодке, ею управлять — нечего делать, научу! Так быстрее доберёшься до Будвы, сейчас всюду на дорогах пробки, да и паромная переправа работает медленно… Пойдём! Собирай вещи!       — Я почти всё собрал… — Эмиль кивнул на раскрытую сумку, из которой торчали хаотично накиданные вещи. Тогда Милан помог ему запихнуть оставшуюся мелочь и застегнуть замок. Обычно в их паре именно Эмиль становился оплотом спокойствия и рассудительности; сегодня же его нервные движения, сконфуженные взгляды и рублёные фразы перебрасывали хомут ответственности на Милана, и тот стойко выдерживал тяжёлую ношу.       Едва они перешагнули порог балконной двери, Эмиль, видимо, заметив карманный ножичек у Милана, вдруг дёрнул его за плечо и обеспокоенно спросил:       — У тебя точно всё будет хорошо, мой милый? Ты… ничем не рискуешь?       Милан посмотрел на него и коротко усмехнулся.       — Я уже давно рискнул всем, когда влюбился в тебя. Мне нечего терять — репутация моя безнадёжна запятнана, да и много ли она стоит в деревенском обществе? — Милан помотал головой. — Нет, Эмиль, не волнуйся обо мне! Я всё вынесу, уже решил… Не могу сказать только одно: будет всё хорошо или нет. Видимо, что нет… Как может быть что-то хорошо без тебя? — глаза колко разъела горечь. Эмиль потянулся к нему, но Милан отпрянул. — Нет! Не будем задерживаться! Идём скорее, а то я прижмусь к тебе и больше никогда не отпущу… Всё это уничтожит меня, Эмиль! — говорил, продирая им путь сквозь ветки и глотая слёзы; неловкий учитель кое-как поспевал за ним. — И я напрошусь к тебе в лодку, буду уламывать увезти меня… А это невозможно. Пожалей меня, Эмиль!..       Милан держался, говорил отрезвляющие слова и вёл их сквозь лес и острые камни к дикой пустой пристани. Там всегда стояла пара-тройка старых лодок. Милан выбрал одну и помог Эмилю поставить туда сумку.       — Управлять просто: дёргаешь вот за это — заводится мотор. — Лодка рассерженно затарахтела, и Милан повернул руль. — А здесь как в машине — вправо-влево. — Они чуть отъехали от деревянного пирса, и Милан снова вернулся туда. Заглушил мотор, поднял внимательный взгляд на Эмиля. — Как выедешь из залива, веди лодку вдалеке от берега — там много опасных скал и подводных камней, лучше к диким пляжам не приближаться. Через полчаса увидишь большой порт. Там уже безбоязненно сворачивай к нему и швартуйся у любого свободного закутка. Лодку оставляй там, мы потом заберём… Всё понял, Эмиль? — Милан легонько встряхнул его, взяв за ворот рубашки. Учитель казался ему сонным, задумчивым, отстранённым, будто они вдвоём смотрели увлекательный блокбастер, а не участвовали в нём сами.       Но встряска помогла ему очнуться: он часто заморгал, откинул слипшуюся чёлку назад и взглянул на Милана уже осознанно.       — Да, мой милый, я всё понял. Не пропаду.       — Тогда… — Милан выскочил из лодки и прыгнул на деревянный пирс, — тебе бы лучше поторопиться. Неизвестно, когда все вернутся обратно…       — Хорошо, сейчас же уеду… Милан! — Эмиль выбрался вслед за ним и тронул его за плечо. Развернул к себе, и вот тут Милан не выдержал. Как волна, яростная, жестокая, сносящая все корабли на своём пути, вдруг разбивается о не самую грозную скалу — с шипением, дребезгом и смертельным гулом, так же и Милан бросился к своей первой любви — уже уничтоженный, навсегда разбитый и подавленный. Рыдания вырвались из грудной клетки снопом ослепительных брызг, отчаяние разверзлось над их головами и утопило в искусном одиночестве. Любовь в последний раз взмахнула золотистыми крыльями и уже навечно упорхнула от них в сторону забвения. Милан не просто целовал, а поглощал, запоминал, вытягивал из Эмиля всё, что потом мог сложить в жестяную коробочку своей памяти: угольки страсти, засохших бабочек, некогда порхавших в животе, яркие фантики совместных радостей, серые закорючки их общих бед… Эмиль, прижимая его к себе, яростно хватал его ускользающие губы, водил ладонями по горячей спине и срывал стоны щекотными касаниями.       Милан не отпускал его, целовал впервые так требовательно, грубо и изнуряюще. Эмиль под его натиском сдавался, хватал густые чёрные кудри в охапку и мял, перебирал, цеплял их, ласкал — всё то, что делал бы с его телом, будь у них побольше времени и поменьше драмы. Они буквально оттолкнули друг друга — с животной яростью и таким же животным бессилием. Иначе бы не отпустили, провалились в бездну ошибок и скотской жизни… Милан всё понимал. За один вечер он как будто бы разом повзрослел. Напоследок, ему в спину, Эмиль задумчиво и тихо сказал:       — Ты… стал таким серьёзным и рассудительным. Если бы не обстоятельства, то, боюсь, я бы не посмотрел на твой возраст и исполнил твою мечту… нашу мечту.       