Ми́лан

      Первые дни после победы на олимпиаде прошли в дурмане радости — но радости другой, любовной. Юный Милан откровенно одурел от только что вспоротой и ещё такой горячей любви в их сердцах. Он не верил, что взрослый — каким Эмиль казался в свои двадцать четыре — снизошёл до него, до его глупых проблем и яростных взрывов, до его смешного лепета и ужасно безвкусных речей про чувства. Милан каждую минуту их встреч казался себе дурным, неловким и слишком уж простым — для такого породистого человека, как Эмиль, которому было достаточно вернуться в Италию, позвать любую красотку — или любого красавца, если того желала его душа, и вечно купаться в лучах восхищения. А не скрываться в угрюмых хвойных лесах Черногории, в угловатой гостиной, всякий миг ожидая возвращения своего друга, Паоло… Тот, кстати, отчего-то недолюбливал Милана — и после их с Эмилем сближения это стало ещё очевиднее.       Впрочем, Милану тоже палец в рот не клади — укусит и даже не посмотрит, кто перед ним. Дружок Эмиля ему тоже никогда не нравился — ещё с первой фотографии. Вживую они виделись, к сожалению, часто — аренда домов до сих пор стоила ужасающе дорого для двух иностранных молодых людей, один из которых работал за сущие гроши в школе. Паоло — вычурно красивый блондин, плод любви северянки и жгучего южанина — лишь в последнюю очередь напоминал итальянца; золотистый отлив кожи да пронзительный взгляд шоколадно-крапчатых глаз — вот и весь урожай, собранный с древней земли когда-то великой империи. Милану претила его киношная, эстетическая привлекательность: и эти ужасно выпяченные пухлые губы, и напомаженные блестящие волосы, уложенные назад в псевдо-небрежном стиле, и его яркие безвкусные рубашки, и маленький острый носик, который он любил совать в чужие дела, и насмешливое презрение, с каким он обращался к Милану, будто тот значил не больше садовой букашки. В такого пожирателя сердец уже влюбились все девушки в деревне — и это ещё раз доказывало, как пуст и холоден был он на самом деле.       Стычки между ним и Паоло случались часто, стоило им пересечься. Кончалось всё мирно и на равнодушной ноте: Паоло бросал какую-нибудь лёгкую колкость по поводу Милана (насмехаясь над его одеждой, копной чёрных растрёпанных кудрей, порядочно отросших за весну, и над его раболепным поклонением перед Эмилем и математикой), а Милан отвечал не хуже, порой даже перегибал с выражениями — всё-таки говорил не со сверстником: обзывал его белоручкой и вскрывал мерзкие факты об очередной девушке, которую он любезно соглашался проводить до дома. Примирял их Эмиль: весь подростковый жар Милана снимал одним прикосновением к плечу, а выразительным взглядом другу давал понять, что пора бы тому уже уйти и заняться своими делами. Так всё и шло — ровно до того момента, когда вскрылась болезненная правда и между учителем и учеником полыхнули откровенные слова, точка невозврата.       Милан теперь всё чаще находился в их доме — и день ото дня разумная причина этому таяла на глазах. Поначалу удавалось держать в тайне победу на олимпиаде, но, как только Эмиль сообщил директору — а он был обязан это сделать, весь Герцег-Нови узнал о своём выдающемся таланте. Милан, к несчастью для себя, стал местной звездой. Однако пристального внимания он избежал — в основном, за него отдувался отец, принимая поздравления и восторженные возгласы. А сам юноша знал много мест в деревне, где он мог пройти незамеченным или спрятаться; одним из них был дом Эмиля.       Паоло тоже узнал о победе ученика своего друга в олимпиаде и теперь каждый визит Милана сопровождал откровенно враждебным вопросом: что ты здесь делаешь? «Раньше — был повод, теперь — проваливай отсюда!» Не в таких выражениях, конечно, но близко к ним… Однажды Милан дожидался Эмиля, лёжа на его кровати — тот задерживался на итоговом собрании учителей в школе и обещал прийти домой после четырёх. Такую вольность своему ученику он разрешал, и потому юноша развалился, томясь в неге и ожидании своего возлюбленного. Они позволяли себе только долгие ласковые объятия, изредка — поцелуи. Но так дозированно и быстро, что распалённому телу подростка это казалось до безумия мало; пытка, одна лишь убийственная пытка — после неё на Милана вываливалась целая гора комплексов и вопросов: хорош ли он для Эмиля? Не слишком ли противен? Может, он глуп и просто не ровня его интеллекту? Круг замыкался, и всё шло по новой…       Лежал себе Милан в тот день на кровати Эмиля, даже задремал на мгновение, как вдруг раньше времени с работы вернулся Паоло. У порога наверняка заметил кроссовки Милана, потому с кошачьей ловкостью взбежал по лестнице и ворвался в комнату. Завязалась словесная перепалка, Милан позволил себе дерзкие выражения — Эмиль ведь часто осаживал его за излишнюю страстность… Наверное, дошло бы до драки — у Милана уже кулаки чесались разукрасить это прелестное личико лиловыми синяками, чтобы ни одно унизительное оскорбление больше не смело сорваться с его губ, но тут внизу послышались шаги.       Эмиль ещё со двора услыхал их ссору и прибежал взволнованный, бледный, испуганный — переживал, что они уже все передрались, ведь Милана не нужно было просить дважды, а Паоло в своём острословии не знал границ. В привилегированном итальянском обществе это сходило ему с рук, но не здесь, в провинциальной деревеньке, где острые конфликты редко решались по-иному, кроме как силой… Эмиль встал между ними вовремя — Милан уже вскипел бурной волной, ещё секунда — и ошпарил бы нежное ангельское создание своей горячей пеной! Нравоучение неожиданно прилетело Паоло — Эмиль строго отчитал его за бездумное поведение с подростком. Точёное лицо покраснело до цвета гнилого томата, а глаза, злобно искрившиеся, вспыхнули глубинной ненавистью. Милан хотел смеяться чуть ли не в голос — так униженно и несчастно выглядел его соперник!       Не зная больше, что ответить, Паоло рванул к выходу из комнаты, но на пороге остановился. Бросил испытующий, ледяной, проницательный взгляд — он мог порвать и кожу, чтобы забраться внутрь, мог и сломать кости, чтобы порыскать по сердцу — и презрительно выплюнул:       — Будь осторожнее, Эмиль, со своим породистым, склочным мальчишкой! Если хочешь приручить такого диковинного зверька, работай с ним усерднее… — и выбежал из комнаты, не дав Милану бросить горстку брани ему в спину. Эмиль разом побледнел и устало опустился на краешек кровати. Скрыв лицо за ладонями, он глухо попросил у Милана прощения за весь этот бардак.       — Паоло взрывной: сначала скажет, потом подумает. Не принимай его слова близко к сердцу…       Но тут Милана как будто озарило: и ненавистный взгляд мерзкого «ангела», и его двусмысленные, выплюнутые с таким презрением слова… Тоненькие ниточки сводились к одному тревожному выводу.       — Он… знает о нас? — рухнув рядом с ним, Милан тоскливо опустил голову на его плечо. Эмиль тяжело вздохнул и туманно хмыкнул.       — Вряд ли… Больше догадывается, чем знает. Но ты не переживай — я с ним ещё поговорю, он быстро остывает. Не бери эти тревоги в свою душу, — Эмиль приподнял его лицо поближе к себе и внимательно посмотрел в глаза. Милан тоже глянул на него и с грустью заметил, как побледнел и осунулся его возлюбленный. И во всём виноват конец учебного года, никак не желавший заканчиваться! — Лучше думай о своём будущем путешествии. Директор сказал, что недели через две мы сможем поехать в столицу и забрать призы. Даже что-то условно торжественное будет… Ты не рад? — Эмиль ловко выхватил его задумчивый взор и ласково обхватил лицо тёплыми ладонями. Милан сразу же воспрял духом, даже забыл про стычку с Паоло, которую вертел в голове, как назойливую пластинку.       — Рад, что ты! Очень рад! Просто… — Милан отнял одну ладонь Эмиля и трепетно поцеловал её, — просто думаю о всяком. В основном, о лете. Как же мы будем друг без друга?       — Кто сказал, что так будет? — лукаво усмехнулся учитель и потянул его к себе; Милан податливо привалился головой к его коленям и смотрел теперь снизу на улыбающееся, ясное, такое любимое лицо. — Или ты хочешь выкинуть меня после того, как получил всё, что хотел?..       Эмиль знал, что говорить такое вспыльчивому Милану не стоило и следующие пять минут заполнились лихорадочными признаниями, поцелуями, обещаниями и мольбами. Гвалт поднялся такой, что любое море позавидовало бы тому, как трепыхалась и взлетала простынями их кровать. Наполовину нежность, наполовину борьба. Милан с глубоким позором уже который раз за их невинные ласки обнаруживал в себе совсем не безвинные влечения… Юное горячее тело вспыхивало от любой искорки, как солома. И вот теперь, оказавшись под Эмилем в шуточном бою, Милан просто сгорал от желания.       Они застыли, глядя друг на друга, и юноша понял: сейчас! Сейчас!!!       — Эмиль… — он обвил его плечи руками и прижался бёдрами — в откровенном, призывающем жесте, — я… я многое знаю об этом, не считай меня дурачком! — лицо вспыхнуло при первых же словах; робкая подростковая манера говорить обо всех плотских наслаждениях как об абстрактом «этом» выдала его неопытность с головой. — Я готов хоть сегодня… Всё моё тело, если оно тебе нравится, создано лишь для твоих ласк и твоего удовольствия! — столь жертвенные, красивые признания он ошибочно впитал из историй о художниках и их музах. Из историй удивительно тонких, сказочных, ниспадающих, как блестящая вуаль; и столь же нереальных, не приспособленных к суровой жизни. Но юношеское сердце втягивало всё, что полыхало и трогало, всё, что блестело и привлекало своим трагизмом. Эмиль сдержанно улыбнулся и нежно погладил его по щеке.       — Твоё тело мне нравится, но, Милан… Не будем торопиться с этим! Думаешь, я не был в твоём возрасте? — он лукаво усмехнулся на его готовое взорваться несогласие и лёг рядом; сжал его ладонь в своей и поднёс к губам. — Конечно, был! И я знаю, чем заканчивается ранняя потеря невинности… Не спеши, лучик света; буду ли я к тому времени твоим возлюбленным или кто-то другой, неважно — главное, не торопись отдавать себя, — Эмиль внимательно, уже без улыбки, смотрел на него, и Милан жадно хватал поучение от своего любимого. Но последнее предложение, конечно же, возмутило его!       — Никто другой мне не нужен, поверь, Эмиль! Я люблю только тебя! — в тот миг его разум, одурманенный чувствами, как смертельным ядом, не видел дальше следующей недели, месяца; не видел, что спустя годы страсть утихает, обесцвечивается, гаснет; что любви надобно строится на фундаменте серьёзнее первой увлечённости и восхищения, что одно только неумолимое время может проверить любые чувства на прочность, но чаще всего оно их просто изламывает. Знал ли Эмиль? Уж точно догадывался, но обреза́ть роскошные крылья своего ученика, едва поднявшегося за перламутровые небеса и хрустящий рыжий горизонт, не хотел.       — Я тебе верю, мой милый, только тебе… — он даже первый подался вперёд, чтобы поцеловать — всерьёз и надолго, до хрипоты в обожжённых лёгких. Никогда ещё Милан не был так счастлив — соперник испуган и повержен, Эмиль — рядом и доступен, а ласки — так откровенны и чудны́… Секунда казалась вечностью, и вечность — секундой; сладкое лето только вступало в свои права, готовя лишь разнеженные тёплые подарки и обещания жить всегда, любить всегда и всюду видеть одну красоту. Лето обещало Италию — и как ради неё не обратиться в бессмертного, не стать летописцем жизни и не бороздить заснувшие дворцы под руку со своим таким же бессмертным и прекрасным возлюбленным?              Что Милан возьмёт с собой именно Эмиля, было ясно как день после первых притирочных занятий. Когда внешняя спесивость обтесалась, а привязанность сплелась из разноцветных, ажурных лент, юноша сразу понял, что если и отправляться на родину искусства — жгучего и страстного, то только с её истинным сыном. Лучшего проводника и не найти! Так думал — с практической, любознательной точки зрения. А потом влюбился, утоп в трясине вспышек и откровений…       Эмиль долго терзал его сомнением: «Точно ли тебе нужен я? Не хочешь взять друзей? Ну ладно, они по большей части глуповаты и равнодушны к искусству, но… может, тогда отца? Милан, прекрати, нельзя так говорить об отце!» Милан позволял себе вольности, когда отвергал кандидатуру отца, и потом ещё долго корил себя за «Да он глупый, необразованный и отличить Кватроченто от Чинквеченто не сможет!» А как давно Милан сам перестал быть таким? Давно ли смеялся над Чинквеченто и спрашивал, а не шоколадки ли это такие, только что завезённые в Черногорию? Эмиль справедливо напоминал ему о том, откуда он начинал путь, и это слегка сбивало юношескую горделивость.       От родителя Милан скрыл наличие второго билета, а уговорить его оказалось проще простого: отец всегда был только за приключения, даже признался, что начал переживать за Милана — не слишком ли он жертвовал собой, бросив на алтарь учёбы бурную молодость? Однако теперь он отпускал Милана со спокойной душой: «Конечно, мой мальчик, езжай — отдохни, развлекись! Италия — она ведь так красива!.. Не забудь прислать своему отцу хотя бы одну открытку — глазком бы глянуть, как выглядят заморские города, и где жил — как его, подскажи? — Рафаэлли?» Милан кротко улыбался и поправлял: Рафаэль, папа, Рафаэль…       Ещё один факт, выдуманный им самим, успокоил отца окончательно: якобы это будет организованная туристическая группа и его нигде не бросят, будут отводить до дверей отеля и автобуса и не потеряют. Тогда уж доверчивый рыбак отпустил сына со спокойной душой; и да, тут внезапно стало известно, что Эмиль поедет на том же лайнере — якобы навестить свою семью в Италии и заодно сопроводить мальчишку в целости и сохранности! Какое приятное совпадение и как удобно! Отец не мог нарадоваться такому стечению обстоятельств и жарко благодарил учителя в звонках и при встречах, вспоминая ему и победу своего сына на олимпиаде, и помощь в поездке. Эмиль так органично и правдиво играл роль кроткого учителя математики, «всего лишь проводника великого ума, столь редкого в наше время», что Милан едва сдерживал усмешки, когда наблюдал за этими сценками со стороны.       