Ми́лан

      Утром Милан первым делом открыл копию страницы, украденную Деяном у главы города. Второй и третий абзацы звучали так:       «Водные жители прячутся в своём морском царстве, входом в который служит красивейшая пещера у побережья.       Повелители же растений и животных всегда были близки друг другу, но никогда не могли решить территориальных вопросов — в их владении самое роскошное и большое озеро в стране. Только лишь взаимовыгодное родство между их главными правителями разрешит бесконечные споры…»       Милан даже удивился, как это он сразу не сообразил — ведь всё звучало так просто и однозначно для того, кто жил на берегу Черногории все эти годы! Морские существа явно обитали у Голубой пещеры — излюбленного места для туристов на полуострове у Луштица. Сейчас оно наверняка ещё пустовало: вода не прогрелась, а лодки не возили туда из-за частых штормов. Вторым местом было Скадарское озеро, частично принадлежащее уже Албании. И если с пещерой всё стало понятно — скорее всего, там поможет только Стефан, умеющий управлять силой воды, то насчёт озера Милан сомневался — где на его туманных илистых берегах искать каких-то существ? Его линия ужасно изрезана и запутанна — как бы они ни потеряли там много времени!       Стефан успокоил его: «Будем искать очень внимательно». Догадка Деяна о Скадарском озере пришла поздно — Милан к тому времени узнал всё сам, ведь начал читать, ещё даже не поднявшись с кровати. Впрочем, Деян не сказал бы ему сам — по всё ещё острой, зудящей между ними причине. Его слова передал Стефи, и Милан с нежностью вспомнил о бедном измученном лекаре, который вынужден был в одиночку справляться с обуревавшими его чувствами… Правда, рядом с ним всегда был неизменный Андрей, но мог ли мальчишка, и сам израненный до безумия, принести желанное спокойствие? Ведь порой он и для себя не мог стать спасением…       Однако Милан думал об их дуэте с надеждой. Как-то раньше они выживали, цепляясь друг за друга, так и сейчас: чем-то должны помочь, даже если эта помощь выльется в простое молчание и «побыть рядом».       Вечером они со Стефаном спустились к лекарям, чтобы рассказать о дальнейшем плане. Почти удалось избежать неловкости, Деян даже тепло улыбнулся Милану и по привычке едва не потрепал его по макушке, но вовремя остановил себя: пока рано, слишком рано… Андрей же казался таким тихим и отстранённым, что даже не обратил на себя внимание. Милан потом долго мысленно ругался: как можно было не заметить затаённый, зло полыхнувший в посеревших глазах огонёк ненависти? А проигнорировать внезапное желание заняться уроками прямо после ужина?.. Ни Стефан, ни Деян ничего подозрительного не заметили. Стефан даже пригласил лекаря прогуляться вместе, чтобы не мешать им в этот час. «Мы пока продумаем материальную составляющую нашего плана, чтобы Милан, который, к сожалению, тянет все наши расходы в одиночку, совсем не растратился…» Стефан уже много раз говорил об этом и каждый раз сильно переживал — чувствовал себя виноватым в том, что не взял достаточно денег для путешествия, думая, что оно будет коротким. Милан никогда не понимал его тревог и уверял, что всё в порядке; его матушка, оставившая ему неплохую сумму на счёте, наверняка хотела бы, чтобы эти деньги пошли во благо. После этих слов Стефан немного успокаивался.       Теперь же Милан остался наедине с Андреем, готовившим тетради для показа домашнего задания. В последние дни они занимались редко, Милан успевал лишь напомнить, что они проходили на прошлых занятиях, брошенных ещё в Мараце. Андрей уже неплохо считал, умел работать с дробями и потихоньку переходил к уравнениям. Сегодня домашняя работа была сделана отлично — Милан даже не смог ни к чему придраться. Горячо похвалив ученика — всё ещё тихого и как будто задумчивого, он выдал следующие задачи, чуть посложнее, чтобы Андрей попробовал решить их сам, а если не получится — они разберут вместе. Какое-то время ученик, молча склонившись над тетрадкой, что-то усердно черкал ручкой. Милан успел расслабиться и позабыть о занятии; в голову возвращались воспоминания о вчерашнем дне — какую ошибку он чуть не совершил, остановившись только благодаря рассудительности Деяна, как трепетно и искренне говорил его Стефан, признавшись столь изящным образом, и каким нелепо красивым штрихом блеснуло их объятие около кухонного стола! Губы сами собой расплывались в улыбке…       — Думаешь, я не догадался о том, что ты сделал с Деем? — мирная тишина раскололась резко и хлёстко. Милан вздрогнул и с удивлением посмотрел на Андрея. За миг прежде равнодушное, внимательное лицо ожесточилось до бледной прозрачной маски; в синих глазах клубилась ярость. Андрей демонстративно отбросил тетрадки на пол и подошёл к его столу. Милан даже встал — почувствовал, что разговор будет нелёгким…       — Андрей, ты вообще о чём? — голос показательно охрип, оголяя уязвимую слабину перед юношей; даже прямой взгляд Милан не сумел вытерпеть и теперь позорно шарил им по полу. Андрей жестоко усмехнулся, хлопнул ладонями по столу и опёрся на них.       — Ну конечно! Всё ты понимаешь, Милан… — звучал он так дерзко и по-взрослому, что в душе похолодело: впервые Милан видел его настолько заведённым и взбудораженным. Сухая злость, настоянная на долгом, томившемся подозрении, пылала в больших синих глазах. — Ты, наверное, думаешь, что я совсем ребёнок и ничего не понимаю. Но я увидел всё прекрасно, когда пришёл вчера домой! Сначала ты на его кровати, потом он сам — такой взволнованный и дикий, с копной выдернутых из пучка волос и алыми щеками… Он говорил вроде бы уверенно и складно, рассказал, что у тебя случился нервный срыв и ты пришёл к нему за лекарством, поэтому сейчас останешься у нас в тишине и покое. Но я сразу понял, за каким лекарством ты к нему пришёл! — злорадно усмехнувшись, воскликнул Андрей и так резко рванул к нему, что Милан по-настоящему испугался: не вцепится ли он сейчас мёртвой хваткой ему в горло?.. Судя по лихорадочно дрожащим губам и очевидно уязвлённой душе, так грустно привязанной к собственному учителю, всё это могло стать правдой… Однако Андрей всего лишь схватил его за рубашку и несильно, но отрезвляюще встряхнул.       — Он без ума от тебя! — шипел, прожигая взглядом, и дёрнул его на себя. — Уж не знаю, чем ты так его зацепил, но он искренне восхищается тобой! И, я это прекрасно увидел вчера, всё же вы дорвались до запретного, до того, чего не должны были делать… На этот мерзкий поцелуй именно ты совратил Дея! — взорвался Андрей и оттолкнул его от себя. Милан не удержался и больно ударился бедром о край стола. — Он теперь сам не свой! Вечно в мыслях, расстроенный, угнетённый… Ты знаешь, чего ему стоит вот так улыбаться тебе, как сегодня вечером? — Андрей явно не умел или не хотел его бить, поэтому просто тряс за грудки, желая услышать ответы, которых у Милана никогда не было. Милан просто ждал, когда первая ярость спадёт и настанет время раскрыть глаза этому мальчишке… — Ты всегда хотел его совратить, и я это знал, знал! Для него сокровенное место в жизни занимает всё то, что у простых возлюбленных очень просто: объятия, поцелуи, и т.д… — Даже по этому «и т.д.», брошенному так скомканно и смущённо, Милан с тихой усмешкой решил, что лучше дать подростковому пару выйти — может, и полегчает. — А ты просто смёл это, вогнал его в оцепенение своим развратными действиями! Ты ведь явно поигрался им и теперь откинул, как надоевшую игрушку… — Андрей встряхнулся и продолжил обличительную речь, вновь уставив на него хмурый взгляд. — Я ненавижу тебя и твоё красивое лицо! — сильные мозолистые пальцы с силой сжали его подбородок, словно хотели раздробить на части. — Лучше бы ты никогда не появлялся в нашей с Деяном жизни и не раскалывал её так нагло!       Андрей презрительно убрал пальцы с его лица, но с таким яростным толчком, будто этим бесхитростным движением планировал всё-таки свернуть ему шею. Милан ожидал, что его ударят, ну, или хотя бы влепят пощёчину — откровенно говоря, тогда он не страшился ничего. Наоборот, хлёсткий удар вернул бы его к жизни, отрезвил бы ещё быстрее. Но Андрей, так же резко, как и вспыхнул, вдруг растерял весь запал и, тяжело дыша, смотрел на него по-прежнему хмуро и уже чуточку прозревая. Милан отодвинул его от себя на пару шагов, оправил съехавший ворот и спокойно заговорил:       — А теперь послушай меня, Андрей, и послушай внимательно, как бы ни были отвратительны мои слова для тебя. Ты обвиняешь меня и, возможно, кое в чём будешь даже прав… Вчера я прибежал к Деяну с весьма сомнительными предложениями. Не буду искать у тебя оправдания и рассказывать, что именно случилось. — Андрей весь вспыхнул и даже вскинулся: ладони сжаты, губы подрагивают от ненависти, в глаза вообще лучше не смотреть… Милан понимал, что подвёл его к грани — ещё слово, и драки не избежать. Вот такое взвинченное состояние ему и нужно было! — Но известно ли тебе, что у взрослых, помимо любви, есть и другие желания? Порой никак не связанные с чувствами и привязанностью, порой очень простые и откровенные… — Андрей ожидаемо залился краской и опустил голову; его юношеское смущение даже чуть позабавило Милана, но он решил до конца говорить с ним как с равным себе. — Вот это и обнажилось между нами с Деяном. Не больше, не меньше. Просто так трагично совпали обстоятельства: напряжённые дни, неудачи с принцем Айрисом, приезд Дмитро, с которым у нас уже был разлад… Я сорвался и, боюсь, Деян тоже, даже несмотря на его выдержку и ужасно закалившую его жизнь. Мы оба сорвались и дали внутренним, очень постыдным желаниям вылезти наружу. Такого быть не должно и больше не будет, мы очень раскаиваемся и переживаем. В наших сердцах совсем другие люди — это сам Деян сказал, если что… — Милан с удовольствием понаблюдал, как вытянулось лицо Андрея — в изумлении и смятении. Но пришло время окунуть мальчишку в чан с горькой правдой…       — Теперь о тебе, Андрей. — Юноша вздрогнул и испуганно посмотрел на него исподлобья. — Я прожил достаточно, чтобы хоть немного знать о любви. К тому же, пусть это тебе и покажется фантастикой, но каких-то десять лет назад я был таким же, как ты. А эмоции пятнадцати-шестнадцатилетнего юноши очевидны, неказисты и вместе с тем понятны… Ты влюблён в Деяна, и это, возможно, одно из самых горьких осознаний в твоей жизни, даже если учитывать все те трудности, что выпали на твою долю. Ведь боль можно вынести, лишения — преодолеть, людскую жестокость — стерпеть или проигнорировать. Но перескочить через собственные чувства никогда не получится…       Андрей сначала покраснел, затем побледнел, качнулся в сторону и ухватился за стол. Милан почти бросился к нему, готовый поддержать, а потом понял: лучше сейчас не трогать паренька. Пока он уязвим, то будет ласков и жаден до заботы; но когда осознает, как унизился перед своим, видимо, самым страшным врагом, то воспылает ненавистью ещё сильнее.       — В твоей привязанности нет ничего ужасного, стыдиться её нечего, — успокоил ошарашенного Андрея Милан и даже заговорил чуть помягче. — У всякого из нас есть секреты и тайные желания… Однако ты должен понимать, что именно послужило причиной твоих чувств. Порой отношения между учеником и учителем приобретают запретный характер, ведь они часто проводят время вместе, любят спорить, развиваются в общении друг с другом, почти что флиртуют в интеллектуальных перепалках… Незаметно, в силу юного возраста, ученика начинает привлекать взрослый умный человек, считающий его равным себе и научивший всему. Но это всё не о любви, Андрей, — горько улыбнувшись, произнёс Милан и коротко тронул его за плечо. — Я не хочу ранить твои чувства или усомниться в них. Ты сам должен отделить детское восхищение тем, кто тебя спас и обучил всему в жизни, от осознанного, крепкого чувства любви и готовности заботиться об этом человеке, принимать все его изъяны и недостатки. Просто подумай над моими словами, вспомни, сколько лет лежат между вами пропастью — а они будут лежать всегда, будут разделять, как бы близки вы ни были… Я бы не говорил тебе этого, если бы мне было всё равно, — добавил в конце, заметив, как неизбежно заблестели глаза Андрея от слёз, — я ведь и сам тебя прекрасно понимаю, хотя ты, наверное, решишь, что я подлизываюсь, пытаюсь добиться твоего одобрения… Оно мне вовсе ни к чему, можешь продолжать меня ненавидеть.       