Эти слова отозвались в паху Милана терпкой сладкой негой. Вот бы послать все законы к чёрту! Вот бы попросить Эмиля взять его — с флейтой и ножиком в кармане — и увезти с собой на лайнере! А в каюте исполнить их мечту… Но всё, что мог позволить себе подросток, это крикнуть учителю «Прощай» и поскорее убежать с пристани. Пока Эмиль заводил мотор и выруливал из бухты, Милан успел добраться до верхушки пологой скалы, где мог удобно проводить взглядом лодку до самого горлышка залива.       Эмиль часто оборачивался к нему, и Милан, совершенно не планируя такого безумства, вдруг достал флейту и заиграл тоскливую импровизационную мелодию. Обрывки из всех когда-либо сыгранных композиций, клочки фортепьянных переделок, лирика трагедийных стихов… Теперь Милан по-настоящему осознал: он остаётся один среди всей этой дикой толпы. Больше нет его оплота, его ласкового убежища, его наставника — Эмиля. Никто теперь не убережёт от глупости, лени, тупоумия. Никто не познакомит с обратной стороной искусства, не расскажет о том, как же смотреть на картины («А я ведь так и не научился, Эмиль, прости!»). Никто не утолит жар юного загорелого тела, не познакомит с такими играми, какие его обывательский ум не мог даже вообразить.       Никто теперь не будет его утешением.       Краем глаза Милан уже видел бегущих к нему людей. Вовремя они с Эмилем распрощались; лодка уже маячила далеко впереди, ещё пара минут — и выскользнет из горлышка, из засады, из неволи. Эмиля не догонят, ну, а его… пусть судят и кидают хоть в море. Милан склонил голову, с немой усмешкой разглядел зеленоватую воду — всё из-за прибрежных мхов на камнях. Это море как будто его глаза… Разбиться бы в них, утонуть целиком, ослепнуть от хлопка́ и дать пене морской вынести тело к голодным скалам.       Милан играл всё тише, а к краю подходил всё опаснее. Даже голова закружилась от прилива адреналина, а музыка ужасно фальшивила, взмётываясь свистящими трелями к витым облакам. Где-то — ещё вдалеке — кричал отец. Отец умолял… о чём? Не прыгать в пучину? А разве не этого они все хотели? Милан бессильно опустил руки, и гладкая флейта выскользнула из ослабших пальцев. Он не расстроился. Флейта сейчас была счастливее него: она погибла навсегда, закончив свою жизнь на высокой красивой ноте. Её не будут ожидать мучительные годы одиночества, истязания, ненависти и страха. Её не будут ломать, ставить в дурной пример, обзывать выродком Содома.       Так почему он не прыгнул вслед за ней?       Не ответит и годы спустя. Может быть, из-за отца. Может, из-за трусости — решиться на такой шаг хватит духу лишь у безумца. Но вот он, живой и невредимый. Живой и уже обречённый на годы страданий… Отец тогда, рыдая, держась за грудь, оттащит его от края и прижмёт к себе, поближе к больному истерзанному сердцу. Дескать, слушай, что ты натворил. И Милан послушал… Ужасно неровные, трескучие удары. «Что же я натворил?» — это и стало отрезвляющей пощёчиной. О дальнейшем Милан бы с радостью не вспоминал, но их дорогам с Эмилем было суждено вновь пересечься — неизбежно и, видимо, зря…       Годы до восемнадцатилетия прошли в бликах яростной агонии. Милан постоянно чему-то сопротивлялся, постоянно восставал против всех и отчаянно цеплялся за своё право быть здесь. В деревне сразу же поняли, что это именно он помог Эмилю сбежать; кто-то называл его несчастным парнем, которому опытный мужчина запудрил мозги, другие же с презрением говорили, что он вполне всё осознавал и сам по себе был таким — извращённым и грубым. Однако говорить такое в лицо взрослые боялись — всё-таки в деревне его отца любили и уважали, а расстроить и так больное сердце не поднялась бы даже самая подлая рука.       По-иному вышло с детьми…       Они-то всё знали, они уже давно точили зуб на прекрасного умного Милана. Скандал пролился манной небесной на их обозлённые, вспаханные завистью души. В первую неделю директор разрешил Милану пропустить школу — прийти в себя и отдохнуть. Да он и не смог бы делать что-то ещё, кроме как лежать в своей комнате или бездумно бродить по саду. Потом Милан вернулся к занятиям и понял сразу же: лёгкой жизни не будет. Во время перемен он скрывался в подсобных помещениях, пока ребята целыми толпами искали его по коридорам и звали обидными кличками, улюлюкая и свистя. К счастью, парни были туповаты для продумывания ловушек и просто каждый день поджидали его у выхода, надеясь, что сегодня-то он забудется и не ускользнёт через лес…       Милан ловил на себе гневные, презрительные, злые взгляды и искренне поражался, сколь темны и бесконечно глубинны могут быть души ещё совсем детей в их безумной ненависти. Они ненавидели его просто за то, что он отличался, был смелым, не дал суровым условностям сломить себя. И они хотели сделать ему как можно больнее… некоторые дети только из вредности, а другие — от зависти, ведь, возможно, в их сердцах, под слоями грязи и чернил, цвели такие же неуклюжие чувственные розы любви, обречённые в этой обстановке, в этой жизни, только умереть.       