Три недели — это даже более чем роскошно, думал Милан, а Эмиль недовольно приговаривал: чертовски мало для Италии! «Это как за день попытаться объять все горы и леса Черногории, понимаешь?» А Милан смеялся и обрушивал на него целый сноп обжигающих, искристых поцелуев. Для него три недели вдалеке от своего огрубевшего, простого, ужасно скучного поселения казались прыжком в царство небожителей!       Иногда он с трепетом перелистывал брошюрки с репродукциями картин, которые ему дарил Эмиль, и, успокаивая сердце, восторженно шептал: неужели я всё это увижу по-настоящему? Как точны линии Джотто, как красивы краски Тициана, как плывучи и нежны картины венецианских школ! Милан вскакивал на ноги и носился по комнате, воображая себя перед этими шедеврами; он рисовал их у себя в голове огромными, во всю стену дома, хотя видел размеры под репродукциями и мог вычислить, как это примерно выглядело. Если Эмиль бывал рядом, то говорил с благосклонной снисходительностью, желая разогреть юношеский интерес: «Перед чем-то гениальным мы всегда кажемся мелкими, глупыми муравьями…»       К середине июня все «бюрократические» дела они с Эмилем уладили: съездили на вручение призов в Подгорицу, потом сразу же — в туристическое агентство, где вписали свои имена в путёвки, а Милан подал документы на визу. Лайнер отъезжал от Будвы в полдень, двадцатого июня, и Милан отправился туда вместе с Эмилем по морю, на туристической моторке уже в семь утра. Отец настоял на том, чтобы они выехали пораньше — пока разберутся в большом шумном городе, пока найдут нужный корабль… Эмиль подбадривал Милана, оробевшего перед приключением уже на подъезде к громкому буйному порту, и легонько сжимал плечо, как бы говоря: я рядом. Милан успокаивался только от его тёплых взглядов и нервно теребил ремни своего скромного рюкзачка. «Пара рубашек да горсть обаяния — вот и всё, что нужно юноше твоего возраста для заграничной поездки!» — шутливо заметил отец, пока наблюдал за его сборами. Вещей Милан и правда взял немного, да и смысл себя нагружать, когда вокруг разливалось, вскипало медовое терпкое лето? Главное — хлопок и соломенная шляпа, а остальное приложится…       Остальное и впрямь приложилось: четырёхчасовое плавание на лайнере, затем комнатка в старом отеле города Бари — белокаменного, приземистого, сказочного, а потом уже поездка на ужасно дребезжащем и вонючем — по мнению пресыщенного Эмиля — поезде. Милан же оценил всё по-другому: и узкий, словно гардероб во дворце, отельный номер привиделся ему настоящими хоромами, и поезд был великолепным, ярким и вёз через завораживающие виды дымчатых равнин! Домой он писал при первой возможности; один раз даже удалось созвониться через телефонный аппарат — они с отцом долго выбирали время, ведь по Италии стояло много будок, в то время как в Герцег-Нови до ближайшей пришлось бы идти в старый город и просить у владельца кафе воспользоваться его скрежещущим, ужасно капризным аппаратом…       Эмиль целиком перекроил план туристической фирмы и в итоге оплачивал всё, кроме отелей, гостиниц и редких переездов, совпадавших с путёвкой. Милан чувствовал себя невероятно должным ему и старался при любом случае подсунуть свои мятые, обменянные в exchange-point евро: в ресторанах, кафе и транспорте. Эмиль разрешал, но очень редко. Благо, что во все музеи, выставки и дворцы Милан проходил по возрасту бесплатно — вот уж где пряталось истинное наслаждение! Заезжая в очередной город и бросая взгляд на карту, на расположение достопримечательностей, Милан осознавал: ему не хватит своих лет до совершеннолетия, чтобы обойти их все! А зависать среди богатой ленивой тишины, пыльных мольбертов, мраморных фронтонов и золотых нимбов они с Эмилем умели…       Что можно утянуть с собой из Италии за три недели? Ничего и одновременно всё! Милан замирал от восторга у каждого дома, кирпича или колонны. У всякой картины в музее он готов был стоять по десятку минут, и только Эмиль возвращал его к реальности, подталкивая к тем пресловутым «шедеврам», ради которых они сюда и пришли… Но для Милана всё было шедевром! Разве может серое, кипящее грозами небо над бушующим морем не быть шедевром? А гроздь налитых лиловых виноградин? А млеющий под сеточкой листьев таинственный сад? А хлебопашцы на золотистых, любовно отрисованных полях? Люди проходили мимо этих простых, пейзажных, зачастую малоизвестных картин к Мадоннам, Благовещениям, Воскресениям и роскошным головкам дев Боттичелли. Но Милан делал правильно: искал красоту в обычном, природном, естественном. Сначала глаз должен был научиться различать тень от света, линию от колорита, движение от статики; так просто на словах и так ужасно странно на деле!       Эмиль, кажется, начинал даже жалеть, что так хорошо обучил его. Всюду они опаздывали, бежали, прыгали в последние вагоны. Однажды пешком шли в соседний город — пять километров, к счастью, под жиденькой тенью оливок, потому что опоздали на поезд; следующий останавливался только в том городе, куда они направлялись. И всё из-за очередной Мадонны и тысячи вопросов Милана! Потом, усталые, они обычно заваливались в очередной отель и, сполоснувшись под холодным душем, жадно, изнуряюще целовались — закрыв ставни до гулкого мрака и сомкнув объятия до призывной страсти.       В середине поездки, когда за их спинами остался млеющий в солнечной неге юг Италии, а впереди маячил роскошный, суетливый, тревожно-барочный Рим, Эмиль оставил его одного в комнате и надолго куда-то ушёл — сказал, что за картой и продуктами. Но за два часа можно было обойти весь Рим… Милан оставил это на совести возлюбленного и отдыхал весь вечер; Эмиль вернулся — взмыленный, уставший, но явно чем-то довольный. Следующим утром рядом с подушкой Милана ждала вытянутая шкатулка — а он уже выучил, для чего такие использовались…       — Я обещал тебе подарок, помнишь? — заговорил Эмиль, сев у него в ногах. — Вне зависимости от твоих успехов… Не веришь? — учитель заметил его лукавый блестящий взгляд и раздосадовано покачал головой. — Ну понятно, ведь теперь я ничего не докажу!.. Я бы всё равно вручил его тебе только после поездки в Италию — кто, как ни итальянцы, знают толк в музыкальных инструментах? У такого юноши, как ты, точно должна быть своя флейта…       Милан дрожащими руками отщелкнул замки и достал с мягкой бархатной подушечки посеребренную флейту. Тонкой вязью по ней проходили ажурные рисунки, узоры — тут и ноты, и охапки цветов, и фирменный знак известной римской мастерской… Милан затаив дыхание провёл пальцами по клавишам, взял флейту в ладони и приблизил к лицу. Нащупал первый звук, приласкал его, как дикое животное, и разрешил нестись вскачь — в этом и был талант игры: не сдерживать порыв мелодии, дать ей свободу! Проигранный эпизод прозвучал так хорошо, что Эмиль бросился к нему с объятием — не устоять, не перебороть это восхищение чужой музыкой…       — Ты так прекрасен, так способен, мой милый! — шептал он, окуная его в тягучие, страстные поцелуи. — Никогда не умаляй своих талантов, помни о них! — Милан отложил этот миг в памяти лишь потому, что Эмиль отодвинул его лицо от своего и заставил взглянуть на себя внимательно. А нежные малахиты манили, соблазняли, упрашивали… Милан кивал, обещал, что никогда не забудет — вот только не свои таланты, а Эмиля, но этого вслух не говорил, и тянул любимого к себе, увлекая в подушечно-одеяльное царство.       