Ми́лан

      — Спасибо, что единственный среди всех остался со мной! Ты такой идеальный друг!.. — завывал ужасно нудный, явно подпитый голос. Герой едва отбивался от рук-плетей, что постоянно тянулись к нему и грозились сгрести в охапку.       — Конечно, только я и остался! Потому что ты напился до такого скотского состояния, что полез обнимать парня, которого минутой назад звал девкой-давалкой! Если будешь вести себя так со всеми, то совсем скоро тебя начнут поколачивать — даже не посмотрят, что ты хорошо дерёшься… — герой испытывал и омерзение, и сочувствие. Его друг категорически не умел пить, но не отказывал себе в этом удовольствии, даже если знал, к чему всё приведёт. Весёлый мальчишник в преддверии его будущей свадьбы очень быстро скатился в хаос: как только алкоголь превысил разумную долю в крови друга, всё обернулось хождением по тонкому льду.       По крайней мере, герой сидел как на иголках. Он, может, первым желал бы напиться до без сознанья — причин хватало… Друг женился на самой красивой из всех девушек, которых он когда-либо трахал в Мараце. Новобрачные едва перешагнули порог Цветанья, были ещё такими глупыми и самонадеянными, но никто не смел критиковать их свадьбу — все, наоборот, радовались и поздравляли влюблённых. А герой прогнозировал им пару месяцев сладкой жизни; потом девушка поймёт, каково это — начищать ковры от пьяной блевотины…       Весь вечер друг рвался доказывать что-либо на спор, перессорился со всеми товарищами, которых пригласил, чуть не развязал драку, разбил какую-то дурацкую, якобы ценную вазу в ресторане — герою потом пришлось заплатить втрое её настоящей цены, дабы не нарваться на скандал. Потом случился апофеоз пьяного безумия: будущий жених полез целоваться к парню! Что там началось… Герой кое-как успокоил разгорячённых, оскорблённых ребят и так унижался с извинениями, что и самому стало от себя тошно. Друг, конечно, вернёт себе потом утраченное достоинство, но сможет ли это сделать герой? Разве что своим положением…       Они покинули ресторан: друг повис на нём мешком, тяжёлый и расслабленный. Герой дотащил его до своего дома и оставил отлёживаться в гостиной. Но, проснувшись, тот не протрезвел и ловко выудил откуда-то из потайных карманов своей безразмерной куртки бутылку пива и опустошил её. Герой тогда сидел на кухне у окна и чуть ли не рыдал: от собственной беспомощности и убогой судьбы. Любовь к омерзительному человеку, которую не искоренили и годы; скорая свадьба, разбивавшая сердце — «ведь он любил эту пустую девчонку, её, но не меня…»; издёрганные за вечер нервы, подпалившие сознание болезнью — он один тащил это бренное, не заслужившее даже плевка в свою сторону тело! Всё это истязало, мучило героя, сверлило огромную дыру в его груди и оставляло выжженное поле в мыслях. Он хотел разнести дом на щепки и кричать, стенать от проклятия любви! Кто её придумал, это сучье порождение похоти и невинности? Кто вообще посчитал её — источающую вонь, гнетущую, ужасную — наивысшим благом и целью всей жизни? Разве человек разумный смог бы смиренно попасть в такую кабалу?..       Вопросы, циничные, угрюмые, мерзкие, пугали даже его — что уж говорить о стороннем наблюдателе. Милан сразу почувствовал: его несчастный влюблённый так отравился перегнившей, вопящей страстью, что неумолимо ожесточился, обрюзг некогда молодой и яркой душой и теперь искал изъяны во всём. А самое главное — выкорчевать, пусть и с реками крови, эту занозу-любовь из своего сердца он не мог: был слишком слаб, слишком привязчив к прошлому. И безнадёжно наивен — в своей робкой мечте когда-нибудь понравиться ему, когда-нибудь стать привлекательным для него, заслужить ласковое прикосновение — и нет, не приторно-дружеское…       Но этого не происходило, и герой сгорал — в ярости, бессилии и сумасшествии.       В этот момент, услышав подозрительный шум из гостиной, он решил сходить и посмотреть, что там устроил его пьяный друг. «Ничего не соображает, но говорит так слаженно, так ровно, будто и не пил!» — с возмущением думал, пока шёл до комнаты. Вот поэтому ребята и ужаснулись порыву новоиспечённого жениха расцеловать одного из них: говорил-то он вполне трезво! Но движения, походка, расфокусированный блеск в глазах — всё это выдавало в пьянице его истинную сущность. «Так, ковёр заблевать он мне уже не сможет, я его убрал… Значит на этот раз заблюёт диван!» — рассуждал с деловитым равнодушием: он уже смирился с тем, что после каждой пьянки друг умудрялся что-нибудь испортить или испачкать в его гостиной. Хотя совсем скоро он уже переедет и это место больше не будет напоминать ему о безумных «концертах»…       — Ну, и что ты сделал? — он вошёл как раз в тот момент, когда друг рухнул обратно на диван. — А ну-ка признавайся, я потом всё равно найду!       По счастливой безмятежной улыбке и маслянистому взгляду стало ясно: ответа он не дождётся, придётся искать самому.       — Прости… я просто потерял тебя… почему ты куда-то уходишь?       — Да никуда я не ухожу! — раздражённо бросил герой, пока внимательно открывал шкафы, проверял сохранность тех немногих хрупких предметов, которые ещё остались здесь. — Но не с тобой же сидеть, вдыхать твой перегар?       — Ты злишься… — когда он говорил так тихо и испуганно, герой начинал прощать ему всё — и это пугало уже его. — Я больше не буду, ну правда…       — Правда-правда, несомненно! — язвительно передразнил и наконец нашёл причину шума: это упала картина. Видимо, друг опёрся о стену, чтобы на нетвёрдых ногах пройти дальше, а слабый крючок отвалился. Он и раньше держал плохо, так что герой не расстроился и заново повесил какой-то безвкусный пейзажик. «Каким бы искусство ни было, к нему надо относиться с уважением», — девиз набатом стучал в голове, пока он поправлял раму. Позади него раздалось нетерпеливое поёрзывание.       — Всё хотел… спросить, — говорил друг рвано и медленно, выцеживая слова из мутной головы, — а чьи это эскизы у тебя на столе? Что за… парень.       Он так странно формулировал речь, что вопрос порой превращался в утверждение, потеряв нужную интонацию по дороге. Но герой уловил смысл в его неловком бормотании и, обернувшись, отрезал жёстко и холодно:       — Тебя это не касается. Ненавижу, когда лезут в моё творчество, в мою обитель!       Друг вздрогнул и тут же потянулся к нему, но совсем забыл, что ноги его не держали и подогнулись бы при первом же шаге. Герой это очевидно просчитал и быстро подбежал к дивану.       — Да не поднимайся ты! Я подойду… Только, умоляю, не вздумай ходить! Отлежись лучше… Хочешь, я тебе воды принесу? — он думал, что успокоит его коротким поглаживанием по плечу, но опьянённое тело продолжало цепляться за него и тянуть вниз, явно уговаривая сесть на диван. Цокнув от безнадёжности — друг не потерял своих сил и схватил его крепко, он сел рядом и прикрикнул: — Ну, доволен? Что, будем сидеть всю ночь? Ты ведь заснёшь уже через пять минут, кусок идиота…       Но глаза смотрели на него сегодня с иным выражением: лихорадочный блеск обмелел, обнажив зубцы какого-то тёмного, уродливого чувства. Героя пробрало дрожью ужаса. Холодок опасности лизнул позвонки — один за другим… Друг был безусловно пьян — он и не мог так быстро протрезветь — но его желание было родом из абсолютно другой, дерзкой и трезвой реальности. Оно произрастало где-то в болезненном, нервном сердце и наконец пустило ростки в одурманенную голову, когда голос разума так тих, а дьявол на плече так участлив…       — Почему его, не меня? — спрашивал тихо, но с обвинением. — И никогда не просил… Я что, хуже?       — Да ты посмотри на себя! — нашёл чем парировать и стиснул руки на груди. — Пьяница, и только! На тебя мне тратить свой бесценный материал?       Друг притих под обвинительными и до боли справедливыми вопросами, но отпускать его не стал: руки по-прежнему цепко держались за край куртки. Несколько минут они просидели в суровом, напряжённом молчании. Герой уже решил, что виновник торжества давно заснул, и потому до крайности удивился, когда попытался встать и уйти, а пальцы на его локте сжались лишь сильнее. Голубые, такие привычные глаза, никогда толком не блиставшие умом или высокодуховным началом, смотрели сегодня не только с тем пьяным, весёлым блеском. Вновь то выражение… голодное, жаждущее, страшащееся самого себя. Герой обомлел и без сил упал обратно.       И так неловко, что вышло почти в объятия друга.       Но что ещё хуже: он не сопротивлялся, не чувствовал стыда, не видел напротив гнева или брезгливости. И тело вспыхнуло лихорадочным, болезненным огнём; нет, это была вовсе не страсть, а мрачное, зловещее, выстраданное из огня чувство. Гул одиночества, яд тоски, осколок ненависти, крупица тьмы — всё перемешалось в сладостной неге быть счастливым, познать приятное хотя бы так, неуклюже и унизительно, и узреть в полном объёме своё падение.       — Почему не меня… почему не меня… — кислый волнующий шёпот струился между губ, по шейной впадинке, утонул в вырезе рубашки. Пальцы дотронулись до живота, провели до спины. Герой сдавленно вдохнул и откинул голову назад. Как противен он был себе в ту минуту, каким жалким и опущенным воображал себя в мнении друга трезвого! Но смог бы остановиться или остановить? Нет, никогда…       Друг детства крепко обнял его и повалил на диван. Старые пружины скрипнули, хлёсткой пощёчиной ударив по совести. Но герой не хотел ничего менять: пусть его трахнут как самую дешёвую шлюху, он, может, и хотел бы разбиться до такого небытия, хотел бы вкусить такой упадок. Толком не целуя его, лишь пробегая губами по коже, друг перевернул его на живот, стянул штаны с нижним бельём и, плюнув на руку, суетливо завозился. Герой лежал, не дыша, и ждал; твёрдый, напряжённый орган никак не входил — слишком узко, слишком не подготовленно… Но ведь у него никогда и не было такого опыта — лишь в мечтах, безумных и ярких.       Он знал, что будет. Так хорошо, что предугадал момент чёрного отчаяния и мерзкой боли.       Отбросив идею сделать всё медленно и плавно, друг вошёл как есть. Животный, победный возглас, стон удовольствия сорвался с его губ — так, наверное, какой-нибудь самец кричит на всю стаю, провозглашая самку своей. А герой и не чувствовал себя кем-то кроме тупой самки… В него долбились быстро, мощно, грубо; боль притупилась — она всегда проходит, но вот презрение к себе, изломанное представление о любви, втоптанная в тот старенький диван его самооценка вместе с телом — это осталось и останется с ним навечно.       Где-то среди этого гвалта из оглушающих сердец, звериных криков и хриплых дыханий, он расслышал невинное и как будто брошенное в оправдание будущему себе от друга: «Как же я давно этого хотел!». А может, ему только показалось… Лоскутки реальности рвались на глазах, горели в пламени греха, улетали в иссиня-морозное небо каменного Мараца. Когда его долбили с особенной ожесточённостью, приближая конец, герой почему-то тоскливо подумал о единственно близком человеке, который у него остался: что бы он подумал, узнай о нём такое? Разозлился бы, это точно… Но ещё, наверное, испытал бы жуткий стыд. «Как ты разрешил другому опустить себя до столь низкого позора?». Он бы ничего не смог ему ответить.       Толкнувшись напоследок, друг хрипло простонал и излился — на него и в него — так полно, что герой ошалело, неконтролируемо задрожал всем телом. Его же изгвазданная, убитая любовь упала куда-то назад — выпитый алкоголь и усталость наконец добрались до него. Герой долго не вставал, прислушиваясь к размеренному храпу. Между ног липло от влаги. Наконец, он всё осознал и чуть не выблевал желудок на диван, но, какое везение, за вечер он так ничего и не съел, поэтому следующие минуты его мучил только холостой порыв тошноты.       Каким-то смутным образом он добрался той ночью до душа и долго, усердно отмывал себя, натирая жёсткой мочалкой нежную кожу. Рыдания и всхлипы позорно прорывали его затуманенное больное сознание. Он даже не мог собрать мысли воедино: что с ними теперь будет и как друг воспримет всё это? К счастью, герой был не так туп, чтобы сообразить: произошедшее далеко от любви и всего того, о чём он горевал долгие годы. Настолько далеко, что даже, скорее, разбивало в прах любой намёк на чувства. Его просто хотели поиметь и поимели. А возможно и так: рядом не было ни одной девушки, и друг забылся…       «Я всего лишь мерзкая давалка?» — спрашивал себя и разражался беспричинным, нервным хохотом. Жутко болела поясница. Изнутри будто что-то раскромсали. Безумно хотелось пить — словно он мог вычистить из себя грязь лишь водой.       Но самое унизительное здесь было не в самом животном акте, не в разочаровании юноши таким видом секса (а он ведь читал столь много вдохновенного и красивого о нём!) и даже не в гордости, разорванной серой тряпицей валявшейся у его ног. Самое унизительное произросло в будущем: когда друг протрезвел и на осторожные вопросы отвечал однозначным и смешливым «Не помню! Я ж если пьяный — то дурной!», а юноша не стал настаивать и рассказывать о содеянном. Когда друг дал ему окончательно убедиться в том, что не врал — говорил искренно и пламенно, а услыхав лишь намёк на то, что некто поколотил героя (так он заменил понятие изнасилования), пока тот был пьян, жутко рассвирепел и даже с кем-то поцапался — пришлось сознаться, что вышла ошибка. И тут герой проглотил всё без писка. Следующий выстрел: когда речь снова зашла о гомосексуалистах (про кого-то опять заходили слухи), и друг выдал злобную тираду, особенно по поводу роли пассива. Слушая его, герой скрывал рыдания за истеричным смехом; друг даже забеспокоился, всё ли с ним в порядке, и дал прихлебнуть крепкой ракии. Мерзкое пойло выжгло все горести.       Но окончательным и смертельным стал тот выстрел, когда они переспали вновь. Друг — вдребезги пьяный; он сам — трезвый до удушающей чистоты. Если бы он не хотел, если бы не натолкнул — они бы избежали очередного конфуза. Однако всё повторилось, кадр в кадр. Было так же больно и так же противно, и герой вдруг ощутил странно сомнительную, почти болезненную привязанность и тягу к хлёсткому падению. Он находил удовольствие видеть себя на таком дне и опускаться ещё ниже. Лишь спустя год наследственная гордость взыграет в нём и потянет наверх. Но до того он так уничтожит свои душу и тело, что пообещает себе: больше никогда никого не любить и никогда никого не касаться. Бальзама нет, решил он, все люди гнилы…              Милан проснулся в отвратном настроении и с жужжащей от боли головой. Во рту застыла горечь — будто из сна передался кислый вкус чужого пьяного дыхания… Он вздрогнул, припомнив всю гамму мерзости, испытанную вместе с несчастным героем. Словно это он сам любил равнодушного тупоголового друга, словно это его тело смиренно легло под жестокие унижения и грубый секс. Хотелось тотчас смыть с себя эту захваченную из сна грязь. Милан принял холодный душ и только тогда почувствовал себя лучше.       