Ми́лан

      Но спастись от своего прошлого не удалось.       Эмиль, как учитель, готовивший Милана к олимпиаде, торжественно получил от директора школы запечатанный конверт с результатами. Никто его не вскрывал и итоговых оценок не видел, директор предложил Эмилю сделать это самостоятельно и сообщить Милану отдельно — в таких выражениях, в каких тот посчитает нужным, чтобы не травмировать подростка в случае неудачи. «Я знаю, что Милан способный мальчик, — со слов Эмиля, который передавал разговор с директором. — Но, исходя из прошлых результатов, я никогда не хотел возлагать на него больше положенного. Кто такая наша деревенская школа, чтобы соперничать с ребятами из крупных городов? Если он провалился, умоляю, скажите ему, что он большой молодец и уже прыгнул выше своих предыдущих оценок!»       — Психология неудачника! — презрительно бросил в конце Эмиль, когда выполнил обещанную директору часть и передал его жалостливые слова. — Надо всегда желать большего и стремиться к нему! Не оправдывать свои промахи положением или статусом места, в котором ты живёшь…       Милана чуть потряхивало от его слов. Конверт лежал нераспечатанным, и Эмиль сам предложил ему вскрыть его и прочесть итог. Но если сейчас окажется, что он провалился, что где-то глупо ошибся, что не был педантичным немцем… Какой же досадной стрелой вопьются в его сердце сказанные только что Эмилем слова! Дрожащими руками Милан разорвал конверт — никогда толком не умел открывать их аккуратно — и развернул белый, ровно загнутый в трёх местах лист.       Глаза метались по тексту скоро, прожёвывая все формальности и вежливые вступления. Сразу к баллам, к итогам! Где эти чёртовы результаты? Эмиль в этот момент отвернулся, но потом расскажет, что краем глаза видел, как он стиснул в своих пальцах несчастный лист — казалось, сейчас же порвёт его.       — Прошёл! — заорал Милан и потряс над головой бумагой, как победным флагом поверженного противника; Эмиль обернулся к нему — с улыбкой и напускным равнодушным видом, но в глаза всё равно бросилось его волнение, рябью шедшее по лицу все эти минуты. — Эмиль, я прошёл! Набрал семнадцать баллов из двадцати! Мы выходим в следующий раунд!       Они решили вскрывать письмо после уроков, и класс благодушно пустовал, готовый принять в себя как угрюмые стенания, так и радостные крики. Милан подбежал к Эмилю и, не разбирая своих чувств, не разбирая правильного и неправильного, бросился к нему в объятия. Учитель, вроде бы должный предполагать такую реакцию, сконфуженно прижимал его к себе и всё равно не знал, куда девать неловкие, ужасно тяжёлые руки… Милан наслаждался и своим триумфом, и его озадаченностью и дерзнул, не отрываясь от него, спросить прямо в лицо:       — Ну что же вы встали истуканом? Разве не рады? Разве не хотите меня обнять?.. — видимо, нечто издевательское в его глазах перетянуло игривое, и Эмиль разозлился. К тому же, где-то в начале коридора послышались чьи-то шаги, поэтому Милану стоило ожидать, что его оттолкнут и отрезвят. Но глухая, иррациональная, почти детская обида не могла выпорхнуть из души до самого конца, пока милостивый Эмиль не развеял её…       — Милан, ты чего как маленький? Да и не забывай, в каком месте мы находимся — оставь всякие глупости! — раздражённо воскликнул Эмиль и отошёл к столу, якобы навести на нём порядок. — Я безумно рад за тебя, — голос чуть смягчился, видно, сам учитель почувствовал свежесть только что нанесённой раны и, прокашлявшись, взглянул уже чуть теплее. — Правда рад! Если бы мне было всё равно, то я бы сейчас так не унижался перед тобой, не показывал бы волнения и почти паники — а со мной такое редко бывает… Я, наверное, как самый закостенелый взрослый: всё не могу наслаждаться настоящим и постоянно думаю о будущем. Ведь нам предстоит ещё очень много, а времени кажется так мало! — Милан впервые увидел его настолько другим: вечная уверенность смахнулась одним простым мазком и открыла под собой острые камни сомнений. Он вдруг даже понял его — отдалённо и поверхностно, как только мог подросток его лет вникнуть в суть взрослых терзаний. Мгновенно личная обида обернулась дурацким пшиком и растаяла в беспокойной душе.       Милан шагнул к Эмилю и аккуратно тронул его за локоть.       — Но вы же сами сказали, что не такой уж вы и типичный взрослый…       Эмиль взглянул на него устало и с ласковой улыбкой на губах.       — А ты-то всё и запоминаешь, да? — пальцы нежно перебрали тугие кудри на затылке — скорее в ласковом, а не в изучающем движении.       Нет-нет! Милан тут же отринул это видение. Показалось, показалось, показалось! Не мог учитель ласкать своего ученика, только хвалить, узнавать его характер и привычки, разбирать личность по частям… А что дотронулся так аккуратно — это чтобы успокоить, вернуть дружеское расположение, правда-правда! Так уверял себя Милан, а сам дрожащими пальцами перебирал волосы на затылке, пока шёл, как сомнамбула, по витой тропинке до мшистой колонны, не разбирая ничего перед глазами, обдолбив все кочки своими несчастными кроссовками, и всё вспоминал, каким теплом зажглось тело, когда Эмиль к нему прикоснулся. Всё думал, почему память охотно цеплялась за эти моменты и жадно коллекционировала их, отмечая важностью даже самый маленький солнечный блик в чужих глазах.       