Андрей тяжело вздохнул, на минуту закрыл глаза — спрятаться в свой мирок и отодвинуть тревоги подальше, будто бы их и не было, а потом неожиданно подошёл к Милану. Встал близко-близко — с такого расстояния не бьют и не кидают обвинения — и взглянул пристально, уже без ненависти или раздражения. Милан успел только коротко удивиться, как его обняли: трепетно, наивно и сильно. Андрей опустил подбородок на его плечо и застыл на некоторое время, сжимая его в своих объятиях. Милан чувствовал себя неловко — руки были прижаты к телу и не могли подарить ответного объятия, а все слова выбило из головы совершенно внезапной мальчишеской лаской. Наконец, Андрей от него отстранился, но назад не отошёл, и аккуратно взял его лицо в ладони. В глазах ещё не просохли слёзы, но на губах теплела блеклая, уставшая улыбка.       — Всякий раз хочу всерьёз и по-настоящему ненавидеть тебя, но каждый раз терплю неудачу… — прошептал он и осторожно провёл пальцами по его щеке — таким трепетным и любовным движением, что Милан едва не засомневался в своей догадке о его чувствах к учителю. — Я верю тебе, ведь ты тоже любил своего учителя, верно? — Андрей всё-таки уничтожил его — с милой улыбкой на лице и взбудораженным интересом в глазах. Милан так оцепенел, провалился в горько-светлые воспоминания, что упустил момент, когда Андрей резко приблизился к его лицу. На миг показалось — иррационального, дурного и самого глупого в мире поцелуя не избежать. Но юноша только коснулся губами его горячей щеки и прошептал на ухо: — А ещё я догадываюсь, что вы испортили друг другу жизни… Как я могу злиться на тебя? Только на твою миловидность и близкое общение с Деяном, не более того!       Андрей отпустил его, собрал свои тетрадки и покинул комнату. Милан ещё долго стоял на одном месте, спрашивая себя, что это было. Хотел уязвить мальчишку — и вроде бы уязвил, а в итоге нарвался на старую, заскорузлую, забытую боль сам. Хотя Милан никогда её не забывал — только прятал и спасался, убегал и отворачивался, но — незримо — она постоянно витала рядом с ним. Андрей лишь подтолкнул его к тому, чтобы побыстрее осознать всё прошлое, объять уже свою нелепую историю первой любви и простить — себя, Эмиля и всех вокруг. Тогда ведь целый Герцег-Нови стал для него врагом — казалось, именно обстоятельства мешают им с Эмилем любить друг друга; не положение, изначально гибельное, не возраст, уже лежавший непроходимым рвом, и даже не безыскусность чувств, которые на самом деле испытывал к нему Эмиль. Так думал юный Милан, так думает сейчас несчастный Андрей и так будет думать каждый наивный юноша, впервые вкусивший плод не только запретной, но ещё и опасной любви.              Эмиль вдоволь поистрепал ему нервы в те недели, то потакая его слабостям, то укоряя — и себя, и его — за них. Но вопреки мрачным прогнозам учителя насчёт олимпиады Милан блестяще справился со следующим этапом. И, как окажется в будущем, со всеми остальными вплоть до финала он даже не испытает больших трудностей… Сошлось много факторов: и ответственность самого Милана, и железная основа, заложенная Эмилем ещё с самого начала их занятий, когда он рассказал ученику, как можно справиться с любой задачей, и общий душевный подъём.       На этот раз они ездили глубже на континент, в другой город. Если в первую поездку Милан отрывочно запомнил хотя бы что-то вокруг, то тогда — ровным счётом ничего, кроме самого Эмиля, величественно строгого и бледного от недосыпа. Результаты пришли через две недели, и Милан оказался в тройке лучших. Эмиль сдержанно порадовался за него, добавив, однако, что если он хочет прыгнуть выше головы, надо бы уже сейчас стараться быть первым — тогда роль победителя станет привычной. Милан с досадой буркнул что-то в ответ и разочарованно поплёлся к выходу из класса. Там его взволнованно нагнал Эмиль, хлопнул дверью перед носом и тепло обнял со спины. Мурашки побежали по всему телу, хотя объятие и продлилось недолго. Это сейчас Милан понял, что учитель не должен был так делать, особенно в стенах школы, но тогда лишь разнежено откинул голову назад, на плечо Эмиля, и довольно улыбнулся.       Неизбежное близилось, отношения накалялись — в хорошем, приятном смысле. Милан чувствовал лихорадочное, терпкое возбуждение и забывал обо всём на свете. Компанию мальчишек он давно забросил, отдалился от их мелочных дел и планов. Теперь за ним твёрдо закрепилась кличка ботана, но обижать и дразнить его никто не смел — всё-таки раньше он был почти главарём своей банды, да и для их маленькой деревни стал кем-то вроде местной звезды: ещё немного, и он попадёт в финал олимпиады, куда ещё никто и никогда не доходил из школы Герцег-Нови. Милан никак не предвидел ужасающую беду, нависшую, подобно свинцовому грозовому облаку, над их безмятежной гладью, и упивался счастьем. Отфильтровывать собственные влюблённые взгляды, запинающиеся фразы, смущение становилось всё труднее, даже когда Эмиль вёл обычный урок среди десятка учеников.       