Ми́лан

      — Я сбежал из публичного дома в Тивате. Само мероприятие получилось лёгким и воодушевляющим: тайно собрал вещи, вышел с рассветом и понёсся куда глаза глядели на велосипеде, выкраденном у одного из соседей. Я его припрятал в укромном местечке — в сарае у нас за домом и даже догадался перекрасить, чтобы никто не сумел его опознать. Баночку краски взял со стройки в городе. Пару дней пришлось ждать, пока всё высохнет… Плана у меня толком не было, — Деян покачал головой и усмехнулся, разглядывая парковку перед отелем. — Мне исполнилось шестнадцать, и я хотел бежать с отчаянием подростка, которого насильно заставляли заниматься сексом и при этом выполнять всю врачебную деятельность в борделе! Мои четыре сестры, а уж тем более мать — все отказались бежать со мной. Матушка, к тому же, тронулась умом так, что грозилась сдать меня владелице, если я посмею внушить этот бред своим сёстрам… А ведь больше всех мне было жаль именно самых младших: десяти и восьми лет, — голос Деяна охрип из-за тончайшей прослойки горя, яркого, как и в те дни. — Владелица обманула меня: она обещала не нагружать девочек «взрослой» работой и вообще, дать им возможность ходить в школу и всё такое. Но, конечно, она просто обвела вокруг пальца пылкого юнца, каким я был в то время! Совсем скоро я узнал, что мои младшие сёстры о школе никогда не слышали, грязной уборкой занимались как прежде, а вот возвращаться в нашу общую комнату стали всё позже и позже… Дети — ценный товар в борделях, ими не разбрасываются просто так, — жестокость грубым оттиском отпечаталась на побледневшем лице Деяна; взгляд с бессильной злобой блуждал по заливу. — Поэтому владелица не спешила продавать их невинность. Сначала отдавала их так называемым «мягким» педофилам… которым нужны только оральные ласки. Эти извращенцы, быть может, ещё и похуже обычных: сексуальная ограниченность, когда они не могут притронуться к объекту своих желаний целиком, сгущает самые ужасные, самые терпкие и озлобленные помыслы в их сердцах. Младших сестёр гоняли по таким ублюдкам, а затем втридорога отдали их невинность отродьям ещё более мерзким, — Деян дышал судорожно и тяжело, его ноздри широко вздымались и сопели, а кулаки стискивали перила. Милан, даже если и хотел поддержать его, боялся получить в ответ крепкий удар — просто бессознательно, за всех несчастных поруганных девочек, прошедших через грязные руки ублюдков. Ведь прошлое так любит наполнять реальность своими призраками, уж ему-то это было известно…       — Я уговаривал пойти со мной хотя бы младших, когда однажды застал одну из них, вернувшуюся домой поздно, с кровью, текущей между ног… Но они были как загипнотизированные: никуда не пойдём, а если будешь нас тащить — закричим так, что проснётся весь дом! Я пробовал и мягко, и жёстко, даже ссорился с ними. Но две младшие уже давно перестали быть детьми: они глядели на меня разочарованными, бесцветными глазами и повторяли одно и то же. В конце я отчаялся и понял: если буду настаивать дальше, они сломаются только в худшую сторону и вообще сдадут мой план. К тому же, я начал замечать подозрительные взгляды владелицы в мою сторону… Однажды я всерьёз испугался: хотел выйти прогуляться ночью — мучала бессонница, но с удивлением заметил, что мою каморку заперли. В то время мне уже выделили отдельную комнатку, как врачу, но никто никогда не закрывался: тащить друг у друга было нечего. Тогда я притих, стал усерднее работать, перестал уговаривать семью бежать и говорил только о работе местным доктором: как меня это якобы воодушевляет и радует! Комнату прекратили закрывать, и я выдохнул. Но владелица всё-таки продолжала нагружать меня той самой, побочной работой: к сексу я уже испытывал даже не отвращение, а ненависть. И это в шестнадцать лет! Да ещё и вечный осмотр женских тел, болячек и непристойных мест в самом ужасном виде добавляли мне брезгливости… Я наскоро украл велосипед, покрасил его, собрал вещи и уехал. Первые дни кружили голову свободой и бесконечностью мира… — Деян выдохнул и наконец-то расслабился, подставив лицо солёному ветру. — Я знал, что если остановлюсь в Тивате, то меня будут искать. Денег у меня было мало — всё, что сумел украсть, когда в последнюю ночь бессовестно ходил по комнатам остальных проституток, пока они работали. За это мне ужасно стыдно, Милан... Я даже умудрился взломать личный кабинет владелицы, но та, мерзавка, большую часть денег держала в сейфе, код к которому я не знал! Перед тем, как покинуть город, я оставил полиции несколько анонимных писем с просьбой проверить деятельность бара на такой-то улице, намекнув, что там содержали бордель. У владелицы если и не всё было куплено в полиции, то какая-то весомая часть её там покрывала. Или же все предпочитали не видеть того ужаса, который разворачивался у них под боком… Поэтому толку от этих писем оказалось мало, бордель только переехал и скрылся в глубинах Тивата, и, сколько бы я ни приходил потом, через много лет, искать его, чтобы ещё раз предложить сёстрам спасение, всё было тщетно. В общем, тогда я бежал с тяжёлым сердцем, ведь оставил свою семью. Но мог ли я сделать что-то ещё, Милан? — обратился к нему Деян с мольбой и грустью. — Если бы я напирал дальше, нас бы всех посадили на замок, и не ясно, выпустили бы вообще когда-нибудь!       — Ты сделал всё, что мог, Дей… — мягко проговорил Милан и пододвинулся к нему; приобнял за плечо и ободряюще улыбнулся. — Не вини себя…       — Я стараюсь — и уже много лет, — признался он, коротко ответив на его ласку быстрым поглаживанием щеки о ладонь, лежавшую на плече, и печально усмехнулся. — Только вот легче пока не стало — разве что чуть-чуть… Так вот, первые дни я не чувствовал усталости и преодолевал десятки километров на велосипеде, порой в гору, только бы побыстрее отъехать от Тивата. Ночевал под открытым небом, питался сначала своими припасами — всякими консервами и прочим, а потом подворовывал из магазинов на заправках. Но меня быстро поймали на этом и чуть не отлупили, так что пришлось отложить идею с кражами. Для таких внимательных владельцев магазинов, как те, что торговали на горных остановках, я приходил словно с надписью на лбу, что собираюсь красть у них продукты. Но, наверное, так и было: подозрительный тип с сальными волосами и страшно чумазый у кого угодно вызовет вопросы. К счастью, было лето, и я наслаждался всеми его преимуществами: мог спать на одном лишь расстеленном пледе, купался в прохладных водоёмах — мыло воровал с тех же самых заправок, много одежды не требовалось. Правда, я с ужасом думал о том, что будет, когда жаркие месяцы пролетят… Поэтому нехитрым своим умом решил, что попытаю счастья поглубже на континенте: все эти прибрежные города вызывали во мне лишь одно воспоминание — о борделе. Казалось бы, я вырос у моря, но толком его никогда не чувствовал: сквозь толстые каменные стены не доходил его солёный вкус. Только алкоголь и прогорклые сигареты… А когда подрос, уже и не испытывал такого трепета: ну море и море — вечно штормящее, чуть грязноватое и редко тёплое!       Деян перевёл дыхание, а Милан, решив, что обнимать его дальше будет неловко, отстранился.       — Я забирался в горы. На велосипеде, который у меня не украли только чудом, это было гораздо легче, хотя резкий серпантин вызывал во мне тихий ужас и иногда меня даже подташнивало, стоило глянуть в бок, какая пропасть разверзалась всего в паре метрах от колёс… Я подрабатывал на фермах: платили мизерно, но разрешали ночевать в сараях и брать излишки молока и потрохов, из которых я варил себе похлёбки. Попутно я лечил семьи фермеров, если вдруг обнаруживалось, что кто-нибудь заболел, а за врачом посылать долго или дорого. Конечно, у меня специализация была очень узкая… — Деян жестоко усмехнулся и нервно отбросил завитки со лба. — Но я ведь много читал о человеческом организме в целом, чтобы понимать, как всё со всем связано. На некоторых фермах мне разрешали пользоваться личной библиотекой, и тогда я проглатывал книги по медицине за ночь. Запоминать приходилось быстро: второго шанса прочесть никогда не было… Лечил я в основном несложные простуды, порезы, переломы — в общем, всё то, чем так грешит сельское хозяйство. Отпускали меня неохотно, но я знал, что должен идти дальше, что не хочу оставаться разнорабочим на фермах, где мне только в редких случаях разрешат лечить людей. И, кажется, именно в те годы я твёрдо решил, что свяжу свою жизнь с медициной… Даже несмотря на то, как всё начиналось — с принятия родов и осмотра проституток — я полюбил эту профессию. Мне хотелось помогать — ведь оказалось, что в мире полно неравнодушных и приятных людей, которые не жалеют добра и делятся им с другими. Я знал, что мне никогда не получить официальную лицензию: для этого был слишком мал и во многом неграмотен. Я даже не ходил в школу, и идти туда в шестнадцать было уже поздно. Всё изучал на практике и просто много запоминал. Отличная память спасала меня от голодной смерти… Однако школьные знания удалось восполнить чтением разной литературы, которая попадалась мне: по истории, биологии, анатомии. В какой-то момент одним из пунктов моего согласия пойти работать стало обязательное наличие библиотеки в доме и свободного доступа к ней! — Деян легонько усмехнулся, и в глазах заплясали лукавые огоньки интереса, с каким он обычно говорил о своей работе.       — Так продолжалось два или три года. Зимы я пережидал на одной и той же ферме, боялся идти один среди снежных гор и холода и встретить голодную смерть. В целом, новая жизнь мне нравилась: денег у меня всегда было мало, но их хватало на скромные нужды. В еде и крыше над головой радушные хозяева никогда не отказывали. Но душа требовала большего: не мог же я так всю молодость провести в вечной черновой работе? Чем она тогда отличалась от уборки грязного бара и комнат в борделе? Разве что свободой, и в первое время я упивался ею. Совсем скоро мне должно было исполниться двадцать, но я не чувствовал схожести со своими сверстниками, которые жили в деревнях. Три четверти жизни я провёл в удушливом, развратном доме, не видел ни любви, ни тёплого отношения. Знал только секс по принуждению и жестокости. С девушками у меня не складывалось… Травмирующий опыт ещё зиял свежей раной на сердце. Я весь сжался, спрятался в своей защитной оболочке и, как нервный сгусток, никого не подпускал к себе. При этом характер у меня был весьма простой, добродушный, даже весёлый. Девушек тянуло ко мне, я как раз походил на тех парней, которые им нравятся: в меру симпатичные, обходительные, с намёком на ум. Но едва ли мы подходили к более близким отношениям — а это случалось стремительно и рвано, как и всё в молодости, то я сразу же жестоко отказывал и прерывал всякие связи. Потом наконец принял в себе ужасный изъян и осознал: нет, даже не стоит давать надежды бедным девушкам. Они же не виноваты… С тех пор я даже немного замкнулся в себе и больше не привлекал никого, боясь разбить кому-нибудь сердце из-за своей ущербности.       Это откровение давалось Деяну с трудом. Тяжкий вздох рассёк алмазную тишину ночи и прочертил медную границу в рассказе, вернув к реальности. Милан краем глаза посмотрел на него: как только первый лоск сходил, под ним сразу обнаруживался очень грустный, несчастный человек. Милан всегда считал, что была беспощадно загублена именно его молодость: просидел в деревне, как в тюрьме, только ездил на лодке за рыбой, и на этом всё. Но оказалось, у него имелось всё: и чудесный, расцвеченный запахами воздух, и конопатое в лучах заката море, и солёные брызги, осушавшие губы до боли, и таинственная, сложенная из обрывков встреч, несчастная в своей красоте и прекрасная в своём несчастье влюблённость — а какая же ещё? Но как стремился к жизни, к жажде новых знаний и интересов Деян, и как наплевал на всё он, решив однажды, что его судьба неизменно испорчена и больше никогда не засияет счастьем!.. Это стыдило Милана.       — Я думал дойти до Подгорицы — слышал, что там есть хотя бы немного цивилизации. Даже начал питать иллюзии насчёт своей учёбы: может, всё-таки поступлю в какую-нибудь школу, потом в колледж, а потом, глядишь, и в институт… В большом городе это казалось возможно. Да, я догадывался, что буду посмешищем везде: девятнадцатилетний лоб за школьной партой! Но с чего-то же стоило начинать… Но путь внезапно осложнился. Я уже глубоко забрался на континент, в горы, и толком не изучил здешнюю капризную погоду. Везде она была разной. Мне казалось, в июне уже заканчиваются наводнения, бури, грозы и оползни, поэтому спокойно распрощался с обитателями фермы и выехал на своём стареньком велосипеде. Я нашёл даже карту страны, чтобы примерно ориентироваться на дорогах. Опыт в таком путешествии у меня был, и я не волновался… И вдруг в первый же день меня настигает ужаснейший ливень. Я вынужденно спрятался в ущелье, чтобы переждать непогоду: дороги совсем размыло, и ехать было невозможно. На утро проснулся от назойливого, мерзкого журчания: это затапливало мой ночлег… Кое-как удалось спасти вещи и быстро убежать. Но куда бы я ни шёл, всюду веяло влагой, везде разливались полноводные реки, а дороги превращались в кашу. Планы менял на ходу: с основного, прочерченного давно маршрута приходилось удаляться всё дальше и дальше. Я начал нервничать и допускать ошибки: нет бы остановиться, задуматься, вернуться обратно, дойти до более-менее жилых поселений и переждать паводок там. Но я упрямо шёл вперёд: стремился скорее проскочить опасный участок и выйти уже к горной тропе, которая, по моему мнению, была точно не залита. Однако незаметно мне приходилось менять путь и всё время углубляться в опасную зону. А я том не знал… Запасы еды кончались, одежда вечно была влажная и противная, в груди стали слышны хрипы. Я едва выживал, спасаясь настоями целебных трав, чтобы совсем не разболеться. Вокруг была полная глушь: ни одного поселения на ближайшие километры, я даже взбирался на деревья, чтобы поглядеть. Я отчаивался и бессильно шёл вперёд, уже потеряв надежду встретить что-либо, помимо холодных серых вод, несущихся прямо на меня.       — Когда запасы кончились, я научился ловить птиц и рыб, — продолжил Деян, сосредоточенно глядя вперёд. — Думал, что это невозможно — подстрелить куропатку камнем из рогатки или проткнуть окуня заострённым древком, но оказалось, когда ты голоден и последние два дня жил на неспелых ягодах — всё реально, — он болезненно усмехнулся, вспомнив себя в те моменты. — До того в своих путешествиях я обходился без этих навыков, ведь всегда находил кров над головой и сносную еду и быстро привык к подобному уюту… Ещё невероятно сложно было развести огонь. Спички я старался расходовать экономно и грамотно, но за тот ужасный месяц, что я провёл в ловушке паводка в горах, один, они все потратились или пришли в негодность. Я неожиданно вспомнил всё прочитанное: и как высекать огонь из искры трением двух камней, и как поддерживать его на протяжении ночи, чтобы не замерзнуть, и как ощипывать тушки! Мне было мерзко, неприятно, трудно, но я знал: от этого зависит, выживу я или нет. Уж мне ли не знать, что если я положусь на одни ягоды, то быстро потеряю в весе и силах и, вероятно, не справлюсь с наводнением?.. В общем, я стал самым способным учеником в лоне дикой природы.       — Теперь мне кажется, что если бы я переждал два дня и не стал бы переходить вброд беспокойную речку, то не вляпался бы в опасную историю. Но при этом не могу и не буду жалеть об этом, ведь тогда бы не встретил Андрея, — серьёзно отметил Деян и посмотрел на Милана внимательно, изучающе, словно искал в его лице понимания и ответа на вопрос: а было ли в его жизни похожее? Милан мог спокойно кивнуть: иногда казалось, что такой была вся его судьба. — Одним утром, уже спустя месяц моего житья под открытым небом в окружении постоянного риска быть затопленным, я, обессиленный и с воспалёнными лёгкими, заметил очертания деревни вдалеке. Но другого пути, кроме как через брод реки, не было: точнее, я бы его не нашёл и уже не пережил. Поэтому решил идти как есть. А река была опасная… Я хоть и наметил самую мелкую часть и даже увидел выступающие, более-менее пологие валуны, понимал: если соскользну и упаду в воду, то уже никогда не поднимусь. Я сильно ослаб и подорвал здоровье. Последние дни даже пришлось поголодать — улова совсем не было… А вода текла бурно и изредка захлёстывала камни. Но я пошёл.       — Всё было хорошо, хотя и медленно, где-то до половины реки. Там-то, в самом глубоком месте, меня и захлестнула волна. Вода к тому времени как-то подозрительно испортилась: вспенилась барашками, как при потопе, поднялись волны и сам уровень реки. Те камни, которые выглядывали над водой чуть-чуть, теперь целиком затонули. Но валуны впереди ещё виднелись, и я поторопился. Нога соскользнула во время прыжка, а волна добила сверху… Сначала я просто упал в воду, но не отчаялся и стал барахтаться. Течение со зверской жестокостью оттащило меня от камней и бросало в стороны. Я умел плавать и плавал отлично, но борьба с дикой природой отобрала у меня силы и я беспомощно грёб руками и всё тонул, окунаясь с головой. Да и бешеные, ершистые волны даже не давали вздохнуть или оглядеться… Надеюсь, тебе в жизни никогда не приходилось сталкиваться с подобным, — бросив на него короткий печальный взгляд, тихо проговорил Деян. — Если бы не чудо, если бы не мой милый Андрей, я бы умер самой мучительной, самой медленной смертью!.. Именно кончины от удушья — насильственного или водного — по праву считаются ужаснейшими: человек всё чувствует, всё понимает до самого последнего мига — и как отключаются его органы, и как гибнет каждая клеточка тела, и как мутнеет сознание… В какой-то момент вскипает страсть к жизни, желание бороться, но всё тщетно: в организме уже произошли необратимые изменения, и это — лишь обманчивая вспышка перед смертью.       Милан слушал его рассказ и леденел с каждым словом. Да, ему-то был знаком этот ужас: один в окружении толщи воды, сковывающей, тяжёлой, смертельной. Её пласты давили сверху и снизу. Её лапы разрывали лёгкие. Стефан вытащил его очень вовремя: наверное, ещё бы минута, и лёгкие уже целиком заполнились водой… Милан стыдился той части своей жизни: почему-то он думал, что погибнуть с помощью утопления будет легко и изящно. Глотнешь воды, словно яда, и за секунду сознание отключится! Потом, отойдя от жестоких событий и вернув себе разум, он долго жалел о неугомонных попытках умереть.       Казалось, Деян, говоря ему это, если не знал — да и откуда ему было знать, — то догадывался о чём-то похожем точно. Теперь же, бросив на него всего один взгляд, он как будто точно убедился в своём страшном предположении, увидев и побледневшее лицо, и искажённые страхом глаза. Заметил в нём ту болезненную, упёртую схожесть, что вела к одичавшим речкам и безрадостным итогам жизни.       