Весь день, пока они бродили по Риму, среди белоснежных развалин падшей империи и в бронзово-ладанной прохладе соборов, Милан благодарил Эмиля за роскошный подарок — благодарил и тут же корил за незаслуженную дороговизну. «Я не достоин такого! Взял бы самую простенькую, хорошую флейту…» А сам то и дело вспоминал с удовольствием посеребренный корпус и затейливый рисунок. Одно блаженство будет играть на ней, уйдя к морю, к одинокому, дикому пляжу! Эмиль явно знал об этом и молча, с улыбкой, сносил упрёки.       Вечером они вернулись в отельный номер измождённые, вспотевшие и с ноющими ступнями. И это прошли всего половину из обозначенного маршрута! Рим — бесконечный музей, ловушка времени, портал в скоротечность; любой угол — церковь, любой камень — древность, любой полумрак — шедевральная фреска. Нужно стать поистине бессмертным, чтобы приблизиться к полному изучению Рима! Милан и жаловался на город, и возносил его.       После душа и короткого перекуса (состоящего, в основном, из холодного лимонада) они решили коротко вздремнуть — чтобы выйти погулять по вечернему Риму. Время ещё не перевалило за шесть часов; на улицах спадала жара, дома скрылись за сизой, душной дымкой, испарявшейся с нагретой земли, а колокольное разноголосье окропило город со всех сторон, как святой водой. Звон был таким асинхронным, буйным, цветистым, что Милан, прислушиваясь, так и не смог вытянуть из этого яркого полотна отдельные значимые нити-мелодии. Но колокола хорошо успокаивали и наполняли душу каким-то непривычным, святым благоговением…       Когда Милан проснулся, в комнате было уже сумрачно. Фонари с улицы, мешаясь своим грязным цветом с золотистым закатом, лезли сквозь щели деревянных ставень. Снизу доносился гул толпы, смех у ресторанов змеился по виноградным лозам, доходя до балкончика, а гулкая, страстная, вечно вопрошающая итальянская речь иногда взрывалась вспышками — то здесь, то там. Милан резко поднялся на кровати и вдруг со стыдом понял: его тело пылало, жаждало, было готовым…       Эмиль на кровати рядом тоже начал ворочаться и уже просыпался. Но окончательно его разбудил Милан, упавший сверху, как проклятье — любимое и неизбежное…       — Эмиль! — шептал в самые губы, ловя первые, сонные, забывчивые поцелуи. — Эмиль, я сейчас буду серьёзен, не смейся надо мной… Я думал над твоими словами и решил, что хочу этого! Хочу лишиться невинности — но только с тобой… — Милан забрался к нему под простыню и неловко ёрзал по телу, соскальзывая и забираясь обратно. — Пожалуйста, возьми меня, умоляю! — говорил с очнувшимся, резко всё осознавшим Эмилем, держа его лицо ладонями. — Я буду делать всё, что ты скажешь, даже ни разу не пожалуюсь! Я слышал, как всё это происходит у… мужчин, — всё же смутился, споткнулся о собственную наивность и тогда обрушился страстной лавиной на его шею — целуя, лаская, гладя руками тёплое, красивое тело. — И ты можешь всё это делать со мной… — прошептал уже в ключичную впадинку и застыл, остался лежать сбоку от Эмиля, испугавшись своего напора и внезапной лихорадочности.       Эмиль к тому моменту пришёл в себя и ласково поднял его голову, заставив взглянуть на себя. Обнял, коротко поцеловал в оголённое плечо — Милан спал в одних шортах. Ни презрения, ни жалости, ни отвращения не было в том спокойном любимом лице. Эмиль заправил его смоляные пряди за ухо, погладил по щеке, очертил линию позвоночника пальцами (чем вызвал жар, мигом охвативший весь пояс) и наконец заговорил:       — Я вижу, что ты готов, и никогда не думал над тобой смеяться… Но, Милан, это очень серьёзная затея. Может быть, мы удовлетворимся… чем-нибудь попроще? — Милан вспыхнул сильнее — хотя казалось, лицо горело уже адским пламенем. Впервые Эмиль был таким: не отчитывал за нежности, не отталкивал, а чарующе улыбался и снова целовал в плечо. В плечо, а потом спустился к грудной клетке… Затем провёл ладонью по животу — горячему, гладкому, дрожащему от каждого касания — и резко поднялся на кровати, встав на колени. Он поднял за собой и Милана, развернул его спиной к себе, прижал поближе и, срывая вместо наград глухие стоны, изласкал шею так, что нескольких движений рукой за шортами хватило, чтобы юный любовник излился — порциями, лихорадочно, уплывая в небытие и снова просыпаясь в любимых сладких объятиях. Неумело трогая его в ответ — как дотягивалась рука, Милан сквозь яркие всплески своего первого оргазма вдруг различил смешную закономерность: а ведь колокола Рима стучали в такт биения сердец двух любовников…       Милан думал, что запомнит вечный город по изысканным картинным галереям, барочным дворцам и ленной жизни, но в итоге запомнил лишь их с Эмилем вечерние ласки. Совершенно простые, даже безыскусные — Милан слышал, что так мальчишки в их деревне уже давно игрались с девушками. Но сколько в этой пятиминутной возне было любви, нежности, заботы! Эмиль всегда подводил его к наслаждению основательно: долго целовал, гладил, дразнил и только затем приступал к главному. Самого себя трогать разрешал, но дозированно, коротко, быстро. Потом, к утру, часто бывал в плохом настроении и ругал — себя и Милана; говорил, что только развращает его, и зря они вообще провалились в эту бездну… Но вечером первым бросался к любимому ученику и выпрашивал прощение самыми отборными ласками. Он ухищрялся оттягивать моменты разрядки, растягивая в безумной вечности сладкую предоргазменную дрожь. Милан, собирая себя по остаткам, каждый раз думал, что уже достиг определённой чувствительности своего тела; но, как двойное дно, всякий вечер они открыли ещё одну уязвимую точку, ещё одну минутку, за которой распахивались очередные врата Рая — и Милан умолял Эмиля отвести его туда, рука об руку, тело к телу… И не просто отвести, а втолкнуть, ворваться, забежать с перехваченным от спазма горлом!       