И всё не мог дотянуться до хрупкой, банальной правды в своём сердце, таком противоречивом, таком сумрачном: он влюбился…              Это бы сейчас Милан точно сказал, что в те дни после первого раунда олимпиады он был уже по уши очарован Эмилем и вился вокруг него, как послушная собачка. А тогда всё казалось смутным и неясным: ну да, что-то щекотало в груди, ну да, их встречи затягивались и часто приобретали дружеский лад, ну да, он с нетерпением ждал окончания всех уроков и нёсся до старой колонны, а по выходным изнывал от вечных мыслей и лихорадочно решал задачи, пытаясь этим восполнить отсутствие учителя рядом, воссоздать его из умных насмешек и тонких подсказок… Ну да, всё это было, и что же? Разве это плохо и ненормально? Отец лукаво посмеивался над ним, часто подтрунивал: «Ну что, когда свою девчонку покажешь?» или «Вот же ты умелец, вроде всё только в книжках сидишь, а где-то девку подцепил!». Милан только закатывал глаза на его подколы и недовольно цокал.       В компании же мальчишек, с которыми он встречался всё реже и реже, уже давно рассудили, что он отхватил себе не просто девчонку, но ещё, видимо, и студентку — раз так долго пропадал в соседних городах и куда-то исчезал из деревни. Решили так, наверное, из-за его больно важного вида, с каким он часто расхаживал, а поездки по олимпиаде воспринимали как любовные похождения. Взрослая девушка могла с лёгкостью клюнуть на его внешность, далёкую от школьника, и обучить разным трюкам в постели… Так думали эти ещё незрелые, смешные мальчишки, втайне мечтавшие оказаться на его месте. Дразнить его пока никто не смел, но Милан чувствовал: как только обман раскроется, к нему неизменно прилепят кличку «ботан».       До следующего раунда, который наметили уже в городе подальше от моря, оставалось две недели, и занятия с Эмилем разогнались до ужасающей интенсивности. Милан впитывал всё налету и, подгоняемый страстью своего сердца, не уставал в тех случаях, когда бы бросил уже давно и с искренним отвращением. Эмиль тихо восхищался его стойкостью, но хвалил умеренно, как и подобало строгому преподавателю. Понятный распорядок уроков и дальше бы тёк размеренно и плавно, однако на то они и жили у моря, чтобы копировать его настроение, волновать собственные души подобно его беспокойным штормам и серебрить угрюмый небосвод штрихами удушливого тёплого ливня-каприза.       Эмиль часто попадался на его уловки и мог долго рассказывать о чём-нибудь, не имеющим отношение к математике. Милана интересовало всё: музыка, картины, история, обычаи народов… Тему он находил всегда легко и разговор переводил умело, а раззадоренный Эмиль, которому только дай повод, быстро разгонялся, подбадриваемый внимательным и толковым слушателем. Но потом, когда оказывалось, что они уже засиделись и пора бы ученику возвращаться домой, а из заданий была сделана только половина, он начинал раздражаться и попрекать Милана в том, что они зря потеряли время. Эти мелкие ссоры ложились тяжёлым отпечатком в сердце юноши. Правда, Эмиль тоже понимал свою вину и, как мог, заглаживал «последние ноты их сорванного концерта», как выражался сам, чтобы не расставаться «врагами». «Расставаться, поссорившись — самое гнусное чувство в мире», — любил заявлять он и при этом до последнего тянул с примирением.       Милан запомнил один такой день — роковой для себя, когда подобная стычка привела к его неизбежной страсти к музыке.       — …У вас всё это время был альбом с репродукциями и вы мне его не показывали? — ошеломлённо спросил он и даже схватил учителя за рукав. — Покажите, ну пожалуйста! Вы так много говорили о картинах, так подробно, что я даже представил их в голове, но увидеть — совсем другое!..       Эмиль по понятным причинам не хотел давать ему альбом: это растянулось бы на долгие часы. Но тут уж провинился сам: неосторожно ляпнул про отличное собрание картин Караваджо, которые так любил пересматривать. Пришлось поддаться ученику, мгновенно и с радостью отбросившему тетрадки и учебники, и вытащить из шкафа своей комнаты тяжеленный плотный альбом. Мелованные страницы, золотое тиснение, красочная печать — роскошное издание обошлось ему когда-то в две зарплаты. Он купил его в Италии и таскал с собой по всем городам, хотя оно весило около двух килограммов и неизменно занимало много места.       