И оттого так страдал, зная, что Милан никогда не признается, зная, что Милан вообще через это прошёл…       — Шрам я получил там же, в реке, — тяжко вздохнул и продолжил Деян, сомкнув ладони. — Ударился об острый камень, наверное, как-то так… Совсем не помню. Помню лишь, как меня мотало и несло. Помню боль по всему телу: оно билось о валуны… Сознание уже начало меркнуть, я ничего не мог разглядеть вокруг и краешком сознания решил: это всё. До того я только слышал, что люди на грани смерти осознают её горькое, простуженное дыхание и лихорадочной вспышкой понимают: конец настал. Но в тот миг я сам всё осознал. И как же захотелось жить! Каким замечательным показался мир по ту сторону водной глади: пусть раскуроченный, прогнивший, полный опасностей, но всё равно прекрасный! Прекрасной показалась и моя жизнь, даже та, что начиналась после паводка… Чёрная тоска капала слезами в моей душе, уже тонкой и отлетавшей. Вот что такое смерть. Но тут меня нагло вырвали из её ожидаемой хватки.       — Я долго отхлёбывался и всё чувствовал на груди чьи-то руки, давившие со всей силой. Взгляд мутился и сливал всё вокруг в водяное полотно. Как только я смог заговорить, то трескучим шёпотом попросил спасателя передвинуть ладони вниз и надавить в другом месте — по моей быстрой, воспалённой оценке именно там в лёгких ещё копилась вода. Незнакомец выполнил всё безукоризненно, и вскоре я откашлялся целиком. Мне было известно, что самое опасное подстерегало захлебнувшегося даже после того, как его откачали. Это зависело от степени разжижения крови. Её новый состав мог дать необратимые последствия на органы, и вот тогда мой неизвестный спасатель, которого я ещё даже не разглядел, мог и не помочь… Я приподнялся на локтях и постарался ощутить своё тело. Прощупал, насколько мог, живот, голову. Вроде бы в порядке… По ощущениям, я не провёл в воде много времени и потерял-то сознание только от недостатка кислорода. По щеке текла кровь и заливала глаз. Оправившись от первого шока, я решил — будь что будет, главное, я пока жив — и рассмотрел своего спасителя, чтобы выразить ему благодарность. Зрение уже сфокусировалось, хотя один глаз подводил.       — Передо мной сидел мальчик. Потом я выяснил, что ему было уже двенадцать лет, но на вид он казался гораздо младше. Худой, со спутанными волосами до плеч, в рваной старой одежде. Такой маленький, жалкий, хрупкий! Он никак не сочетался с жестоким пейзажем вокруг… Как его вообще не унесло ураганом? Как он сумел нырнуть в реку и не то что вытащить меня, а сам спастись из её вод? Позже я разглядел, что он хоть был и костляв, но очень жилист, и в его теле крылась удивительная сила. Говорил он плохо и запинаясь, назвал своё имя. Я спросил его, кто он и как тут оказался? Он из деревни? А сам уже сомневался: не выглядят так деревенские, он больше походил на мальчишку-оборванца… Андрей или молчал, или отрицательно мотал головой и толком не разговаривал. Однако и уходить от меня не собирался: всё сидел на коленях, сложив ладони, и внимательно глядел своими огромными синими глазищами…       — Через полчаса, когда я смог подняться и решил, что точно не умру, Андрей вскочил следом за мной. Я уже тысячу раз успел его отблагодарить, но, честно, не знал, что могу дать мальчику взамен: ни денег, ни еды у меня тоже не было. Я тогда думал, что он хочет получить вознаграждение… Разговоры ни к чему не привели: он молча таращился на меня, а когда я пошёл прочь от берега, побежал за мной. Я всё пытался или разговорить его, или убедить, что я не тот путник, который ему нужен. Внезапно он хватает меня за рукав — цепляется так крепко, что ни шанса сбросить! И пищит тоненьким своим голосом: «Не бросай меня!». И, веришь нет, но после этих его откровенных слов, беззащитного взгляда и уязвимо приоткрытой души, я не смог сбросить его руку. Не смог отказать или оттолкнуть. Да и куда бы я пошёл один? Снова переходить бурную речку или умирать от холода под кустом?.. Одежда ещё не высохла, а вода была ледяной, поэтому меня уже начало знатно поколачивать дрожью. Андрей, хотя тоже искупался, ещё не так промёрз и смотрел на меня пристально, осторожно, как зверёк. И вдруг угадал: я от него уже никуда не денусь. Поэтому легонько дёрнул меня в сторону и кивнул головой. «Знаю место». Говорил он рвано и прерывисто, словно очень редко общался с людьми. Так оно и оказалось…       Милан заметил, как посветлело, разгладилось, очистилось лицо Деяна, как только он упомянул Андрея. Голос стелился бархатными лепестками нежности, а душа стремилась объять ученика, защитить, укутать теплом, совсем как в те годы, когда они встретились впервые. Милан догадывался, что Деян и Андрей близки, но теперь знал: их трепетные отношения гораздо больше обыденных, профессиональных. Снова покалывало завистью — шипастые плети обвивали голову и давили, давили, давили… Иногда Милан думал, что все вокруг него нашли свою родственную душу — все, кроме него. Точнее, ему казалось, что и он тоже нашёл, но теперь во всём сомневался… Неужто он стал для Стефана кем-то важным, не просто красивым мальчиком, с которого тот лепил в прошлом скульптуры? Временами Милан напоминал себе того юношу, каким был в школе, в год, когда прежняя учительница по математике ушла, заменившись Эмилем: он тогда эгоистично и горделиво вопрошал, почему всех вокруг любят, но не его? А оказалось, можно быть и строгой Душицей Любич, но при этом дарить человеку свою любовью и заботу — искренне и тонко.       — В общем, привёл он меня к самодельному шалашу, который стоял недалеко в лесу. Внутри спать можно было только согнувшись, но сухо, уютно — крыша проложена так, что не протекала. Рядом — место для костра. Андрей быстро развёл огонь умелым движением — у меня обычно это занимало минут пять. Порылся в своём веточном домике, достал запасную одежду, но для меня ничего не нашлось — всё на два размера меньше. Тогда протянул мне плед, а мокрую одежду аккуратно развесил над костром: чтобы хорошенько высыхала и при этом не загорелась. Я уже тогда сообразил, что он бездомный… И сколько лет был таким, неизвестно. На вопросы Андрей отвечал неохотно, то игнорировал, то хмыкал, то бросал что-то уж совсем неразборчивое. Я не настаивал — всему своё время. Только уже почему-то тогда знал: теперь мы с ним навсегда вместе. Словно судьбы, если вообще верить в них, могут быть переплетены — заранее, ещё до нашего рождения, как на бесконечном и очень уж ироничном веретене. Мог ли я когда-нибудь предположить, что меня спасёт ребёнок? И что именно он станет моим дорогим спутником на все последующие годы, а затем и учеником?.. Порой жизнь так шутит, что удивляешься: откуда у неё хватает сил и остроумия черпать всё это? — Деян усмехнулся и прочистил голос — тот сел от долгого разговора; лекарь успел отвыкнуть от них за прошедшие дни.       — Потихоньку я узнавал его судьбу. Особенно торопиться было некуда, бежать вновь к реке — опасно. Андрей однажды поднял на меня свои синие печальные глаза, огромные на его худом лице, и тихо попросил: «Больше туда не ходи. Умрёшь». И как я мог обмануть ребёнка? — Деян качнул головой. — В тот вечер он накормил меня вкуснейшей похлёбкой, сваренной на костях — пару дней назад ему удалось поймать сбежавшую из деревни курицу и не только наестся вдоволь, но ещё и сделать запасы. Судя по его исхудалому телу, такие удачные дни выдавались нечасто… До ночи я узнал о нём только одно: сирота. Это было и так ясно… Сказал он мне, кстати, сам, но только отвернувшись. Тихо так, смиренно, но ни в коем случае не жалобно. Как факт, как назидание. Он всегда так странно говорил в те дни… ещё не приспособившись ни к интонации, ни к выражениям, ни к смысловой окраске. Да и где ему это было взять? Ну, а я, ты и сам знаешь, мог говорить без умолку и в те годы. Найдя в нём преданного и внимательного слушателя, я бросался в пространные рассуждения о своей несчастной жизни — именно так и говорил — и поведал ему всё от корки до корки. Потом даже корил себя: ну зачем доверился первому встречному? Пускай он меня и спас, но необязательно же всё рассказывать… Вечером следующего дня я понял, что лучше пока пересидеть рядом с шалашом, с костром, где Андрей соорудил мне навес от дождя. Перейти реку мы сможем только через трое суток — так он сказал и так было на самом деле. Ну, а до тех пор нам, таким странным спутникам, нужно было много что решить и как-то поближе познакомиться.       — Произошло это всё спонтанно и само собой. Андрей заявил сразу: мне идти некуда, пойду за тобой. Я начал рассказывать, что и у меня жизнь не сахар — работы никакой, образования, денег, дома — ничего нет; я — плохенький самоучка с несоразмерными амбициями и, видимо, мой предел — это обслуживать коровьи хлева и лечить обычные простуды. Но Андрей смотрел на меня с восхищением — никто до этого так не смотрел. Да и потом стыдно стало, я даже замолчал… Вот говорил, что у меня жизнь дрянная, но у него-то что, лучше как будто? Лучше ему будет остаться здесь, в диком лесу? А что зимой?.. Я был без понятия, как он выживал, но с содроганием сердца думал, как он останется здесь в снегопад, в своей-то одежонке… Нет, решил, лучше пусть со мной — вместе будем разгребать лошадиное дерьмо и кормить свиней, зато нам выделят тёплый уголок и нормальную пищу. Двое пар рук лучше одной! Будем брать подешевле, зато принимать нас будут с охотой: больше сделаем! Я быстро прокрутил наше будущее и с тяжёлым вздохом решил: пока не встанем на ноги, мечту снова придётся отложить. Но я не мог бросить парнишку в плачевном состоянии. Он только бодрился, что здоров, что готов пойти и ещё раз прыгнуть в реку, но я мигом оценил его вид: последний звоночек отделял его от диагноза