Ми́лан

      Середина мая, финал олимпиады по математике, Подгорица. Милан всегда представлял эту банальную надпись в начале своего вымышленного фильма о жизни; в кадре при этом крутились бы роскошные виды Черногории с высоты птичьего полёта — вздыбленные дикие горы и бугристые рыжие леса, уже выгоревшие на солнце. Столица даже в сравнении с Тиватом и Котором показалась огроменной и шумной: автомобили здесь ездили частым и густым потоком, люди ходили нервные и издёрганные, а дома походили друг на друга своими серыми панелями до такой степени, что Милан в какой-то момент поездки решил: они с Эмилем вращаются по заколдованному кругу!       На деле же, как потом поймёт он сам, Подгорица была очень бедным городом, тусклым и угрюмым. Отсюда и до моря далековато, не долетает его солёный бриз, да и горная свежесть ещё не так ярка. Где-то между этими красотами страны и расположилась невзрачная столица. Но Милан, никогда прежде не бывавший в настолько больших городах, изумлённо и жадно хватал каждую мелочь.       Эмиль специально арендовал автомобиль, чтобы они не тряслись на сотне пересадочных автобусов и не переживали, что где-то встанут в пробку и опоздают. Милан устал скрывать волнение ещё в первые минуты их встречи, когда рано утром учитель заехал за ним, и теперь вёл себя лихорадочно весело, взвинчено и громко. Постоянно спрашивал обо всём, что видел, часто восклицал даже от вида простых светофоров, указывал на самые обыкновенные жилые дома и вопрошал, не живёт ли здесь кто-нибудь известный. Эмиль разделял его нервозность и старался отвечать обстоятельно, серьёзно и даже без усмешек; знал, что Милан, как голодный бедняк, ловил звук его голоса с ненасытностью и затыкал им панические трещины в уязвимой душе. Слова стали не так важны — Милан искал простой человеческой поддержки и ласки.       Отец никак не понимал его глупого волнения: для него всё то, что не входило в общую школьную программу, причислялось к необязательному и пустяковому. Даже утром он проводил сына больше насмешкой, чем наставлением: «Не засиживайся ты на этой олимпиаде, возвращайся поскорее домой! Вон даже погода сейчас какая прекрасная…» Милан не злился на него — отец воспринимал всё через призму своих лет и своей жизни. Но его сердце так и жаждало впитать в себя хорошее напутствие — здоровое, рассудительное и воодушевляющее.       Эмиль остановил машину на ближайшей парковке — до школы идти ещё квартал, но они приехали, как всегда, ж за два часа до мероприятия. На карте перед школой он присмотрел небольшой сквер — там они планировали коротко повторить самые важные формулы, устроить своеобразный мозговой штурм. В качестве компенсации Эмиль даже пообещал купить ему кофе, правда, с одним условием: он не откажется от маленькой сдобы.       Повторение заняло около получаса. В сквере было почти свободно, тихо и хорошо: молодые деревья в центре совсем не давали тени, зато старые, расположенные по бокам, по-отечески накрывали густой кроной случайных прохожих, забредших на боковые тропы. За сквером виднелось беленькое чистое здание школы: выхоленные три этажа, пластиковые окна, даже парадный вход с безвкусными колоннами! Вот оно, величие столицы, усмехался про себя Милан. Кофе оказался мучительно горьким и крепким, но он быстро привык ко вкусу и вскоре уже наслаждался бодрящим напитком. Эмиль сказал, что это поможет держать организм в тонусе несколько часов, раз он сегодня не спал. Милан не скрывал этого — ночью глаза сомкнулись на жалкие предрассветные часы. А кто сегодня мог спать крепко и спокойно? Даже Эмиль старательно прятал уставшие, с красными прожилками глаза и тёмные круги под ними…       За двадцать минут до финала Милан хотел стоять около дверей кабинета, так что выходить надо было уже сейчас. Конечно, до безумия рано, да и потом, как часы пробьют десять утра, их только запустят в класс, пересчитают, сверят имена, расскажут обычные правила и выдадут задания. Это всегда растягивалось ещё на добрые полчаса — за них часто добегали опаздывающие ученики… Но Эмиль строго вымуштровал его в плане пунктуальности: «Тут дело даже не в подражании немцам и их педантичности, а в уважении к тому делу, которым ты занимаешься». Милан на всю жизнь запомнил эти слова.       — Я доведу тебя до конца аллеи, дальше иди сам, — предупредил учитель и легонько приобнял его за плечи, пока они шли рядом. — Помнишь номер кабинета и этаж? — Милан кивнул и назвал, Эмиль удовлетворённо покачал головой. Эта их традиция хорошо прижилась и приносила только удачу.       Они остановились около старого дерева с мощными, вспученными над землёй корнями. Милана чуть трясло: сердце отстукивало тревожно и напористо, пальцы дрожали и нервно теребили край рубашки, мысли разбегались в хаосе и смущении. Несколько шагов отделяли их от ухоженной, ровной тропинки, вившейся у маленького пруда. Здесь же всё ещё как будто царствовал дикий гордый лес — несуразный и маленький в черте большого пыльного города.       Эмиль развернул его за плечи к себе, и Милан, затаив дыхание, почувствовал: вот, сейчас будет! И неважно, что именно: скажет ли ему учитель нечто своеобразное, или только обнимет, или вообще молча посмотрит в глаза и всё станет понятно без слов — Милан равно ждал любого исхода.       — Сколько раз я провожал тебя на этапы олимпиад и каждый раз сомневался в том, что должен говорить! — усмехнулся Эмиль. — И чем дальше, тем сложнее становилось… Ну, а сегодня я как будто бы онемел и оглупел — всё разом! — они оба улыбнулись; Милан вдруг ощутил, как по щеке скользнула ладонь — нежным и кротким движением. — Ты и так знаешь всё, мой милый, что касается математики, — заговорил Эмиль серьёзнее. — Оно уже в твоей голове и никуда не денется. Я дал тебе всё, что только знал, всё, что только мог отдать. Забудь про строгого немца — пиши работу, будучи собой, ведь для этого ничего не нужно… Я верю в тебя и буду верить, даже если ты жестоко провалишься. Я буду ждать и не спрошу ни о чём, как только ты выйдешь; мы поедем куда захочешь — целый день будет у нас впереди! Едва ты покинешь двор школы, твой безумный учитель уже сорвётся с места и станет умолять себя не выказывать много чувств, не травить нашу нежность… и всё равно так случится! — Эмиль взял его лицо в ладони и медленно приблизил к себе; ледяные пальцы наверняка отчётливо почувствовали горячую кожу Милана — это полыхала его искажённая, неправильная любовь, это взвились в воздух тлеющими искрами его фантастичные желания и это умирала его невинность. Невинность пока только чувств, которые вдруг оголились до яростного бессилия, до осознания: а может, у них никогда не будет счастливого конца?       Эмиль прошептал, желанным дыханием очертя губы Милана:       — Если вдруг у нас всё получится… то, думаю, у меня будет что тебе рассказать. Что-то важное и грустное, очевидное и болезненное. Что-то, от чего моё сердце сгорает в ужасе — будто мне не столько лет, сколько сейчас, а будто бы я твой ровесник… Ты, наверно, ничего не понял! — усмехнулся и хотел было отстранить его от себя, но Милан вцепился в рубашку отчаянной хваткой — лишь бы остаться в опасной близи!       Эмиль опешил и даже не успел убрать ладони с его щёк — Милан опередил. Пожалев их совести лишь в последнюю секунду, он остановился в крохотном отрезке от пропасти, от печальной ошибки, ещё припасённой на будущее, от приоткрытых в удивлении губ и прошептал, коснувшись запретного, ощутив вкус риска и вседозволенности:       — Я всё понял и, будь уверен, как только олимпиада станет моей, мне найдётся, что сказать тебе в ответ! Это будет так мощно, так ярко, так красиво, как никогда не было в твоей жизни! Я выскажу тебе всё — только готовься быть внимательным слушателем…       Стыд чиркнул спичкой внутри груди, и Милан отшатнулся, отпрыгнул от Эмиля. Теперь только бежать, не думать о сказанном, не прислушиваться к грозовому раскату в сердце! Но не успел: его схватили, обняли за плечи и крепко прижали. В затылок, вместе с коротким поцелуем, воткнулось:       — Я буду ждать, Милан. Удачи тебе, мой лучик света…       Руки ослабли, выпустив на свободу. Когда за Миланом закрепилась кличка лучик света? Только Эмиль мог произносить её так величаво и изысканно, будто бы она значила самого принца. Милан не особенно любил прозвища — матушка никогда его так не звала, а отец вообще был скуп на фантазию, но от учителя слышать такое было до дрожи приятно и трогательно.       