Вечно избегать драки у Милана бы не вышло. Он до последнего умолял себя не слушать обидные кричалки, пропускал все обзывательства, начинающиеся с буквы «П», не реагировал на толчки, мелкие пакости — по типу разорванных тетрадей или испачканного рюкзака, но однажды терпение кончилось. Кто-то назвал его подстилкой учителя — и Милан с торжественной радостью познакомил придурка со своим кулаком. Разгорелась даже не драка, а битва — толпа против одного. Бессмысленно, убийственно, себе дороже, но внутри Милана клокотала неизрасходованная, только копившаяся ярость. Ярость самой высокой пробы — чистая, сверкающая, больно бьющая в глаза. Только из-за неё Милана, наверное, не убили где-нибудь там, в школьных коридорах — учителя порой сильно запаздывали и с трудом растаскивали драчунов…       Но ему доставалось: синяки, кровоподтёки, саднящие рёбра и бока. Вечерами отец, пряча слёзы, крепко ругаясь про себя и обещая нажаловаться директору, смазывал ему охлаждающей мазью все болевшие места. Потом и правда звонил директору, умолял разобраться с нахальными мордами ребят, и директор даже пытался: уговорами, угрозами, временными отстранениями. Но как мелкими пшиками остановить огромный костёр? На следующий день всё повторялось вновь…       В один момент Милан озверел так, что стал брать с собой нож — трогали его теперь реже, боясь связываться с человеком, у которого глаза горели ярче, чем лезвие оружия. Однако потом привыкли, приспособились и обнаглели так, что вернулись к своим прежним жестокостям: нападали, били, старались проволочь за волосы по полу… И однажды Милан выплеснул свою чистую ярость. Очнулся только тогда, когда сам директор, тихо говоря с ним, медленно шагал к нему и умолял убрать нож, отпустить парня — самого мерзкого задиру из всех — и пойти в кабинет, чтобы выдохнуть и успокоиться. Милан непонимающе огляделся. В его руках извивался парнишка, и к его горлу он приставил свой складной ножик… Как только это удалось сделать, драка прекратилась, ребята, хоть и понимали, что их большинство, не смели ступить и шага к безумному Милану, который кричал, что распорет глотку этому уроду, если кто-то подойдёт ближе или решит тронуть его.       Пришлось звать директора, выслушивать рыдания «заложника» и признаваться в своём поражении.       Милан не хотел никого убивать. Он даже не хотел причинять кому-то боль. Но острая нужда заставила его разум соскользнуть с наезженных рельсов и покатиться по заросшей дорожке бреда. Его заложник быстро превратился из сквернослова в сопляка и не мог даже пошевелиться — так крепко схватил его Милан, даже придавил ноги, чтобы тот не смог бежать.       Директор умолял, просил вспомнить об отце, который не вынес бы известия о том, что его сын — ещё и убийца… Милан грустно, издевательски, с самоиронией повторил про себя: «Ещё и убийца!..» Отец и правда выберет скорее смерть, чем жизнь бок о бок с преступником и содомитом… Он послушно отпустил парня, уже утопшего в соплях и слезах, и пошёл за директором, отдав ему нож. В кабинете его поили успокаивающим травяным чаем, разговаривали тихим, ласковым голосом, боясь приступа ярости — как с умалишённым, иным словом, и потом, среди этого блаженного дурмана, вдруг проявились слова. «Давай ты пока перейдёшь на домашнее обучение… Ты парень способный, осилишь программу. Если будут вопросы, звони напрямую мне, я буду направлять учителей к тебе прямо домой. А уж контрольные сдашь в конце четверти…»       Милану претила такая оторванность, но разве он уже не был жестоко выдран из общества? Пожалуй, теперь это его тяжкий крест, заскорузлая печать одиночества — навсегда, навечно…       То, что начиналось как временное домашнее обучение, вылилось в затворническую жизнь. Директор, боясь очередной драки или стычки, не выпускал Милана на занятия вместе со всеми. Сам Милан смирился с такой жизнью и даже полюбил долгие часы тишины и вагон свободного времени — с программой он справлялся отлично, даже без учителей и долгого разжёвывания. Одноклассники, да и просто ребята из школы, потихоньку взрослели и даже отвлекались на какие-то мелкие школьные сплетни и ссоры, но такого скандала забыть не могли, поэтому иллюзорные мечты директора не сбылись ни через год, ни через два.