С самого утра его не отпускала какая-то прилипчивая мысль, некая догадка. Она лишь витала бесформенным призраком вокруг и не могла собраться в единое, в цельное. Что-то было в том сне, а он упустил — вот зудящий лейтмотив его сконфуженной грусти. Но возвращаться к подробностям чужой и безусловно не касавшейся его жизни он не захотел — иначе совсем сойдёт с ума с этими вечными перевоплощениями в безнадёжно влюблённых и лихорадочно несчастных юношей! Жизнь в постоянном сомнении, цепи страха, тянущиеся всюду, где он ни ступит, разочарование любовью и не то, что разбитое, а смешанное с помоями сердце — вот чем были эти тоскливые жизни! «А давно ли ты сам был таким?» — спросил себя Милан и тут же осёкся.       От вопроса повеяло такой отборной печалью, что утолить её можно было только в музыке.       Милан встретился со Стефаном на кухне и предупредил, что уйдёт играть Айрису. Показалось, друг что-то хотел ему сказать, но излишне промедлил, и порыв забылся, замялся, оставив какую-то очередную пустую недосказанность между ними. Милан напоследок взглянул на Стефана: тот уже отвлёкся и варил кофе; его взгляд, задумчивый и грустный, блуждал уже где-то далеко от кухонной суеты.       В смятённых чувствах Милан покинул его, держа родную флейту в руках. Играть он хотел, да только искренности в его музыке и сегодня будет мало — это стало для него ясно как день, едва ли он вышел на площадь к принцу, уже дающему свой концерт. И тут позади его окликнул голос, чьего обладателя он единственно желал бы видеть рядом с собой в такой неудачный, дрянной день:       — Эй, Милан! Ты не будешь против, если я схожу с тобой? — Деян бежал за ним, прихватив с собой зачем-то рюкзак. Милан равнодушно пожал плечами и двинулся к принцу. Лекарь оказался так проницателен, что до поры до времени не стал расспрашивать его о самочувствии, а просто стоял рядом. Принц Айрис закончил играть и устало уронил голову на грудь. Милан перехватил инициативу и начал свой концерт.       Но спустя минуты прекратил эту бездушную пытку — безумный, лишённый рассудка Айрис не заслуживал такого страдания. Деян удивлённо на него посмотрел.       — Почему остановился? Вроде бы, очень здорово получалось… — Милан одарил его таким ядовитым и насмешливым взглядом, что лекарь тут же прикусил язык. Он не желал обидеть его и как-то придираться к музыке: откровенно говоря, та была исполнена хорошо, хоть и безыскусно. Учителя, как утверждал Эмиль, про такие выступления учеников говорили: «Очень академично, и совершенно бесталанно!». Милан понимал, что напрасно тянул из себя страсть и эмоции. Когда колодец пуст, а по его жалким водяным пятнам разрослась затхлая тина, то сладостному вдохновению неоткуда черпаться.       «Пожалуй, пора бы признать, что я не справился с этим заданием. А ведь с какой надеждой все смотрели на меня, особенно Стефи, когда узнали, что Айрис тоже играет на флейте! Мы думали, похожая музыка поможет ему справиться с безумием, прорубит путь сквозь мутное сознание и выведет к истине…» Милан проиграл, и предчувствие жгло неизбежностью: это будет его не последний проигрыш…       — Знаешь, я тут подумал, — заговорил вдруг Деян и легонько дотронулся до его плеча, — может быть, стоит попробовать нечто другое? Кажется, флейта на него не работает…       И тут он достал из рюкзака лиру. Специальный ремешок позволил ему надеть её на шею и закрепить впереди, чтобы для игры оставались свободными две руки. Ловкие пальцы быстро настроили прекрасный древний инструмент, колышки струн выстроились в гармоничном созвучии. Деян попробовал первый нежный звук и довольно улыбнулся — той мягкой, ласковой улыбкой, какая у него всегда появлялась во время игры. Милан вдохнул и с трудом выпустил воздух из груди: очарование простой, солнечной музыки вновь увлекло его.       И впервые не только его.       Деян, чтобы не сбиваться, долгое время пытался поймать его взгляд и одними бровями выразительно намекал, чтобы он поглядел на принца Айриса. Милан очнулся запоздало. Беловолосая голова поднялась от груди, на которой могла безжизненно лежать минуты, а тёмные, ещё подёрнутые матовым туманом безумия глаза чуть оживились и смотрели ровно на Деяна. Всё лицо хорошенького принца, до того заволоченное вуалью меланхолии и блажи, теперь преисполнилось крохи внимания и подвижного трепета. Он слушал! Слушал ещё не с той сосредоточенной, осознанной внимательностью — скорее, с её хрупкой, готовой рассыпаться в любую секунду подделкой, но уже не витал в безмятежном сумраке!       Милан решил: надо попробовать и взглядом показал Деяну отойти на десяток шагов назад, после чего удалился сам. Лекарь понимающе кивнул и медленно прошагал назад: боялся и сфальшивить, и потерять внимание принца, и споткнуться о каверзные булыжники площади. Когда музыка лиры чуть затихла и стала слышна хуже с места Айриса, тот неожиданно поплёлся за ними, не забыв, чисто механически, прихватить сумку с драгоценной флейтой. У Милана заклокотало в душе от восторга. Неужели правда? Они с Деяном посмотрели друг на друга с ликованием и могли бы даже рассмеяться от всего сердца, но испугались, что это вернёт принца в его прежнее летаргическое состояние и собьёт с прослушивания.       «Вдруг такого шанса больше не будет? Надо сделать всё сейчас…» Милан не любил ходить в горы без подготовки, но сегодня — исключение. Завтра Айрис мог и не впечатлиться лирической музыкой Деяна… Поэтому, кивнув в сторону от площади, к улице, что вздымалась в гору, Милан без слов попросил друга играть как можно дольше и безошибочнее. «Прости, Деян, тебе выпало самое трудное испытание!» — гласил его умоляющий взгляд. Но лекарь ответил безмятежным наклоном головы и ободряюще улыбнулся. «Веди! Только аккуратно, чтобы я не запнулся», — говорило его озорное подмигивание. Милан с теплотой в груди осознал, что многим будет обязан другу после его сегодняшнего подвига…       В городской черте дорога, хотя и наклонная, давалась легко: какой-никакой асфальт перемежался с заковыристыми пыльными тропами. Но чем выше, тем становилось сложнее; они уже этот путь проделывали, но то было без игры на лире и без постоянного слежения за полоумным принцем — не дай бог он оступится, подвернёт ногу и забудет про всякую музыку! Милан бегал меж двух огней: расчищал дорогу для Деяна и неистово полировал восхождение для Айриса. Убирал тяжёлые валуны, камни, булыжники. Отбрасывал сухие ветки, мусор, колючки. Отодвигал кусты и плети вьюнов, чтобы те не падали на лица сверху. Шёпотом командовал Деяну уйти влево или вправо и тем самым потащить за собой принца.       Айрис, надо признаться, стоически вытерпел это приключение: дорога, хоть и была расчищена для него по-королевски, всё же шла вверх и требовала много сил. Но миниатюрный юноша выносливо шёл, изредка утирая капельки пота со лба, и всё внимательно следил чёрными, птичьими глазками за Деяном. Музыка продолжала литься стройной, оливковой грёзой; Милан, правда, был так взмылен ролью провожатого, что едва успевал ловить её красоту. Но знал без сомнения: Деян старался на славу. Подъём к форту занял у них два изнурительных часа.       Под конец Милан даже напугался: Айрис очевидно устал и всё чаще отвлекался от музыки, не продвигаясь ни на шаг, а они стояли на месте и тупо ждали его. Крах плана в такой близи от замка короля щекотал нервы Милана, и так расстроенные до ужасно пресного звука. Однако принц всё же переборол упадок, и наконец, все втроем они поднялись на возвышение, к форту. Остался самый сложный участок: крутые ступени, ведущие в сам дворец. Точнее, так думал Милан, пока они не начали спускаться: видимо, ноги принца, сильные и упругие, ещё помнили крутизну местных пролётов, а маленький рост позволял не нагибаться из-за каменных низких потолков.       