Милан видел такое изящество впервые: не сравнить с серыми учебниками, мерзкими газетными листами или жёлтыми ветхими страницами из художественных книг в библиотеке! Даже хорошенькие, новые романы на полках книжных с непомерными ценниками и белыми листами — свежеотпечатанные в новых типографиях и блестевшие яркими обложками — не могли встать в один ряд с этим альбомом. Чудесный запах богатой жизни (глянца и качественной краски, поправил его Эмиль) одурманил Милана, когда они с хрустом перевернули обложку и остановились на форзаце.       — Великолепно! — шептал юноша, хотя ничего, кроме синего однотонного картона, они не увидели. Одна твёрдая обложка с золотистыми буквами «Шедевры живописи» и отрывками нежных картин поразила его до глубины души. Эмиль наверняка посмеивался над ним — над его неопытностью и неискушённостью. Но, когда Милан повернулся к нему, то не заметил ироничной насмешки, порой днями не слезавшей с изумительно чувственных губ. Учитель был серьёзен и тих и глядел на него внимательно, тепло, словно желал поймать то восхищение, уже зарождавшееся в юной душе.       Картины располагались в альбоме хаотично, не соотносились с определённым периодом или даже стилем. Эмиль за это жутко критиковал своё собрание, но продать его и купить новое наверняка бы не сумел. А Милан восхищался каждой новой картиной; первые минуты они с учителем только бегло просматривали их, стараясь охватить как можно больше и утолить почти детское любопытство: а что же ожидало на следующей странице? Для удобства Эмиль расположил альбом прямо на ковре в центре гостиной, и они сидели, подогнув колени к себе, так «по-свойски», словно были лучшими друзьями, разглядывающими коллекцию марок. Милан забывал о той разнице лет, всё-таки лежавшей между ними широкой ледяной пропастью.       — Ты же помнишь, что я тебе рассказывал про стили, про восприятия картин? — тихонько спрашивал Эмиль, когда они вернулись к началу, чтобы просмотреть ещё раз — теперь уже внимательнее. Милан уже много слышал об истории искусств: и об Эпохе Возрождения, и о Леонардо да Винчи, и о французском импрессионизме, и о современных угловатых художниках. Эмиль мог говорить часами, так скоро и вдохновенно, что успевай записывать. И Милан ведь правда приходил домой и всё скрупулёзно записывал, заведя для этого отдельную тетрадку… Эмиль, конечно, не мог обойтись без иллюстраций и изредка демонстрировал в каком-нибудь учебнике по искусству размытую напечатанную картинку, так что Милан имел представление, о чём именно говорилось, но в таких подробностях видел произведения впервые.       — Конечно, помню! — также шёпотом отвечал юноша, аккуратно гладя пальцами шёлковую поверхность глянцевых страниц. — Вы рассказывали, что смотреть картины — искусство ещё более сложное, чем их рисовать! Надо глядеть с разных точек зрения: чему они хотели научить, что хотели рассказать о своей эпохе, насколько правдоподобно отразили сюжет и как использовали композицию, чтобы соединить разрозненные части… И ещё много чего вы говорили: про ранние школы, для которых важным элементом была линия, про их дальнейший раскол на приверженцев света и тени, о том, как греческая глина противостояла готическому стеклу и витражам, а затем про то, как они соединились в школе Тициана и его мастерской… Но всё это становится таким далёким, таким невнятным, когда я смотрю на сами картины, Эмиль! — честно признался Милан и развернулся к нему. — Я увидел просто их копии, но так безмерно счастлив! А если бы смел надеяться, что когда-нибудь увижу их вживую, то жил бы лишь ради этой цели…       Такие странные, такие невинные мысли для юноши его лет, воспитанного среди деревенских обывателей! Он и сам это понимал, но мог ли обманывать себя? И так лгал всю жизнь, пытался играть роль местного, ничем не примечательного пацана, которого интересовали только выпивка, гулянья и драки… Хватит с него! Пусть бы его теперь засмеяли, узнав, с каким трепетом он говорил о картинах — ему было плевать, он хотел узнать больше, впитать больше, прочувствовать своим взволнованным, раненым сердцем все те острые царапающиеся эмоции, ранее неизвестные ему. Эмиль чутко различал его нежные стремления и осторожно подталкивал в правильную сторону. Вот и сейчас, видя, что ученика распирает от хаотичного, невысказанного, обжигающего, он мягко прикоснулся к его плечу и кивком головы указал на альбом.       — Расскажи, что тебе понравилось, что запомнилось…       — Вы говорили про многих художников! — лихорадочно начал Милан, развернув альбом перед ним. — И я, быть может, сейчас вспомнил не всех, но только гляньте: они видели мир так по-разному, а ведь жили, почти как мы с вами, то есть в таких же простых домах, ну, или чуть побогаче, да это и не суть… Они видели всё вокруг вот теми же, казалось бы, глазами, что и у нас с вами: небо серое, море — голубое, трава — зелёная, ведь так? А люди — они самые обыкновенные. Кто-то красивее, кто-то загадочнее, кто-то сильнее… — рассуждал Милан, то показывая на окно, то обводя рукой сумрачную гостиную. — И мы видим их, как есть. Но они видели не так! Вот Рафаэль, про которого вы так обожали говорить: его Мадонны столь нежны, столь округлы и романтичны, что с трудом веришь, будто такие женщины и впрямь ходили вокруг него, но ведь ходили! А таинственный Караваджо: в его картинах так умело переплетаются друг с другом свет и тьма, так чувственно выделяются головы прекрасных кудрявых юношей и девушек, что поражаешься, будто бы он находил их среди узких неухоженных улочек Рима... А весенние одухотворённые девы Боттичелли в окружении разноцветья? А безумные мелочи в фантазиях Босха? Неужели на это всё способен человеческий разум и глаз?       