Милан изменился так, что даже отец заметил. Однажды перед ужином, пока юноша раскладывал бесхитростно приготовленную еду по тарелкам — мясо с картошкой, тот задумчиво спросил:       — Послушай, сынок… А этот учитель, с которым ты занимаешься — новенький который, он хоть не сильно мучает тебя заданиями? Я слыхал, он очень требовательный… Говорят ещё, что хорошо ладит с учениками, но и дерёт дай боже! — Милан весь вспыхнул и только благодаря тому, что стоял, отвернувшись, не выказал своего смущения. Коротко прокашлявшись, чтобы голос звучал чище, он ответил как можно развязнее:       — Нет, пап, всё в порядке. Он хорошо даёт материал и не задерживает занятия. Иногда даже сам останавливает меня от дополнительных задач… Без него я бы не прошёл в олимпиаде так далеко! — Милан чуть повернул голову в сторону и посмотрел на отца, но тот уже стоял рядом и, глядя серьёзно, очень внимательно, мягко положил ладонь на его плечо. Тревога и одновременно простая, неказистая любовь, на какую был способен этот бесхитростный человек, густо пылали в его карих глазах.       — Милан, я правда рад, что ты так продвинулся в учёбе, и горжусь тобой. Но ещё беспокоюсь, не слишком ли ты строг к себе… Ты так молод, так прекрасен — это самая лучшая пора, чтобы не отказывать себе в прогулках, в друзьях, в первой влюблённости даже! Я ж ведь тебя и отпустить куда угодно готов, и деньги выдаю, сколько получается… Знаю, что ты сейчас скажешь! — отец грустно улыбнулся и потрепал его по макушке, а Милан уже и правда готовил яростные опровержения. — Ты хочешь учиться, и это похвально, здорово, полезно. Ты умный юноша и пойдёшь гораздо дальше своего горемычного отца — я ж ведь даже не доучился в школе, вроде бы рассказывал тебе это… Просто я волнуюсь, не много ли ты тратишь время на учёбу, забывая о простых радостях. Время идёт так быстро, сынок — вот я стою перед тобой, почти старик, а ведь мне нет и пятидесяти! — Милан впервые взглянул на него не как на своего отца — столь привычного до каждой морщинки и иссушено-худощавого, но как на мужчину его лет и вдруг осознал, как печален и стар его образ в сравнении с теми фотокарточками, где он запечатлён на свадьбе с Невеной. — Вот ещё недавно я был молод и полон сил, вёл праздную жизнь, не вёл счёта дням и приключениям! Вторую молодость мне словно подарила ваша с Николой мать. Ну, а после неё дни полетели ужасно быстро, и я даже сам не заметил, как состарился… А ведь мне казалось, что мой возраст — это так далеко, это просто невозможно и никогда я таким не стану! — отец покачал седой головой, только на макушке сохранившей чёрные пряди. — Прости, что разнылся о своём, стариковском, — он убрал руку с его плеча и тяжело вздохнул. — Просто я хочу, чтобы у тебя потом было, что вспомнить, чтобы ты не глядел в прошлое с разочарованием и не понял вдруг — надо было всё по-другому…       Милан молчаливо принял его слова, но совсем не знал, что о них думать и нужно ли отвечать. В те годы наставление отца звучало ещё туманно и несколько смешно — Милан ничего не знал о скоротечности времени, о том, что моргнёт глазом и через десяток лет окажется на месте отца, ещё не такой старый, конечно, но душой как будто разбитый вдребезги и навсегда. Отчаявшийся, лучше сказать. Но в тот вечер он ни о чём не догадывался и лишь тепло улыбнулся растроганному отцу.       Между ними редко бывали подобные проникновенные разговоры. Зоран, его отец, был простым, добрым, работящим мужиком и за искренность его любили все вокруг. Милан слышал, что он приехал из глубин тогда ещё большой Югославии, родня его жила на территории нынешней Сербии. Почему решил променять сельскую жизнь на приморскую — никогда не рассказывал; Милан догадывался, что, вероятно, это случилось из-за его разногласий с семьёй по поводу политического разделения. Ещё было далеко до настоящей войны, разгоревшейся чуть позже, но люди уже жарко спорили о том, стоило ли им оставаться единой страной или обрести независимость. Отец выступал категорически против раскола и, надо сказать, в этом слишком отличался от мнений местных жителей, поэтому, чтобы не выделяться и не портить жизнь своей семье, держал язык за зубами на этот счёт. Жизнь вдали от эпицентра событий, у безмятежного моря, спасла их от разрушений и волнений — все новости долетали сухо и скупо по радио, а потом — по телевидению. Но, несмотря на эти разногласия, с жителями Герцег-Нови он сдружился, его принимали в любой компании — если и говорил он не так складно, то прикрывал это особенной душевностью. Выпивать любил, но в меру, дабы сохранить дружеские отношения с местными запойными рыбаками и не скатиться в алкоголизм; всем полюбившейся его присказкой была: «Только больной серб пьёт чай, поэтому не скупитесь, налейте что покрепче!» В общем, Зорана в деревне принимали как своего.       Но на том разговор не закончился. Милан отнёс тарелки на стол и крикнул Николу — брат всегда опаздывал на ужин. Пока мальчишка шумел наверху у себя в комнате, наводя порядок (кое-как, скандалами, Милан заставил его прибраться после игры), отец сел за стол и нервозно потёр ладони. Это значило, что он хотел ещё о чём-то поговорить…       — Милан, ты это… если вдруг захочешь погулять со своей девчонкой подольше, только скажи: я поговорю с твоим учителем и попрошу его не задерживать тебя. Всё-таки первая любовь — так трепетно, воспоминания на всю жизнь… А ты вон, влюблён по уши — я же вижу.       Милан бы и хотел горячо оспорить отцовское наставление, даже рассердиться — больше на его проницательность, чем на правду, но промолчал. Лишь смущённо улыбнулся и кивнул, показав, что услышал. Какой толк тягаться с горькой истиной? Свою потаённую, страшную, уродливую любовь он осознал совсем недавно — как щёлкнуло в мозгу, и вот Эмиль больше не воспринимался товарищем, а все их прикосновения, даже самые невинные, мгновенно обрели остроту и страдание. Чувства не принесли ему облегчения — лишь ещё один повод для вечной тревоги и недовольства жизнью, но теперь он был искренен с самим собой.              