Они спустились в первую комнату, куда ступали ещё не так давно. В ней, как прежде, уныло шелестел серый пыльный ветер, а залетевшие сухостои печально катались по полу. Милан ощутил своё зашедшееся сердце и едва успокоил себя: ещё рано, ещё неизвестно, получилось ли… Принц, вроде бы, шёл сам, но вдруг и очарование музыкой тоже не посчитается собственной волей? Сомнение любило ловить в мерзких мелочах, и Милан ужасался тому, как растягивались минуты до нужной комнаты, где им впервые встретился стражник.       Пока Деян медленно вёл Айриса через портал, Милан подбежал к задремавшей белой птице и тихонько растолкал её:       — Принц вернулся! Надо сказать королю и срочно пригласить колдунью!       Стражник встрепенулся, замахал крыльями и не сразу поверил в сказанное. Как долго они всем птичьим королевством ждали, что Айрис вернётся к ним, сколько попыток использовали, чем только ни заманивали — всё провалилось! И тут — вдруг вышло, вот же он, принц, идёт своим шагом…       Милан показал стражнику говорить потише, и тот, подпрыгнув на месте, нервозно обратился в маленького рукокрылого человечка, совсем забыв, как этот облик был неуклюж и забавен.       — Неужели правда! Неужели правда! — всё повторял он шёпотом и дрожащими крыльями отодвигал щеколды. Милан, видя его смущение, помогал с дверями и придерживал их для Деяна с Айрисом. Стражник едва заставлял себя бежать дальше — всё хотел обернуться и подольше разглядеть принца. В комнатах, где в ленном угрюмом сне дремали белоснежные птицы, на миг поднимался гвалт, стоило стражнику провозгласить новость, но тут же упругая волна затихала — все понимали, что принцу нужна тишина. Когда они проходили этой странной процессией мимо — играющий, уставший и с лихорадочными пятнами по лицу Деян, зачарованный утомлённый Айрис и взмыленный Милан, отовсюду слышались восторженные вздохи и тихие, сдавленные перешёптывания. Птицы шуршали крыльями, обращались в людей, глушили радостные рыдания о рукава белых одежд и всё не могли насмотреться на знакомого им с детства миниатюрного принца Айриса, которого никто и не надеялся больше увидеть тут, во дворце.       Последнюю комнату до покоев преодолевали особенно быстро: Милан уже едва передвигал ноги, а Деян очевидно стал сбиваться. Короля предупредили чуть раньше их появления, и потому дверь нетерпеливо распахнулась, как только они вошли в гостевой холл. На пороге стоял бедный измождённый мужчина, бледный до несчастного серого оттенка, и в его тёмных глазах мелькало недоверие вместе с хрупкой надеждой. Если бы оказалось, что слуги обманули его, жестоко подшутили над ним или это была всего лишь ошибка, он бы упал замертво тут же, не выдержав такого горя. Но перед ним шёл сын — его сын, любимый, единственный и уже давно потерянный даже в самых смелых мечтах! Король выдохнул, закрыл глаза, утёр перьями влажные щёки и упал на колени, воздев крылья к небу — он благодарил Лиярта, неважно, был тот жив или мёртв. Благодарил его единственно за то, что ему позволили ещё раз увидеться с сыном и застать его в добром здравии прежде, чем король навеки сложит крылья от старости и страдания.       Затем старик жарко благодарил Милана и Деяна, бросался им в ноги и они втроем, вместе со стражником, поднимали его, умоляя собраться и прийти в себя. Колдунья, белая птица с крапинками серых крыльев, влетела в комнату ещё вместе с королём и сразу же бросилась закрывать дверь, чтобы отрезать гул оставшихся снаружи придворных и не пугать и так ошарашенного принца. Тот же, стоило музыке закончиться, начал непонимающе озираться вокруг. Но, казалось, с каждой минутой воспоминания возвращались к нему в голову, и даже сквозь безумную въевшуюся маску он потихоньку узнавал родной дом.       Птица-колдунья оглядела его, ласково провела крылом по щеке и что-то прощебетала королю. Его величество усадили на скамью и принесли воды — все уже стали опасаться, как бы серьёзное потрясение не навредило его шаткому здоровью. Что сказала колдунья, ни Милан, ни Деян не знали, но стражник и король заметно воодушевились. К счастью, с птичьего на человеческий им перевели:       — Колдунья говорит, — начал стражник, поглядев на них с сентиментальным блеском в чёрных умных глазках, — что принцу, слава Создателю, всё ещё можно помочь. И так как он пришёл сегодня сам, руководствуясь своим желанием, и его никто не заставлял, обратное заклинание сработает и вернёт ему разум. Он и сам уже хочет избавиться от этого плена… — стражник прислушался к тоскливому воркованию крапчатой птицы и перевёл: — Хоть его речь замурована безумием, глубоко внутри он кричит об освобождении — вот что смогла прочесть колдунья в его сердце! Ей понадобится время, но одна хорошая новость уже есть: Айрис не стремится сбежать, он признал родной дом и с радостью останется здесь у нас! — стражник от счастья захлопал крыльями, но тут же усмирил себя, вспомнив об измождённом короле, и поднёс ему ещё прохладной воды.       Стареющий, уставший отец всё не сводил влажных, счастливых глаз с сына и вдруг прошептал:       — (!)Позовите мою милую Айклиду, расскажите ей, что сын вернулся! А мы даже не надеялись… Пусть все наши почившие родственники, не дождавшиеся возвращения Айриса, увидят со своих перламутровых небес, что теперь-то всё будет иначе, всё будет хорошо! — он воздел голову к потолку, будто сквозь толщу камня хотел разглядеть светлое небо и своих умерших близких. Стражник потом шёпотом тихонько расскажет им, что, по их поверью, все птицы после смерти отправляются в известное место — на небо, конечно же. Но было оно необычное, сплошь сотканное из красивых блестящих облаков, где и должно жить таким роскошным созданиям.       У Милана уже начинала закипать голова от птичьего гвалта, вздохов и бесконечных рассказов, поэтому Деян, хотя устал даже сильнее него, уважительно обратился к королю: они невероятно рады счастливому воссоединению семьи и теперь хотели бы оставить их, забрав с собой часть диадемы. «Клянусь, что мы воспользуемся ею лучше, чем наш предшественник!» — Деян не мог обещать такого, но сказал откровенно и пронзительно — никто бы не смел усомниться.       Король тут же захлопотал и позвал одного из своих ближайших советников. Пары слов хватило, чтобы тот сообразил и быстро убежал в покои — искать драгоценный артефакт. Милан часто воображал себе этот миг: вот они величественно забирают часть диадемы (как она выглядела, он до сих пор смутно знал) и победителями покидают форт Шанник. Но на деле вышло как-то сумбурно и серо: душа, безусловно, ликовала от того, что всё получилось и теперь история принца разрешится удачно, но как-то блекло. Что-то продолжало методично подгрызать светлый холст радости. То ли так повлиял угрюмый сон, то ли трудное восхождение…       Советник торжественно и степенно вручил им дорогую шкатулку из красного дерева, покрытую затейливыми узорами. Деян взял её на руки, а Милан отщёлкнул крышку. Внутри, на тёмном потёртом бархате, лежал кусочек блестящей диадемы. Чтобы его описать, пришлось бы на миг стать ювелиром, а Милан ничуть не разбирался в драгоценностях и их искусной огранке. Но даже его обывательский взгляд различил: это изысканное, роскошное украшение, пусть и жестоко расщеплённое на несколько частей! Изогнутое, тонкое, серебряное основание шло изящным плетением, вокруг которого были разбросаны мелко вырезанные, украшенные чистейшими алмазами перья — намёк на птиц. Милан быстро догадался, что на остальных частях диадемы были другие, отличительные особенности тех существ, с которыми им ещё предстояло познакомиться. И несмотря на разность узоров и сюжетов на этом тонком украшении, он понимал, что целиком оно выглядело красиво, органично и ничуть не вызывающе: мелко вырезанные детали не портили впечатления, а сплетались в единый гармоничный идеал. По крайней мере, в его снах Лиярт всегда носил на голове диадему и ещё ни разу она не выпадала из его нежного, божественного облика.       