Ми́лан

      — Ты бы… сумел сыграть что-нибудь проникновенное и красивое на флейте? Ну, как мне тогда… — задумчиво спросил Стефан, когда они переступили порог их квартиры. Деян и Андрей жили этажом ниже и остались там.       — Наверное, да. — Милан знал, что ему не избежать музыкального выступления, и составлял программу лениво, неохотно. Играть только Стефану, среди густой щекочущей ночи — это одно, а пытаться увлечь за собой безумного принца, зная, как важен исход этой игры для их общей цели — совершенно другое. Ведь Милан только рядом с другом ощущал отдохновение и радость, пока играл свои угловатые переложения известных композиций…       — Представь, что играешь только мне, — прошептал Стефан и вдруг мягко положил ладонь на его плечо; Милан вздрогнул и обернулся. Улыбка медовая, ласковая и понимающая влекла его забыть о собственных сомнениях, крупицах фальши и толстом слое горьких воспоминаний. — Было бы тебе приятно знать, что я чутко ловлю каждую ноту? Пытаюсь быть самым внимательным слушателем?.. — продолжал спрашивать он, пряча сияющий взгляд за наклоном головы. Милан, очарованный — и близостью, и словами, — мог только податливо кивать. Стефан же неожиданно вздрогнул, словно вспомнил о чём-то, и отошёл от него к окну; теперь уже скрывая своё выражение лица, он сдержанно, но хлёстко попросил: — Можешь сыграть Хабанеру? Знаю, она для тебя слишком личная, но вообрази, что никого вокруг нет, что слушаю только я… как в ту ночь, помнишь?       Горячие слепящие волны обвили Милана. Конечно, он всё помнил! И чем острее помнил, тем лихорадочнее били его по щекам невыносимые, густо-терпкие желания, плохо скрываемые, когда Стефан был таким бесстрашным и невинно-соблазнительным. Короткий вопрошающий взгляд — так вот в какой реке Милан собирался утонуть, вот кто стал его смертельной Тарой — разукрасил щёки стыдливым огнём.       — Ты стал причиной, по которой я снова вернулся к флейте, — Милан с трудом отодвинул от себя порочные мысли и наконец нашёлся с ответом. — Поэтому буду играть лишь для тебя. В этом ничего не изменилось…       Стефан ответил отчего-то грустной, благодарной улыбкой и ушёл в свою комнату. А Милан вдруг с глухой жаждой осознал: если ему хотя бы на миг во время исполнения покажется, что у них со Стефаном есть шанс, есть крохотный клочок надежды на взаимные чувства, то к чему и дальше изводить их обоих туманными загадками? Может, стоило бы опозориться — зато честно и не хранить тяжкий груз отравленной правды! Милан нервозно мерил комнату шагами и прерывисто, судорожно дышал. Кровь била по вискам и опасно приливала к поясу. «Ну не мог же он просто так соблазнять меня! Или я совсем обезумел — в одиночестве, без друзей, с одним лишь коварным убаюкивающим морем, что уже принимаю доброе отношение за флирт?» Оставив эти позорные вопросы, вскрывающие, как нарывы, его комплексы, без ответов, Милан взял флейту в руки и приступил к репетиции.       К вечеру, когда солнце уже тлело с краю на бархате раскатанного дорогого неба, они все успели отдохнуть, даже поспать, и, собравшись на кухне в квартире Деяна и Андрея, единогласно решили попробовать заманить принца уже сегодня. Милан выразил страстную готовность сыграть на флейте — репетиция сегодня хоть и выдалась короткой, но продуктивной. Он поверил в свои силы. Стефан же говорил: нечего откладывать, к тому же, они не знали, получится у них или нет. Если нет, следовало думать уже над чем-то другим…       Андрей безмолвно согласился, а вот Деян, тяжко вздохнув, поглядел на них обоих внимательно и серьёзно. Милан отвёл взгляд и уткнулся в свой инструмент; постыдная подоплёка его желания поскорее сыграть казалась такой очевидной, такой уязвимо понятной, что бросало в жар от одного лишь представления «А если Деян поймёт?». Но тот, конечно же, ничего такого не сказал, а лишь с сомнением спросил, точно ли они готовы? Ведь в случае успеха им вновь подниматься к форту… Тут на помощь пришёл Стефан и горячо осудил промедление. С его искренним стремлением — стремлением «главаря» — трудно было поспорить.       Если Милана вёл грех, то Стефана — праведное желание побыстрее раскопать истину и лишний раз уличить Драгана в сокрытии чего-либо. Он наивно полагал, что, как только они покинут Марац, то в пределах недели отыщут все части диадемы и уже предстанут перед Лияртом — или тем, что он уготовил после себя. Но несколько дней они уже потратили: пока болел сам Стефан, пока они ехали до Пераста и размещались в нём… Спешка казалась даже оправданной. Поэтому Деян, ещё мало согласный с их столкнувшимися лихорадочными желаниями, всё же уступил.       Они вернулись на площадь и подождали, пока толпа расползётся — люди возвращались домой и с вечерней службы. На десять дежурных минут перед экстравагантным флейтистом останавливались туристы — ещё редкие в здешних краях, но уже алчущие бесконечных эмоций. И вот, наконец, белобрысый юноша закончил свой концерт.       Стефан коротко повторил план на случай успеха: Милан играет на флейте, Деян помогает ему идти, расчищает путь от камней и показывает пологие тропы, Андрей делает то же самое для принца, а сам Стефан убегает быстрее всех на форт и там созывает птиц принять своего отпрыска. Тут Андрей неожиданно справедливо заметил, что пора бы им называть принца по имени, а когда никто не смог припомнить его — ведь ни в рассказе стражника, ни в восклицаниях несчастного отца не было никакого имени — самодовольно произнёс: «Его зовут Айрис! На многих постаментах было так написано…» А так как стражник признался, что король приказал снести все статуи своего сына, такое предположение звучало чертовски логично и стройно! Деян присвистнул и восторженно потрепал юношу по голове. «Совсем скоро он переплюнет нас всех, я вам это гарантирую!». Милан полностью разделял его мнение: учеником Андрей был способным и очень жадным до знаний. Наблюдательность вкупе с такими данными намешивала гремучую смесь в этом молодом человеке…       Имя Айрис — летящее и звонкое — как никому другому подходило принцу. Пока он стоял, устало опустив голову, они вчетвером подошли к нему и расположились полукругом. В центре стоял Милан. Поднеся флейту к губам, он вдруг ощутил колючую робость. Но взгляд на Стефана — в темноте загадочного, манящего и двоякого — вернул ему уверенность, и мелодия ворвалась на площадь резко и даже грубо. Камни, только-только стряхнувшие с себя липкие навязчивые ноты и сиплые переливы, снова накрыло глазурью из сладостно-былинных свистов. Милан играл хорошо, старательно и, как всегда, по памяти. К этому его приучил тоже Эмиль. «Сначала — да, запомни ноты как следует, выучи каждый аккорд. А потом — ни в коем случае. Игра или идёт от сердца, или никогда не была для него создана». Милан следовал каждому его совету так, словно учитель всё ещё имел на него большое влияние. А может, так и осталось… Посмотреть на его жизнь, так он каждый день вспоминал что-нибудь из прошлого, всюду находил следы Эмиля и на всех своих знаниях прослеживал тоненький, как наледь, отпечаток его смелого мнения!       «Да пропади ты уже пропадом! Я должен думать только об игре…» Милан злился. Хотя мелодия получалась сильной и резвой, без должных чувств любая идеальная гармония блекла. Айрис же отреагировал на музыку только в начале: приподнял голову, наставил ухо, в глазах даже заблестела жизнь. Но слушал он недолго и тем самым только напрасно их обнадёжил; вскоре он зевнул, потянулся, внезапно громко и бессмысленно загоготал и одним махом затолкнул свою нехитрую кладь в сумку. Милан едва не сфальшивил, испугавшись смеха. Когда же принц, покачиваясь, рваной походкой прошелестел мимо них, на ходу что-то мыча, продолжать игру дальше стало бессмысленно.       — Не получилось… — обречённо выдохнул Милан. Стефан, хотя и видно было, что расстроился, лишь покачал головой и непринуждённо заметил:       — Может, попробуем завтра? Наверное, мы сегодня все устали… — он ободряюще сжал плечо Милана, улыбнулся и кивнул. — Ты играл прекрасно, поверь! Мне… мне очень понравилось.       Смущение и густая двусмысленность повисли между ними плотным облаком. Милан дышал тяжело и разглядывал задумчивого Стефана: его полусклонённый профиль, нежно обрисованный тёплым мерцанием, белизну мягкой кожи, приоткрытые, вызывающе чувственные губы… «Может, всё-таки сегодня?» — стучало ядовитой дробью в мозгу. Как же вовремя их чарующее единение прервал Деян!       — Ладно, давайте и правда отдохнём. Никуда он от нас не уйдёт! А Милан сегодня и так много сделал: провёл нас до форта, сыграл целый роскошный концерт… — Деян подмигнул ему, и в груди неосознанно разлилось тепло. Только сверлящий, мрачный взгляд Андрея покончил с любым терпким флёром неоднозначности — Милан устал отвечать на его коварные вопросы о том, с кем и как много он в прошлом спал. Они вернулись домой и разошлись по квартирам.       Дома Милан обдумывал, что скажет Стефану. Если не поторопится, тот ляжет спать или уйдёт в комнату и тогда будет некрасиво врываться к нему и что-то ещё говорить… А говорить следовало не много, но цепляюще, искренне. Воображая это, Милан вздрагивал от леденящего страха: он не мог собрать свои чувства воедино! Если раньше они хотя бы укладывались в рублёные, корявые, зато откровенные предложения, то сегодня в голове бессмысленно завивались остывшие пепельные стружки утраченных эмоций.       Вот такой, уязвимый, неподготовленный, ждущий лишь конфуза и позора, он стоял перед комнатой Стефана и заносил ладонь для стука. Но судьба, всегда чуткая к несвоевременным событиям, оборвала его страдания и опередила своим стуком в дверь — только уже во входную их квартиры. Милан бросился открывать, зная, что Андрей или Деян не могли прийти просто так. Стефан вышел за ним.       На пороге, взволнованный, с распущенными волосами, в домашних шортах и футболке, стоял Деян.       — У нас внезапный гость, — и, глянув на Стефана, произнёс как будто с сожалением: — Это Дмитро…              На лестничной площадке позади Деяна упруго зашелестело — будто кто-то упорно взбирался по ступеням. Объявленный, словно актёр на сцене, тут же возник Дмитро — взмыленный, грязный, бледный и изъеденный царапинами — и изумил всех, даже лекаря. За ним с виноватым видом плёлся Андрей, бурча себе под нос что-то в духе: «Я пытался его удержать, но не смог!». Никто не стал бы осуждать ученика: он был сильно ниже и слабее крупного защитника…       — Стефан!.. — имя, брошенное хрипло и отчаянно, нежно воткнулось Стефану в грудь. Милан почему-то знал это, чувствовал — до крайней ревностной пустоты. Дмитро сделал шаг вперёд, глядя лишь на своего друга, и вдруг рухнул на пол — от усталости и своеобразного облегчения. Милан ещё толком не понимал, что происходит, как серьёзно раненый Дмитро добрался до них, но одно не подвергал сомнению: тот жертвовал собой ради Стефана. Чтобы увидеть его, чтобы встретиться с ним… И от этой показной, безумной жертвенности бросало в дрожь злости.       Милан с трудом переступил через себя: сейчас Дмитро нужна была помощь. Втроём они подхватили бессознательное тело и протащили его в комнату Стефана. Деян быстро организовал их паникующую застывшую компанию: Андрея отправил вниз за своей знаменитой сумкой, хранившей всё, Стефана попросил аккуратно снять верхнюю одежду Дмитро, а Милану поручил сходить в ванную за тазом с тёплой водой. Пока его ученик собирал сумку, а Милан боролся с тугими кранами и ледяной водой, они со Стефаном уже успели коротко осмотреть Дмитро и даже успокоиться: серьёзных ран у него не нашлось. Милан узнал об этом, когда вернулся в комнату, а Стефан, бледный, расстроенный, задумчиво потирал вспотевший лоб.       — …Его хорошо зашили, только от долгой ходьбы кое-какие швы разошлись, — говорил Деян и успокаивающе улыбался. — Ему нужно несколько дней покоя и отдыха. Остальные раны я обработаю, не переживай. Он просто потерял много сил, пока добирался сюда.       — Ну и дурак! — в сердцах шикнул Стефан и отвернулся к окну. — Кто его просил идти к нам? Адрес дома наверняка вызнал у дяди или подсмотрел в письмах… — кулак несильно стукнул по подоконнику — Милан знал, что так выражалось его сильнейшее раздражение. И, тем не менее, трудно было угадать настоящую злость в его словах; он негодовал скорее от безнадёжности, чем всерьёз. Истинное чувство цвело в его груди шипящим волнением.       Деян мудро промолчал, решив не встревать в сложные отношения между друзьями, и вернулся к Дмитро: продолжить осмотр и прикинуть, какие мази и лекарства ему понадобятся. Милан поставил таз с водой на низкий табурет и, не получив более никаких указаний, молчаливо ретировался в угол — стал наблюдателем. В комнату ворвался Андрей с сумкой и, желая впечатлить учителя, сам приступил к дезинфекции небольших ранок, а для Деяна достал хирургические нитки с иголкой. Стефан кое-как усмирил злость и подошёл к кровати; Милан заметил, как он хмуро наблюдал за работой лекарей и нервозно скрестил руки на груди. Даже в привалившейся к изголовью кровати позе скрипело напряжение: беспокойное шевеление губ, нервическое постукивание пальцами по деревяшке, натянутые в струнку жилы. Он одновременно и радовался, что друг в порядке и теперь лежал рядом, в его комнате, но вместе с тем и сокрушался: ну почему именно сейчас, когда их команда, и так до неприличия разросшаяся, уже начала продвигаться по плану? Дмитро ох как мешал всему их маршруту! Но ведь не бросишь же его…       Милан всё ещё думал над тем, что тот проиграл свою битву в соревнованиях. Что же там пошло не так? Ведь в финал попадал сильнейший!.. Дмитро уступил по объективным причинам, будучи слабее и невнимательнее своего противника, или же… кто-то намеренно подтолкнул исход боя в нужную сторону? «Не мог ли Владыка устать от вечных поражений и выпустить лучшее тёмное творение для финала?». Тогда он с трудом представлял, о чём они вообще разговаривали с Драганом, как сам Драган не просёк подвох и не уличил врага в хитрости! И что они решили после этих соревнований?.. Какие условия в итоге навязал Владыка? В письме Драган был краток и, видно, намеренно не написал им ничего: если уж решились бежать, то бегите без оглядки и вопросов. Пожалуй, своеобразная логика тут проглядывалась…       Когда Деян и Андрей закончили работать, Дмитро даже на пару минут очнулся. Но был так слаб, что тут же уснул. «Это нормально, — предупредил Деян. — Ему нужен отдых и сон. Стефан, я оставлю тебе указания, что делать, если он вдруг проснётся среди ночи и почувствует боль. Пока тебе придётся переночевать на матрасе…» Слава богу, что он не предложил комнату Милана! Мысль обожгла гнилостным позором. Невыносимее ночёвки в одном помещении, когда вы оба сгораете от смутных чувств, было осознание, что подобные идеи вообще появлялись в голове сейчас, когда Дмитро страдал от боли и лежал без сознания. Милан упрекнул себя в том, что жаждал утоления лишь своих страстей; опять его любовь, его признания, втиснутые огненной жидкостью в стеклянные стаканы, разбились, оказались не нужны и неуместны. Всякий раз, когда он решался и аккуратно складывал их на поднос, жизнь выбивала у него их из рук.       