Милан оглянулся напоследок у выхода из сквера: Эмиль стоял у дерева, прислонившись к стволу, и провожал его взглядом. Расцелованные солнцем волосы, успевшие отгореть до ленной желтизны, льняная фисташковая рубашка, серые брюки, небрежная поза. Таким желанным, недосягаемым и роскошным он и останется в мыслях по уши влюблённого подростка. Образ, которому Милан будет посвящать свои неуклюжие сонеты, образ, который будет донимать его по ночам, образ, впечатанный в сердце — образ первой любви, которую мы быстро находим, горько теряем и всю жизнь напрасно тянем к себе из прошлого, в надежде, что она загорится, как в первый раз. Но не загорается, не вспыхивает — иногда пеплу лучше оставаться пеплом, стылым, забытым и бездушным.              Милан проснулся в странной тревоге и с мыслями: «Надо перепроверить работу, я точно забыл где-то минус!» Но его окружала серая комната, полная призрачного рассвета, далеко от Подгорицы, на безлюдных пустырях брошенного всеми полуострова. Милан прислушался: за окном стихло, буря прошла. Ещё день, и морская стихия успокоится. В Черногории погода всегда менялась рваными лоскутами, особенно в начале лета. В памяти вдруг остро кольнули его поездки к горной речке — в это же самое время… Милан вздрогнул и окончательно проснулся — больше не уснёт!       Рядом крепко дремал Стефан. Они всё-таки остались в одной кровати — тепло сморило их, а спокойствие, и так зыбкое в последние дни, растопило все ледышки их сомнений. Милан аккуратно выбрался из его объятия и расправил одеяло — утром в комнате становилось зябко, даже лето, щёлкавшее по носу, никак не разбавляло водянистые усталые рассветы.       Милан умылся, надел свитер и уличные штаны, сварил кофе и, как только первый отблеск сил замаячил в организме, вышел из дома, чтобы посмотреть на море. Их дом от скалистого берега отделяла желтовато-пёстрая равнина; клевер лиловыми нитками расшивал этот блеклый ковёр, вытягиваясь стежком до самого утёса. Спуск здесь был опасным и резким, поэтому Милан остановился вдали от скал, рушившихся в море: даже оттуда он уже хорошо видел настроение вод.       Ветер дул ещё сильный, порывистый, шебарша пенистыми гребешками волн, но само море заметно поутихло, перестало ворошить яростные воспоминания со своих глубин. Отец всегда учил его понимать море и часто его советы звучали абсурдно для человека, далёкого от побережья: «Море для нас, Милан, самая неприступная и коварная женщина из всех. И каждый день мы вынуждены добавиться её расположения…» Он много рассказывал о настроении моря, о том, как его различать, как предчувствовать бурю, о лучшем времени для плавания и видах волн. Проникали в его часто дельные и полезные замечания какие-то уж совсем фантастические рассказы: про дивных чудищ, про забытые сокровища и древние затопленные города. Милан теперь понимал, что так отец пытался его развлечь — и это ему удавалось! «Эх, а ты говорил, папа, что у тебя совсем нет никаких талантов, кроме рыбной ловли… Да твои мифы записать — целая книга выйдет!»       Несмотря на всю отцову простоту, Милану иногда не хватало его искренности и свободы.       Он присел на сухую редкую траву, уже через метр переходившую в каменистый склон, прижал колени поближе к себе и со светлой, печальной ностальгией углубился в давние воспоминания. Бесцветное море, ещё не вылившее на себя лазурно-охряную палитру дня, служило отличным фоном, за которым терялся внешний беспокойный мир…       Вспоминая, Милан начал вдруг осознавать, что они с отцом были всё-таки близки: и когда он был ребёнком, которого брали на лодку только после долгих уговоров матери, и когда он стал очаровательным подростком, мысли которого витали где-то у берега, у чужих ног в блестящих, нездешних ботинках, и когда он совсем подрос, уже заменяя престарелого отца у рыболовной сетки. Когда он впервые вышел в море один — отец только за день до смерти не смог забраться в лодку, настолько был плох — то остановился среди залива и горько, надрывно разрыдался. Врачи, засвидетельствовавшие смерть отца, говорили, что у Зорана уже давно барахлило сердце, но он, конечно, пренебрегал лечением и расписанием приёма таблеток. Пока была жива матушка, она строго следила за этим; потом отец год от года совсем забрасывал своё здоровье, а юный Милан плохо знал о его состоянии. Почему же в тот день, выехав на середину залива, он разрыдался? Потому что понял, что окончательным ударом по слабому сердцу его папы стал тот неотвратимый позор, после которого у Милан появилась кличка «красавчик Милан», бросаемая уничижительно, с презрением, как самому настоящему педерасту! Да, прошло ещё несколько лет, прежде чем отца добила та история, но всё же её истоки оказались роковыми, неизбежными, трагическими для их семьи… Девятнадцатилетний Милан тогда возненавидел себя и ещё долго излечивался от этой болезни.       — Привет! Надеюсь, не помешал… — прежде такой привычный, радостный голос теперь прозвучал чуждо, задумчиво, тоскливо. Милан обернулся и увидел Деяна. Распущенные волосы бросало в разные стороны тугими мелкими колечками, зелёные глаза, хоть и поражали спокойствием, глубоко внутри всё-таки прятали тихую грусть.       — Доброе утро. Нет, вовсе не помешал, — Милан ласково улыбнулся и кивнул рядом с собой. — Садись! Что может быть прекраснее первых часов рассвета?       Сказал и тут же осёкся: восход сегодня не такой уж и прекрасный — одни мутные, слоистые облака. Солнце не проникало даже золотистыми трещинками! Но Деян слабо улыбнулся ему, подошёл и сел — чуть поодаль, не как обычно: плечом к плечу, даже бёдра их соприкасались… Милан и скучал по этой беспечности, и страшился её: если бы не самообладание здравомыслящего Деяна, они бы пропали. Но вот они здесь, немного побитые и разочарованные — хорошо, что не опозоренные в край.       — Как ты? — скосив взгляд в его сторону, тихо спросил Деян и откинул роскошную шевелюру назад. Милан понял, о чём именно он спрашивал, и ответил честно:       — Получше… Больше волнуюсь о тебе, Дей, — они наконец встретились взглядами, хотя это и ощутилось ожогом, ядовитой царапиной, отрезвлением. — Что с тобой? Как ты преодолеваешь это в одиночку?       — Не в одиночку, Милан, — грустно улыбнулся лекарь, покачал головой и отвёл взгляд к морю. — Андрей только для тебя взбалмошный ученик, мне он — верный друг. Я ничего не говорил о своих волнениях и секретах, а он никак не показывал, что видит моё отрешение. Он просто вёл себя, как обычно, и тем самым спас меня. Поэтому всё уже неплохо, Милан, — Деян снова повернулся к нему и взглянул лишь с прежней долей нежности — выплёскивать её много было бы опасно. — Если б всё было не так, я бы сейчас не смог с тобой разговаривать. Даже общение в компании давалось мне с трудом… — Деян опустил голову и усмехнулся. — Ты ведь помнишь, что я говорил? Это не забыть, не стереть из памяти. Даже если пройдёт год или два, или десятилетия. Всякий человек, чьи границы мы нарушили, останется в нашем сердце сладким грехом… Надо это принять и идти дальше.       Милан согласно хмыкнул и, откинув голову назад, закрыл глаза. Солёный ветер трепал кудри, завывая в сердце тоской. Он вспомнил тот день, свою отчаянную дурость и то, как потащил друга на дно.       — Ты ведь спас меня тогда, — прошептал, надеясь, что рокот моря заглушит слова. — Ценой своего душевного равновесия.       — И никогда об этом не жалел.       