Милан закрыл крышку и благодарно кивнул советнику и королю. Шкатулку они положили в рюкзак Деяна. Внезапная догадка о том, что следующие части диадемы могли пересекаться в украшении с существами, которых они должны встретить, заставила Милана, жутко уставшего, всё-таки подать голос:       — Может быть, вы были бы так любезны и подсказали нам… где находятся остальные четыре поселения с неизвестными существами? Это бы значительно помогло нам в поисках остальных частей диадемы и раскрыло бы правду о Лиярте.       На сей раз ему ответил сам король, уже отошедший от первого потрясения:       — Ох, прекрасный юноша, если бы мы только знали! — чёрные бусинки его глаз зажглись нежно-печальным светом тоски. — Если бы всё было так просто, то мы бы уже сами попробовали собрать диадему и узнать правду! Думаешь, кто-то в моём королевстве не хочет узнать, что случилось с Лияртом? — он грустно усмехнулся и покачал головой. — Мы все этого хотим, но нам известно очень мало. Как вам, думаю, уже говорил мой верный стражник, до нас из Злате Мараца — того самого первого города, великолепного и таинственного, воплощения всех земных удовольствий на земле — долетали самые противоречивые новости. Кто-то говорил, что Лиярт серьёзно заболел, а кто-то — что окончательно умер… Но однажды пришла более-менее достоверная весть: больше его голос ничего не значит среди защитников, что-то произошло с его здоровьем. О смерти никто не говорил, но и живым прекрасного Лиярта больше не видели… А как только он пропал, сразу навалились всем известные горести: война, неурядицы, црне звери. Вскоре после того ужасного дня я обнаружил на своём троне часть его диадемы и сразу всё понял: случилась беда… Всё, что я мог сделать, это сохранить диадему до лучших времён. А найти других существ не представлялось возможным: мы не знаем, где они живут, ведь все эти века мы жили обособленно друг от друга. Нам бы пришлось облазить каждый закуток Черногории, чтобы приблизиться к ответу — да и то не ясно, ожидал ли бы нас успех… — король искренне переживал за судьбу своего создателя, но также сознавал, что он, в своём возрасте, при своих тяжёлых проблемах, ничего не мог поделать, ничем не мог помочь этой истории. Милану стало даже жаль его, хотя вопросы эта жалость никак решить не могла. — Но ведь вы как-то нашли нас, — слабо улыбнувшись, добавил вдруг король и внимательно посмотрел на них с Деяном. — Значит, какая-то подсказка у вас есть… Следуйте ей, и, я уверен, она приведёт вас к спасению! Лиярт бы не стал выдумывать сложные загадки для тех, кто истинно желает ему помочь…       — А защитник, который приходил к вам, — встрял вдруг Деян, складывая при этом лиру в рюкзак, — каким он был? Может быть, мы бы смогли его найти?       Король покачал головой. Между тем птица-колдунья что-то вопросительно ему проворковала, и он кивнул в ответ. Тогда она, накрыв мягким крылом всё ещё изумлённого, но уже едва державшегося на ногах принца Айриса, увела его за собой в тихие покои, где до него не долетали бы шум и суета мировых перипетий.       — Проблема в том, что это было очень давно, и сам защитник… казался уж очень типичным для своего племени! Чёрные волосы, заплетённые в длинный хвост, острый подбородок, голубые глаза, аккуратная одежда… На вид ему было около тридцати лет. Он не назвал своего имени, а поверить себе заставил из-за пламенных речей о спасении Лиярта.       — Это не мог быть Константин, брат Драгана? — тут же спросил Милан, всё ещё помнивший, как неуютно и тревожно было смотреть сны от его лица. Король недовольно скривился и категорически помотал головой.       — Точно не он! Я прекрасно знаю, как выглядят все три великолепных брата этого семейства. Константин уже давно не принимал участия в общественной жизни из-за своего недуга…       Больше спросить у загадочных белых птиц, легенды о которых Милан с детства упоительно слушал, было нечего, поэтому они разошлись, пожелав обоюдно друг другу удачи. Свежий ветерок снаружи каменного дворца привёл их в чувство. Не имея больше сил идти, они упали прямо на ступени у нелепой железной двери форта. Впереди раскинулось зеркало залива, сегодня спокойное, голубое, безмятежное, а зелёные ребристые перекаты гор окутывали со всех сторон, грозя беспечной дали скопленными на своих макушках сизыми тучами.       Милан, вроде бы, отдышался уже давно, но воздуха всё равно не хватало. Усталость подкашивала ноги, а внезапная удача ещё не улеглась в голове. Радость в душе цвела лениво и искусственно, как самая вредная чахлая роза, и ничто не ускоряло её роста. Деян сел рядом и жадно отпил воды из бутылки. Руки его тряслись и дрожали, кончики пальцев покраснели от струн. Ему пришлось пережить целых два часа непрерывной музыки! Милан чувствовал себя бесконечно должным ему, хотя тоже немало сделал для благополучия бедного птичьего принца.       — Спасибо тебе, Дей… — прошептал он и положил руку ему на плечо. — Ты играл как настоящий созидатель. Музыка лилась сквозь тебя, пропитывалась твоими чувствами… Какая-то плохая часть меня даже завидует тебе в этом — но самой доброй, чистой завистью, — улыбка скользнула по губам, но взгляд больше не смог подняться на Деяна. — Видно, я совсем разучился искренней игре и всё-таки с самого начала был не предназначен для этого ремесла…       Правдивое осознание обжигало болью и обидой. Сколько часов он потратил на репетиции, выкраденные у занятий по математике! До какого утомления заставлял себя запоминать все переливы в музыке Эмиля, когда тот показывал ему какую-нибудь часть! Ведь в нотной грамоте он долгое время не разбирался… И к чему всё это привело? К жестокому разочарованию.       — Эй, Милан! — ладонь мягко легла ему на щёку и погладила — так ласково и невинно мог делать лишь Деян. — Не знаю, что именно толкнуло тебя на эти мысли, но я вижу ситуацию так: ты просто устал и извёлся внутренними переживаниями, потерял страсть к музыке. Что-то гложет тебя… и тут я не смогу помочь, пока ты не захочешь рассказать. — Милан помотал головой и грустно улыбнулся; Деян понимающе потрепал его по запутавшимся кудрям и вздохнул. — Ладно, это всё может и подождать… Что мне сделать, чтобы ты почувствовал себя лучше?       — Расскажи, о чём думал, когда играл, — Милан спросил его о самом невинном, что пришло в голову, но странная реакция Деяна заставила усомниться в этом: тот резко убрал руку с его щеки и даже как будто легонько отпрянул. Милан с беспокойством посмотрел на него: бледные щёки, напряжённые морщинки вокруг остекленевших глаз. «Может, всё-таки не стоило лезть в такие глубины его души?..» — мысленно жалел он, а на словах неловко объяснился: — Если ты не хочешь говорить, то…       — Всё в порядке, извини! — отмахнулся Деян и снова стал прежним собой — улыбался чуть нервозно, но уже без тени печали. — К сожалению, я не могу сказать тебе, о чем именно думал, но это нечто вызывает во мне такую страсть, которую, как я всегда считал, я давно потерял в своей жизни… Но это уже не так важно — мечта должна оставаться мечтой и лишь освещать путь, как звёзды. Теперь это прошлое! Ты как, отдохнул? Нам бы вернуться, пока нас не хватились…       Милана удивили его слова, но он не стал искать в них потайной смысл — иные тайны, как и чужие мечты, иногда и правда должны оставаться лишь очаровательными грёзами. Он ответил, что готов продолжить путь, и они начали спуск, который показался таким лёгким и быстрым, словно у них за спинами выросли крылья, как у белых роскошных птиц, живших под заброшенном фортом.       