Перед тем, как они разошлись по комнатам, Стефан остановил его за плечо и тихо, ласково поблагодарил, улыбнувшись вымученной улыбкой. Он, конечно, ничего не мог знать о его кулаке, так и не опустившемся на дверь, и о колючих словах, застрявших в самой глотке. Но как будто бы немо, неосознанно всё равно извинялся за какой-то упущенный шанс. Милан ободряюще кивнул и улыбнулся самой безмятежной улыбкой. Однако груз, взваленный ими сегодня на сердца, уже опасно разлагался и отравлял размеренное течение жизни; всё недосказанное рано или поздно обратится в яростную боль — и уж Милан прекрасно об этом знал.              Как давно ему не снился юный защитник, влюблённый в своего слепого душой друга! В последний раз Милан купался вместе с ними в речке и застал все оттенки и переливы их непростой дружбы. Но теперь всё было по-другому… как-то обречённо, глухо и очень выстрадано.       Герой снова подрос, и вместе с ним подросла и ожесточилась его любовь. В тринадцать лет она порхала невинным колебанием, детской одержимостью и бесконечной преданностью. В шестнадцать окрепла и чуточку очерствела: препятствия заставляли его уже не спотыкаться, а по-настоящему падать и расхлёстываться до помрачения. В чувства вплелось много низменного и животного; тело стало уже не таким понятным, как раньше, а подводило всплеском страсти и горячечной истерики. Обиды кололи сильнее, ревность шипела белёсыми пузырями ярости, а любовь, как раненая пичуга, то взмывала наверх с очередной надеждой «всё-будет-не-так-как-раньше», то бесславно разбивалась о камни, вспоминая про своё сломанное «всё-останется-как-прежде» крыло.       Одиночество и ядовитая любовь — не это ли уничтожило Милана? Он вновь видел как будто самого себя, только из иной вселенной. Даже толком не разглядев первых кадров сна, он всё живо прочувствовал и едва полностью не забылся, отдавшись вязкому угнетению и мраку, столь знакомыми его беспокойному, разбитому сердцу.       Герой лежал на лесной опушке, подставив ажурным солнечным всполохам бледное лицо. Шёлковые травинки ласкали кожу, а деревья шумели той блаженной летней песней, какую знают только густые ветки, неуклюжие листья и сочные, потрескавшиеся от сладости плоды. Несмотря на беспечность, разлитую в самом воздухе, пропитанном клевером, полынью и горьковато-ностальгической смесью луговых трав, герой пребывал в тяжёлом, мрачном расположении духа. Мысли больше не летали фейерверками в его голове. Радость если и теплилась, то короткой убогой вспышкой. Ничто не приносило удовольствия, только страдание. Как эта безмерная грусть контрастировала с ярким, щебечущим летом!       Но герой лежал не один. Милан почувствовал рядом с собой ещё одного человека: тот приобнимал героя одной рукой и позволял его голове лежать у своего плеча. Если бы они были нежными возлюбленными, то их позу можно было назвать лежанием в обнимку. Герой горько усмехался, когда думал об этом. «Но мы не возлюбленные». Тогда отчего же они допускали такие нежности?       Вопрос, на который вот уже сколько лет его вечная, истерзанная любовь не могла дать внятного ответа.       — Слышал недавнюю отвратительную новость? — спросил друг. Голос его уже окреп, оформился в чисто мужской хрипловатый бас. У Милана защекотало в подкорках расплывчатого сознания, когда он услышал его, но во сне всё и всегда кажется обманом…       — Какую? Я не слежу за всем этим бредом… — лениво ответил герой и приоткрыл один глаз. А вот его голос прожурчал приятным горным ручейком — повзрослевшим, безусловно мужским, но столь ласковым и мечтательным для слуха. Друг усмехнулся и бесцельно запутался пальцами в его коротком хвостике. Откровенно говоря, герой ненавидел, когда трогали его волосы; по крайней мере, вот так: в небрежной, грубоватой ласке, словно бросая необязательную подачку. Но ведь друг по-иному и не умел…       — Да вот поймали двух защитников в запретной связи! А ведь они были уважаемыми мечниками, занимались обороной города… Что оба никогда не имели семей — это было странно, но сейчас такие времена, что на это не обращают внимания. Но как же это мерзко! — от его презрительного фырка героя пробрало безумной дрожью. — Как я ненавижу этих извращенцев! Всех бы переуничтожал! — продолжал плеваться возмущениями друг, не замечая, как бледнело до смертельной измождённости лицо его близкого товарища. — Они ведь и не мужчины вовсе… Такие связи не задумала природа, это противоестественно. Только теперь я понял, почему же они были так нежны друг с другом… иногда как-то прикоснуться друг к другу, аж пробирает до костей — что-то здесь не так! А что, понять не можешь… Вот сейчас всё встало на свои места.       — И… и что с ними будет? — голос отцвёл до осенней акварели, в которую местные леса окрасятся уже скоро. Друг только крепче обнял его и задумчиво проговорил:       — Ну, сам знаешь, кто смягчил наказание до безобразия: никаких публичных унижений или заключения, защитникам просто разрешили уйти. Даже говорят, по его приказу им дали столько денег, что хватит на новую нормальную жизнь… Тьфу ты! — не выдержал друг и даже прицокнул от негодования. — Не понимаю его, хоть убей! То он неоправданно жесток и за малый проступок наказывает так, словно ты убил кого-нибудь, то за серьёзное попрание природных законов разрешает жить дальше прежней жизнью! Ты, конечно, извини…       — Да всё в порядке! — раздражённо перебил его герой, но вылез из крепкой хватки, сбросил тяжёлую руку и сел рядом. В душе клубился пар отборного гнева, но вовсе не по той причине, о которой подумал друг. «Какой же он тупой! Какое ещё попрание законов природы? Понахватался откуда-то умных словечек и сыплет ими! Как будто я не знаю, что сам бы он до этого не додумался… А как же чувства, дурак? Что делать, если любовь к мужчине искренна и правдива, а к девушке — фальшива и дурна? Об этом ты не думал?»       Чувства героя и правда огрубели — в унисон его душе. Иногда он явственно видел, как недалёк и ограничен его давний шрам на сердце, его сладкое мучение и кошмар бессонных ночей. Но мог ли отказаться от любви? Просто разорвать этот нелепый контракт, по дурости заключённый им в ослепляющей юности? Он ведь тогда считал, это романтично и возвышенно…       — …Ну прости меня, пожалуйста! Я вовсе не хотел сказать грубого слова о…       — Да замолчи ты уже! Надоело про него слушать! — прервал герой и отмахнулся от руки, желавшей обнять за плечо. — И вообще, почему разговор так резко переключился с одной темы на другую? — он испытующе посмотрел на друга, тоже севшего. Растерянное и недоумённое выражение проглядывало даже сквозь привычное марево сна, из-за которого черты лица оставались смазаны. — Мы не договорили про этих двух отвратительнейших, с твоих слов, людей, — когда герой закипал, его жаркий пыл хлестал пощёчинами по чужому лицу — то всплывали пятна стыда и раскаяния. Друг, видно, уже вовсю жалел, что вообще завёл этот разговор. — Вот ты сказал, что их сразу видно — они приторно нежны друг с другом, часто обнимаются и всюду ходят вместе. А чем от них отличаемся мы, если лежим вот так в обнимку, как сейчас?       