Что ещё мог сказать его прекрасный, жертвенный Деян? Расшибся бы сам, лишь бы Милан себя не уничтожил…       Они помолчали какое-то время, и лекарь вдруг заметил:       — Твоя история… всё ещё снится тебе по ночам? — они оба понимали, что скрывалось за этой историей, и Милан поморщился, вспомнив, на каком взвинченном, опасном моменте застыли события. Губы ещё помнили сладость победы, дыхание Эмиля и терпкую неизбежность, с которой должны были встретиться — уже совсем скоро.       — Да. Так последовательно и чётко, что иногда задаюсь вопросом: а обычные ли это сны? Кажется, прошлое так и жаждет поглотить меня целиком… — они одновременно усмехнулись — коротко, несчастно и понимающе. Милану вдруг пришло в голову: ведь Деян был близок в своих догадках. Казалось, он уже прекрасно осознавал, кто был избранником Милана и — примерно — что произошло дальше. Да тут и не надо быть мудрецом, чтобы прикинуть, какой хлёсткий конец ожидал симпатию между учителем и учеником…       — Милан! — плеча дотронулись робкие пальцы — пока лишь в быстром касании, боясь остановиться, боясь утонуть в том, как они прикасались ещё недавно — со страстью, напором и желанием. — Знай… если однажды ты решишься рассказать свою историю, я буду полностью на твоей стороне. Честно, иногда задумываюсь, представляю тебя ещё невинным радостным подростком и едва сдерживаю ярость по отношению… к тому, кто сломал тебя! Может быть, именно поэтому я решил сделать больно себе — лучше себе, чем если бы ты снова рванул утолять горе и очередной отказ, — Деян прислонил ладони к своим пылающим щекам и намеренно проигнорировал взгляд Милана. Тот хотел бы броситься к лекарю, обнять его, скрыть за шёпотом простой дружеский поцелуй в макушку, но смог только коротко опуститься лбом на его плечо и подарить сдавленное «Спасибо».       Они ещё немного посидели друг подле друга, успокаиваясь, слушая бархатный шелест волн. Щёки Деяна перестали гореть, как перестала полыхать и уязвлённая душа; совсем скоро она привыкнет и впитает в себя новое положение. Милан же старательно замедлял грохот сердца — отодвигал подальше отравленные воспоминания; для них настанет своё время. Ещё немного понаблюдав за морем, он объявил Деяну: «Мы поплывём на лодке завтра! Пойду договорюсь насчёт аренды… Нет-нет, это должен сделать только я! Рыбаки — народ ушлый, сразу заподозрят в вас простаков и сдадут худую лодчонку втридорога… Если Стефан спросит, то передай, что я скоро вернусь».       Об аренде он быстро договорился, но сегодняшний миг и завтрашнее утро отделяла одна ночь, которую только предстояло пережить…              И через много лет Милан не вспомнит, как писал ту злосчастную олимпиаду. Память, то ли из-за стресса, то ли из-за груза усталости, вырезала из себя этот эпизод. По ощущениям — не всё шло гладко, он просидел до самого конца, когда его более умные ровесники из крупных городов уже разошлись. Хоть он и был спокоен, кое-какие задания повергли его в ступор.       Но вот работа сдана, а он — на свободе! Эмиль встретил его в сквере, ничего не спрашивал и позволил короткое, сухое объятие между ними. Впрочем, в макушку всё равно заронилось опасное: «Прошли три жалких часа, а я соскучился, да ещё признаюсь тебе в этом!» Милан улыбался, искал ответной ласки и вёл учителя к машине — скорее бежать из шумного, каменно-стеклянного города! Эмиль обещал ему прогулку куда угодно, и сначала они зашли в кафе: в простую забегаловку для сытной еды и в новенькую модную кофейню — для россыпи красивых и ужасно приторных сладостей. Милан взял с собой немного накопленных денег, но Эмиль категорически запретил ему тратить их и платил сам. «Сохрани, тебе ещё понадобится, — назидательно говорил он. — Сегодня же — праздник в твою честь!» Милан первое время чувствовал себя неловко, но потом расслабился и позволил учителю угостить себя.       Ещё немного покружив по городу и вдоволь насмотревшись на его просторные дороги, цветастые граффити и скучные министерства, они выехали к озеру, что располагалось южнее столицы. Там, в тишине первозданной природы, среди развалов погибших крепостей и перед зерцалом ледяной воды, они отдохнули: побродили по берегу, изрезанному и каменистому (и кое-где очень дикому), нашли одинокую красную скамейку, на которой посидели, наслаждаясь видом летящих, сизых гор вокруг, и заглянули в старый, полузаброшенный монастырь, сложенный из больших кирпичей. Внутри нашлись потёртые, тронутые синькой влаги фрески — вытянутые, грустные лица святых мучеников смотрели сквозь сеточку трещин на прораставшие из пола кусты и гнёзда птиц под потолком. Запустение и утраченная величественность распалили чувства Милана — он хотел бы признаться Эмилю прямо здесь, прижать его к шершавой стене и поцеловать. Не тем похотливым поцелуем смазливого блондинчика из клуба, а нежным и целомудренным.       Но эмоции пришлось обуздать.       Проверка олимпиадных заданий в этот раз занимала неделю — для неё привлекалась целая группа экспертов, чтобы оценить работы быстро и как можно объективнее. Милана бросало в холодный пот, когда он думал о своих несчастных листках, сданных в общую папку с работами. Временами нахлёстывало паническое сомнение: может быть, он вообще написал какой-нибудь бред? Зачем он в принципе решил тягаться с умными ребятами? Все собственные решения резко становились неуклюжими и грубыми; он ведь занимался этим всего ничего — только пару месяцев. И каждый раз становился вторым или третьим, никак не первым — значит, изъян был, и он его даже видел, когда они с Эмилем разбирали ошибки, но…       Всю неделю Милан прожил в подобных бесконечных муках. В школе уже давно никто не учился, все лишь дохаживали уроки, толком не слушая учителей, а учителя не давали знаний, отвлекаясь на типичную бумажную суету в конце года. Эмиль тоже был завален работой: дотянуть двоечников, сдать все отчёты, написать рекомендации, о которых его попросил сам директор как нового человека в школе — что понравилось и что можно улучшить, конечно, в рамках их скромного бюджета.       Милан всю неделю ходил как неприкаянный и отверженный: для своей компании он был уже далёк, мальчики с ним здоровались, но больше никуда не звали, думая, что он зазнался и совсем повзрослел — легенду-то со студенткой так никто и не развеял. А Эмиль не разрешал ему оставаться в классе вместе с собой и подгонял к выходу — порой даже грубо. Милан обижался, злился, потом получал трогательные письма, вложенные между своими тетрадками, где учитель признавался, что сейчас до ужаса занят. Он приписывал, что боится, как бы «нечто сокрытое не полыхнуло раньше времени и не обожгло их разумы, когда они так нужны». Милан хранил все его письма в потайном сундучке под доской в комнате — личный тайник, который потом убережёт многие подарки Эмиля. Там уже лежали тоненькие брошюры по искусству, пара пластинок (их Милан слушал втайне ото всех, когда Никола убегал играть с друзьями, а отец ходил на рынок) и одна эскизная зарисовка чёрной ручкой. Её набросал однажды Эмиль, когда Милан, склонившись к подоконнику, вальяжно решал какую-то задачу, держа тетрадку навесу. Ручка накручивала его тугие локоны, лицо улыбалось лукаво и победоносно — за минуту до финального решения, а взгляд, цепкий и радостный, уже вязал нить остроумного решения. Милан любил так сидеть — поближе к свету и дикому саду. И поближе к сердцу Эмиля — оно яростно запоминало и впитывало такие моменты, храня их диковинную, экзотичную пташку в своей клетке.       Через неделю на домашний телефон позвонил Эмиль. Только одно дело могло сподвигнуть его на такое…       — Милан, приходи ко мне прямо сейчас. Я вернулся из школы с письмом из министерства. Там твои результаты… Действуем по нашему уговору. Я оставлю его на скамье в саду. Ты только прямо сейчас выходи!       