Незаметно время пролетело до начала мая — хрустящего, тёплого, разнеженного и изумрудного. Рыжие горы поросли топкой зеленью, вода в заливе начистилась до синевато-топлёного цвета, зовущего искупнуться в своей глубине, а воздух заискрился от пятен маслянистого, тяжёлого запаха плодородной земли, набухшей сирени и водорослей. По изрезанным скалистым берегам Черногории разлилась откровенная, чарующая нега, стрекочущая в любом неравнодушном сердце пульсирующей, безадресной и такой юной любовью. А вот у Милана она была вполне адресная, как и у некоторых его одноклассников…       Девочки внезапно расцвели и похорошели, как куколки: щёки разрумянились, волосы стали игриво распускаться, а глаза — кокетливо подмигивать. Мальчишки, до этого скованные и презрительно плевавшие на всякий намёк на отношения, вдруг резко поменяли своё мнение и начали неловко подкатывать к красивым одноклассницам. Милан наблюдал эту неуклюжую истерию со стороны, чувствуя себя умудрённым опытом, но тут же вспоминал, кого любил сам, и переставал смеяться. Девчонки давно потеряли надежду (и интерес) подцепить его — слух о его романе со студенткой достиг таких размахов, что некоторые умудрялись описывать несуществующую девушку, а кто-то даже утверждал, что она — рыжеволосая красотка. Милан только смеялся с этих слухов и продолжал кидать влюблённые взгляды на Эмиля.       Оставалась неделя до финала олимпиады. Местом проведения ожидаемо назначили одну из школ в Подгорице. В двух прошлых турах Милан занял второе место, лишь на один балл уступив призёрам. Эмиль снова остался слегка недоволен им — по его расчётам, Милан должен был выходить с первого места и уже знать, каково это — обыгрывать всех в унизительной манере. А Милан спешил напомнить ему, что ещё пару месяцев назад он едва-едва пробился в следующий раунд областной олимпиады, разрушив своё ежегодное проклятие… Не то чтобы Эмиля удовлетворило такое объяснение, он ответил: «В финале у нас не будет ни второго, ни третьего, ни остальных мест, кроме первого. И ты сам это знаешь». Неуверенный в себе, закомплексованный любовью и хрупкий, Милан этого точно не знал и поражался, откуда в Эмиле столь ледяное, почти полководческое спокойствие.       Занятия проходили в прежнем темпе, но, по большей части, они разбирали ошибки с прошлых туров и оттачивали изящность решений, чтобы набрать больше баллов. Эмиль рассказал, что в финале будет сборка всех уже пройденных задач с максимальной сложностью; оценивать тоже будут строже, но по факту — ничего нового. Повторение они начали давно, так что к недельной отметке подходили закалёнными и даже ни разу не поссорились из-за вечных перерывов на рассказы об искусстве.       После уроков они любили попрактиковаться в игре на флейте. У Милана оказался тонкий слух и отличные музыкальные способности. Нотной грамоте Эмиль его быстро обучил, но в основном юноша старался брать аккорды на звук — как чувствовал сам. Копировать простенькие мелодии учителя у него получалось вполне сносно для человека, никогда ранее не бравшего музыкальные инструменты в руки. Милан и сам не понял, как увлёкся флейтой и почему вдруг заинтересовался таким, по сути, скучным и монотонным занятием. Ответ, правда, всегда маячил у него перед глазами, да и мудрено ли здесь винить кого-то другого, кроме Эмиля?.. Жажда откусить от его времени побольше, присвоить себе, занять полностью — чем не импульсивное и забавное подростковое желание?       Как раз за неделю до финала Эмиль предложил ему сыграть «Хабанеру» — тот самый отрывок, который очаровал Милана и затянул его в мир музыки. Учитель не стал рассказывать предысторию, интересные факты о композиторе и произведении, а просто сходу огрел заедающим, терпким мотивом. И Милан, увлечённый, заколдованный, рухнул вслед за ним: сначала повторял огрызки — медленно и неловко, подстраиваясь под темп, но затем уверенно, с крохотным опозданием, вторил основной мелодии, как нежное эхо, как ласковый отзвук, только остающийся на периферии нашего сознания. Эмиль, дабы не отвлекаться, показывал приподнятыми бровями, что доволен им, и малахиты — бездонные, опасные, морские — тянули Милана к ним, тянули раскрыть свою душу, вылить чуть больше откровенности.       Так и случилось, что Эмиль уже не играл, а вся музыка, страстная, кое-где угловатая, но такая раскованная, продолжала витать по сумрачной гостиной. Милан упустил момент, когда учитель тихонько покинул их дуэт: он забылся в музыке и весь трепетно излился в высоких сладких перекатах. А когда закончил, почувствовав тошнотворную усталость — скачущий ритм Хабанеры уже пульсировал в венах, то огляделся и увидел Эмиля — прямо перед собой, такого изумлённого и встревоженного, что внутри невольно разгорелось сомнение. «О боже, я наверное, так ужасно ошибся где-то…» Но когда Эмиль нежно взял его лицо в ладони и погладил пальцами по щекам, всё тёмное рассеялось, оставив лишь колюче-острое, возбуждающее.       — Ты так прекрасен, так хорош, мой Милан!.. — ладони скользили по щекам, шее, скулам, ласково очерчивая каждую родинку, каждый изъян, если он был — а для Милана они были… Но Эмиль смотрел восторженно, смущённо, даже испуганно — словно впервые увидел в нём кого-то другого, не своего ученика, которого так предсказуемо расколол в их первую встречу. Милан и страшился этой перемены, и желал углубиться в неё, найти причины и, если среди них была хоть одна, рвавшая его сердце, то…       — Я бы не простил себе, останься твоё сердце холодным к искусству и музыке… — шептал Эмиль — уже чуть спокойнее, но не отрывая ладоней от его запылавшего лица. — Всё задаюсь вопросом, как юноша таких талантов, как ты, мог родиться в столь убогом, прозаичном окружении… Нет-нет, не злись, мой лучик, я вовсе не хочу оскорбить твоих друзей или, не дай боже, семью! — запротестовал Эмиль, увидев в его глазах взвинченное, испуганное желание опровергнуть сказанное. Милан ведь был убеждён, что родился в самом обыкновенном месте — и никаким препятствием оно не становилось… — Просто, согласись, люди в деревне живут самые бесхитростные, простые, неказистые. Они, быть может, бесконечно добры и веселы, но той глубины, что есть в тебе, в них неоткуда взяться! Поэтому я так яростно хочу побольше рассказать тебе, сильнее окунуть в мир знаний, подтолкнуть к той жизни, о какой ты только попросишь… — Эмиль неожиданно прижал его к себе и отпустил сдержанный шёпот струиться между упругих кудрей: — Поэтому так жажду, чтобы ты выиграл эту чёртову олимпиаду и доказал — в первую очередь себе, что способен на всё, стоит тебе приложить лишь немного сил! Как только закончится эта четверть, я хочу рассказать тебе об одной своей идее… Но сначала — дело!       