Милан ещё долго не мог остановиться и, перелистывая картины, вдруг неожиданно вспоминал рассказанное об авторе или смысле и страстно делился с Эмилем, словно это не он однажды открыл ему портал в изумительный Ад изящных искусств. Эмиль слушал внимательно, чуть приоткрыв рот от удивления, и подталкивал короткими вопросами к ещё более глубокому падению. И Милан падал, нёсся, раскрывал душу; только охрипший голос вернул его в реальность.       Учитель опомнился и принёс ему стакан воды. Уже стемнело, в окно струился меланхоличный, рыже-лиловый свет ушедшего за горы солнца. Они просидели несколько часов! Милан кое-как встал, разминая затёкшие ноги; щёки горели лихорадочно и смело, в груди же теплилось вязкое удовлетворение. «Эмиль наконец-то увидел меня настоящего!» — думал хоть и с гордостью, но не без капли стыда. Уж больно он раскрылся, обнажил уязвимые островки души, которые теперь бы сохранил лишь для себя…       Эмиль стоял у окна — задумчивый, сконфуженный. Зелёные малахиты потускнели до серьёзного, матового оттенка — это означало, что учитель ушёл глубоко в себя и мог вернуться с с совершенно ошеломляющей новостью. Милан почувствовал немую вину: зря он, наверное, попросил об альбоме, ведь им надо было решить ещё столько задач… «До следующего раунда неделя, а мы пока движемся очень лениво», — мысль отрезвила хлёсткой пощёчиной. Учитель поспешил кинуть обвинение вслед:       — Милан… Должен сказать тебе откровенно, — Эмиль привалился к стене, скрестил руки на груди и прожёг его уничтожающим взглядом, — что по-настоящему боюсь за твою следующую олимпиаду. Ты сам можешь прекрасно рассчитать, сколько дней у нас осталось и сколько нам за них предстоит сделать. Как твой учитель, я могу поделиться с тобой правдой: провал всё ближе и ближе, — голос леденел с каждой фразой, вгрызаясь жадно в слабое, только что исцарапанное осколками искусства сердце. — И всё из-за твоих капризов, из-за того, что я невольно потакаю твоим мимолётным желаниям и, как растроганный сентиментальный дурак, позволяю увлечь себя в высокодуховную, но такую бесполезную болтовню! — гневно, но всё ещё не срываясь на крик, попрекал его Эмиль. — Милан, куда мы придём с такой подготовкой, скажи? Ты должен быть лучшим — и ты можешь быть лучшим, но своим поведением ты отлично показал, что тебе абсолютно плевать на успехи, уже достигнутые и только ожидающие в будущем, для которых тебе хватило бы и небольшого усердия… Не хочу тебя видеть до тех пор, пока не пойму, что ты и правда желаешь того же, что тебе не равнодушны мои нервы, время и бессонные ночи, в которые я только и думаю, как бы получше тебе всё объяснить! — Эмиль отвернулся к окну, показав, что разговор окончен.       Милан глядел на него и не чувствовал тела. Впервые учитель говорил с ним таким тоном; раньше, если ругал, то жёстко и по делу, забрасывая ядовитыми фразочками. Когда просил быть внимательнее, понижал голос и глядел пристально, серьёзно. Но никогда ещё не бросался злобным отчаянием, словно теперь уже и сам не знал, что ему делать. Милан и сердился на него, и ощущал себя потерянным, ужасно виноватым.       Первым же вспыхнул юношеский протест, призванный хоть немного защитить обнажённое сердце от ещё одних огорчений.       — Так зачем же вы мне показали это искусство? Зачем окунули в него и потакаете моим желаниям? — спрашивал не Милан, а его уязвлённый дух; в груди закипала изумительная ярость: почему пять минут назад всё было так хорошо, а теперь Эмиль резко обвинял его в порыве изучать новое? — Вы же прекрасно видели, как я падок на него, как чувствителен и неравнодушен… и насколько оно мне всё в новинку! — стиснув ладони в кулаки, раздухарился он, а Эмиль продолжал стоять к нему спиной. — Хотите наказать меня, лишив занятий? Пусть так. Я продолжу заниматься один. Я и не спорю, что мы немного отстаём по программе… — смиренно добавил Милан и тяжело вздохнул. — Но зачем, зачем же вы в таком случае приобщили меня к своему искусству, начали так много и интересно о нём рассказывать?       С этим риторическим вопросом, заданном уже скорее не обвинительно, а расстроенно, Милан планировал уйти и даже добрёл до выхода из комнаты. В душе плыли свинцово-гранатовые, налитые молниями и дождями тучи, охотно обступающие Черногорию по весне. Милан спрашивал себя, чем заслужил такое презрение, и ужасно страдал. Эмиль стал для него проводником в иной, сотканный из мифических и элегантных историй мир, и потерять — нет, даже не вход туда, а самого Эмиля — было бы трагедией. После разговора с учителем всё вокруг приобрело пресный, гнетущий вкус надоедливой реальности: как плохие декорации в ужасном школьном спектакле, где собственная деревянная роль больше не приносила удовольствий.       