Но после Рима сказка закончилась. Завеса вечного города пала, и Эмиль сказал, что надо бы им соблюдать осторожность — если слишком распустятся, то потом привыкнут, а ведь им ещё возвращаться в Черногорию. Паоло, и так до зубовного скрежета обозлённый на него, станет ещё пристальней вглядываться в их парочку и будет максимально сторожить их дома. В школе все тоже всегда настороже: иной раз и коротко поцеловаться страшно… Милан с тоской принял эти грустные условия; больше всего его расстроило напоминание о возвращении домой — неизбежном и мерзком. Эмиль сумел развеять его печальные мысли, когда напомнил о возможности уехать из деревни — талантливых ребят охотно брали в столичные школы. «Ещё годик — и мы с тобой сможем уехать! Если к тому времени, конечно, тебя всё ещё будет интересовать твой стареющий учитель, а не молодые ребята и девчонки вокруг…» Милан взрывался, спорил, лез с поцелуями — ну какой стареющий учитель через год?! Заканчивалось всё одинаково: шутками, долгими объятиями и терпкими признаниями в любви. Милан не боялся говорить много и дурно; зато он всегда был искренним.              Из Италии Милан возвращался одухотворённым, повзрослевшим и мечтательным. Перемену в нём заметили все: от знакомых до родственников. Эмиль же остался у себя на родине, чтобы и правда съездить к родителям. Обещал приехать через две недели, но для Милана пыткой становился каждый день без возлюбленного… Их безумства в Риме он вспоминал с замиранием сердца, по глупости даже записал их в блокнот — тогда пересказ собственных страстей казался роскошным, таинственным, с автобиографичной ноткой надменности. Потом перечитывал и смеялся: его рублёный, пресный и самодовольный magnum opus отлично иллюстрировал лишь одно — писательский путь для него закрыт. Но блокнот, к счастью, уцелел, ведь по приезду Милан решил перебрать вещи в комнате и переложить кое-что ценное в сундук или в тайник под ним. Всё, что попало в тайник, осталось единственным напоминанием об их с Эмилем счастливой жизни…       Милан помнил те события так смутно и отрывочно, что они неслись в его голове сплошным серым потоком. Цепляешь образ, а он пустой, хватаешь слова — а они выскальзывают из-под пальцев… Что запомнил в точности, до хрустально чистой боли под рёбрами — Эмиля; все его жесты, короткие слова, быстрые поцелуи. Их едва не случившийся побег… Милан знал, что к триумфу может привести случайность; но что к трагедии тоже может привести глупая мелочь — усвоил на своём горьком опыте.       Однако целое лето прошло в праздности и любви. Милан уходил из дому Эмиля только вечером, когда возвращался угрюмый ревнивый Паоло. Как им повезло с летними каникулами! Ни одной живой душе не было до них дела: отец никогда не допрашивал его на тему «где он был и с кем», а в школе всё замерло, заснуло, готовясь ворваться только с началом учебного года. Милан много музицировал на флейте и под конец лета играл здорово даже сложные композиции, умел перекладывать на духовой инструмент любой услышанный отрывок. Эмиль восхищался им, возносил его талант и осыпал драгоценными, но всё равно невинными ласками… «Рим уже не вернуть», — с тоской думал Милан. Возлюбленный же обещал ему: ещё пару лет и Милан прочувствует на себе все оттенки запретной любви… И юноша верил — как не верить учителю, своей первой любви, идолу и божеству?       Изредка они ссорились — в основном из-за изменчивого характера Эмиля: иногда он воображал себя царём и решал, будут ли они сегодня с Миланом целоваться или признать ученика дерзким, недостойным даже самой мелкой ласки. Милан на это злился и тоже показывал свой колючий характер, царапнувший до терпкого интереса Эмиля в их первые встречи. Коса находила на камень, как любил выражаться его отец. Но чем громче и яростнее была ссора, тем страстнее выходило примирение… Однажды Милан добился своего и удовлетворил Эмиля, прижав его спиной к книжному шкафу; вот так обычный толчок в плечо обернулся наслаждением. Потом, конечно, долго и мучительно ласкали самого Милана, намеренно не доводя до разрядки, но тем слаще был конец…       С началом учебного года встречи поредели и обрели скомканный, осторожный характер. Милан совсем не замечал школу, учился по-прежнему хорошо — уж точно получше многих своих одноклассников — и уже начинал подготовку к вступительным экзаменам в престижную гимназию. Поэтому нервозности и беспокойства Эмиля совсем не понимал. А тот одно время вообще запретил им оставаться в одном классе наедине — без серьёзной на то причины. Милан обижался, спорил, язвил, а вечером, в тот жалкий час между своим возвращением домой и приходом Паоло, охотно принимал извинения в виде жарких поцелуев. Сначала разрешал касаться губами только локонов, потом затылка, шеи, плеч, и только в конце подставлял лицо. Эмиль с грустью шептал: это же ради нашей безопасности, ради тебя… Он боялся потерять голову и приникнуть к своему возлюбленному — по ужасной, извращённой привычке, которую они наработали за время поездки в Италию.       После неё, кстати, Милан вообще презрительно отодвинул от себя прежнюю компанию. Как можно было говорить о дешёвом куреве, крепком алкоголе и доступных девушках, если совсем рядом, через полосочку моря, находилась страна, хранившая в себе отпечатки духовной, возвышенной, культурной жизни? Эмиль прекрасно видел его отстранённость от ребят и иногда, то ли в шутку, то ли всерьёз, винил себя в том, что превратил его в одиночку. «Я сам превратился!» — вызывающе отвечал ему Милан, а Эмиль примирительно добавлял: в знании нет ничего постыдного, как считают его ровесники. «Самый ужас — в незнании…»       Но лучше бы кое-что в их жизнях осталось в незнании! Трагедия грянула в середине октября — в Черногории тогда было ещё очень хорошо, погода приятная, тёплая, хотя и утомительно дождливая, а море уже погрустнело до серовато-синего цвета, ещё не пенясь бурыми волнами. Началось всё с подслушанного Миланом разговора — он оказался его невольным свидетелем, ведь если Паоло и Эмиль ругались, то слышно было со двора… Милан прошёл через калитку, но не стал напрямую идти к крыльцу, а обогнул дом и оказался в саду. Туда выходило кухонное окно, и именно там жарко спорили двое друзей. Милан хотел переждать бурю в саду и войти через балконную дверь, ведь Паоло точно побежит прочь из дому — выплёскивать пар на своих очередных подружках, готовых распластаться перед ним безвольной тряпкой. Случайно натолкнуться на него в гневе — себе дороже…       Милан застал уже конец ссоры и поэтому услышал короткий, но, пожалуй, самый важный для себя отрывок:       — …Я пытаюсь вразумить тебя, придурок! Этот извращённый мальчишка тебя уничтожит! Ты хоть понимаешь, как вы рискуете? Да ты никогда больше не сможешь даже мечтать о карьере учителя, если правда вдруг всплывёт наружу! Уж я-то представляю, чему ты научил его в Италии… А он — благодатная почва: только покажи, он вовек не отстанет, будет просить ещё и ещё, будет умолять о коротких ласках даже в школе. Или я не прав?! — взревел Паоло, а затем умолк, вздохнул и слышимо прошагал к выходу, откуда негромко и злобно выплюнул: — Ты так рьяно бросаешься на молоденьких, красивых, страстных, породистых — на таких, как он, и забываешь своих старых… друзей. Что ж, последнее принять можно, хотя и больно, но помяни моё слово: он не будет излечивать твою душу, это сделаю я. Хочешь ты того или нет…       — Выметайся к чертям, завистник! — что-то полетело в дверь и гулко стукнулось об пол; по коридору прошуршали шаги. — Тебе всегда охота сунуть свой мерзкий нос в чужие дела, в чужую жизнь! Потому что твоя — о ужас — не сложилась!       — Ты ослеплён, безумец, по-настоящему ослеплён…       Хлопнула входная дверь, и Паоло рванул в прохладную лиловую гущу осеннего вечера. Милан выглянул из-за дома и приметил его светлую макушку, мелькнувшую на дороге. Услышанный разговор почему-то взволновал его… Уж сколько он выслушал подобных сцен (ради него гнусный Паоло переходил на черногорский язык — ломаный и непривычный ему самому, но хорошо знакомый Милану), уж как много выцепил о себе из этих ссор! А как часто кидались друг в друга Эмиль и Паоло разными предметами? Не сосчитать! Итальянская кровь бурлила, тянула развязать драку, оглушить собеседника звонкими речами. Оттуда же Милан узнал много бранных южных выражений…       Но сегодня Паоло говорил пронзительно и, что важно, на итальянском языке. Милан всё понял, поскольку ещё весной решил потихоньку изучать родной язык Эмиля — сначала для того, чтобы не выглядеть дураком в поездке, ну, а затем, чтобы когда-нибудь уехать с ним в Италию и остаться там жить… Чувствуя пульсирующий комок в горле, Милан рванул в дом, к Эмилю, и встретил его на кухне — бледного, злого, с искажённым лицом.       — А, это ты, мой лучик света… — только с его приходом Эмиль чуточку расслабился и устало присел на табурет. — Мы, как всегда, орали по-дикому. Прости. Ты знаешь характер Паоло…       — Знаю, но… — Милан подошёл к нему и обнял, пристроившись на коленях, — но сегодня он был как будто злее обычного.       Эмиль прижал его к себе крепче, опустил голову на грудь и сдавленно прошептал:       — Да это потому что мы итальянцы… У нас, знаешь, и дружба на грани страсти, и ненависть на грани любви — вот настолько чувства яркие и взрывные, — Эмиль поднял голову и посмотрел на него; кроткая улыбка хоть и украшала его лицо, всё же больше подчёркивала измождённость и отчаяние. — Всё пройдёт, мой милый. Всё будет хорошо…       Милан испугался — впервые возлюбленный показал настолько откровенного себя — и быстро расцеловал его, желая стянуть губами маску боли и крупицы страха. Но как вытащить страх, если он уже застрял внутри них, застыл вечностью в их глазах? Именно поэтому следующий удар они восприняли даже как-то равнодушнее, чем привычный спор с Паоло. Всё начало рушиться гораздо раньше…       Прежде аккуратные и боязливые, Милан и Эмиль — из-за нервов или просто устав от вечного самоконтроля — в один солнечный день забылись и поцеловали друг друга, оставшись наедине в классе. Уроки давно закончились, дверь в комнату была закрыта — но не на ключ, а целовались они у закрытого шторами окна. Милан стоял спиной к подоконнику и ласково перебирал волосы на затылке Эмиля, а Эмиль увлекал его в страстный, будоражащий танец дальше, осыпая нежностями лицо, шею, смоляные локоны.       — Надо оторваться друг от друга…       — Да, надо…       Укоризненный шёпот служил обменной валютой для продолжения; Милан потихоньку возбуждался и уже чувствовал, как попросит о безбашенном, глупом, невозможном для своего учителя. Малахиты, светясь жаждой, всё-таки угадывали его желания и тут же полосовали холодом: «Ты, безумец, понимаешь, к чему подталкиваешь? Если мы сделаем это в школе…» Милан хотел победоносно смеяться: Эмиль уже даже не отрицал их взаимного желания, не отталкивал, не ругался! Ещё несколько дней давления, и юноша из неопытного, угловатого любовника мог превратиться в прожжённого, рокового, умелого.       — Я принёс домашнюю работу, как вы и просили! — раздался звонкий мальчишеский голос, и дверь раскрылась. Стучал ли этот мерзавец? Спрашивал ли разрешения войти? Милан теперь и не вспомнит — у них обоих тогда шумело в ушах: то сгорали в безумном пламени их безупречные совести.       Эмиль резко оторвался от него, отшатнулся в немом ужасе и взглянул на незваного гостя. Мальчишка (парень на год младше Милана) испуганно ойкнул, попятился назад и убежал, захлопнув дверь. Что он увидел и в каких подробностях — даже время толком не расставило на свои места. Но что определил учителя и их лучшего ученика в неправильной близости, лицом к лицу — это точно… Милан первые минуты только оторопело дышал и, весь сжавшись, вцепившись пальцами в подоконник, немо наблюдал за Эмилем, мечущимся в приступе бессильного гнева по классу. Бледный, злой, исступлённо заламывающий руки — даже в дни отборной Милановой лени учитель не был таким. Малахиты больше не искрились ни раздражением, ни любовью, ни злостью — Милан бы принял каждое из этих чувств за благо; малахиты сейчас тонули в пучине страха — совсем как те прекрасные камни древней крепости, упавшей в море — осенью она полностью скрывалась за приливом…       — Мы пропали! — лихорадочно шептал Эмиль и вдруг остановился у рабочего стола. Пальцы вонзились в пшеничную шевелюру, сжали волосы до терпкой боли, тело согнулось, замерло, исторгло из себя глухой вопль, грустную мольбу. Милан хотел подойти к возлюбленному, обнять со спины и успокоить поцелуями — всё как прежде. Но теперь поцелуи — не лекарство, не договор перемирия, вообще ничто, если уж откровенно! Милана пробирало от ужаса, когда он представлял, что и кому может растрепать эта мелкая мразь; парнишка был как раз из его прежней шайки, и лишний раз уколоть бывшего лидера — чем не достижение? Да не просто уколоть — а размазать по стенке! Одного намёка на его пристрастия хватит, чтобы превратить его жизнь в деревне в Ад. И тут даже иллюзорная девушка-студентка из баек его на спасёт…       — Действуем так, — ледяным тоном заговорил Эмиль, когда излился в своей слабости и отчаянии, и повернулся к нему. — Ты отрицаешь всё, я отрицаю всё. Будет допрашивать директор или кто бы то ни было об этом эпизоде, говори: учитель помогал мне доставать из глаза соринку. Тупо, вымышленно, по-идиотски — но по-другому никак. Это хотя бы объяснит нашу близость, а парню могло показаться что угодно — ох уж эти гормоны и буйное воображение… Понял, Милан? — Эмиль подошёл к нему и грубо встряхнул за плечи. — А ну повтори, прошу! Мы должны придерживаться одинаковой легенды и быть абсолютно равнодушны в момент рассказа.       