Герой пожалел о сказанном, ещё не закончив предложения. Он знал, какими шипами впивались эти обидные слова в сердце простоватого друга. «Но почему всегда страдаю только я один? — тут же справедливо защищал он себя. — А сколько боли доставил мне ты своими действиями и мнениями?». Пожалуй, рассуждать так было зло и эгоистично, но герой попросту устал. Устал и пообтёрся своей чистой душой о грязь реального мира.       Друг сидел, скованный, поражённый, с приоткрытым ртом, и долго не мог сообразить ответ. А когда очнулся, промямлил сконфуженно и неуверенно:       — Да ты чего… это совсем другое. Я обнимаю тебя как друга — потому что ты всегда им был, сколько себя помню. — Герой почувствовал на себе его удивлённый, ошарашенный взгляд, и опустил голову пониже, чтобы не столкнуться с ним. Друг же, ощутив силы, продолжил громче: — Да и ведь они друг с другом знаешь какие вещи делали… жуть! Я бы убил любого, если б узнал, что твою честь осквернили! Ведь тот, кто снизу… он уже и не мужчина! Какое-то жалкое подобие человека, отброс, паршивое создание! Он только оскорбляет своё предназначение. И уже не важно, про кого мы говорим: защитники или люди…       Опять он рассуждал не своими словами — понабрался откуда-то рваных лоскутков и сшил из них омерзительное одеяло своего мнения. Но даже это чужое, с трудом натянутое сверху полотно ранило героя…       — А мы с тобой — да только глянь, какие честные и доблестные защитники! — воодушевлённо распалялся друг и дальше, забравшись по дрянному канату из сплетённых, подхваченных то тут, то там верёвок до вершины прежнего самообладания. — Между нами — чистейшая, светлая дружба, которой завидуют все-все в Мараце! — он так осмелел, что снова прикоснулся к нему и потянул за плечо к себе. — Я так счастлив, что ты мой друг, что мы вместе, несмотря на трудности и разногласия… — шёпот опасной змеёй заструился по волосам; ещё миг — и ужалит в самую душу, пустив яд по уже и так отравленному телу.       Герой закрыл глаза и тяжко вздохнул. Он уже знал, что есть любовная агония. Не отвергнутое сердце, не издёвки, не постоянное ревностное напряжение и унизительные ласки. Любовная агония — это когда при тебе же уничтожают то, кем ты являешься, твою суть, но ненавязчиво и дружески, а после этого заставляют падать в крепкие лживые объятия и смиренно принять все плевки, удары, словесные затрещины… И ты падаешь, ты принимаешь. А потом твердишь себе: это-дружба-это-дружба-мы-друзья, но сам считаешь, до какого безумия разогналось сердце на этот раз, поверив в очередную мнимую мечту, в очередную глупую ласку.       Всё начиналось заново. Герой разбивался о каменные скалы, роняя к ногам друга все драгоценные остатки своего сердца, а тот презрительно отбрасывал их, ища самые блестящие и лучшие.              Милан проснулся в холодном поту и ещё долго лежал, свернувшись калачиком и слушая грохот испуганного сердца. Рассвет просачивался голубыми прожилками в комнату, старательно оттирая углы от карандашных каракулей ночи, а где-то вдалеке протяжно кричали голодные чайки, выходившие на ранний улов вместе с рыбаками. Милан глубоко вздохнул и отодвинул влажные кудри со лба. Почему его так напугал простой сон? Ведь когда-то снились кошмары и посерьёзнее…       Обречённая, вязкая любовь главного героя, так до боли совпадающая с тем, что испытал когда-то сам Милан. Тревожное чувство какой-то похожести… какого-то стёршегося в реальности следа, куда переходил этот обычный кусок прошлого. Но соединить концы наэлектризованных проводов и ослепнуть от вспыхнувшей искры было пока невозможно. Милан шёл по следу и терялся. А может, просто до конца не хотел верить в какие-то печальные совпадения?..       Уже с самого утра в их квартире кипела работа: Деян пришёл проведать Дмитро, Стефан рассказывал ему, как прошла ночь, и при этом устало зевал — «больной» слишком часто вызывал его к себе, а Андрей крутился где-то рядом, помогая учителю. Милан почувствовал себя лишним на этом «празднике жизни» и зашёл только поинтересоваться здоровьем Дмитро. Тот уже очнулся, но выглядел слабым и бледным. На его появление отреагировал безразлично и даже как будто забыл об их стычке. Но Милан знал: Дмитро ничего не забыл, просто сейчас его извели измождённость и раны. Даже когда вспомнит и снова обозлится на него, Милан готов будет держать ответ: глубоко в душе он чувствовал, что Дмитро, кратко ознакомившись с его взрывным, опасным характером, с его уничтожающей смелой червоточиной, больше не захочет нарываться на проблемы.       Постояв у дверей дежурных пять минут и убедившись, что незваный гость всё-таки поправляется, Милан решил попытать счастья и ещё раз сыграть безумному принцу Айрису. Только вот у него закончился репертуар — он и так помнил слишком много флейтовых партий, хранить ещё больше его голова просто не могла. Поэтому он хотел взять машину и съездить до Котора, в большой музыкальный магазин, где продавали сборники нот на любой вкус и инструмент. Ехать было всего двадцать минут, поэтому Милан наспех позавтракал и медлить не стал: быстро оделся и взял ключи от машины — та стояла на крохотной парковке рядом с апартаментами. И едва-едва не выскользнул незамеченным — Деян окликнул его в последнюю секунду перед тем, как закрылась дверь:       — Эй, Милан! Ты куда-то поехал?       — Да, хочу купить кое-какие ноты и сыграть Айрису… Это в Которе, недалеко отсюда, — Милан остановился на лестничной площадке и обернулся к Деяну. Тот прикрыл входную дверь и вышел из квартиры. Сделал несколько шагов к нему и поглядел своим пристальным, острым, чисто лекарским взглядом. Милан сразу почувствовал себя перед ним раскрытым и наивным.       — Всё в порядке? — мягко спросил Деян и ободряюще улыбнулся. — Выглядишь как-то устало… — ладонь приятно прошлась по лбу, откинув упругие кудри; сколь много в этом касании было ласкового, столь и простого, небрежного — один лишь Деян так мог. — Плохо спал?       Перед лекарем никогда ничего не скроешь!       — Есть немного, — с усмешкой ответил Милан и пожал плечами. — Но всё нормально, я выпил кофе и чувствую себя бодро. Так что доеду…       — Сейчас всё перевернулось с ног на голову, — вдруг заметил Деян, как будто угадав ход его мыслей. — Из-за Дмитро в доме пока хаос… Я так и не понял, зачем он нас нашёл. Судя по его коротким ответам — просто так, чтобы быть поближе к Стефану. Сто процентов он надеется так вернуть его дружбу — да только слишком жалким способом, через собственное здоровье… В общем, понимаю, почему ты захотел сменить обстановку. А у вас ведь с Дмитро ещё напряжённые отношения… — Деян выразительно на него посмотрел. Милану оставалось только согласиться со всеми его словами. Напоминание о том, что Дмитро не оставил попыток вернуть расположение Стефи, окунуло в ледяной бочонок тревоги и постыдной ревности, в которой Милан долго не хотел признаваться. Что-то точно будет — взрыв, эпик, апофеоз их пассивной, искрящейся вражды; дурное чувство кричало брошенным галчонком в груди. Не зря Дмитро так грубо разворошил их кое-как сплётшееся уютное гнездо своим внезапным визитом…       — Не переживай, Милан! — подбодрил его Деян, опустив тёплую ладонь на плечо. Шагнув ещё ближе, прошептал: — Всё наладится, а Стефан не дурак, чтобы купиться на такие дешёвые трюки. Мы сразу же отправим Дмитро обратно в Марац, как только он окрепнет. И уж не знаю про остальных… — добавил он с улыбкой и легонько коснулся его щеки, — но тебя я в обиду не дам!       