И тут сильная рука легла ему на плечо, остановив аккуратно, неуверенно, но всё-таки настойчиво.       — Подожди… — шёпот выдал сразу всё: и раскаяние, и мольбу, и сожаление. — Не уходи, Милан, прошу тебя…       Эмиль не мог заставить его остаться насильно, развернуть за плечи или закрыть дверь и поэтому лишь просил, готовый упасть на колени и расплыться перед ним податливым грустным закатом. Милан обернулся и сдавлено выдохнул, заметив его взгляд: минуту назад малахиты прожигали обидой, грозились оцарапать обманчивыми верхушками камней, что скрывались под мхом! Но теперь… теперь они блестели нежным прирученным лазуритом далёкой заводи — такой ласковой, такой знакомой… И мог ли Милан не упасть в неё вновь? Мог ли позволить себе уйти и грубо проучить Эмиля?       Он бросился в объятия учителя первым, признавая поражение, свою юношескую незрелость и кроткую слабость. Эмиль легонько прижимал его к себе и шептал в макушку: «Прости, мне не следовало говорить такое… Это всё от нервов, всё от нервов! Я так за тебя волнуюсь...» Если бы Милан знал, что такие качели имели название в психологии отношений, то увидел бы со стороны, как умело манипулируют его наивной душой, но… боялся, что всё равно бы подыграл Эмилю, всё равно бы дал себя обмануть и увлёкся им, ведь учитель безусловно его любил. Как-то искажённо, неправильно, с долей самоутверждения, но всё-таки любил.       — Попробуй сыграть на флейте, пожалуйста! — неожиданно начал умолять его Эмиль, смущённо отодвинув от себя за плечи. Видя его красное лицо, лихорадочно сверкающие глаза и взлохмаченные светлые пряди, Милан согласился уже заранее, даже толком не вслушавшись в суть просьбы. — Я уверен, у тебя получится очень хорошо! Это так просто, поверь… — учитель крепко стиснул его плечи и затем упал на колени перед ним. Милан покраснел до спёртого дыхания и спешно поднял его обратно.       — Я сыграю, сделаю что угодно ради вас! Зачем же так… — среди этой неловкой возни его подбородок ловко перехватили пальцы. Внимательные зелёные глаза прошили насквозь — чтобы в чём-то убедиться, но Милан почувствовал себя так ужасно, что окончательно стушевался, замолчал и опустил голову. Тёплая ладонь медленно погладила его по щеке, и это вернуло к жизни. Милан осторожно потёрся о неё и уловил смешок одобрения. Странная, безумная ласка, разгоревшаяся вулканом внизу пояса! Но ему понравилось, понравилось… Захотелось куда большего: прижать ладонь к губам и целовать её, наблюдая за реакцией Эмиля, за смущением или негодованием. А потом сыграть дурачка, но главное — узнать, правда ли они с ним такие особенные, правда ли их отношения столь высоки и необычны…       — Милан… не хочу, чтобы потом возникли недоразумения… — пробурчал так вяло и неубедительно, а отодвинулся так неохотно, что Милан всё понял и едва спрятал улыбку. — Так что, как тебе моё предложение? — они уже отстранились друг от друга, и Эмиль придерживал его только за плечо. — Помнишь, когда-то я говорил, что люди со способностями к математике весьма неплохи в музыке — и наоборот? В общем, предлагаю только попробовать, настаивать не буду…       Милан с большим желанием согласился — попытаться извлечь из тонкой трубки те величественные, льющиеся серебристым ручьём звуки, которыми одаривал его учитель, было почётно. В доме нашлась вторая флейта — оказывается, друг Эмиля, Паоло, когда-то тоже за компанию пытался на ней играть, но быстро забросил. «Он будет точно не против, всё равно ей не пользуется!» — успокоил его Эмиль и тут же рассказал, как её держать и где располагать пальцы. Милан о многом знал уже и сам — часы наблюдений за игрой дали свои результаты, но первая попытка всё равно получилась волнительной.       В конце того часа он уже повторял за учителем простенькие переливы — самые невинные и чарующие. И ещё даже не догадывался, что в тот вечер обрёл горькую и преданную спутницу своей жизни — флейтовую музыку. Человек, подаривший ему её, как будто заранее знал, что в скорбную минуту их расставания лишь её цепкий виток щекотно вытянет Милана за собой к жизни.              Несмотря на сновидение, спал Милан беспокойно и даже изредка просыпался, видя перед собой только какие-то мутные обрывки реальности. Кажется, приходил Стефан… или нет? Но светлую макушку Андрея он точно заметил… Говорили глухо и шёпотом, Деян на всех сердито шикал и отводил в сторону, чтобы не будить гостя. Но окончательно Милан проснулся только под вечер, когда комната погрузилась в серую зыбкую вуаль из поздних сумерек.       