Поражённый такой переменой в Эмиле, Милан всё-таки выдал историю и, только когда повторил её с правильным выражением лица, учитель его отпустил. Плечи саднили после хватки. Милан чувствовал себя уничтоженным — но вовсе не лишним свидетелем, который во многом привёл их к трагедии; его уничтожил тот, кого он любил, ради кого он аккуратно, день ото дня, вырезал своё сердце из груди — жертвенно и терпеливо. В момент печали, в момент крушения именно любимый должен был помочь ему, окутать заботой и приласкать хотя бы надеждой, что всё будет хорошо. А не заставлять разыгрывать будущие сценки для директора…       Оглушённый, печальный, готовый разрыдаться, Милан поплёлся к двери, но его тут же догнал Эмиль. Прижав к себе, он горячо прошептал в затылок:       — Ты подумал, что я тебя кинул? Что при первой же сложности решил бросить? Дурак… Но ты понимаешь, что мы натворили? Что я натворил? — он особенно выделил себя. — Ты понимаешь, что наши отношения… общество не готово принять? И не только из-за одного пола?.. Я — твой учитель, старше тебя, ты — мой ученик… Это скандал. Никто не будет выяснять, любишь ты меня или нет. Поэтому я волнуюсь. Не за себя, не за карьеру учителя. А за твою будущую жизнь…       Милан пролепетал что-то в ответ, примирительно коснулся губами ладони Эмиля и побежал домой — по его указанию. «Веди себя как обычно, если встретишь бывших друзей или того мальчишку; не скрывай прямого взгляда и не убегай от них. Ты ни в чём не виноват». Напутствия звенели в голове юноши, пока он, как сомнамбула, плёлся домой. Вечером вернулся отец и поразился его бледности и нездоровому виду. «Если двойка — не переживай, поправишь рано или поздно, да и вспомнишь ли о ней через год? А если поссорился с кем — тоже не придавай большого значения. Сегодня враги, завтра — друзья. Так это бывает», — успокаивал его добродушный, милый, наивный отец, положив руку на плечо. А Милан благодарил и хотел расплакаться, открыть свою тайну отцу — позорную, жуткую тайну…       Уже на следующее утро мир беспощадно изменился — так казалось Милану, так кажется любому, чьё сердце погрязло в мутной тоске, а совесть замаралась бесчестьем. Как потом удастся выяснить Эмилю, на тот момент глупый мальчишка, их погибель, роковой молот и, откровенно признаться, неизбежное наказание, ещё молчал об увиденном. Директор, приняв его у себя вчера, выслушал сплетню с неохотным и кислым выражением лица. Ему ли не знать о жестокости своих детей, своих черногорских диких выродков? Конечно, все они завидовали прекрасному, как божеству, да ещё и такому талантливому Милану! И его поездке в Италию, и его близкому общению со «старшими»… Подростки злы и коварны, и такие слухи даже припозднились, как посчитал тогда директор.       Но кое-что в доносчике его всё-таки поразило — искренний страх, подлинное, пренебрежительное недоумение! Словно мальчишка и впрямь увидел нечто, что не смог трактовать в своей жизни, что не нашло иного объяснения в его скудном мозгу, кроме как «противно и грешно». Да, подростки — хорошие актёры, некоторые из них вообще великолепные манипуляторы, однако директор решил, что чисто формально проведёт беседы с главными лицами этого гнусного, лживого конфликта, а потом отчитает ученика за дурость.       «Если ты посмеешь до моего решения разболтать свои порочные фантазии хоть кому-нибудь, поверь, я узнаю и потребую твоего исключения! Если мне хоть на миг покажется, что ребята начнут задирать или унижать Милана…» — разговор наверняка вёлся в таком духе. Мальчишка замолчал и до поры до времени исправно выполнял договор с директором, страшась его гнева. Но вечно скрывать ничего не получится…       Милан вздрагивал от каждой вспышки смеха, избегал компаний, видел в издевательски блестящих глазах насмешку и презрение, слагал из обрывков шёпота своё имя, выплюнутое с ненавистью, и под конец дня совсем обезумел. Директор вызвал к себе Эмиля на чисто формальный разговор: поделиться сплетней и посетовать на завистников. Милан потом получит свёрнутую записку в своей тетрадке: «Допрос пройден отлично. Директор за нас. Скорее всего, вызовут тебя. Веди себя естественно и так, как мы вчера репетировали. Бесконечно люблю. P.S. Уничтожь эту записку, лучик, и вообще никогда не храни писем — они потом по-любому сделают больно!» Милан исправно уничтожил записку — буквально измельчил и смыл в туалете. Хотел, конечно, оставить и зацеловать даже бумагу, к которой прикасался он, но проигнорировать просьбу не смел.       Как бы невзначай в пустом коридоре ему встретился директор и попросил зайти на минутку после уроков. Милан изумительно выдержал все расспросы и выходил с превеликим облегчением: директор очевидно не верил мальчишке, просто по долгу службы был обязан проверить инцидент. Милан на лёгких, порхающих крыльях счастья вылетел из школы и рванул к дому Эмиля. Сердце грохотало от волнения, любви и плотской жажды; он был всего лишь глупым подростком, полюбившим впервые, и все горести казались погребёнными в прошлом. Ведь самое худшее — разговор с директором — прошёл великолепно! Он бежал к учителю и ещё не знал, что директор на самом деле запланировал разговоры с отцом Милана и кем-нибудь из близких Эмиля… Опять-таки, ради чистой формальности — он был уверен, что получит благоприятные отзывы и сладостно надаёт по ушам доносчику! И это почти получилось — узнают позже, узнают, когда плот под их ногами начнёт разъезжаться и скользить…       Но пока Милан не видел налившейся трагедии, не видел длани судьбы, занёсшейся над их головами — или попросту не хотел замечать. Он ворвался к Эмилю в дом, одним своим взглядом рассказал всё и упал в его объятия. Облегчённый вдох шёлком прокатился по волосам; губы зависли над макушкой — в сомнении, надо ли праздновать триумф так, не лучше ли отрезвиться от пьянящих ласк? И всё-таки слабость победила: Милан жадно подставил лицо под поцелуи, обагрил совершенно неприличными «ты где вообще нахватался такого?» засосами шею Эмиля и расстегнул свою рубашку.       — Двери закрыты?       — Я закрыл все чёртовы двери и зашторил даже окна!       Они набросились друг на друга в сумраке Эмилевой комнаты. Милан просто повис на нём, когда они дотащились дотуда. Горе, страх, сомнение — всё потонуло в пороке, слишком сладком для сопротивления, слишком безумном для вечности. Эмиль впервые так отдавался — разрешал гладить своё тело, целовать живот, дразнить пальцами тугой комок в брюках. Милан стянул свою привычную бордовую рубашку лишь с одного плеча и, с неохотным хрипом оторвавшись от учителя, требовательно посмотрел ему в глаза. Невыполнимая просьба, прошившая красной нитью все их отношения, от безобидного начала до постыдного конца, вновь сверкнула в его глазах. Даже зная наперёд строгий ответ, Милан лихорадочно зашептал, упав на колени, распластавшись всем существом перед возлюбленным:       — Прошу, возьми меня! Никто не сделает этого лучше, чем ты… ты и сам это знаешь. Я буду предан тебе, буду сладко стонать… — заклинал Милан, пугаясь мутных, всколыхнувшихся со дна страстей, боясь собственной извращённости и упиваясь ею. — Разве не видишь, как я горю, как взываю к тебе?       