Когда они вернулись к дому, Деян постучал в их с Андреем квартиру, но затем хлопнул себя по лбу, пожурил за забывчивость и вспомнил, что ещё утром отправил ученика по делам в город. Пришлось возиться с ключом. Пока он лазил по рюкзаку, то вытащил шкатулку с частью диадемы и вдруг задумчиво протянул её Милану:       — Покажи Стефану, он наверняка будет счастлив!       Милан кивнул, ещё раз поблагодарил его и направился на второй этаж. Дверь их квартиры была приоткрыта — они со Стефи часто так делали, чтобы хорошенько проветрить комнаты. Ветер пронизывал помещение насквозь только в таком виде — то ли из-за убогой планировки, то ли из-за неудачного положения дома, который принимал в себя воздушные потоки так искажённо. Милан вошёл, но не стал с порога шуметь и звать Стефана — мало ли, вдруг Дмитро отдыхал? «Хотя, конечно, было бы неплохо разбудить его, — думала та самая, внезапно обострившаяся плохая часть Милана, — а то, помня его вчерашние разговоры, кажется, он уже достаточно окреп, чтобы дерзить!». Но в этот раз — временно, за минуту до взрыва — победила хорошая часть, и он молча дошёл до комнаты Стефана. Боясь потревожить, заглянул в широкую дверную щель.       И замер, пригвождённый горем к месту: тяжкий шип, летящий за ним с самого сна — с самой встречи с Дмитро, если вдуматься, догнал его, впился в грудь и сладко прорубил рёбра. Плети же острого отчаяния завились по рукам и ногам, насильно раскрыли глаза, оцарапав колючками до слёз, и умоляли остаться, умоляли досмотреть всё целиком.       Дмитро обнимал Стефана, сложив голову ему на плечо и нежно обвив руками туловище. В этой совершенно обыденной дружеской картине не могло быть ничего лишнего, извращённого, пошлого, если бы не… особенная, совсем не товарищеская нежность и чувственность, вплётшиеся в ласковые поглаживания, в сами их застывшие, неловкие позы, в покорно возлегающем подбородке Стефана на плече Дмитро. Милан не знал, как описать жар, проникший в его тело, когда он увидел двух обнимающихся друзей, но веяло от них чем угодно, только не теплотой невинных чувств. Стефан отзывался на объятия вяло — скорее, от удивления и смущения, но вовсе не вырывался и не отталкивал от себя Дмитро, как сделал бы в любой другой раз. Точнее, Милан так только думал…       Он смотрел на них не дольше десяти секунд и тут же, помимо терпкой боли, стенающего отчаяния и тухлой ревности, почувствовал укол правдивой, жестокой инъекции: так правильно. Те сны, бесспорно, были о Стефане; это он в них несчастно любил, гулко страдал, терпел унижения и всё никак не мог стать достаточно хорошим для своего избранника-гомофоба. И вот теперь они воссоединились — то ли близость смерти встряхнула тупому Дмитро мозги, то ли Стефан извёл себя до дикой лихорадки, и простых неказистых слов хватило, чтобы их любовь покинула границы мечты. Но что уничтожило в Милане любой шанс на двусмысленность, на непонятность ситуации — это ужасная правда. Правда в том, что двое защитников, элегантных, темноволосых, остролицых, с чёткой линией скул и нежных губ, с сияющими голубыми глазами, подходили друг другу как два соседних осколочка алмазной мозаики. Милан вдруг с ненавистью и бессилием осознал те слова Дмитро — сказанные небрежно и легко — что он был лишь временной усладой для Стефана. И, что подразумевалось дальше, настоящим избранником такого изящного, умного, проницательного юноши мог быть только «свой» же, но никак не развратный рыбак из деревни Герцег-Нови, умеющий (да и то оказалось недавно, что не так-то хорошо) лишь играть на флейте.       «Да, они были созданы друг для друга, — ожесточённо, стеклянно думал Милан, бесшумно покинув квартиру и прислонившись спиной к стене лестничного пролёта; шкатулка с драгоценной диадемой была брошена в сумку — как несвоевременен и лишен оказался сегодня этот артефакт. — Они должны были любить друг друга, только долго мучались от внутренних несоответствий, желаний окружающих и страха. Им пришлось даже пройти сквозь ненависть, чтобы понять, как сильна их любовь… В итоге они вышли из этого Ада, чуть поломанные, но счастливые, всё осознавшие и ещё более привязанные. А я остался тем, кем я и был — может, стал даже ещё хуже…»       Мысли летали беспокойными предгрозовыми ласточками, восклицая тоненькими голосками в преддверии беды. Тело шатало в разные стороны, и, словно пьяный, он спустился до первого этажа. Злость уже давно покинула его — он не привык злиться на правду. Сердце упрямо прошивали задубевшие, старые нитки горечи, пожелтевшие и гладенькие, столь знакомые ему — ненависти и, наконец, распушённые, издёрганные, серые — тоски. Его тянуло во все стороны, вслед за невидимыми иголками, и в этом хаосе он избрал безумный прыжок в чёрную дыру.       «Все от меня отказываются, для всех я — только «недо», всегда плох, всегда поломан, изрезан, ужасен… Временное утешение, красивая вспышка, музыкальная шкатулка!». Со дна мыслей тёмным осадком всплыли давние, хорошо схороненные и запрятанные идеи, прямиком из юношеских будней. Милан и боялся, и наслаждался их трепетным извлечением. Как будто вытаскиваешь из грязи заднего двора позабытую игрушку, которая в детстве так пугала тебя, казалась такой мерзкой и удушающе противной, заставляла кровь стыть в жилах…       Единственным лучом спасения в этом дремучем лесу из наскоро разбитой любви возник Деян. Деян! Кто как не лекарь мог облегчить душу, вытащить его израненное сердце, обработать лаской и вернуть на место… а ещё лучше — не возвращать, никогда, оставить себе и делать с ним что угодно! Окрылённый догадкой, Милан, со своим воспалённым сознанием, горящими щеками и судорожными вздохами, сначала постучался к лекарю, а затем вломился без разрешения. Деян, удивлённый, столкнулся с ним на пороге — он уже подходил открывать. Но вопрос так и не успел сорваться с его губ…       Милан бросил рюкзак в сторону, ногой захлопнул дверь и кинулся к Деяну — так слепо и отчаянно яростная волна кидается к утёсу, единственно могущему её усмирить. Пальцы вцепились в ворот футболки, нерастраченная сила заставила покачнуться лекаря назад и чуть не упасть. Только по его дыханию Милан прочёл «Что с тобой…», но с радостью оборвал этот сладкий вдох. Целовал он грубо и поспешно, скрывая за грубостью страх, а за спехом — лихорадочность собственной души, давно отлетевшей в безумные дали. Деян сопротивлялся неохотно, медленно и всё-таки отнял его от себя за плечи; взглянул ошарашенно, смущённо, расстроенно: в полыхнувшей зелени крылась гнетущая тень чего-то позорного.       Но Милан не думал останавливаться — он вообще ни о чём не думал. Мир обратился в вечно вращающийся калейдоскоп, и камушки собирались то в румяное лицо Деяна, то в бледное — Стефана. Он хотел поворачивать и поворачивать барабан калейдоскопа, намеренно доводя себя до цветистой тошноты и не страшась потом никогда не выбраться из угловатого лабиринта. Он снова поцеловал Деяна, но на этот раз его оторвали быстрее. В зелени мерцало праведное, правильное негодование. Такое хрупкое, молящее о том, чтобы его сломали…       — Милан, да что с тобой? — пытался дозваться его Деян и тряс за плечи. — Ты ведь понимаешь, что творишь глупости?       — Возьми меня… — прошептал Милан, против воли приблизившись к его лицу и схватив щёки ладонями. Влажные, развратные поцелуи мягкой дорожкой заструились по шее, к ключицам, и, Милан знал, доставляли самое тонкое, самое изящное наслаждение. Деян коротко и судорожно выдохнул, чуть прикрыв глаза, и этим так бесповоротно проиграл свой образ неполноценного, убогого в чувственности человека, что Милан ликовал бы, если б разбирал в своём безумстве, яркой вспышке, что есть счастье, а что — горе. — Ты ведь хотел бы меня… Разве нет? Разве я не хорош? — спрашивал, опускаясь ладонью к ширинке. Ещё не до тягучести твёрдо, но уже так значительно, что сомнений не было…       Деян всё же отвёл его ладонь и прижал к своей груди. Встряхнул ещё раз за плечо, снова отстранил от себя, только приготовился сказать что-то серьёзное и нарекающее, как его губы вновь попали в плен. В плен хитрый, обольстительный и коварный.       — Нет-нет, Милан, постой! — как он нашёл разум в этом непотребном безумстве — Милан не ответит и дни спустя. Однако голос, хриплый, изведённый страстью, за шкирку вытащил его из омута возбуждения, куда он прыгнул уже без надежды когда-нибудь всплыть. — Это неправильно — или скоро будет таковым! Ты просто чем-то сильно опечален, изведён… Не смотри на меня так, прошу! — наконец-то Деян показал слабину и попросил даже умоляюще; у Милана перед глазами так плыло, что он не разбирал выражения его лица. — Ты сводишь меня с ума, ты вынуждаешь… А это обернётся потом таким горем!       — Каким горем? — рассмеялся Милан и откинул мелкие кудряшки с его лба. — Просто трахни меня, как желаешь. Ты бы этого хотел, правда? Твой прошлый опыт был… плохим, разнузданным, слишком мерзким для тебя. А я ещё никем не был тронут. И буду послушен тебе так, как ты пожелаешь… — Милан снова припал к его шее и заскользил ладонью к поясу. — И ты испытываешь ко мне тягу, я знаю… — он точно не знал, но считал так, касаясь твердевшего с каждой минутой органа. Деян мелко задрожал, снова убрал его руку, но опять слабо и без желания, опять попытался оттянуть его за плечи, но тем лишь сильнее прижал к себе, принимая поцелуи, растворяясь в них и кусая губы от запретного.       Милан, или демон вместо него, сидевший на левом плече и подзуживавший на всякие гадости, уже решил, что Деян сдался, и начал расстёгивать свою рубашку, желая обнажить тело для ласк. Но лекарь внезапно вывернулся из объятия и спешно отошёл на два шага назад. При этом руки сцепил вокруг себя и наполовину отвернулся — словно опасался, что взглянет на Милана ещё раз и уже точно не удержит себя — то, что крылось под грудной клеткой, вырвется и поглотит друга без остатка. А он так не хотел…       — Милан, прошу тебя! — прошипел так убито и измождённо, что это короткой оплеухой вернуло Милану разум. — Я буду несчастен, ты будешь несчастен, если мы продолжим! Хочешь откровения? — зелень глаз пожухла зимней серой тоской, отцвела до унижения и признания, каким Деян сейчас рассыпался перед ним. — Так вот оно: я желал бы тебя. А кто бы не мечтал хотя бы о часе с тобой? Роскошный, хорошо сложенный, картинка для скульпторов… — Деян закрыл лицо ладонями и на секунду глухо простонал в них; потом резко вскинул голову и в упор посмотрел на Милана — этот уязвлённый, рассерженный на самое себя взгляд Милан запомнит надолго. — Пожалуй, только с тобой у меня и вышло бы вернуть себе простые человеческие радости от чувственных наслаждений! Но этому никогда не быть.       — Почему, Дей? — с каждой минутой Милан чувствовал себя всё глупее и грязнее, поэтому коротко шагнул ему навстречу, распахнув объятия. Но Деян, как пёс, затравленный побоями хозяина, отшатнулся назад; он весь исказился, захлопнул створки своей души и глухо застонал; за миг он как будто сжался в один большой ершистый шар и выставил иголки щитом. Что угодно, только не Милан рядом! Это и оскорбляло, и манило…       — Потому что в наших сердцах совсем другие люди! — воскликнул Деян — с таким мучением в лице, с такой мольбой и страхом, что Милана снова хлестануло по лице мокрой, вонючей, отрезвляющей тряпкой. — Не я в твоих мыслях, мой милый, и никогда там не был! Ты просто отчаялся, что-то явно понял не так и сейчас во взведённом, горячечном состоянии… Мы потом с тобой жестоко поплатимся, если сорвёмся, — шептал Деян, ослабленный, разбитый, измождённый так, как должен был Милан; взгляд его метался бледной нервозной бабочкой-капустницей по комнате, а ладони дрожали и переплетали пальцы меж собой. — Ты будешь проклинать меня, возненавидишь, что я воспользовался твоим горем! И я этого не хочу… уж лучше я навсегда похороню свою позорную мечту, чем дам ей разбить тебе жизнь.       И тут Милан вынырнул. С хрипом, судорогой и болью. Болью стократной, тысячекратной, ужасной. Так он выныривал в те дни, когда плавал по бушующей Таре: это всегда рывок, всегда побег от смерти, всегда горящие от воды лёгкие! И страдание, невыносимое страдание: сейчас будет долго тошнить, а потом заломит всё тело; ну, а самое худшее — это что придётся жить дальше. Сейчас он тоже откуда-то вынырнул — из сладкого густого омута порока; а лучше бы навсегда остался там, умер в безумии и убожестве. Теперь же чёрный стилет правды резанул по глазам и нарисовал слезами мрачную картину настоящего.       «Я никому не нужен, — на место животной страсти пришло смертельное разочарование. — Кому бы ни отдавал себя целиком — вот он я, распростёрся чуть ли не на коленях — всё равно никому не надоблюсь. Каждый отвергает, каждый стремится отбросить меня подальше, как грязное животное… Может, я такой и есть? Эмиль находил одни отмазки, Деян — другие. А все они об одном: я ничтожен, я омерзителен, я не из тех, кого любят, и даже не из тех, кого трахают… Любят каких угодно, трахают — тоже, а я, видно, вообще никакой — не настоящий, фальшивый, искалеченный! Был ли я прав тогда?..» Милан с горечью вспомнил тот жуткий момент, когда, впервые осознав несчастную любовь, он провожал кораблик Эмиля, стоя на утёсе с флейтой, и наигрывал прощальную песенку. Волны, гремучие, изумрудные, жадные, лизали пятки и покрывали сетью воздушных поцелуев щёки. «Приди к нам, приди! — взывали они. — Мы утолим твою боль!». Прыжок оттуда не вынес бы никто. Толпа людей, бежавшая к нему, никогда бы не успела, реши он сделать один простой шаг… Отец бежал впереди всех, но, увидев такое, упал бы замертво прямо на дороге. Милан тогда испугался, одумался, пожалел всех родных и ушёл с утёса; правда, потом всё равно ездил к Таре — ловя адреналин и надеясь когда-нибудь не вернуться домой.       Угрюмая безысходность ласково обняла его за плечи и увела за собой. Теперь её объятия стали крепче, а намерения — яснее. В первый раз Милана всё-таки обуяло несчастье униженной любви, а поездки к горной речке только шевелили в нём глубоко запрятанные влечения к опасности. Сейчас же он хотел бежать куда-нибудь — долго и бесцельно, пока на его пути не развернется море, или его случайно не собьёт грузовик, или пока он не упадёт, бездыханный, измождённый от голода и жажды. Он более ничего не понимал: где грань жизни, где ветхие ворота смерти, что ценно, а что — лишь лёгкая пушинка на полотне вечности. Он знал, что должен бежать — подальше от позора, поближе к спасению…       Деян потом расскажет ему: в один миг его лицо посерело так, будто он вылез глубин Ада, а в глазах пропал всякий живой блеск. Милан не просто получил трезвую пощёчину — из него как будто бы выбили тягу к жизни, столь неотделимую от любого человека, даже если он застывал в секунде от смерти. Но Милан словно уже умер… и теперь решил слепо уничтожить бесполезное тело.       