На другом конце, у стены, за столом сидел Деян и задумчиво читал. Непослушные колечки волос были убраны в тугой пучок на затылке; образ, как и прежде, вновь сиял аккуратностью. У Милана тяжело шумело в голове; такое горьковато-тошнотворное состояние, как после жуткой пьяной вечеринки. Он присел на кровати и залпом осушил стакан воды рядом с собой. Деян заметил его подъём и улыбнулся — в темноте показалось, что спокойной и тихой улыбкой.       — Как ты себя чувствуешь? — голос хрипел, но у них обоих теперь будет так ещё некоторое время. Милан запоздало вспомнил всё, что случилось до его провала в небытие, и густо покраснел.       — Получше… Я проспал целый день?       — Ага, — на столе Деяна горела одна лампа, но он слегка отклонился назад, чтобы скрыться в темноте. — Думаю, у тебя был нервный срыв. В ближайшие дни надо будет отдыхать и не волноваться… Послушай, Милан, — приблизил лицо к полоске света и только сейчас раскрыл, каким бледным и измождённым оно стало. — Я уверен, мы останемся хорошими друзьями — как прежде, но какое-то время нам нужно будет побыть порознь. То, что было… это рана, понимаешь? Ты ведь тоже это чувствуешь… — Милан стиснул губы, чтобы те перестали предательски дрожать, и медленно кивнул. — И пока она так свежа, лучше её не трогать. — Лицо снова ушло за завесу тьмы, остался лишь прозрачный тихий голос. — Ты вскрыл во мне всё самое тёмное и порочное, а я подтолкнул тебя к краю невозврата. Даже то, чем мы утешились, это лишне, неправильно, удручающе… Ты любишь его, а я… неважно! Но ты должен идти к нему, своей дорогой, а я — своей. — Упомянув свой неизвестный любовный интерес, Деян заметно осип и стушевался, но продолжил чуть уверенней: — Мы будем друг у друга, ты ведь очень дорог мне! А это воспоминание… его не забыть, не стереть — как ни пытайся. Можно его только утихомирить в себе и жить дальше… Иди к нему! — вдруг его лицо снова стало хорошо различимым, и даже улыбка на сей раз вышла искренней. — Он приходил, долго спрашивал о тебе и волновался. Есть кое-какие новости, но о них тебе должен рассказать только он…       Милан и сам чувствовал, что должен вернуться в их квартиру. Даже если там его ждало доказательство похуже того объятия, которое он сегодня видел, даже если Стефан и правда любил Дмитро, даже если для рыбака из Герцег-Нови в его сердце места не было, он хотел прийти туда, в их дом, и нежно обнять друга. Они не разговаривали всего-то с утра, но между двумя отсечками дня как будто разверзлась тысячелетняя пропасть…       Тяжесть улетучилась из головы — не полностью, но уже приемлемо для какого-нибудь разговора. Милан подхватил с пола рюкзак, коротко поблагодарил Деяна и выбежал из комнаты. Что-то ужасно трогательное, отчаянное и неуёмно грустное было в том, чтобы оставлять его здесь, в одиночестве тёмной комнаты, в близости от собственных коварных мыслей и грехов. Милан всё вспоминал его слова — теперь рассудком уже более трезвым — и тихонько вспыхивал от жестокой правды, звучавшей в них. Всё это время Деян что-то испытывал к нему! Порочное, греховное, страстное чувство… Милан ведь и сам проникся им — не зря сознание во время безумства подсунуло именно такой образ. Что это — бзик истосковавшегося тела или жажда раствориться в хорошем человеке?       Милан понял, что лучше было поступить так, как сказал Деян: отвлечься и не ворошить рану. Иные тёмные начала и правда стоит оставить глубоко в своей душе…       В квартире было тихо и темно. Горел свет только на кухне. Милан не удивился: в последние дни они часто так делали, не желая беспокоить больного Дмитро. Хотя воспоминание о друге Стефана больно укололо, он прошёл вперёд — и намеренно быстро около той двери, где его нашло лишь чернильное разочарование. Стефан спокойно сидел за столом и тоскливо допивал чай; когда на пороге возник Милан, он мигом подлетел к нему и прижал к себе — крепко и мягко, как мог только он. А Милан, обезумевший, спятивший, уже давно потерянный в хаосе собственных желаний, вдруг отчётливо понял: одно объятие — и вот он снова готов преданно и безответно любить Стефана, готов стать его несчастным другом, лишь бы остаться рядом, готов вечно не досчитываться любви в своём сердце — только бы каждый раз находить там огромную, угловатую, терпкую привязанность к Стефи. Готов распластаться перед ним — волной, прибоем, пеной, кем угодно, хотя в прошлом заклинал себя от такого отречения и жутко боялся расколоться перед кем-нибудь так вновь… «Если погибну — так что, теперь и вовсе не любить?» — признавал уже и сам, легко улыбаясь и перекатывая в груди томную грусть. За один вечер сложные вопросы о сути его любви, о сомнениях и причинах рассыпались пушистым снопом морских брызг; осталось лишь счастье и немного трезвой печали — бесконечно светлой и желанной.       — Милан… — после того, как они оторвались друг от друга, Стефан провёл его до стола и осторожно усадил, будто он и правда чем-то серьёзно заболел. — Мне надо тебе кое-что сказать… — юноша передвинул стул, чтобы оказаться ближе; их коленки почти соприкоснулись, и трепетная дрожь прошила линию позвоночника Милана. Стефан глядел на него откровенно и нежно — так нежно, как не стоило делать, чтобы не давать лишних надежд…       — Милан! — он легонько дотронулся до его ладони и слабо сжал её. — Я поговорил с Дмитро и заставил его вернуться обратно в Марац. У меня оставался последний камень для перемещения. Деян одобрил этот переход и дал все необходимые лекарства и рекомендации для того, кто сейчас заменяет лекаря в городе. Дмитро согласился, что будет совершенно бесполезен нам сейчас и только помешает тому, быть может, великому и опасному делу, которым мы занимаемся. Ему нужен покой и отдых, а мы скоро отправимся к следующей точке… Надеюсь, я звучал — и для него, и для тебя — не очень жестоко, но это правда, — Стефан глядел на него с искренним сожалением, но при этом твёрдо, уверенно, как человек, точно взвесивший своё решение. — Я рад, что Дмитро отделался только несерьёзными травмами, но больше нас уже ничего не связывает. Я откровенно сказал ему: даже этой передышкой ты меня больше не вернёшь. В тот миг я жалостливо разрешил ему обнять себя, а потом рассказал то, чего не мог все эти годы. То, что он так яростно скрывал в своей душе… Теперь он не мог уйти от меня, спрятаться, отмахнуться. Он был слаб и недвижим, и я заставил его выслушать всё, чтобы потом сказать: я тебя прощаю. Но больше видеть не хочу…       Милан перехватил его задрожавшую ладонь и прижал к губам. Какой смысл уже тянуть? Что нового узнает о нём Стефан, если сейчас вскроется нежность — опять и снова, как и всегда было между ними? Он поцеловал тыльную сторону и согрел прохладную кожу дыханием. Стефан, наклонив голову, печально улыбнулся и немо поблагодарил — одним лишь взмахом ресниц.       — Я видел кое-что, — начал Милан, прокашлявшись от дурмана хрипа. — Во снах… Помнишь, я рассказывал про защитника, который жил явно в Мараце? Тогда я рассказал не всё — почувствовал себя неловко перед чужой тайной… Но теперь знаю: это был ты. И я на своей шкуре ощутил твою трагедию, твою любовь… — Стефан вздрогнул, потом весь сжался, как будто хотел спрятаться поглубже в защитный панцирь от душащих воспоминаний. Глаза сощурились, собрав вокруг себя морщинки, губы растянулись в бледную нитку. Но потом он тяжело вздохнул, расправил плечи и на минуту закрыл глаза. А когда открыл их, то посмотрел на Милана уже без боли и сожалений.       — Это даже лучше. Ты избавил меня от унизительного рассказа. Всё, что ты видел — я уверен, оно правда. Такова была моя жизнь. Первое впечатление обо мне далеко от того, что я испытал на самом деле, от того, в кого меня превратили мои собственные страдания… Я ведь всегда только старался бодриться! — Стефан болезненно усмехнулся и покачал головой; распущенные волосы, каштановыми завитками достигавшие плеч, придавали его виду большего отчаяния и одновременно уюта. — Но, знаешь, давай оставим прошлое. Поговорить я с тобой хотел вовсе не об этом… — даже цвет его глаз как будто смягчился, напомнив тот спасительный, обволакивающий поток, вытаскивавший несчастную душу из реки Тара много раз. — Надо ли мне озвучивать то, что мечется между нашими сердцами все эти дни? — спросил он ласково и нагнулся вперёд, чтобы погладить Милана по щеке. — Надо ли лишний раз повторять то, что очевидно уже всем — но только не нам? — звонкий смешок потянул за собой из души долгожданное облегчение — и Милан тоже рассмеялся. — Я бы хотел, — продолжал Стефан уже серьёзнее, — попробовать, но только с одним тобой, каково всё-таки счастье на вкус… Как это — когда тебя уважают, относятся с теплотой и заботой, не боятся запретных чувств! Милан… — добавил тише, наклонился к нему и переплёл пальцы их рук, — ведь всё правильно, я же ничего не перепутал? Вся твоя музыка, сыгранная мне, наши разговоры, тайны, просьбы, вся та нежность… Когда ты убеждал себя, что это — дружба, то разве не ловил себя на лжи, на возбуждении и тайной радости? — спрашивал Стефан, не требуя ответов — ответы блестели у Милана в глазах — и вдруг рухнул перед ним на колени, продолжая стискивать его руки. — А когда ласково целовал меня в макушку или мои волосы, думая, что я сплю, тоже списывал на дружбу? Каюсь, я такой же… — опустил голову и, игнорируя его тихие просьбы подняться, прислонился лбом к его коленям. — Я умолял себя не влюбляться, не очаровываться тобой, но первый шаг был пройден ещё в далёком юношестве — я полюбил тебя как образ, как идеал, который долго вытачивал в своих скульптурах. Потом, когда мы встретились, очень просто оказалось пройти и следующие стадии осознания — даже не заставляй меня перечислять, что именно, иначе я начну и не остановлюсь, а затем ещё буду очень яростно проклинать того неизвестного, кто когда-то посмел разбить тебе сердце… Так что нет! — он резко поднял голову и впился в него взглядом; шершавые осколки холодом пробежались по телу Милана, и неожиданно он сам сполз на пол; получилось так