Возможно, так сыграл недосып, но Милана растрогали обещания Деяна, хотя виду он, конечно, не подал. Лекарь опять стоял близко, опять смотрел пронзительно и любопытно и опять своими короткими фразами прорывал тугую оборону души Милана. Хотелось уже не только вручить ему свою потрёпанную убогую жизнь, но и всё существо, от макушки до пяток; так, казалось, уютно и бесконечно тепло будет в этих крепких объятиях…       Милан едва очнулся от дурмана. Как опасно влияли на него чужая доброта, собственное, изъеденное ревностью и глупой любовью сердце и кольцо сомнений, с каждым днём смыкавшееся вокруг него всё плотнее и плотнее! Если кто и должен был оборвать их зачарованный дуэт (Почему не сам Деян? Почему никогда не он?), то это только Андрей. Но перед тем, как ворваться на сцену, он дал им доиграть ключевой эпизод:       — Я бы поехал с тобой, если бы ты согласился отложить поездку часа на два — надо ещё помочь Дмитро, понаблюдать за ним, купить кое-какие лекарства. А то, ну, мало ли: дорога тут опасная и извилистая даже у берега… — Деян как-то внезапно сконфузился от собственной заботы и растерянно почесал затылок. — И ты не выспался, да ещё и водитель из тебя, насколько мне известно, средний.       Он был прав: Милан редко ездил на машине — в те давние времена, когда она ещё принадлежала отцу, а потом уже не мог ею пользоваться, иначе бы брат содрал с него шкуру. Опыт вождения у него трепыхался между страхом и вынужденностью — только поэтому они кое-как уехали из Герцег-Нови. Он уже готовился согласно перенести поездку, хотя всё же планировал завершить все дела до полудня, как на лестничную площадку ворвался снопом белобрысых искр Андрей.       — Я съезжу с Миланом в Котор! Ты же справишься без меня, Дей? — И Деян, перебросившись усмешкой с Миланом, театрально закатил глаза, но, когда повернулся к ученику, ухитрился вернуть себе прежнее выражение лица.       — Ладно, так и быть. Только, Андрей, прошу тебя, — лекарь подошёл ближе и положил руки ему на плечи, — ты и сам знаешь о чём. Если я потом узнаю, что ты донимал Милана очередными глупыми вопросами или досаждал ему сплетнями… — Милан не видел, как строго сверкнул взгляд Деяна, но вполне представил, ведь говорил тот вкрадчиво и назидательно. Андрей заметно оробел под суровым наставлением учителя и, опустив голову, буркнул чисто мальчишеское, невинное и такое быстротечное согласие.       Милан дал ему пять минут на сборы, а потом они выехали, провожаемые зрителями со второго этажа — Стефаном и Деяном. Пока проезжали Пераст по набережной, в салоне мучительно клубилась тишина. Но Милан знал, что это ненадолго; если первой мыслью Андрея было расколоть ненавистный ему дуэт, приторно нежный, подозрительно ласковый и в судьбах чем-то отчаянно перекликавшийся друг с другом (почему-то вспомнились безымянные защитники из сна, про которых вскрылась запретная правда; отчего же они в Мараце все такие порочные?), то второй мыслью явно стало нечто личное. Милан угадал момент, когда слова жарким силком должны были вырваться наружу — подростки в этом плане такие предсказуемые, только и читай по их сосредоточенным, румяным лицам — и опередил Андрея:       — Не задавай мне вопросы о личной жизни. Я ведь отвечу так, что ты потом будешь долго мучаться, правда это или нет… Так уже было, верно? Ты так и не понял, что из тех слухов правда, а что — нет, — Милан бросил насмешливый взгляд в сторону насупившегося, красного Андрея, который показательно отвернулся к окну. — Ладно, забыли. Говори, что хотел. Неужто опять учиться?       — Да! — мальчишка оживился и повернулся к нему, забыв про свой конфуз и невероятно хрупкую гордость. — Мы можем продолжить обучение? А то остановились где-то на середине, материал начинает забываться, и теперь некуда его применять…       — Хорошо. Как будет свободное время, так продолжим. — Андрей, видимо, не ожидал, что он так легко согласится, и продумал целую стратегию уговора, а теперь, сбившись, изумлённо и с лёгким подозрением поглядывал на Милана и молчал. — Ты ведь помнишь, что мы отправились в это путешествие не ради забавы и черногорских побережий, а по серьёзному делу? Так что не стоит нам слишком расслабляться и думать, будто мы, как прежде, в Мараце и сидим в твоей комнате…       Андрей как будто понял, что он имел в виду, и кивнул с самым серьёзным видом. Только тогда Милан наконец рассмотрел, что же выбивалось из всего образа мальчишки все эти дни, такие бешеные и скорые, даже когда они просто сидели в номерах хостела и ничем не занимались.       Андрей сменил причёску! Не кардинально, конечно, но в притягательных мелочах, которые одно удовольствие смаковать постепенно: на глаза больше не падала по-детски невинная и смешная пушистая чёлка, а ряд не косил влево. Теперь одинаковые пряди обрамляли его лицо по бокам, а ровный золотистый ряд проходил точно посередине. Остальные волосы были подстрижены аккуратной лесенкой и спускались вниз забавными волнами. Андрей казался и взрослее, и строже; его высокий белый лоб теперь ничто не скрывало, а внимательные синие глаза смотрели прямо и смело. Милан тихонько улыбнулся про себя: если бы он не знал, с кого эту причёску Андрей скопировал, то, вероятно, удивился бы подобной смене имиджа! Но, к счастью, парнишка жадно брал именно у него всё, чем он выделялся — математика, поведение, причёска, и старался подогнать под себя знакомый образ, чтобы ещё больше впечатлить учителя, питавшего явно тёплые чувства к самому Милану. От этого вывода становилось скорее как-то неловко, чем смешно: неужели юноша и правда так желал переключить внимание Деяна на себя, став чуть более похожим на Милана?..       Веяло каким-то грустным, неутешительным открытием. Впрочем, Милан быстро отбросил меланхоличные мысли, да и Андрей, своим прозорливым умом найдя новую тему для разговора, уже повернулся к нему:       — Знаешь, а ведь Дмитро, хоть и ненавидит тебя, но явно побаивается.       Милан, удивлённый таким поворотом, едва не пропустил нужный съезд.       — И почему же?       — О, поверь, это очень легко понять! — самодовольно ответил Андрей, будто избранный воин для финальной битвы боялся именно его. — Когда бы он тебя ни увидел, сразу начинает нервничать, дёргать руками, смотрит в пол… Ты, раз не знал Дмитро до всех событий, наверно, думаешь, что он такой и есть, но он так себя никогда не вёл. Да и не попал бы человек, который боится хоть чего-нибудь существенно, до конфуза, в финал и не получил бы звание лучшего воина Мараца! Это я тебе говорю, как давний фанат этих состязаний… — сегодня Андрей был поразительно разговорчивым. Однако Милан не спешил удивляться: скорее всего, с Деяном этот юноша так себя и вёл. «Правда, почему вдруг такое откровение именно ко мне?». Рано или поздно эти уловки сплетутся в бесхитростное, но ловкое объяснение, а пока Милан решил поверить его искренности.       — Ну, мне как-то всё равно на Дмитро — что он думает обо мне, боится или нет, — честно ответил он, когда вопрошающий взгляд синих глаз уже заметно жёг от нетерпения. — А уж тем более неважно, кто он: хоть главарь, хоть мечник. Если у человека отсутствует всякое понимание чужих границ и интересов, я готов за это наподдавать ему. Хотя за всю жизнь я дрался очень редко…       — Я всё ещё не могу поверить, что ты прилюдно ударил его и угрожал ножом! — неподдельное восхищение искрилось в этом наполовину обвинительном восклицании. Андрей как будто и порицал его поступок, и восторгался им одновременно; две стороны подросткового максимализма слились в этих словах. — На лучшего воина Мараца! Не имея толкового оружия, кроме кинжала! А ведь он выше тебя на голову и заметно шире в плечах… Ты, в сравнении с ним, просто кукла, которую он мог запросто переломить надвое. И ты всё равно одержал победу… — Милан остановился на перекрёстке и взглянул на Андрея. Юное лицо пылало от возбуждения и интереса, в глазах сияли начищенные лукавые сапфиры.       — Это не достижение, Андрей. Таким меня слепила жизнь… Если бы я позволял каждому, кто относился ко мне с пренебрежением — а таких, поверь, было много, — причинить боль, то уже давно лежал бы мёртвым в земле. Я выучился ярости. И мне кажется, ты меня прекрасно в этом понимаешь… — светофор загорелся зелёным, и пришлось снова вернуться к рулю. Но Андрей явно впечатлился его откровением и замолчал надолго — до самого магазина. Своей историей делиться не спешил…       Милан знал, что он расскажет — чуть позже, но всё равно выплеснет свои закупоренные страдания многолетней давности. По рассказу Деяна стало понятно лишь, что детство у Андрея выдалось ужасным и скомканным; выбравшись в дикую природу, он быстро повзрослел и никогда не знал ласки, чурался её, видя в ней извращённую подоплёку своего отца. Ярость росла и крепла вместе с ним. Иначе бы этот хрупкий, болезненный, тонкий мальчик просто не выжил…       В музыкальной лавке застряли на долгий час. Давненько Милан не бродил по такому большому, заполненному лишь нотами, инструментами и всякой мелочовкой магазину! Новенькие, свежеотпечатанные листы с партиями на любой вкус: симфонии, сонеты, этюды. Лакированные деревянные поверхности блестящих скрипок и гулких гитар. Кожаные футляры всех размеров. Сияющие, натёртые бока духовых: трубы, кларнеты, флейты. Даже могучая арфа возвышалась корабельной изящной мачтой в начале магазина — с роскошной белой отделкой и туго натянутыми струнами, готовыми излиться в нежные мелодии. Андрей не заскучал и перетрогал все инструменты в магазине; даже извлёк безалаберные аккорды на чёрном фортепьяно, но баловаться не стал и поскорее освободил место для профессиональных музыкантов — народу в магазине было полно. Милан придирчиво выбирал композиции для принца Айриса и решил идти по классике: что может быть лучше проверенных временем произведений? Строгая форма, лаконичное звучание, академические переливы, мягкость высоких вспышек. Он даже попробовал воспроизвести кое-что на тестовой флейте и критически оценил, понравится ли такое принцу, сможет ли увлечь. Он нуждался в чём-то завораживающем, сказочном, лёгком…       Наконец, Милан выбрал несколько сборников, оплатил покупки и едва вытащил — чуть ли не за шкирку — Андрея из магазина. В качестве вознаграждения отвёл его в одно известное своими изумительными десертами кафе. Они сели за круглый столик с пластиковыми стульями, под зелёный брезент, и заказали по большой пиале с мороженым всех видов и со всеми начинками. Потом во рту целый день тянулась эта клубнично-ванильная сладость! Зато как раз там, за вкусным угощением, Андрей вдруг податливо раскрыл свою душу. Точнее, Милан всего лишь чуть поднажал, и послушная ракушка раскрылась, обнажив драгоценную жемчужину.       — Знаешь, Деян рассказал мне о том, как вы познакомились, — начал он и боковым зрением заметил, как вздрогнул юноша. — Поистине безумная история! Вы как будто и правда были созданы, чтобы помочь друг другу… — Милан знал, что размягчит ощеренную душу Андрея, готового вгрызться в любого, кто затронет его учителя — просто так, мимоходом, без разрешения на столь сакральное знание. Парнишка и впрямь посмотрел на него уже не так дико, а скорее недоверчиво, но уже с интересом. — Меня всё интересовало: как тебе удавалось выживать столько лет в диких лесах? Одному, будучи ребёнком?.. Я бы не поверил, если б это сказал не Деян! Как ты так быстро обучился выживанию, как не нарвался на плохих людей, где добывал еду? Это всё не даёт мне покоя.       Андрей долго молчал, обдумывая его вопросы. Милану на мгновение даже показалось, что он проигнорирует его монолог и оставит бессмысленной разноцветной ремаркой, способной лишь украсить их милую сценку в городском кафе, но никак не развить. Однако глухой голос, чуть осипший от навалившихся воспоминаний и холодного лакомства, рассеял последние сомнения:       — Тут нет никакой тайны и загадки. Жизнь вокруг служила мне отличным учителем, а учусь я, как ты знаешь, быстро… — Андрей задумчиво помешал расплавленные остатки мороженого ложечкой и зачерпнул сладкую жижу. — Возможно, я ничего не знаю о ярости — по крайней мере так, как ты, ведь даже в самом бредовом сне не сумел бы пойти против лучшего воина Мараца. — Милан усмехнулся, а Андрей чуть зарделся; если это завуалированная похвала, то какая-то ледяная стена между ними рухнула. — Но кое-что всё равно знаю, и, видимо, именно ярость двигала мной всё время… Ты слышал о моём детстве, — глаза — горящие фиалковой страстью, испугом, неуверенностью — впились в него клещами. — Деян наверняка рассказал и о моём отце… Это был больной человек, с выжженным сознанием; но мало того — он ещё и вёл себя по-ублюдски. В иные моменты мне казалось, что он всё понимает, всё чувствует: и нашу боль, и страдания, и крики матери. Но питается ими, как едой. Испытывает удовольствие, насилуя собственное дитя, плоть от плоти своей, как писали в Библии… Вот этого я ему никогда не мог простить, — и так заострённое от хронического недоедания и усталости, лицо Андрея ожесточилось до резких вычерченных скул, впалых щёк и печально изогнутой линии рта. — Он ведь хотел однажды изнасиловать меня, — произнёс так легко, будто говорил о мелочи; но самого внутри трясло, Милан отлично видел его тихую лихорадку и уже сокрушался по поводу того, что предстояло услышать. — Я в тот момент ставил табуретку на кухне, чтобы добраться до шкафов с сахаром и немного пожевать его — это помогало утолить голод и быстро обрести силы. Мне было семь лет… Он подошёл сзади и напал на меня. Сбил с табуретки. Я упал и пополз в сторону: хотел спрятаться под стол. По одному звериному взгляду отца понял, что он желает сделать со мной, хотя в те годы даже толком не знал, как это называется, в чём суть этого омерзительного действия… Но по жалобным стонам братьев и сестёр мог догадаться. Но не успел: отец вытащил меня за ногу и начал хлестать ремнём. Ничего, ремень — это ещё ничего… — Андрей опустил голову и заговорил так тихо, что Милану пришлось пододвинуться. — Вот когда он начинал бить досками — это было больно. И я знал: если бьют слабо, значит не дают выдохнуться для какого-то будущего издевательства. С меня начали стягивать штаны, а когда не получилось — рвать их, — Андрей бледнел с каждой минутой и сильнее сжимал кулаки на коленях; Милан всерьёз переживал, стоило ли ему поднимать из закромов памяти такой рассказ. — Помню, жутко воняло перегаром — отец всегда был пьян — и мочой — кухня служила ему отхожим местом. И тогда глухая, рокочущая ярость взорвалась во мне. Я вдруг понял, что буду биться: не дамся этому монстру, лучше пусть он меня задушит и тогда делает что угодно с моим телом, но не пока я жив! На нижней части туловища уже не осталось одежды, когда я ладонью нащупал осколок бутылки. В этом не было ничего удивительного — в кухне пол всегда усеивали разбитые бутылки, словно цветы. Я часто резался о них, однажды даже пришлось зашивать рану… И вот я схватил один осколок и прижал к шее отца. Я не знал, что там находились жизненно важные артерии, но чувствовал: ещё одно прикосновение ко мне и я буду методично, старательно и яростно перерезать ему горло! Отец словно ощутил неладное и замер. До сих пор помню его стеклянный, на миг прозревший взгляд. Взгляд, всё ещё полный чего-то низменного, жестокого, животного — но уже страха. Я, маленький, тоненький, слабый, прошептал ему — человеку, который мог одним ударом размозжить мне череп и выбить из рук стекляшку: «Я тебя убью, мразь». Слово «мразь» я взял из его лексикона, конечно же… Он долго смотрел на меня, а потом отполз. Покачиваясь, вышел из кухни, прихватив с собой бутылку. Потом зашёл в комнату к сёстрам. Дальше — только их крики. А я лежал, полуголый, с кровавой ладонью — так сильно вцепился в осколок, и слушал своё бешеное сердце. Я спасся, но уже не мог пошевелиться, чтобы спасти сестёр. Да и смог ли бы? Они уже отлично знали о страдании, которого избежал я… Мне до сих пор и горестно, и стыдно за тот поступок. Вроде и стоит гордиться, но чем? Только себя спас, вот и всё… — Андрей на минуту закрыл глаза и судорожно вздохнул, пропуская воздух сквозь спазматическую глотку.       — Это я к тому, что мне вполне известно, что такое ярость, — продолжил он, посмотрев на Милана уже спокойнее. — Впервые я её испытал тогда, в секундах от безвозвратной потери невинности и самого детства. А потом чувствовал вновь и вновь, когда повисал вблизи от смерти, когда терял силы от голода, когда мёрз зимами, когда убивал нападавших хищников. Я говорил себе: ты не можешь просто так умереть — не сейчас, ведь ты остановил самого ужасного монстра — своего отца. И только благодаря ярости… Уж ни особой силы, ни ловкости, ни способностей у меня нет. Поэтому, отчасти, я понимаю тебя, когда ты бросался на лучшего воина Мараца, желая ему отомстить… — в глазах чуть поблёскивало — от картин вроде бы поблекшего, но всё ещё живого прошлого. Милан не выдержал и привлёк к себе хрупкое и полное внутренней силы тело: обнял за плечи и склонил белобрысую, столь похожую на его голову к своей груди. Андрей расслабился и позволил минутную слабость.       Милан тихонько гладил его по макушке, не смел дышать, чтобы не напомнить, у кого именно Андрей причалил свой мятежный и истерзанный бурей корабль, и всё думал. Думал, как же много этот скрытный, тихий, осторожный юноша берёг в своём сердце, как плотно упаковывал все бурлящие эмоции в один тонкий пласт и где потерял свою иллюзорную отдушину, отчего теперь так отчаянно искал её в своём неприятеле. И ни на один вопрос не нашёл внятного ответа. Одна лишь мальчишеская исковерканная душа лежала перед ним, едва восстановленная по обрывкам добрым лекарем. Теперь Милан ещё глубже понимал те трепетные отношения между учителем и учеником; это не выгода, не наставничество, это взаимное спасение.       И оттого вдвойне приятнее было стать временным прибежищем для Андрея, перебравшего густой печали во тьме прошлого.       — Хоть мы с тобой и не друзья, — важно заявил Андрей, когда резко отодвинулся от него и утёр красное лицо, — и ты мне вообще-то не нравишься, но… иногда, вот как сейчас, кажется, лишь ты один понимаешь меня до самой последней чёрточки. Не знаю, что это в тебе… — Андрей скрестил руки на груди и угрюмо поводил носком ботинка по асфальту. — Талант слушателя или просто участливость? Но ты слушал меня и чувствовал каждое словечко. Вбирал его, не боясь. Будь то унижение, боль, отчаяние… А мне стало легче, — наконец осмелился поглядеть на него прямо и откровенно; в глазах уже давно не было ничего детского или наивного — у Андрея здорово получался этот переход, ведь то отражалась его душа. — Теперь понимаю, почему Дею и Стефану так приятно с тобой разговаривать… Такому не научишь. Это, наверное, в сердце.       «Такому не научишь, но меня научили». Эмиль всегда внимательно слушал и распалял на ещё большее доверие; и Милан, порой как дурачок, рассказывал о таких глубинах своей буйной подростковой сущности, о которых спустя годы не вспоминал без стыда. Всё это были минутные мысли, нелепые суждения, ничего особенного. Но, продираясь сквозь конфузы и оцепенения, он вылетел к тому, отчего всегда бежал: не быть похожим на Эмиля, ни в коем случае. Ограничиться только флейтой; и математикой; и вкусом в музыке; и хлопковыми рубашками одинаковой фирмы; и…       «И всем остальным, исключая, конечно, его главный порок», — побеждённо, грустно закончил Милан.       Назад они ехали вовсе не товарищами и уж точно не закадычными друзьями, но густое напряжение между ними развеялось, ослабло, пустило в себя солнечные корни, давая надежду на хорошие будущие отношения. Милан понимал, что упрямый парнишка не примет его просто так, даже после короткого искреннего объятия; и уж точно не перестанет ревновать к нему Деяна. Но каким-то колючим, ершистым образом они найдут друг к другу путь.       Как только они приехали, Милан испросил разрешения репетировать в квартире у лекарей: тревожить беспокойный сон Дмитро он не хотел, а подготовиться к исполнению стоило. Деян радушно пустил его к ним в гостиную, а затем позвал Андрея с собой — сделать кое-какие настойки, но, видно было, больше для выяснения, не надоедал ли он Милану. Впервые ученику нечего было скрывать, да и вернулись они какими-то расслабленными и мирными, так что Деян не надеялся услышать что-нибудь странное.       Со Стефаном они пересеклись коротко: тот рассказал о здоровье Дмитро («всё в порядке, он уже достаточно окреп, чтобы вновь жаловаться о нашей законченной дружбе»), а Милан поведал, что удачно съездил в магазин и набрал новых идей для концерта Айрису. Стефан устало улыбнулся, протянул к нему руку и ласково дотронулся до затылка. Хотел бы надолго запустить пальцы в смоляные кудри и потонуть в них, как прежде, но обязанности рвали их в разные стороны, вынуждая забыть об уюте и сокрытых нежностях. Милан пообещал, что вернётся вечером и поможет Стефану ухаживать за Дмитро. «Заодно и напомню ему, что не стоит пользоваться добросердечностью Стефана, даже если ты болен», — думал про себя с усмешкой.              Насколько тщательно Милан готовился к вечернему концерту, настолько же он и провалился. И нет, вовсе не по части исполнения или качества, но из-за вложенных эмоций. Он ничего не чувствовал, извлекая эти выхолощенные, чистые, роскошные мелодии. Сопроводить его пришёл Деян — мало ли Айрис откликнется и понадобится помощь, — и его восхищённое лицо, подёрнутое пеленой каких-то личных, взбаламученных со дна воспоминаний, служило лучшим ответом на то, что Милан сыграл блестяще. Однако заколдованный принц, с руками вместо истинных крыльев, и тут остался равнодушен к его звукам. Посмотрел сквозь так, будто перед ним пустовало, даже не дёрнулся сегодня при первых нотах, а потом поплёлся спать в свой закуток.       Разочарованный и негодующий, Милан впервые выругался, едва красивая музыка затихла, и грубо затолкнул флейту в футляр. Но злился он вовсе не на безумного принца — что с него взять, он не виноват, а на себя. Он просто воспроизводил мелодию — сухо, механически, двигаясь по нотному стану как по инструкции, но вовсе не играл. И из-за собственных заглохших эмоций он переживал, мучался, боялся, что больше никогда не извлечёт страсти, подобной той, что он испытал рядом со Стефаном в их бессонные ночи.       Деян шёл сбоку и успокаивающе придерживал его за плечи.       — Не переживай! Может, выйдет завтра… Ты наверно сегодня устал: пока ездил за нотами и терпел моего несносного Андрея. — Милан тяжело вздохнул и покачал головой, чтобы не начать оспаривать выдуманные для него Деяном причины. Тот всегда был к нему мягок больше, чем следовало. — Да и вообще, — заметив его прежнее хмурое лицо, продолжил лекарь, — ты сыграл изумительно! Мы же не знаем, что хочет услышать от нас принц…       — Я знаю, — горько улыбнулся Милан и отчаянно взглянул на Деяна; остановился так резко, что друг едва не споткнулся, дабы поспеть за ним. — Он хочет услышать искренность. Чувства. Неважно какие. Необязательно горячие, терпкие, испепеляющие. Простых и настоящих будет достаточно. Но у меня их, видимо, нет… — опустил голову и нервно покусал губы.       Деян неожиданно приблизился к нему, ещё крепче обхватил за плечи и прошептал куда-то над ухом, во тьму спутанных волос:       — Или они у тебя были, но просто не смогли сейчас вспыхнуть.       Шёпот обжёг, упал искрой на затухший пепел музыкальной лихорадки. И Милан если не нашёл ответа к тому, как играть, то точно завёлся желанием разузнать правду. Думать же о том, почему Деян вёл себя так убийственно ласково с ним, было тошно: жаркий спазм сразу перехватывал горло, а мысли рассыпа́лись пошлыми яркими блёстками. Они вернулись домой: лекарь пошёл успокаивать взвившуюся ревность своего ученика, который уже беспокоился, где так задержались двое старших, а Милан отправился помогать Стефану с Дмитро.       Как выяснилось, помощь и правда была нужна:       — Попридержишь его за спину? — попросил Стефан, когда он вошёл в комнату. — Я быстро сменю подушки.       Милан сомневался, что Дмитро не мог посидеть без опоры две минуты, но согласился — только из-за Стефи. Дмитро заметно исхудал и ослаб, но взгляд его полнился осознанностью и вниманием. Тело под просторной футболкой пестрело от бинтов, пластырей и засохших ранок. Милан наклонился к нему и аккуратно взял за плечи — на удивление, те единственные избежали шрамов. «Хорошо же зверь его отодрал!» — думал без всякого злорадства и насмешки, с искреннем сочувствием. Ему одной встречи с тёмным созданием Владыки хватило сполна, чтобы он знал, как тяжело выйти из этой битвы вообще живым.       Стефан искал наволочку в шкафу напротив, но спрыгнул с табурета недовольным. Цокнул и покачал головой, потом обратился к ним:       — Нет запасного комплекта! Я быстро сбегаю к хозяйке квартиры… Милан, можешь пока на половину опустить его назад. Только не давай ему приваливаться к стене слишком сильно — у него много ран на спине и ему может быть больно. Скоро буду! — взволнованный, растрёпанный, Стефан выбежал из комнаты. Милан взглянул на Дмитро, смиренно опустившего взгляд, и сел рядом на край кровати.       — Если ты думаешь, что сможешь вернуть его дружбу своей болезнью, то сильно ошибаешься. И выглядишь при этом жалко, — бесцветно бросил он сгорбленному защитнику и помог ему сесть поближе к валику из простыней, чтобы у спины была хоть какая-то опора. Но не рассчитал и подтолкнул с излишней силой. Дмитро плотно прижался раненой спиной к твёрдому изголовью кровати и зашипел от боли. Его жалобный стон полностью сорвал то поучительное и серьёзное настроение, с каким Милан хотел предупредить его. Теперь, подставляя под спину больного мягкие простыни, он чувствовал скорее стыд, чем триумф.       Когда боль утихла, а Дмитро пришёл в себя достаточно для ответа, Милан почувствовал на себе цепкий, внимательный взгляд колючих голубых глаз. Если тело его ослабло, то разум понимал всё до туманного намёка. Где-то под зыбкой усталостью этого человека скрывалось яростное неприятие.       — Ты не знаешь Стефана так, как я, — тихо и сдержанно, но с нажимом проговорил Дмитро, глядя ему прямо в глаза. — Ты знаком с ним чуть больше полутора месяца, правда? — едкая усмешка. — Это такая мелочь, такое ничто в сравнении с тем, как долго мы с ним дружили! — губы нервически искривились — Дмитро явно наслаждался свежей, ещё не отсыревшей от силы разума паникой Милана. — Ты видел лишь малую часть его характера — он добрый и честный парень, ласков с теми, кто откровенен с ним. Но ещё не познакомился со второй частью — той, что делает его лихорадочным, возбуждённым и очень нервным. Та, что передалась ему в наследство от властолюбивого, но такого несчастного дядюшки… — Милан уже хотел отмахнуться от этих пустых, только запугивающих слов, но Дмитро, внезапно окрепший, схватил его за руку и силой удержал на месте. — А я знал его во все периоды жизни! — продолжал шипеть надорванный голос. — И каким он был в детстве, и какие трудности преодолевал, будучи подростком, и отчего так часто ловил плохое настроение, когда совсем вырос… Тебя с ним рядом не было! — глаза сверкнули такой слепой, звериной ненавистью, что Милан дрогнул и по-настоящему обомлел от страха. — Ты не знаешь, в каком утешении он нуждается, каких хочет услышать слов и что ждёт от настоящего друга. Ты не выслушивал его подростковые бредни, не ковырялся в его комплексах, не подставлял плечо, пока он ревел.       Милан, наконец собрав себя по осколкам, на которые Дмитро всё же удалось его разбить, грубо возразил:       — Не имеет значения, как долго мы друг друга знали! Вы вот были знакомы многие годы, но Стефан что-то не горит желанием возобновлять с тобой общение… Так-то хорошо ты его знаешь? — Милан с трудом остановил себя от ещё большей желчи — злость к Дмитро здоровому не должна мешаться с прохладным осаждением Дмитро больного, раненого и истощённого. Милан даже вырвал руку из его хватки и приподнялся с кровати.       Но пациент и не думал сдаваться, хотя слова задели, растревожили его до слепого помрачения; ведь они зашли на такую территорию, где поражённым был уже сам Дмитро…       — Не заблуждайся: он просто увлёкся тобой! Ему вечно нравилось всё необычное, притягательное, экзотическое… Ты со своей смуглой кожей и чёрными кудрями очаровал его, но не более! Его сердце и мысли для тебя — загадка, не правда ли? — Дмитро злобно усмехнулся, почувствовав, что попал в цель. — Он просто не знает, с кем связался… Такой порочный выродок, как ты, скоро надоест ему! Он уже пресытился твоим образом и совсем скоро устанет от тебя. — В квартире щёлкнула входная дверь, и Дмитро быстро замолк — речей у него накопилось на целый час, но пришлось из всех них сделать короткую тихую выжимку, брошенную в лицо Милану чёрной ядовитой гуашью: — Я проиграл тебе и зверю, но больше уступать не намерен…       Стефан вошёл в комнату и начал так увлечённо рассказывать о том, как в хозяйской квартире его облепило штук восемь щенят, которых там разводили для продажи, что не заметил повисшего мрачного облака. Милан кое-как отбросил от себя удручающий разговор и с удовольствием послушал милую историю о бесконечном тявканье и повизгивании, ошалелой стеной зависших в доме хозяйки. А потом вдруг как-то резко почувствовал себя лишним: Стефан тихо и по-доброму обратился к Дмитро и рассеянно смахнул с его лба встопорщившиеся волосы. Гнусный червь сомнения тут же прогрыз путь к сердцу: может, Дмитро был не так уж наивен в своих попытках? Может быть, всё так и есть — они друзья навеки, а Милан здесь временное, красивое явление?       Под предлогом усталости он покинул их, намеренно проигнорировав вопрошающий взгляд Стефана. На душе висела грозовая потрескивающая туча, готовая потопить всё хорошее и яркое под гнётом серой безжизненной воды. «Да очнись же ты! Дмитро тобой просто манипулирует, тебе ли не догадаться, на какие уловки он может пойти?..» Но сомнения на то и считались ужасно нудной, неизлечимой болезнью, что оставались отравляющей завесой на сердце, даже когда самые разумные доводы опровергали их сотню раз.       И, как на зло, сон тоже не принёс успокоения…