Он сам тогда ни о чём не думал. Калейдоскоп красок обернулся рублёными кусками угля, и, как ни поверни, на том конце вырисовывалась одна и та же картинка: чёрные обугленные кусочки лепили полный беспросветный шар. И шар всё приближался, обещая вместе с темнотой ещё и успокоение… Никакое не отклонение, даже не секундный псих огорчённого разума, а всего только окончательное разочарование в самом себе, доведённое до исступлённой лихорадочности. Милан уже развернулся к выходу — искать спасения в чёрном калейдоскопе, но Деян не мог позволить ему уйти.       В какой-то момент тёплая рука коснулась ладони, мягкий голос позвал по имени, только зацепив из густой бездны, но ещё не вытащив, а тело куда-то развернули. «Никуда не уходи…» — губы, ласковые, податливые, прошлись лёгким пунктиром по щеке, застыли восклицательным знаком на подбородке и загадочным многоточием вспыхнули на его, Милана, губах. Мир вокруг опять посветлел, стёклышки в калейдоскопе снова зажглись разноцветьем. Милан тяжело вздохнул и прикрыл глаза. Деян обнимал его осторожно, пока не почувствовал короткого смущённого разрешения; Деян целовал его украдкой, пока не увидел, что во взгляде напротив мелькнуло нечто тёмное, согласное и при этом до жути позорное.       Деян приник к нему губами — медленно, боязливо, искупляя свою будущую вину и безмерно ею гордясь. Милан гладил его влажные щёки и с каждой секундой только сильнее трезвел. Страсть укатывалась чугунным шаром обратно в мрачные недра сердца, а прежняя безысходность сменялась жухлой, высушенной усталостью. Деян был ласков, кроток, заботлив; даже его поцелуи обладали каким-то целебным действием: он словно приютил Милана, бешеную одинокую волну, в своей заводи, оградил её каменными стенами от внешнего беспокойства и оставил в тихой ласке. Милан уже знал, каких жертв стоил этот поступок другу; да и сам понимал, что, когда они очнутся от безупречной грёзы, вокруг их будет ждать только суровый мир с неизменными правилами. И они начнут сожалеть, не горько, но с большим стыдом…       В последние секунды, будто отсчитанные таймером, они прижались друг к другу с неистовой, запоздалой жаждой. Деян и отталкивал его, и тянул обратно, а Милан одной рукой давил ему в грудь, но второй отчаянно сжимал плечо. Вдруг остро прорезались их одиночества, ждавшие на перроне своего странного поезда; они выйдут, проснутся, больше никогда не посмеют вернуться к этому искажению, и жизнь полетит вперёд, но краткий, неправильный, убогий миг всё равно останется — их частью, их сколом в сердцах. Так думал Милан в те бешеные такты, до которых разогналась его кровь, стуча по вискам, когда Деян вжимал его в стену и целовал откровенно, жгуче, стараясь воспламенить напоследок как можно больше, а он сам цеплялся за его мелкие кудряшки и высчитывал количество непослушных завитков…       — Иначе потом проклянём друг друга! Прости!.. — зашипел на него Деян и вырвался с силой, даже ценой нескольких потянувшихся волосков, за которые ещё хватался Милан. Они оба тяжело дышали — нелогично, непонятно, ведь воздух никто не перекрывал, — и прятали взгляды друг от друга. Милан всё ещё стоял, прижатый к стене; на шее пульсировали призраки поцелуев, на губах ещё горела страсть. Но всё это уже прошло — или проходило, он был уверен. От прежнего наваждения осталась лишь утомлённость.       Он закрыл глаза и смахнул со лба прядь.       — Зачем ты это сделал? — спросил, не глядя и зная ответ. Деян горько усмехнулся.       — Я видел, что с тобой произошло, какие мысли затаились в твоей голове… Впервые передо мной стоял живой мёртвый человек — как бы парадоксально это ни звучало! Я знал, что это немного уничтожит нас, станет потом моим личным кошмаром, но мог ли бросить тебя? Мог ли спасти иначе? — его голос лился во тьме сладкой песней, слушал бы и слушал. — Знаешь, Милан, порой только лаской мы можем спасти самих себя… Я же всё-таки лекарь.       Добавил скорее с иронией, и неловкость между ними понемногу развеивалась. Милан устало соскользнул по стене вниз, но Деян не дал ему упасть и дотащил до кровати. Тело бросило его на совершенный произвол, жадно поглотив все силы. «Надо поговорить, надо объясниться…» — тщетно жужжало в мыслях, но ни слов, ни объяснений Милан найти бы не сумел. Всё оказалось до боли просто и банально: у каждого человека в мире был свой страшный секрет, своя отдушина, притронувшись к которой, он возвращался к жизни. Его тайной был Деян, а успокоением — их неуклюжий горестный поцелуй… И стоило уже принять это, простить себе дикую выходку — вон даже лекарь уже простил, хотя он и не умел долго злиться.       Милан посмотрел на него и грустно улыбнулся. Дей выглядел измученно, растрёпанно: собранные в аккуратный пучок волосы разметались по плечам, лицо болезненно побледнело от страха, а губы пунцовели, ещё храня запретный вкус. Милан толком не осознал его слова, но в них прозвучало что-то такое скользкое, опасное, возбуждающее — что-то, чего никто никогда не должен был слышать. Что-то, проросшее слепящей жаждой в самом Милане ещё давно, когда они с Деяном только сблизились и начали немного доверять друг другу…       Лекарь перехватил его взгляд и слабо усмехнулся.       — Как ты? Наверное, не замечаешь, но тебя жутко трясёт… Что произошло? У вас там… всё в порядке? — дёрнулся было, чтобы как обычно приобнять за плечи, но не решился; пока рана ещё свежа, не стоило раздражать её и манить напрасной мечтой. Их тела ещё не охлынули от наплыва страсти, малейшей вспышки хватит, чтобы сгореть — теперь уже дотла. Милан его понимал — чувствовал этот жадный зуд в своём сердце — и лишь благодарно смотрел в ответ.       — Всё нормально… но не могу рассказать, что случилось, — прохрипел он, сжав простыни в руках; перед взглядом поплыли смазанные обрывки увиденного, понятого, додуманного — уже не разобрать, что правда, а что мираж. Милан не хотел возвращаться к Дмитро и Стефану вновь. — Я просто сошёл с ума и тебя за собой потянул… прости, — он правда сожалел; в те минуты единственным спасением казался Деян — хотелось поглотить его, такого заботливого, хорошенького, целиком. Да ещё и его игра на лире — нежные струны обволокли, одурманили, утащили за собой в страну солнечной мякоти и все дозволенной любви. Кто бы тут смог не очароваться?       — Я не сержусь на тебя… Да ведь и сам много виноват, — опустив лицо в ладони, глухо говорил Деян. — Теперь это будет ещё какое-то время гореть между нами неловкостью. Но пройдёт, я уверен, и мы останемся друзьями, как прежде. — Дей отнял руки от лица и чуть покрасневшими глазами посмотрел на него. — Я не должен был говорить тебе тех слов… не хочу, чтобы ты подумал дурное.       — Я что-то… неважно себя чувствую, — Милан опёрся о подушки и склонился набок. — Можно… я немного подремлю у тебя? Извини заранее за все неудобства…       Все силы исчерпались из его тела как по щелчку. Миг — и он больше не мог абсолютно ничего. В глазах потемнело, а мышцы перестали держать. Деян помог ему прилечь на кровать. Кажется, напоследок Милан, к счастью, стянул с себя грязные ботинки, но пыльную полурасстёгнутую рубашку и утыканные сухими листиками брюки не успел. Деян мягко уложил его голову на подушки ровнее, подтянул лёгкий плед — на улице было свежо — и дал отпить чуть горьковатого, но, по его заверениям, невероятно полезного лекарства. «Поможет нервам», — шёпот растворился в макушке, и Милан, наконец, провалился в желанный сон. Спасаясь от горя, спасаясь от позора, спасаясь от самого себя.