нелепо и смешно — вся эта сцена около кухонного стола в сумрачной комнате, но по-другому у таких безумцев, как они, и быть не могло. Стефан же, поднеся его ладони к губам, перемежал короткие невинные поцелуи со словами:       — Если бы ты согласился… только представь, как мы стали бы счастливы! Я — отвратительный возлюбленный, боюсь, что ещё некоторое время буду избегать того, что обычно свойственно двум любящим друг друга людям… прости! Но, обещаю, когда-нибудь мы сблизимся… ведь нам обоим нужно время, чтобы принять наши старые трагедии, — посмотрел хотя исподлобья, но внимательно и умоляюще; Милан знал его просьбу, но не мог её пока удовлетворить. Стефан это понял по задумчивой складке на его лбу и помотал головой: — Нет-нет, конечно не сейчас! Как придёт время, я знаю, ты поделишься, если захочешь… Не обещаю, что сдержусь, как только узнаю имя того подлого человека, обманувшего твою любовь, но постараюсь вернуть тебе всю ласку и заботу за те ужасные страдания…       Милан не знал, что ему ответить. Все очевидные итоги его скрытых чувств вылезли наружу, и Стефан мог читать их — по буквам и по параграфам, ни разу не сбившись на тайный шифр. Милан обнял его, положил ладонь на пушистый затылок и коротко поцеловал в висок. Какими удивительно невинными выходили сегодня поцелуи — у них, двух взрослых людей, вполне заскучавших без наслаждений и страсти! Стефан размяк в его руках и опустился лбом на плечо. Краем глаза Милан видел, как счастливая улыбка тронула его чувственные губы — о, только бы добраться до них однажды и они уже больше никогда не узнают грубости, презрения, скомканных поцелуев!..       Осталось лишь одно неразрешённое дело, липшее к душе Милана вовсе не противной, но отвлекающей колючкой:       — Стефан, я должен ещё кое в чём признаться… — он кое-как отодвинул его от себя и заставил посмотреть в глаза. — Днём, после того как мы с Деяном вернулись с форта, я зашёл в квартиру очень тихо и увидел… увидел, пожалуй, самое простое дружеское объятие, но вместе с моими снами, жестокими словами Дмитро, которые тот сказал мне накануне, и общим встревоженным настроением понял его превратно и слетел с катушек — самым ужасным образом. Я побежал к Деяну и… — воздух всё ещё перекрывало от непристойных предложений, что летели в озадаченного лекаря как пулемётная очередь, — и мы едва не совершили ошибку, — шёпотом, на выдохе произнёс он и опустил голову. Он думал, это упадёт мерзкой кляксой на их едва зародившуюся надежду со Стефаном, но тот снова прижался к нему — как будто и не слышал этих слов — и ласково зашептал на ухо, вплетая в слова редкие задорные поцелуи:       — Я догадался, ещё когда ходил к Деяну, что что-то произошло… Но давай оставим всё это в прошлом — и мои нелепые страдания, и твои яркие безумства. Теперь началась другая жизнь — и мы тоже уже другие.       Милан растрогался так, что мог лишь нежно пропускать сквозь пальцы его волосы, вдыхать свежий запах гор, впитавшийся в его тело, и запоминать — каждую секунду, минуту, удар и вспышку — эти маленькие частички вечности, призванные собрать из себя их образы и оставить в памяти — может, ненадолго, может, всего на глупый миг…       Кое-как они со Стефаном сумели оторваться друг от друга и поднялись с пола — чуть смущённые, даже сконфуженные, но такие невинные и искренне счастливые. Стефан предложил чай и лёгкий перекус — Милан с радостью согласился, ведь за день толком ничего не съел. Заодно кстати пришёлся рассказ о том, как им с Деяном удалось увлечь за собой принца Айриса и получить заветную часть диадемы. Стефан мгновенно преобразился из трепетного возлюбленного в прагматичного лидера и с тщательным вниманием осмотрел кусочек полученной драгоценности. Глаза его сияли от гордости за команду и того чуть самолюбивого восхищения, когда намеченный план потихоньку выполнялся.       «Мы боремся за правду, Милан, — сказал он, хоть и улыбаясь, но невероятно серьёзно. — Поэтому победа будет на нашей стороне!» Милан тут же вспомнил о своей миссии проводника и пообещал завтра же взяться за разгадку следующих городов. Стефан на это поделился, что Деян, кажется, угадал место, где могут проживать существа, связанные с растительным миром, но хотел ещё услышать мнение Милана. С завтрашнего дня они усердно займутся составлением целого списка городов — будучи уверенные в них или нет, чтобы уже не тратить время и не просиживать его в отелях. Болезнь Стефана и гость в виде Дмитро сильно их задержали. «Теперь всё будет серьёзно! Надеюсь, мы соберём все части диадемы к концу месяца, ведь потом с ними придётся ещё что-то делать…» Планы у Стефана всегда были грандиозные, но если бы не они, то сидеть бы им сейчас в неведении в Мараце и ждать непонятно чего: то ли унизительных условий Владыки из-за проигрыша защитников, то ли очередной войны… Милан окончательно пришёл в себя, избавился от печальной мороки и недосказанной любви и теперь был готов действовать.