Эмиль поднял его с пола, не дав коварным пальцам огладить свою напряжённую плоть, и бросил на кровать. Навис сверху и так долго, так порочно целовал — глубоко, по-взрослому, до глухого стона лаская его язык — что Милан задрожал и поверил: сейчас его возьмут, жёстко и по-настоящему!       — Зачем тебе столь грубая ласка? Я покажу сегодня кое-что приятное… — прошептал Эмиль и начал сдирать с него одежду — дерзко и не щадя, будто всё-таки желал возобладать им. Милан восхищённо постанывал, подставлял тело, бёдра, лицо — всё было во власти Эмиля. Сам Эмиль тоже разделся и припал к нему. О, то были не просто поцелуи или нежные поглаживания, как в Италии — то вспыхнула ярость, то заискрила жажда, то началась борьба между добродетелью и пороком. И Милан отдал бы всё, чтобы победило последнее…       Впервые Эмиль покусывал его кожу, чтобы придать остроты ощущениям. Милан метался по кровати, как в лихорадке — в блаженной, греховной лихорадке. Впервые его так тщательно изласкали «там»… и так, как до того он даже не представлял! Тёплый влажный язык проник всюду, обрисовал мокрой змейкой все истомлённые, невинные, по-юношески чувствительные изгибы. Кажется, потом Милана перевернули на живот и язык припал к тому месту, которое раньше вызывало стыд… А теперь вдруг и там нашлась эфемерная, до животного рыка приятная точка. Милан стонал, извивался, вздыхал, просил пощады и просил — ещё, ещё больше наказания.       Долгие минуты он не мог прийти в себя потом, когда очнулся на влажных простынях. Минуту оргазма он помнил ярко и пошло: Эмиль умудрился ласкать его сразу и спереди, и сзади, и… Ох! Милан густо покраснел. Никогда не думал, что найдёт в себе такую развращённость, такую пылкость… Эмиль разрешил ему поработать ртом и кончил так быстро, что Милан догадался: большее удовольствие любимому доставил его оргазм.       Но первый пыл скоро угас, и в воздухе разлилось очевидное, тягостное, вязкое сожаление. Эмиль и Милан лежали на вспоротой, всклокоченной постели — потные, самозабвенные и выброшенные на берег буйной страстью. Эмиль закрыл лицо ладонью, и Милан воспринял это как жест усталости — стереть блаженный пот или отбросить чёлку со лба. Но когда возлюбленный убрал руку — по его жадным, тихим, настойчивым просьбам, ведь хотелось ещё поцелуев, ещё близости — его лицо было бледно, как посмертная маска итальянского поэта, а по щекам катились — нет, не бисеринки пота, а настоящие слёзы. Милан встревоженно бросился к нему, засыпал вопросами, осторожно расцеловал ладони и умолял простить его, если он что-то сделал не так. «Я ведь такой неопытный дурак!..» — раскаивался, сам уже чуть ли не плача — так было обидно, если Эмиль разочаровался в нём.       Но Эмиль повернулся к нему, взглянул мягко, ласково, но в глубине зелёного прибрежного моря затаилась глухая скорбь, и погладил его по щеке.       — Ты был прекрасен, Милан. И потому я виню себя… Я развратил тебя, испортил — теперь уже навечно. Ты станешь моим наказанием, моим лучиком и тьмой… Прости. Прости, мой милый…       Милан тогда решил, что Эмиль немного сошёл с ума после бури эмоций и огня в душе, поэтому успокоил его тихими поцелуями и мягким шёпотом. Возлюбленный поддался, утёр слёзы и обнял его. Потом Милан сбегал в душ, оделся и отправился домой — было уже поздно, да и противный Паоло скоро вернётся… На прощание Эмиль коротко поцеловал его в макушку и горько, сдавленно прошептал:       — Ты потом поймёшь… а сейчас прости, лучик света.       Милан тогда не понял, за что извинялся Эмиль. Всё сказанное им звучало безумно, бредово и как-то уж театрально. А поймёт он и правда позже — спустя долгие годы, когда окажется, что ранний опыт — не метка свободы, не пропуск во взрослую жизнь, а клеймо страха, сомнения и комплексов. Поймёт, когда и в двадцать пять лет будет избегать не просто отношений, но даже коротких интрижек — шуточных, приятных и столь частых на заре юности. Поймёт, когда останется наедине с собой, со своей растерзанной любовью, потерянным положением, мерзкой кличкой и разочарованием в глазах отца и брата, и захочет взвыть от боли, от бессильной ярости, от жажды исповедаться — совсем как один английский писатель в своей угрюмой тюрьме… Милан прочтёт это произведение чуть позже и подпишется под каждым словом, кроме описания возлюбленного (его был совсем другим) — всё в их мыслях, лихорадочных, отравленных, убитых, будет похожим, глубоким и пронзительным.       Да, быть может, Милан и лукавил, когда отнекивался от всех слухов, гулявших по деревне. Но его представляли настоящим распутником, что вызывающе выпячивал зад для каждого встречного… А в реальности самым пикантным апофеозом их с Эмилем отношений стал тот вечер — невинное барахтанье, если уж честно. Учитель не осквернил его, не проник в него — просто показал грани наслаждения, утолил огонь голодного подросткового тела в опытных, осторожных ласках. Не сравнить с иными, порой жестокими пристрастиями, в которых никто никогда не сознается…       Но в итоге самым извращённым, самым лукавым и опасным человеком в деревне сочли именно Милана. Шарахались от него, как средневековые люди от больного лепрой, словно он и правда был заразен, болен опасным вирусом похоти, который так легко передаётся через слова. Николе пришлось ещё труднее: он долго терпел побои одноклассников и унижения, пока сам не научился бить и унижать. Но это всё потом, это всё позже…       Неделю они с Эмилем жили как прежде, только расписание и уроки мешали их встречам. Сорванный во мраке гостиной поцелуй уже считался добротным трофеем. Милан с боем выдирал те жалкие четверть часа, отделявшие их от возвращения Паоло домой, чтобы прибежать к Эмилю и быстро, с опаской насладиться его объятиями и поцелуями. Как преступники, они скрывались ото всего мира, отмеряли время крупицами бесценного золота и покидали друг друга с тоской в душе. Ничего не происходило — так казалось Милану, и спокойствие внешнего мира начало даже баловать. Однако всё это время за их спинами происходило нечто важное. Директор, хоть и без всякого желания, поговорил с отцом Милана и услышал его приятный отзыв об Эмиле, а также благодарности их усердной работе. Потом он отправился к Паоло — единственному, кто был близок Эмилю в этой стране. Директор считал (как выяснится позже), что самый грозный судья — отец Милана — уже дал свой приговор и выводом из этого расследования станет житейская мудрость: не слушать завистников и воздать по заслугам сплетникам. К Паоло он шёл уже налегке, понимая: даже если что-нибудь тёмное и крылось в жизни учителя, то его верный друг ни за что этого не выдаст.       Но предаёт, как водится, именно тот человек, что минутой ранее целовал твои губы и клялся в верности.