Милан, не чувствуя ног, пролепетал согласие и положил трубку. Механический скрежет на телефонной линии заглушил волнение учителя и потому казалось, будто он говорил равнодушно и блекло. За окном уже густел, наливался, крепчал спелыми боками знойный майский вечер. Солнце склонилось к возлюбленной горе, которую летом выбирало чаще остальных, и косые рыжие всполохи изрезали молочно-серую воду залива. Туман, пропахший яблоками и сиренью, завис над влажной землёй. Последние лодки мчались от лиловых теней, подпирающих сбоку, со стороны ночи, как говаривал отец. Брат рубился в какую-то свою игрушку, а отец отдыхал в комнате.       Милан со стучащим сердцем зашёл к нему и сказал, что пойдёт погуляет. Отец даже не обратил внимания на его бледное, издёрганное лицо и только с лукавой усмешкой попросил не задерживаться. «Хотя если хочешь — гуляй до ночи! — добавил он в конце, радостный и восторженный, будто сам отправлялся на свидание с девчонкой — ведь так и думал. — Только я всё равно тебя дождусь, не буду ложиться спать… Родительское сердце — оно такое!» Милан уже бежал к двери, на ходу застёгивая лёгкую ветровку, а в спину ему летели пожелания удачи. Юноша бессильно, беззлобно злился: «Милый, глупый отец! Он думает, я впервые иду познавать любовь со своей подружкой…»       Когда он подбежал к дому учителя, страх по-настоящему накрыл его чернильной волной: грудь стиснуло так, что не вдохнуть, ладони заледенели, а взгляд смазался! Милан вдруг осознал до покалывающей тошноты: вот сейчас будет момент истины, вот сейчас всё решится! Их уговор с Эмилем насчёт финала был прост: директор, как обычно, не раскрывавший писем, отдавал их напрямую учителю, чтобы тот сообщил результат. А Эмиль уже оставлял его на скамейке в своём саду — чтобы Милан в тишине распечатал конверт, ознакомился с итогом и сам ещё минуту-другую осознал, без чьего-либо давления и взгляда. На первый взгляд, выходило просто идеально!       У финальных рассылок была своя особенность: сначала участники получали сухие итоги, а уже потом рассылались призы первым трём местам. Так что на момент получения письма по нему никак нельзя было определить, выиграл ты что-то или нет. И если выиграл, то насколько оно весомое и как соотносится с местом? Милан боялся, что, если б всё так и было, он бы по первому касанию нащупал содержимое конверта и узнал результат преждевременно.       Но вот он в сумрачном саду позади дома. Шторы в гостиную задёрнуты — специально, чтобы они с Эмилем не видели друг друга. Под зацветающей вишней в углу стояла старенькая дряхлая скамеечка — вся уже в облупившейся краске. Они с Эмилем обожали там заниматься, пока погода не шугала их оттуда дождём или порывом ветра. Теперь там под камнем лежал плотный серый конверт. Милана снова затошнило, и он почти рухнул на скамью. Руки дрожали, скользя по сгибам и зубцам марок. Он пытался порвать конверт сам, хотя рядом лежал специальный ножичек — Эмиль всегда любил порядок…       Совершенно по-варварски, однако сложенное плотное письмо было извлечено. По затылку шебаршили ледяные мурашки, а мозг позабыл, как читать слова и складывать из них смыслы. Милан водил глазами по строчкам — они то темнели, то разбегались — и ничего не понимал. Из-за ужасных бюрократических проволочек, связанных с печатью, все письма всегда строились по одному шаблону: хоть ты проиграл или занял какое-то место. После всех вежливых вступлений шло его имя, количество баллов и итоговое место. Дальше шёл ещё какой-то длинный текст — впервые такой, ведь раньше там писали о следующем этапе, но сейчас это уже не имело смысла…       Милан читал и не верил: протирал глаза, моргал, прятал бумагу обратно в конверт и снова доставал. Но нет — текст не менялся, не обманывал, не исчезал! «Может, я тронулся рассудком?» — в груди назревала огненная роза — обжигающая, колючая и жаждущая ранить кого-нибудь ещё. Милан рванул в дом через веранду, лихорадочно отпёр балконную дверь, запутался в шторах, вынырнул на середину гостиной и столкнулся с Эмилем — нос к носу.       — Я брежу? — жалобно прошептал, суя ему под нос письмо. Учитель поглядел на него встревоженно — потом признается, что всерьёз испугался за здоровье его рассудка — и взял письмо в руки. Прочёл быстро и спокойно, хотя пальцы подрагивали от пристального внимания.       — Нет… — ответил так же шёпотом, опустил руки и выронил бумагу прямо им под ноги, — не бредишь.       Милан тихо воскликнул — сокрушаясь и радуясь, трепеща и боясь — и бросился на грудь Эмилю. В его крепкие объятия, в его сорванные ласки, во всё то, чего они не давали друг другу все эти дни… Эмиль, сконфуженный, обнимал его в ответ, гладил по спине, шептал в макушку:       — Ты велик, Милан! Лучше всех! Уделал этих столичных выскочек! Разве ты не рад? Мы выиграли, чёрт возьми, я же тебе говорил…       Милан, спустив последний курок, разрыдался и не поднимал лица от его рубашки — пропитанной приятным ароматом весенних трав из сада и книгами, пока не излил всего себя. Накопленные страдания за месяцы плотной учёбы, бессонные ночи, изъеденная сомнениями любовь, застрявшая ржавой стрелой в сердце лихорадочность и целая неделя грусти, поделённая между холодом и равнодушием. Успокоившись, Милан привёл себя в порядок — хотя лицо наверняка распухло до ужаса — и, схватив Эмиля за рубашку, выплеснул словесный поток:       — Я люблю тебя! Люблю, а ты будешь смеяться надо мной и не верить: что знает этот мальчишка о любви? Но я знаю… Ведь не мог я ошибиться, когда ты был нежен со мной, когда давал уроки флейты, когда обнимал, когда давал к себе прикасаться… Не ври! — Милан приложил палец к губам недовольного Эмиля и зашептал ещё страстнее: — Ты можешь глумиться надо мной, называть много о себе возомнившим дураком, но себя, свои поступки ты никогда не отменишь! Ты говорил, что после финала… всё решится. Вот моё решение: я люблю тебя. Теперь суди меня, — Милан рухнул перед ним на колени, — и казни, если захочешь.       Эмиль, смертельно бледный, безуспешно пытался его поднять — тянул за руки, умолял, гладил лицо, но Милан упрямо сидел на коленях, чуть склонив голову — так, может быть, Анна Болейн ждала удара палача, зная, что исходит он от любви всей её жизни… Отчаявшись, Эмиль упал рядом с ним и прислонил ладони к его горячим щекам. Заставил посмотреть на себя — и зря. Милан впервые разглядел, как испуган, открыт и уязвим его учитель. Где та лукавая насмешка, тот холодный математический расчёт?.. Эмиля растерзали и выпотрошили — его же собственные откровения.       — Негодный мальчишка! — шептал он намеренно раздражённо и злостно, а зелёные малахиты ласкали золотым отблеском, маревом древних застывших прожилок — и каждая из них шептала о любви. — Да ты осознаёшь вообще, на что склоняешь нас обоих? Это пропасть, это ад… — лицо нервически дёрнулось, гримаса боли исказила лоб, а губы изогнулись в мученической скорби и молили о пощаде. — Я — учитель, я старше тебя… на много лет! Точнее, в твоём возрасте это ещё очень много лет… — сухая усмешка не вязалась с тем, как пальцы нежно оглаживали его скулы, водили по контурам губ и вот так опосредованно целовали — Эмиль только показывал, как мог бы ласкать его, будь у них выбор родиться в другое время.       Милан отнял ладони от своего лица, только чтобы исцеловать их — до пульсирующих губ, до недовольных сдержанных возгласов и мольб остановиться.       — Так возненавидь меня! — крикнул он, бросившись на грудь Эмилю, и безумной улыбкой только оцарапал краешек его подбородка. — Оттолкни, убей, сделай никем! Ведь я и стану пустым местом, если лишить меня моих чувств…       Милан держал учителя за ворот крепко, даже грубо — ответ требовался здесь и сейчас. А малахиты напротив, хоть и сгорали в сладострастии, прятали откровение за вычурной строгостью. Эмиль тяжело вздыхал, шёпотом просил его одуматься, пытался отодвинуть на безопасное расстояние, но не сумел — коварный план ученика сбывался, ведь кто осмелится говорить ложь, дыша в любимые губы?       — Ты просто ищешь, пусть и неосознанно, ласку, которой лишился в детстве, — неугомонный Эмиль продолжал рубить его сердце и при этом гладил по волосам, плечам, запутывался шёпотом в кудрях и мелко целовал кисти рук. Милан дурел и обжигался этой нежностью, нарывался ещё, прижимая Эмиля к себе поближе, и уже бесстыдно покрывал поцелуями его грациозную, с бронзовым отливом шею. — Ты потерял мать, и можно разделить твою боль, но… Ты только поэтому так отчаянно бросаешься в мои объятия, глупый! — Эмиль оттолкнул его, но только затем, чтобы хлестануть обречённым взглядом и затем самому же обнять его вновь. — Мы погубим друг друга, ну какое у нас будущее?.. Ты знаешь, что в твоём возрасте такие симпатии ненормальны?! Ты ещё очень молод, твой разум не успел окрепнуть, не успел понять, что значит быть взрослым… ты ещё не видел и не почувствовал, к кому тебя влечёт, для какого рода удовольствий создано твоё тело!..       — Только для тебя, Эмиль, только для твоих желаний и удовольствий! Видишь, хотя бы на это у меня есть ответ… — Милан пропускал его обидные, колкие словечки — про свою юность и маму, только чтобы огреть в ответ одним терпким предложением и вывести его из себя. Они снова кратко оторвались друг от друга и поглядели по-разному: один — осуждающе и грустно, второй — безумно и разбито. Милан и ощущал-то себя чем-то вроде большой неукротимой волны — долгое время она яростно путешествовала по морю, опрокидывала корабли, была грозой и страхом людей. А потом наткнулась на роскошный каменный утёс и вдребезги о него разбилась. На острых шпилях повисла её смиренная пена, а тонкие побеждённые ручейки, стекающие меж валунов, знаменовали конец её гордыни — теперь она навечно раба.       — Глупый, глупый лучик света! — Эмиль горестно воскликнул что-то на своём языке — эмоциональный, летящий говор всплеснулся к потолку в немом обращении — и снова крепко обнял Милана. Тот, очарованный, разбитый, оглушённый, сделал бы что угодно в тот вечер, если бы Эмиль его попросил. В душе взорвалась бесконечность, оставив после себя лишь тихий Эдем. Сладко, благословенно, спокойно… Милан вдруг даже научился понимать итальянский и почти разобрал, что именно сказал ему Эмиль.       — В моём родном языке проклятия так созвучны с признаниями в любви, что одно уже не отделишь от другого… — шептал ему потом в макушку учитель, когда они с трудом перебрались на диван — успокоиться и выпить чаю, но, как оказалось, на самом деле обняться и ещё отчётливее впитать трепет первой влюблённости. Милан жался к Эмилю, прятал лицо в складках рубашки и не отпускал только что обретённое счастье. Учитель успокаивал его, а затем тут же ласково бранил — за вздорность характера и обнажившиеся чувства, мог даже отодвинуть от себя, но потом сразу впадал в отчаяние и, словно в извинение, целовал его ладони. Милан с запозданием понял, что Эмиль только с виду казался спокойным — их разумы одинаково повредились долгожданной победой и грустными тайнами.       Пока выигранный финал они ещё даже не осознали — это позже, это на потом, сейчас важно совсем другое…       — Ты правда любишь меня? — с ангельской невинностью, ещё присущей никогда не любившим юношам, спрашивал Милан, убирая пшеничные пряди с тонкого лица. Разгаданный, выпотрошенный и смиренный, Эмиль мелко кивал, гладил его по щеке и смотрел с восхищением, трепетом и заботой. Так глядят на своё создание, вылепленное руками, выхолощенное с трудом; так глядят на великолепный плод своих талантов, на утомительный результат своих страданий — на идеал, когда-то далёкий, теперь достижимый.       Но не на возлюбленного, равного себе во всём.       Милан тогда этого не знал — правда больно раскроется ему много лет спустя. Но становится ли любовь менее значимой, только потому что она другая?       — Если бы я сомневался в своих чувствах хоть на миг, то не позволил бы себе такой вольности к ученику… — горестно вздыхая, отвечал ему Эмиль и качал головой. — А я напоминаю тебе в который раз за день, что ты всё ещё мой ученик, и, если правда просочится куда-нибудь… мы оба с тобой погибнем. Дурачок, почему ты улыбаешься?       Эмиль журил его, задирал кончик его носа пальцами, но долго распаляться не мог. В конце Милан даже сорвал с него быстрый шаловливый поцелуй — горячие губы прикоснулись к его, дерзким, и сердце вспыхнуло разноцветным фейерверком. Нет, это не поцелуй с тем блондином! В нём — одна пошлость, угловатость, низменность чувств… Эмиль умел целовать по-другому — и Милан уже до безумия хотел этих поцелуев, страсти, обморочного истощения, грубой взрослости; хотел научиться — «раз учитель — учите!» Эмиль на это разозлился сильнее прежнего и ушёл на кухню готовить чай. Потом долго распинался на тему того, что они не могут позволить себе никаких нежностей, кроме самых невинных, пока Милану не исполнится восемнадцать. Милан кивал и делал вид, что верил.       Эмиль, правда, выглядел очень серьёзно и не шутил. Но сам же в конце сорвался на гулкое прикосновение губ к тёплой, смуглой шее Милана, и весь урок превратился в сказочный, шутливый блеф…              Несмотря на приятный сон, Милан проснулся с глубокой болью в груди и уже потом понял: он плакал. Удивительно, ведь привидевшийся отрывок из прошлого был наполнен ещё только первой радостью от сумасшедшей любви, наконец-то ставшей реальностью. Он даже выигрыш на олимпиаде не успел осознать, одно лишь их с Эмилем признание! Наверное, поэтому ценность победы так угасла на фоне того, что всколыхнуло сердце и рассекло жизнь на две части…       Стефан лежал рядом — они снова заснули вместе после игры на флейте. Стирать слёзы было уже поздно, Стефан их точно заметил. Милан смутился, но не успел что-либо сделать — тёплая ладонь прикоснулась к щеке и нежно стёрла влагу. Стефан не спрашивал, не выпытывал, только помогал. Ласковый голубой взгляд светился заботой и глубоко скрытым состраданием. Стефан хотел сделать большее, но не мог — не знал всей правды и не смел требовать её.       Милан сел на кровати и пригладил волосы. Возлюбленный поднялся вслед за ним и аккуратно обнял со спины, положив голову на плечо.       — Всё будет хорошо, мой милый… — щекотно прошептал в шею. — Я буду рядом, буду поддержкой — только скажи, как тебе помочь?       Милан тяжело вздохнул и закрыл глаза. Впечатления из сна были ещё так ярки, так хороши…       — Ничего не нужно, ты и так делаешь всё, Стефи, — ответил он и коротко поцеловал его в ладонь. — Просто немного подожди — обещаю, что расскажу тебе всё. Совсем скоро…       С этим Милан угадал даже слишком точно.       Сегодня они запланировали сплавать к Голубой Пещере. Арендованная моторка ждала у крохотного причала на ближайшем пляже, а море нынче ластилось почти покорной любовницей. Милан первым прыгнул на борт и ещё раз осмотрел судно; видел его ещё вчера, но перед каждым плаванием не пренебрегал проверкой. Старенькая покоцанная моторка с облезшими сиденьями и порывистым ходом тем не менее подходила для их короткого путешествия до пещеры.       «Пассажиры» сели на свои места, и Милан повёл их лодку вокруг полуострова — пещера находилась далеко от пляжа, среди зубчатых скал впереди. Солнце гулко рвалось сквозь вату облаков, ссыпая горстку рыжевато-золотистых бликов на синие безупречные волны. Чайки жалобно кружили у голых берегов; только глупые из них ещё не поняли, что искать еду надо было ближе к людям. Белый слоистый камень с желтоватыми проплешинами изредка прерывался клочками тёмных зелёных кустарников — вот и весь берег; не подплыть ближе — опасно. И только когда чёрная зияющая дыра расколола древние скалы широким полукругом, Милан решился повернуть штурвал и направить лодку туда. Возившие туристов сюда в летний сезон соблюдали кучу осторожностей: оплыть все подводные камни, не нарваться на завихрении вод сбоку от самой пещеры… Если бы отец не возил его сюда, чтобы показать и правда самую красивую пещеру в стране, Милан бы точно где-нибудь ошибся. Но уж что-что, а береговую линию Герцег-Нови и формулы из математики он помнил всегда. Иные воспоминания хотелось бы выжечь из своей головы, но они всё равно там оставались…       В пещеру они заплыли аккуратно. Невысокий вход скрывал за собой просторную морскую заводь: каменный потолок был высоким, а вода слабо горела приятным, нежно-голубым светом — он бывал ещё ярче в дни, когда солнце снаружи припекало сильнее. Лучи по-особенному отражались здесь, и вода казалась изумрудно-лазурной, чистой, почти сказочной. Внутри пещеры можно было найти много маленьких пещерок — соль упорно вытачивала камень, желая когда-нибудь поглотить полуостров целиком. «Но это если и произойдёт, то через много лет после нас», — успокаивал его отец, когда впервые привёз его сюда ребёнком и показал пещеру изнутри. Маленький Милан спросил про маленькие пещерки и, конечно же, захотел в них поплавать — со строгого разрешения отца — и под его неусыпным контролем даже подурачился там. Но будущее полуострова заставило его всерьёз расстроиться и даже заплакать. Объяснение отца тогда и правда успокоило его, но теперь Милан вспоминал об этом с одной лишь горечью.       Как-то странно начиналось утро — с тяжёлой отчаянной ностальгии…       — Полагаю, водные существа, кем бы они ни были, прячутся на дне, — негромко заговорил Стефан, опомнившийся первым — ему не надо было отряхиваться от груза прошлого. — Милан, подплыви к середине. Я буду нырять.       Милан знал о его идее заранее и до сих пор относился к ней с настороженностью. Да, среди них всех именно Стефан управлял водной стихией и мог пробыть в море долгое время. Но что он там найдёт? Не будет ли это опасно? Стефи с присущей ему жертвенностью горячо убеждал вчера весь вечер, что только проплывёт по дну и посмотрит. Если найдёт что-нибудь подозрительное, тут же организует «спуск» остальной команды. Он даже обрисовал свою задумку: большой пузырь с кислородом, внутри которого будет человек, опустится на дно. Милан умел глубоко нырять и так, даже дыхание на две минуты задерживал — не зря отец когда-то тренировал его, но сделать что-нибудь полезное и продолжительное точно бы не смог. Да и в команде у них имелся Деян, весьма отвратительно нырявший…       Милан остановил лодку посреди грота и вгляделся в воду. Хоть и прозрачна, но до определённой глубины; дальше — только золотистая песочная муть. Стефан уже переодевался в запасные футболку и кофту. Море толком не согрелось, и Милан предупреждал его взять одежду получше, но Стефи отмахнулся: он привык и к ледяной воде. Почему-то вспомнилась горная речка у Мараца и тот далёкий день из его юности, когда Дмитро позвал его купаться с собой… Милан поскорее отогнал эту мысль — Дмитро теперь прошлое, одно большое тёмное прошлое: его не смыть, но больше и не сделать ярче.       Стефан изящно спрыгнул прямо с борта, чем опасно раскачал их несчастную моторку. Андрей испуганно ухватился за поручень, а Деян одной рукой — за сиденье, второй же цепко поймал ученика. Оба они так одинаково побледнели, что у Милана вырвалась усмешка: это они ещё не бывали на горном рафтинге в мае! Стефан же сначала виднелся под водой, но затем его очертания размылись и наконец слились с толщей воды. Милан отследил тёмное пятно его фигуры где-то внизу, но сомневался: может быть, это всего лишь случайно заплывший косяк рыб. Пятно скользило по низу, потом поплыло по кругу. Милан заглушил мотор, чтобы не тратить бензин, и они все принялись ждать.       Тишина липла щекотным смущением. Общество лекаря с его учеником впервые так давило: Милан не знал, на ком остановить взгляд, чтобы в душе перестало тоскливо зудеть. Вот посмотрит на Деяна — и, хотя они недавно хорошо поговорили, внутренний взор обжигала их страшная тайна. Взглянет на Андрея, побледневшего и исхудавшего, и в груди сжимало спазмом вины: не наговорил ли он чего лишнего ему, не ранил ли хрупкое сердце стрелой правды? Может, следовало быть чуть ласковее… Поэтому они сидели, молчали и умоляюще поглядывали в воду, надеясь, что Стефан скоро вынырнет и разбавит их гнетущую атмосферу.       Милан засёк пятнадцать минут — если бы они истекли, сам бы бросился в воду. Но вот пятно рядом с лодкой стало увеличиваться и наконец обратилось в контуры человека. Стефан вынырнул, и по его взгляду, задумчивому, грустному, Милан сразу понял: задание и на сей раз было тяжёлым.       — Сейчас всё расскажу, но… — Милан протянул ему руку и помог забраться на борт; Стефан устало плюхнулся прямо на дно лодки и неохотно принял полотенце. — Но, кажется, лично я для этого задания вновь бесполезен. Простите…       — Мы тут вообще рады, что ты выплыл! — приободрил его Милан и укутал в полотенце. Стефан особенно и не дрожал, но в пещере было даже прохладнее, чем снаружи, поэтому накинул ткань на плечи с удовольствием. Утёр лицо от ручьёв, откинул тёмный хвостик назад и заговорил:       — В глубине пещеры, на дне, есть большой валун. Сначала кажется, что под ним ничего нет, да и не сдвинуть никак, но потом заплываешь за него и видишь скрытый в водорослях вход. Человек туда легко протиснется — и кто пошире тоже… Я пролез и оказался в большом, тёмном, замкнутом водном пространстве. Всюду — одни только камни и безжизненные обломки. Даже водоросли и кораллы не росли… Я плыл и плыл — почти на ощупь, ведь света было очень мало. Наконец, что-то показалось впереди меня, и я пригляделся. Походило на огромную груду камней. Но когда я подплыл ещё ближе, то увидел в деталях и ужаснулся: это были окаменевшие водные драконы!       Милан удивлённо вскинул брови, Деян нахмурился и скрестил руки на груди, а Андрей безучастно подпёр голову кулаком. Стефан, соединив пальцы на затылке, чтобы мокрые волосы оставались сзади и не капали, продолжил:       — Вот как вы себе представляете водных драконов — так они и выглядят! Вытянутые, явно юркие, чешуйчатые, даже грациозные… Ну, могу судить только по каменным остаткам. Свернувшись кольцами, они застыли на дне — их там лежала ещё целая длинная гряда, но я дальше плыть не стал. Вода потихоньку разрушила их статуи: у кого-то не хватало когтя, уха или носа. Глазницы пусты, одна лишь чернота в них… Жуткое зрелище! Я сразу сообразил: раньше они плавали по морю, наверняка даже имели своё жилище, какой-нибудь подводный дворец, и помогали морским жителям или течениям. В общем, служили той цели, для которой их и создал Лиярт. А потом случилось непоправимое, и они обратились в бездушный камень… Я уже думал исследовать каждую трещинку в драконах, чтобы хотя бы попытаться найти часть диадемы, но, откровенно говоря, не верил своей затее. Как вдруг со мной заговорили! Точнее, как бы это назвать правильнее… Голос сам раздался в моей голове! Его не спутаешь с собственными мыслями — он чёткий, чужой, хрипловатый и грустный. Некоторые слова звучали странно, скомканно, как будто даже по-иному, но я понимал суть и услышал примерно вот что. Со мной говорил один из драконов — тела их окаменели, но голоса остались. Он удивился, что кому-то из защитников всё ещё было до них дело, ведь последний раз они принимали гостей много, много лет назад… Забегая вперёд, я снова спросил про этого таинственного защитника, но дракон признался, что они лишены зрения — только чувствуют и слышат, поэтому описать бы его не смогли. Так вот, история водных драконов…       — Марус, а именно так звали моего собеседника, охотно рассказал обо всём, — продолжил Стефан, чуть согревшись, и начал аккуратно снимать влажные штаны и кофту; Милан тут же выдал ему сухую одежду. — Он признался, что без общения, пусть и такого урезанного, очень уж скучно… Драконы между собой переговариваться могут, но за столько лет так надоели друг другу, что предпочитают тишину. В общем, про самого Лиярта Марус добавил не слишком много: всё это мы уже знаем… Интересное только было про сам процесс их создания: якобы Лиярт творил, пребывая в таком восторженном, приподнятом, даже… влюблённом настроении, что его воодушевление передалось и водным драконам! Это потом будет иметь важное значение, запомните… Создания получились резвыми, юркими, полными сил и уплыли в глубины моря рядом с черногорскими землями: строить себе жилище и помогать водным существам, кораблям и течениям — то, для чего и сотворил их Лиярт.       — Так продолжалось долгое время, все были счастливы. Драконы, помимо работы в море, назовём это так, не могли пройти мимо бед людей и часто помогали морякам. Водная стихия опасна и непредсказуема, и драконы старались углядеть за всеми кораблями, чтобы помочь даже маленькому судну избежать трагедии. На земле моряки часто оставляли своих любимых: семью, наречённую или, быть может, несчастную любовь. Перед отплывом все они молили высшие силы о снисхождении и спасении. Поэтому, когда водные драконы отгоняли неизбежные бури в сторону от кораблей, зацепляли хвостами слетевших за борт и аккуратно поднимали их наверх, или когда течениями гнали заблудшие судна в нужном направлении, про них стали ходить легенды. Как будто в море обитали чудесные существа, которые слышат мольбы горячо любимых сердец — мольбы когда-нибудь вновь вернуться друг к другу, не потеряться в синей пучине навсегда… А сами водные драконы, как мне показалось, только разогревали эту легенду и, кто знает, может, действительно слышали возлюбленных… Я толком не понял, а Марус намеренно рассказывал запутанно и туманно, чтобы оставить место для домыслов.       Из мокрого на Стефане остались только волосы, и он аккуратно положил полотенце на плечи, чтобы вода стекала по нему. Переведя дух, он продолжил:       — Шли годы и века. Люди и морские драконы жили в мире и радости. А потом всё омрачилось так же резко, как у белых птиц: сначала в воду к драконам упал кусочек диадемы, а затем и несчастья… Когда Лиярт погиб — а они считают, что он погиб, и как-то совсем уж отвратительно, раз проклял свои создания на бесконечные муки, — то все драконы почувствовали себя плохо, устало и удручённо. Нисколько не сговариваясь, они поплыли сюда, в эту забытую всеми пещеру, и спрятались в ней — надеясь переждать какое-то потрясение, но всё же понимая: лучше наверняка не будет! Так и случилось… Они свернулись кольцами и застыли камнем. Как страшны были для них эти моменты! Они всё понимали, даже немного чувствовали, но не могли больше пошевелиться; зрение тоже пропало — остался лишь чуткий слух. И бесконечный груз страдания и вины на сердце. Оно стало уже каменным и бездушным, но почему-то всё ещё могло разбиться и принести боль. Драконы долго думали, что сделали не так, чем разозлили Лиярта, как могли бы помочь ему — для этого они бы даже поднялись по истокам самых узеньких рек наверх, к Злате-Марацу, и обрушили свой гнев на того, кто посмел обидеть их создателя! Но было уже поздно: от прежде быстрых лап и извивающихся тел остался грубый серый камень… С тех пор им ничего неизвестно о судьбе Лиярта, о Владыке и наших с ним войнах. Когда приходил тот защитник и просил у них часть диадемы, они отдали её сразу же, восхитившись страстными речами о спасении прекрасного создателя! Тогда драконы даже воспряли духом и поверили: Лиярт жив, просто попал в беду, а этот приятный молодой защитник обязательно его спасёт! Но шли дни и недели, а затем года — ничего не менялось и не происходило. Драконы поняли: защитник не сумел спасти их Лиярта и окончательно разуверились во всём, когда к ним обратно принесло течением частичку диадемы. С тех пор они никому не верят и расставаться с единственной вещью, оставшейся у них после Лиярта, не собираются. Казалось бы, тупик, — Стефан грустно улыбнулся и покачал головой. — Но всё стало ещё запутанней…       — Есть у них одна просьба. Выполнишь её — наверняка получишь диадему. А суть проста: так как раньше морские драконы ассоциировались с божествами, защищающими влюблённых, то нежное сострадание к подобным историям всё-таки осталось в их сердцах. Они жаждут услышать проникновенную, правдивую, рассказанную без утайки историю чьей-нибудь любви и снова почувствовать ту радость, то благоговение, которые они испытывали, спасая очередного моряка и воссоединяя пару. Но условие неумолимо: рассказ должен быть произнесён вслух и до последнего словечка истинен. Ложь они распознают сразу — не зря ведь они созданы самим Лияртом… Их мнение таково: человеку, способному любить, можно довериться. Я бы рассказал свою историю, ребята, — тут же обратился к ним Стефан, уже серьёзно и с грустной улыбкой, — но вы и сами понимаете, насколько свежа для меня эта рана… Я думал решить всё уже там, перебороть себя! Но застыл, как вкопанный, и ни слова не смог произнести, — он опустил голову, как перед покаянием, и задумчиво хмыкнул. — Я слаб, откровенно слаб и… кажется, вы должны об этом знать. Ничем не могу помочь, мне стыдно в этом признаться, но вот таков мой позор, — он говорил это больше Милану, чем Деяну с Андреем, которые неловко прятали взгляд и чувствовали себя лишними. — Могу лишь спустить кого-нибудь из вас вниз и провести к драконам…       Милан, на мгновение сбитый с толку, по инерции поддержал Стефана: легонько дотронулся до его плеча и слабо улыбнулся. Деян заговорил первым:       — При всём желании, ребят, вы мою ситуацию тоже хорошо знаете… Не заставляйте меня позориться! — он даже покраснел и опустил взгляд. Милан тоже смутился, просто потому что теперь в одном моменте их с Деем истории переплетались — навечно и крепко. И хотя лекарь сейчас говорил вовсе не о нём (у него было немало хорошеньких девушек, просто отношения не заходили дальше из-за… травмы), Милан здорово стушевался.       Следом неожиданно подал голос Андрей:       — На меня даже не надейтесь, мне всего шестнадцать! Из них большую часть я пытался выжить… — упёртый ученик ни за что бы не выдал своей привязанности к учителю и теперь гордо сидел, вскинув подбородок и скрестив руки на груди. Милан прочёл по его взгляду, враждебно сверкнувшему: «Если попытаешься вывести меня на чистую воду, я утоплю тебя прямо тут!» Ворошить подростковые бури было не к чему — да ведь и не факт, что речь здесь шла о любви, а не о раболепном восторге, поэтому Милан с усмешкой понял: судьба всё-таки нагнала его.       Эмиль бы сейчас точно оценил иронию его плачевной ситуации.       «Сны были только разогревом. Они готовили меня к тому, что однажды придётся рассказать всё целиком, не утаивая интимных подробностей, не скрывая, как глуп был я, как самонадеян — Эмиль. Всё так просто, но я чувствую себя дважды обманутым…» Первый раз его обманули собственные сны, не намекавшие на то, что он обязательно вспомнит всё, а второй раз — ощущения, шептавшие ему: станет лучше, когда правда всплывёт наверх и он простит себя за все грехи. Теперь он понимал: ничто не изменится. Пустота в сердце будет зиять ещё долгое время…       — Я пойду! — коротко заявил он и отвернулся, чтобы не видеть восхищённо-вопросительных взглядов. — Я уже всё решил, так что не отговаривайте меня…       — Милан, — Стефан тронул его за плечо и вкрадчиво, мягко проговорил, склонившись к уху, — мы ведь можем сделать по-другому, как-то выкрутиться… если ты не готов…       — Бред! — отмахнулся Милан и отошёл к краю лодки; если Стефан начнёт уговаривать его, он сдастся. — Ты и сам понимаешь, Стефи, что по-другому не получится. Не будем оттягивать — спускай меня на дно!       — Да, вот только… — защитник замешкался, и Милан недоумённо повернулся к нему. — Вот только я буду всё слышать, — Стефан опустил голову и скорбно сжал губы. — Так как я создам пузырь, в котором ты будешь находиться, то смогу чувствовать и слышать всё, что там происходит. К сожалению…       Милан горько усмехнулся: судьба, перемалывая ему кости, благодушно согласилась сделать это быстро и качественно. Он ведь сокрушался, сумеет ли потом повторить такой сложный рассказ Стефану, а после него, что уж совсем нереально, ещё и Деяну, которому он тоже желал раскрыться! А теперь на один балл легче… Стефан изумился неуместной улыбки на его лице и уже раскрыл рот для вопроса, как Милан ошарашил просьбой похлеще:       — А можешь сделать так, чтобы слышали и они? — кивнул в сторону смущённых, забитых и бледных лекарей, которые чувствовали себя здесь неуютно, как при личном разговоре влюблённой парочки. Стефан округлил глаза и присмотрелся к нему внимательней: может, укачало или так солёный ветер повлиял? Но Милан отвечал ему прямым, рассудительным взглядом и мельком покачал головой: «Нет, я не сумасшедший».       Оторопелый Стефан, спотыкаясь, произнёс:       — Ну, можно конечно… Но ты точно в этом уверен? Обычно такая тема далека от тех, которыми хочешь делиться с остальными… — он всё ещё сомневался в его затее и смотрел пристально, испытующе, надеясь заметить хотя бы проблеск слабости и зацепиться за него. Но Милан выдержал его взгляд и медленно кивнул.       — Точно уверен. Мне же потом будет сложнее пересказать эту историю ребятам… А тут — несколько минут позора, зато теперь я точно буду чист перед вами! Да и невозможно уже тащить эту претенциозную тайну с собой столько лет… — Милан ободряюще улыбнулся Деяну, и тот, пока смущённый, всё-таки ответил ему кивком. В зелёных, светло-зелёных глазах замерла тихая, глубокая нежность; тёмно-зелёные же когда-то полыхали лукавством и подозрением. Милан отряхнулся от воспоминаний. Когда-нибудь он перестанет цепляться за этот оттенок, за малахиты, за цвет осколков каменной крепости у берега, ускользающей в море… И простит Эмиля за разбитое сердце — оно ведь должно было когда-то разбиться, с его-то умением любить: страстно, лихорадочно и до смертельного терпко.       — Хорошо, как скажешь, — сдался поражённый, уставший от споров Стефан и развернулся к воде. — Прыгай в воду смело, не бойся, а я подхвачу тебя в пузырь. Даже уши закладывать не будет…       Милан ласково тронул его за плечо, благодарно улыбнулся и подошёл к краю лодки. Стефан, конечно же, выглядел хмурым и недовольным — знал по себе, как трудно вытягивать из души мерзкую жвачку ушедших чувств. Он переживал за Милана — не надорвётся ли на полуслове, не впадёт ли в отчаяние, ведь остаться наедине со своим грустным рассказом, без возможности приникнуть к тёплому, надёжном плечу — пытка… Но Милан давно всё решил. Если не излечится сегодня, будет жить больной, отравленной жизнью всегда.       Он разбежался и прыгнул в воду. Вместо прохладного шлепка по солёной воде и першения в носу Милан почувствовал, как упруго завис в какой-то невесомости. Когда открыл глаза, разглядел вокруг себя прозрачную плёнку шара. Ноги скользили по нему, но в какой-то момент он даже нашёл равновесие. Пузырь потихоньку опускал его всё ниже. Уши и правда не закладывало, одежда тоже не успела толком промокнуть — лишь края штанов и кофты. Стефан, в отличие от него, плыл здесь сам, без пузыря, и промок насквозь, но вода никогда не была для него преградой.       Милан с удовольствием разглядывал каменистое дно, редкие раковины, мелких серебристых рыбёшек. Путешествие в такой прозрачной капсуле — верх его детских мечтаний! Он потому и учился хорошо нырять и надолго задерживать дыхание, но всё равно даже его навыков не хватало для долгих погружений и интересных открытий… Наконец, пузырь подплыл к валуну и обогнул его; там и правда спрятался лаз, достаточно широкий. Пузырь только слегка сжался по бокам, чтобы пройти по ширине. Они выплыли в мрачные, серые воды, которые после голубой пещеры казались царством тьмы. По стенкам пузыря зажглись слабые крошечные блики — света они давали мало, но хотя бы позволяли разглядеть, куда Милан сейчас плыл.       Минуты две ничего, кроме песчаного дна, было не разглядеть. Затем впереди показались очертания каменных гребней, и, когда пузырь подплыл ближе, стало понятно, что это застывшие в вечности драконы. Свернувшись в клубки, они легли друг рядом с другом в своём глубоком, мертвенном сне; безропотно и тоскливо ждали чуда эти наивные, выращенные из порывов влюблённого сердца существа — чуда, которое так и не произошло за многие века. Камень плотно порос мхом и кораллами, но рыбы и крабы не нашли здесь жилища — их пугала мрачная, заколдованная вода этого тайного места. Как и говорил Стефан, мелкие детали, столь тонко отражённые в грубом камне поначалу, стёрлись, подточились жестокой солью и лишились прежней красоты этих некогда роскошных драконов.       Милан с грустью разглядывал это прибежище отчаявшихся, верных созданий; какими прекрасными они, должно быть, были в те далёкие годы! Длинные гибкие тела со множеством плавников, чешуек и ажурными хвостами рассекали морские глубины, сияя лазурными, изумрудными, перламутровыми цветами! Они преданно служили людям, ведь даже их животные сущности не могли противиться заложенной изначально любви: подхватывали неудачливых моряков, размётывали грозным взглядом бури, бросались наперерез хищникам, желавшим вгрызться зубами в невинную плоть… А теперь — лишь забвение, мрак и пустота. Может быть, это произошло со всеми черногорскими землями, когда прекрасный Лиярт покинул их?       — Здравствуй, путник! — голос раздался в голове чуть глуховато и с коротким эхом — будто слова долетали сквозь толщу воды. Милан бы так никогда и не описал этот голос — настолько витиевато, певуче и диковинно он звучал. — Ты, верно, друг того защитника, Стефана? Он — достойный юноша и очень нам понравился…       Милан подавил в себе саркастичную усмешку — драконы даже не догадывались, насколько они со Стефаном друзья… А может, и догадывались — всё же у них должен быть нюх на влюблённую пару, но решили не раскапывать ещё болезненную, только-только переставшую саднить рану.       Он вежливо поздоровался с драконом — как и говорил Стефи, его звали Марусом, и рассказал ещё раз, кто они такие и для чего пустились в это опасное путешествие. Дракон благодушно отзывался об их подвиге и добавил, что не станет повторять историю их племени — Стефан её наверняка рассказал.       — При всей симпатии к вашей команде и к тому, что вы делаете, — негромко начал Марус, — я не могу просто так отдать вам часть диадемы — это единственное, что связывает нас с Лияртом и даёт хотя бы тусклый лучик света в темнице… Наше условие неизменно — история любви в обмен на диадему. Только любящему сердцу мы сможем доверить ценный артефакт… После того защитника, который забрал диадему и вернул нам только страдания, мы больше не находим покоя и всюду видим только предательство. Возможно, он и правда хотел сделать как лучше, но теперь уже ни в чём нет уверенности…       Милан понимал их опасения и начал сразу, без вступлений — рассказ полился густо, лихорадочно и торопливо. Он бодро передал отрывки из снов — то, что уже видел, получалось на словах легко и мелодично, словно бы история и правда обещала быть хорошей, доброй, светлой, из тех, что согревали зимними вечерами. Но можно было догадаться уже сначала: какой хороший конец в истории любви между учителем и учеником? Да ещё и несовершеннолетним? Да ещё и в такой морально-заскорузлой, традиционной и негативно настроенной ко всем «неправильным» влечениям деревушке, как Герцег-Нови?       Горечь просвечивала во всех прорехах этой удивительно красивой, тонкой, ажурной истории.       Но когда Милан дорассказал события последнего сна, горло схватило спазмом. Внезапно его поразила беспокойная, тёмная мысль: дальше он не справится. И понятно почему: «дальше» звучало только раздробленными стенаниями, сердечной пыткой и гулкими криками самому себе больше никогда не любить… Поэтому Милан на минуту замолчал, попытался совладать с паникой и решил погрузиться в терпкое прошлое — словно он видел сон наяву. Это помогло думать о рассказе как о вымышленном, чужом приключении, которое он только передаёт точь-в-точь, отстранившись от главного героя…