На этой фразе Эмиль легонько, неохотно отодвинул его от себя, но Милан, согревшийся, убаюканный объятием, крепко сжал его плечи и не отпускал, наслаждаясь близостью хорошо выточенного и удивлённого такой наглостью лица.       — Ты же знаешь, Милан… — назидательно начал Эмиль, в спешке нацепив на себя облик строгого учителя — только вот надел криво, и в бреши проглянула его истинная сущность. — Нам бы лучше не заострять внимания на таких моментах. Я сам виноват, что приучил тебя к нежности — мне показалось, ты был её жестоко лишён когда-то; и кто бы смог побороть искушение на моём месте!.. Но учитель и ученик не должны так общаться, — он попытался вырваться — слабо и вяло, так что Милан с радостью ему не поверил. С жадным вниманием он огладил плечи Эмиля, добрался до шеи, осторожно коснулся щеки. В точности отзеркалил его нежность — порицаемую, неправильную, желанную… Эмиль оценил иронию и задумчиво усмехнулся. Но ладони, поползшие дальше, к опасному небытию, к губам и обжигающей ласке, вовремя убрал со своего лица и, коротко согрев их дыханием, прижал к гулко стучащему сердцу Милана. Вернул, немо призывая к порядку, умоляя остановиться, ведь иначе насмешка обернётся горькой правдой…       — Эмиль, расскажи, почему ты пошёл на учителя математики, хотя знаешь столько всего из области искусства? — Милан быстро нашёл выход из неловкой ситуации; учитель же, вытащив из его нагрудного кармана флейту, уже отвернулся, чтобы убрать их инструменты по шкатулкам. Но над ответом почему-то задумался. Милан даже обошёл со стороны, чтобы с удовольствием посмотреть, как изменится его лицо. Золотистые брови вспорхнули вверх, томная зелень глаз заблестела лукавым интересом. Милан задел явно важную струну в его прошлом…       — Трудно объяснить, — усмехнулся Эмиль и вернул шкатулки на полку. — Наверное, всё оттого, что, если бы искусство стало моей работой, я бы потерял к нему тот живой, неугасающий интерес, с каким мы бросаемся изучать наше хобби. Не сравнить с работой — она всё равно местами монотонна, местами скучна и даже невыносима! Я побоялся того, что рутина накроет искусство и тогда я, быть может, разочаруюсь вообще во всём… — он опустил голову, и пушистые пряди, взъерошенные после игры на флейте, мягко склонились следом. — Родители всегда говорили — а потом это вдолбилось и в мою голову, что уважающий себя итальянец должен разбираться в картинах, стилях, архитектуре, играть на музыкальном инструменте — хотя бы на одном, и посещать музеи не реже раза в месяц. Ну мог ли я при таких раскладах обойти искусство мимо? — Эмиль улыбнулся и подмигнул ему, а потом, прихватив за плечи, увлёк в кухню — на традиционный зелёный чай. Милан же не отстал и спросил то, что должен был ещё в самом начале — но ведь у них с Эмилем всё шло рывком, хаотично, не как у всех:       — А почему флейта? Или это родители выбрали?       — Нет, изначально я, как и многие дети, мучался на фортепьяно и ходил в музыкальную школу, — Эмиль ловко отсыпал пару ложек заварки и сахара, поставил чайник греться и в раздумьях откинул волосы со лба; по его взгляду Милан понял, что прыжок в прошлое — всегда вязкое и печальное событие, каким бы светом ни сияли давно ушедшие деньки. — Флейту я выбрал сам — чуть позже. На ней играл один мой знакомый — да так здорово, что я полюбил этот звук, захотел играть с горячностью, присущей одному лишь увлечённому подростку! — Эмиль прислонился к краю стола и скрестил руки на груди; улыбка, мечтательная, рассеянная, позволила Милану на секунду увидеть того ещё совсем юного Эмиля — быть может, не такого искушённого и хитрого, но точно сообразительного и настойчивого. — Вот и прижилось как-то… — отбросив от себя грёзы прошлого, Эмиль тут же подхватил закипевший чайник и разлил по кружкам с заваркой. — Потом мой друг, Паоло, тоже пристрастился — вслед за мной, к игре на флейте. Он вообще любит идти по пятам за моими увлечениями, а я — за его. Такой вот выросла наша дружба… Никакой тайны, Милан, как видишь, нет, — Эмиль поставил перед ним кружку и остановился. — Флейта — залог искренности, буйного расцвета и страсти. Флейта — это то, что так подходит тебе, мой милый… — одна рука опёрлась на спинку стула, вторая — ласково потрепала его по голове; Милан подстроился под прикосновение, как домашний кот, и подавил в себе усмешку. Эмиль говорил что-то о неправильности их отношений, но сам срывался и не отдавал себе отчёта. Душа его тянулась к Милану, и только их положение, разница в возрасте, ложились грузным клеймом на продирающиеся чувства. Так расценил Милан эту короткую ласку, эту затянувшуюся нежность, пока пальцы Эмиля перебирали его чёрные кудри. И не так уж на сей раз он оказался не прав…              Всей командой они переехали на полуостров Луштица, выходящий уже в открытое море. После всех изрезанных бухточек, толкотни из кораблей, лодок и шхун вид на одно лишь бескрайнее синее полотно, вспоротое барашками волн и стрелами проезжавших лайнеров, успокаивало и приводило в чувство. Милан облегчённо вздохнул — он всегда мечтал вырваться из бутылки залива, глотнуть по-настоящему терпкого солёного воздуха, не запятнанного бензином и застоявшимися водорослями! Полуостров же выглядел печально и пусто: на всю длинную береговую линию лишь пара-тройка узких песчаных пляжей, а затем — скалы и уступы; на вершине — сеть из проложенных заасфальтированных дорожек, разрозненные домишки и один магазин. Всё остальное — пушистая шевелюра из низких кустарников, зацветающих шиповника и сирени, узловатых оливковых деревьев и россыпи пахучих трав. Стрекот цикад и ленивое пение пташек, залетевших сюда по ошибке, накрывали дремотной, разнеженной вуалью праздности в остальном тихое существование полуострова.       Стефан и Деян взяли на себя поиск жилья и заранее съездили, чтобы посмотреть дом и договориться с хозяином. Аренда получилась очень даже выгодной — половина той цены, которую они заплатили за две квартиры в Перасте! Тут же у них будет свой отдельный дом со всеми удобствами — кроме телевизора, честно признался хозяин, но они и не жаждали таких излишеств. Туристы на Луштицу приезжало редко даже в сезон — только «свои», из того же Герцег-Нови: пляжи здесь всё-таки были получше, хотя и крохотные. Когда Стефи и Деян уладили дела с арендой, компания окончательно переехала, потратив на это один тяжёлый, утомительный день.       Компенсацией им служил роскошный вид с террасы их нового дома. Деян и Андрей взяли второй этаж, а Милан и Стефан поселились на первом. Выход на каменную веранду, увитую плющом, поманил их сразу. Они остановились у ограды и долго вглядывались в лиловую, мутневшую от заката даль. В воде растворялись солнце и звёзды, широкой кистью ложились мазки чёрной гуаши по засыпающему небу. Даже неторопливый гомон вечно встревоженных чаек раздавался здесь тонко и очаровывал. Скалистый обрыв начинался где-то в ста метрах от их дома, одиноко стоявшего в конце дорожки. Размеренность и тишина — вот что не хватало им все эти дни, пока их мысли занимал то птичий гвалт о пропавшем принце, то трели самого принца, то тренировки Милана на флейте, а потом и слёзные жалобы Дмитро, который вроде бы считался больным, но успел наболтать на целую книгу…       Стефан вздохнул полной грудью, улыбнулся и, не глядя, накрыл ладонью пальцы Милана. Сжал так трепетно и неуверенно, что Милан тут же скрепил их прикосновение и легонько толкнулся лбом в его плечо.       — Здесь хорошо, правда? — спросил он и с удовольствием подметил бледный румянец на щеках. Пожалуй, зря он так испытывал сдержанность Стефана, но как мог не поддеть, не подцепить кончиком острого ножа его сокрытую, дремавшую чувственность?       — Да… честно, остался бы тут навсегда! Даже жалко, что мы всего на пару дней… — задумчиво проговорил Стефан, и, кроме желания распалить его щёки и сердце, Милан вдруг понял, что хотел бы ровно того же. Пожить вот так в уединении несколько месяцев, притереться друг к другу, медленно подойти к откровенности… Милан унял разочарованную, голодную до ласк бездну внутри себя и коротко поцеловал Стефана в плечо — даже не поцелуй, а дурацкое клевание губ по одежде. Но это всё, что он сейчас мог позволить себе, ведь Стефан просил о времени, нуждался в передышке и осмыслении — и как никто другой её заслуживал.       Жизнь в одном доме после осознания всех чувств, к удивлению Милана, не стала испытанием. Они прекрасно ладили друг с другом, даже пропуская в распорядок дня невинные ласковые прикосновения и влюблённые взгляды, и не томились суровым ожиданием, не отщёлкивали в голове таймер обратного отсчёта, чтобы после его зануления прыгнуть в омут страсти с головой. Милан всё понимал: прошлое сдавливало в тиски уязвимое, ещё испуганное сердце Стефана — он боялся открыться кому-то вновь и унизительно проиграть; он ещё думал, что любовь — это пытка, соревнование, укрощение — всё то, к чему его приучил жестокий, глупый Дмитро. Он пока только привыкал, что любовь никогда не входила в рамки этих грубых условий и всегда была лишь светом, способным потянуть за собой с самого дна…       Да и сам Милан ещё не извлёк наружу всю историю с Эмилем — от начала и до конца. И чем ближе был конец, тем позорнее он ощущал себя: безрассудный, одичавший от любви подросток, готовый броситься, размозжиться унижением перед своим учителем! И ведь бросился, ведь размозжился — да так, что и сейчас не сказал бы: а собрался ли вновь? Не осталась ли его душа погребена под могильной плитой первой любви? Пусть пафосно — зато боль осталась вовсе не иллюзорная, а самая настоящая.       Милан знал, что придёт к концу с достоинством: он уже ничего не боялся, не трепетал даже перед призраком своих лихорадочных чувств. Они были, они клокотали в груди и разрывали на части — но ни на секунду в них не звучала лживая нота. Одинокий мальчик из прошлого, утирая слёзы, глядел на него будущего и, перемежая всхлипы со словами, надеялся — нет, даже заклинал, чтобы тот, взрослый, больше никогда никого не любил, никогда никому не доверил своего сердца!       А вышло как вышло…       Плавание на лодке до Голубой пещеры пришлось отложить — в следующие пару дней погода неожиданно испортилась, ощетинилась до грубого оскала и выжала на побережье серую тряпку из штормов, ливня и урагана. Море в ответ осклабилось ершистыми волнами и вздуло со дна самую отборную ярость. Милан отказался вести их в такую бурю к пещере — был шанс напороться на камни, даже с его опытом управления лодкой. Стефан тоже говорил неуверенно о своей водной способности — чем толще слои воды, тем сложнее на них воздействовать, а тут ещё и стихия разгулялась… В общем, как бы ни хотели они все поскорее узнать, что скрывалось в таинственной пещере, прыжок в море пришлось отложить.       На второй день их проживания в уединённом домике на полуострове Стефан перед сном окликнул Милана и попросил зайти в его комнату. Просьба отчётливо читалась по его взъерошенным, распущенным волосам и свободной одежде для сна. Милан прихватил флейту и, улыбаясь, спросил о пожеланиях. Стефан, как обычно, доверился его вкусу, присел на кровать и опёрся на подлокотник. Слушал чуть рассеянно, как талантливый ученик — тему, которую он уже прошёл дома, но вполуха ловил общие моменты и настроение. Задумчивые светлые глаза искали мнимой правды на полу, а пальцы свободной руки скользили по приоткрытым губам. Его мысли не искрило напряжение, а разум не раскачивала меланхолия; при этом и о чём-то одурманивающе серьёзном он не думал, хотя и мелочью его забвение тоже назвать было трудно. Милан, заинтригованный, доиграл наскоро выдуманный концерт — когда ты даже немного музицируешь, будь готов в любой вечер выкатывать афишу. К счастью, Стефан охотно принимал любые композиции и жанры — иногда казалось, его интересовали не столько они, сколько само исполнение Миланом… И это отчаянно грело душу.       — Ты играешь замечательно, спасибо, — прошептал он с улыбкой и нежно посмотрел на него. Так разительно отличались их с Эмилем реакции на выступления Милана: сегодняшнее искреннее, тихое восхищение лечило раненое сердце, а тот взрыв, водопад похвал, вопиющая ласка дробили сознание наивного подростка на лоскуты и только сильнее распаляли его страсть! Эмиль умел взвинчивать его чувственность, а потом сам же холодно отстранял, напоминая о дистанции учитель-ученик. Да, Эмиль много понимал в музыке и мог всерьёз оценить его талант, но обывательский взгляд Стефана казался роднее, ближе, приятнее. Милан благодарно кивнул, прижав ладонь к сердцу, как самый настоящий музыкант в признание к своей публике, и сложил флейту. Думал не надоедать Стефану и с пожеланиями спокойной ночи уйти — того обычно сразу клонило в сон после игры, однако голос — теперь уже чуть более громкий, но чуть менее уверенный — сдавленно, мягко позвал его:       — Милан! Пожалуйста, останься… — Стефан протянул руку вперёд и с трепетом сжал его пальцы; подтянул ближе к себе — медленно и осторожно, а потом кивнул в сторону. Милан присел на кровать и оставил их ладони сжатыми. Стефан — так же настороженно и тихо, как уязвлённый зверь в поисках спасения у человеческих рук — пододвинулся к нему и опустил голову на плечо. Простое, невинное касание — твёрдый лоб к твёрдому плечу, шёлк волос на щеке, горячее дыхание сквозь ткань на коже, но Милан почувствовал, сколь много оно значило для их отношений. Первый, скромный шажок — ещё не разбег, до старта так далеко, но он счастлив и окрылён, как дорвавшийся до ласк буйный подросток!       — Можешь… остаться со мной, пока я не усну? — защекотало на уровне шеи, когда Стефан чуть приподнял голову. — Просто полежим… Так станет спокойнее.       — Хорошо, — прошептал Милан ему в макушку и вдохнул терпкий запах никак не выветрившихся гор — запах полыни, хрустальных ручьёв и сладких лютиков.       Стефан, ещё, видимо, смущаясь, откинул одеяло и пригласил его лечь кивком головы. Милан был одет в домашние штаны и футболку и потому не волновался, что запылит постельное бельё. Каждый скрип и прогиб кровати чувствовались очень остро и живо, будто бы отражали нервы их обоих. Милан неловко заполз и лёг на подушку; Стефан пристроился рядом и обратно накрыл их одеялом. В комнате горел только ночник, снаружи завывал ветер, вдалеке недовольно шумело море. Серые брызги грусти бренчали по окну и рвались внутрь уютной комнаты, но слабенький рыжий огонёк лампы отпугивал их и устало подмигивал от перепада напряжения.       Стефан прижался ближе и устроил голову рядом с его плечом на подушке; тут же громоздкими стали руки — никуда их не денешь, всюду они лежат как-то двусмысленно и вызывающе! В итоге Стефан смиренно принял поражение и обнял Милана одной рукой; вторая всё ещё была не у дел, к тому же теперь сам Милан мучался, как ему обхватить Стефи, выразить свою нежность, но… они ведь только учились — любви, ласке, даже простым объятиям! Сердце подсказало Милану положить ладонь сверху обнявшей его руки и успокоиться — ведь здесь не существовали правила, нотные партии, фальшивые эпизоды… Стефан тихонько усмехнулся — прерывистое дыхание вздёрнуло локоны и обожгло шею. Милан закрыл глаза и попробовал сосчитать все гулкие удары в своей груди.       Не так скоро, не так лихо, как бывало с ним. Правда, всё, что было с ним — неправильно и опасно. Только тень настоящей любви. От любви не прожигается душа, словно от брошенного окурка, а ведь с Миланом так и случилось. И со Стефаном так тоже случилось. Они оба подошли к этому трепетному моменту уже знающими кое-что об отборной «сердечной» грязи. Стали умнее, равнодушнее, даже крепче, да вот только какой в этом смысл, если теперь от обычного дыхания в шею сверкало перед глазами и захватывало дух? Уверяешь себя, что станешь сдержанней, а от первых ласк всё равно дичаешь и бросаешься в омут…       Но Стефан заготовил кое-что ещё, посильнее простого объятия. Когда губы соприкоснулись с чувствительной шеей, Милан судорожно выдохнул и закрыл глаза. Мелкие, невинные, такие смешные поцелуи прошлись цветочной гирляндой до щеки и остановились. Потом медленно спустились вновь — уже так призрачно и едва ощутимо, словно с тех цветков упали лепестки и осыпали шею последней лаской. Каким волнительно милым, очаровательным любовником был Стефан, раз так целомудренно раздавал первые поцелуи! Тем сильнее Милан ненавидел Дмитро, растоптавшего светлую душу; вкусить бы той первой, неопороченной, ещё такой наивной любви, что хлынула неосторожно, порывисто и без опоры на колючки страхов! Встретиться бы им там, раньше, на перекрёстке судеб, и отдать едва созревшие влюблённости друг другу, чтобы заботливо их выращивать, лелеять и никому не давать в обиду.       Но вот они — поломанные, боязливые, чуточку обнадёженные — учились заново открывать сердца и доверять возлюбленному. Путь долгий, тернистый, кочковатый — раз одни поцелуи вызывали такую пронзительную дрожь, но Милан знал: всё идёт к лучшему. И, желая закрепить их только что достигнутую, новую ступень, расцеловал ладонь Стефана хаотичными штрихами. Глухая усмешка, горячая, покрасневшая щека, которую он почувствовал кожей, и безрассудство на душе, словно они сделали что-то запретное. Стефи расслабленно лёг у его плеча и вскоре задремал.       Милана же настиг традиционно ностальгический сон.