анорексия, когда тело уже само начнёт отвергать еду… Плюс куча мелких хронических заболеваний, по типу вечного насморка и так далее. Потом я заметил, что он сильно прихрамывал на одну ногу — ещё в первый вечер, если честно, но не стал спрашивать, зная, что он опять промолчит. Но на вторые сутки, видя, как ему больно, всё-таки настоял на осмотре. К удивлению, он не стал сопротивляться и показал мне ногу. На голени зияла длинная рана от когтей: неприятная, глубокая, начавшая гноиться. «Напал волк. Одиночка. Это редкость. Я его убил…» Более спрашивать я не стал. Хорошо, что вовремя обработали рану, иначе бы совсем скоро Андрея было уже не спасти. Из трав я намешал обеззараживающую кашицу, промыл рану как следует и наложил успокаивающую мазь. Уже через неделю всё зажило, и Андрей перестал хромать.       — Потом мы отправились дальше и пересидели два месяца на одной ферме, но не в ближайшей деревне, потому что Андрей наотрез отказался туда идти — видимо, его там запомнили и теперь выгоняли… Постепенно он рос, креп, расцветал, одним словом. Я старался побольше отдавать ему — мне-то было уже некуда расти, а для него — самое то, он ведь был на две головы меня ниже! В деревнях вообще думали, что это мой младший брат… Медленно я откормил его до приемлемого состояния, хотя на всю жизнь он останется таким тонким и изящным. Подстриг ему волосы — до короткого ёжика, избавив от колтунов и запутанных клоков. Купил одежды. В общем, скоро мы выглядели вполне себе правдоподобной парочкой двух рукастых юношей, которые искали работы на ферме. Разговорить Андрея о его прошлом удалось только через месяц — точнее, именно спустя столько времени я сумел собрать воедино те крупицы, которые он мне бросал… Первые недели он обычно говорил не более десяти слов в день, так что я счёл личным достижением, когда однажды услышал от него короткий рассказ. А дело было так: он рос младшим ребёнком в многодетной семье из семи — только вдумайся, семи! — детей. Они жили в богом забытой горной деревушке на севере страны. По моим подсчётам, он прошёл половину Черногории пешком, чтобы оказаться там, где я.       — Жили они семьёй худо-бедно: отец по-чёрному пил, мать витала бледной тенью для битья и запомнилась только синяками и кровоподтёками. Братьев и сестёр Андрей помнил плохо и точно не мог сказать, кого и сколько было среди них. Но отлично помнил, как в плохие дни, когда отец напивался до безумства, в доме раздавались стенания и крики. Пьяница бил всех без разбора: жену, на теле которой уже не было живого места, дочерей, сыновей — всех. Андрей вовремя научился распознавать вспышки гнева и, как самый маленький, хрупкий, прятался в расщелине на полу, прикрывшись сверху доской. Отец находил всех детей и всюду: в шкафах, на антресолях, на чердаке, за хламом. Но Андрея так никогда и не нашёл, только если тот не опаздывал к тайнику… Видел Андрей и много непотребств, воскрешать которые не очень-то хотел, но я догадался: на глазах у всех детей отец жестоко насиловал мать. И всё было бы не так страшно — сколько семей живут так, и ничего, хотя лично я думаю об этом с холодком по спине… Но! Вскоре вкусы отца сместились с потрепавшейся, избитой женщины на молоденьких, едва достигших полового созревания девочек… И вот тут для Андрея начинается настоящая травма. Он видел всё. Буквально всё, — Деян нахмурился, и ожесточенный тон его голоса заклубился ненавистью. — Все мерзости, которые творил этот ублюдок с ними… А потом вроде бы даже переключился на сыновей, но это не точно, я так и не понял. В любом случае, это всё были маленькие дети, понимаешь? И даже я, прошедший сквозь наш прогнивший бордель, вдруг с ясностью осознал: да ведь бывали места и похуже него! А для кого-то это был родной дом… Меня пробирает такое отвращение! Я долго и аккуратно потом выяснял у Андрея, не прикасался ли отец к нему и всё такое — понимаю, что это деликатная тема, но мне хотелось помочь мальчику… В итоге, как мне показалось, всё обошлось: Андрей был ещё слишком мал и, видимо, не привлекал отца. Да ещё и умел хорошо прятаться. Так что ему доставались только тумаки.       — Хоть это был ад, маленький Андрей и не думал сбегать — он не знал, что такое жизнь вне семьи. Когда он дорос до восьми лет, наблюдая все зверства и извращения отца, произошёл скандал — совершенно случайно. Без него всё это продолжалось бы долгие годы, и, вероятно, Андрей бы не решился бежать… В общем, под эту странную, отдалённую ото всех семью копала женщина, ближайшая соседка. Но копала она с корыстными целями: отжать часть плодородного участка, которым пьянчуга-отец не пользовался. Она хотела вынести на деревенский совет доказательства, что эта семья совершенно не способна содержать участок в должном порядке и выращивать на нём овощи и фрукты для продажи. А ведь это было бы полезно и выгодно для деревни… Женщина хотела получить землю бесплатно, а заодно, по возможности, выгнать бесполезных, шумных соседей куда подальше. Но обычными побоями и скандалами никого не удивишь: половина деревни жила так… Поэтому она стала приглядываться, принюхиваться, что же ещё скрывали запертые двери. И однажды, просто случайно, пригласила старшую дочь того семейства к себе — сначала завлекла едой, якобы «хочу помочь вам», а потом пригласила в дом: согреться и поговорить. Девочка, ослабшая, затравленная, с синяками по телу, жадно уплетала еду — у неё в семье так много и вкусно никогда не готовили… Дай Бог, если мать успевала между истязаниями сварить пресную похлёбку! А тут и пироги, и мясо, и картошечка… Женщина обращалась с ней приторно ласково, гладила по голове и просила рассказать о семье: всё ли у вас в порядке? Не мучает ли вас отец? Девочка боялась сказать правду, но женщина видела: ещё чуть-чуть, и она расколется. Она стала приглашать бедную девочку каждый день к себе, надеясь вкусными обедами разговорить её. Та уже начала потихоньку выдавать подробности всех побоев, и их жестокость даже поразила женщину, она и впрямь прониклась состраданием к девочке…       — Но тут случился ужасный курьёз: на один из обедов эта женщина пригласила к себе в дом несколько дружественных семейств, чтобы показать им бедную девочку и придать её историю огласке. Тогда это помогло бы ей заручиться большинством голосов при захвате соседской земли. Все семьи были рассажены за большой стол, блюда поданы, девочка тоже приглашена. Андрей рассказывал, что видел это всё воочию, потому как давно следил за сестрой, но с другой целью: опередить собак, которым выбрасывали остатки со стола. Если удавалось набрать жирных косточек, на которых ещё висели кусочки мяса или кожи, это считалось безумной удачей! Андрей, маленький, тихий, пробирался на чердак и оттуда сквозь щель наблюдал за действом. В тот день, он знал, придётся подождать дольше, зато еды будет много… И вот среди пира один мужчина, посоветовавшись со своей женой, сжалился над девочкой и решил преподнести ей тёплую шаль в подарок — просто так. А сестра Андрея, только вдумайся, никогда не видела ласки и заботы, не видела подарков и внимания — её сознание было развращено, воздвигнуто на абсолютно ложных истинах. Андрей едва не попался на ту же удочку, но вовремя убежал… А девочке уже исполнилось тринадцать, и всё её сознание было прошито толстыми иголками едких моментов, когда папа давал ей поблажку и не бил, только если дочка до этого хорошенько постаралась… Мне и стыдно, и грустно за сестру Андрея, когда я узнал это, — Деян медленно и сконфуженно провёл пальцами по гладким, белёсым от луны перилам; улыбка, горькая, что отравленная вода в заливе после корабля, сияла скорее в его глазах, чем на лице. — Она… она просто не знала, как выразить благодарность, и полезла на этого мужчину… В самом прямом смысле слова. — Милан разделил полный жалости к бедной девочке и нежный взгляд друга и понимающе кивнул. — Опустилась на колени, умелым движением потянула брюки и едва не начала делать то, к чему приучил её отец… на глазах десятков людей! Что дальше пошло… трудно даже описать! Мужчина смутился, поскорее отстранил от себя девчушку; женщины пронзительно завизжали, уже думая кинуться с кулаками на девочку, но сообразительная хозяйка вдруг быстро всё связала и тут же обратила ситуацию в свою сторону. Дескать, смотрите, что творится в той семье, раз их маленькая девочка уже так испорчена! Гости задумались и вдруг решили расспросить девочку, правда ли это и что ещё она видела. А та, ничего не понимающая, ошарашенная, оглушённая, выдала всё как на духу: о побоях и не только.       — Жители деревни были шокированы. Вооружившись вилами, лопатами, ножами, они пошли к проклятому дому — вызвать отца семейства на разговор и выяснить, правда ли это. Стучаться не стали — вышибли дверь. И обнаружили омерзительную сцену, пояснять которую Андрей мне не стал… И так понятно. Он не стал досматривать всё: слышал только нечеловеческие вопли своего отца, от них леденело в сердце. Ещё плакали его братья и сёстры… Он убежал подальше от дома; у забора встретил ту женщину, теперь новую хозяйку их земельного участка. Задорно улыбаясь, она шептала своему мужу: «Вот и отлично! Сейчас наши мужики расправятся с этим извращенцем, его жену можно сдать в богадельню, она совсем плоха, а детишек развезём по монастырям — я готова даже сама это сделать! Главное, найти всех детей, чтобы потом не нашёлся кто-нибудь, кто будет претендовать на землю обратно…» Услыхав это, Андрей, пусть и маленький, всё живо понял. Ему не хотелось провести в монастыре всю жизнь — о них он знал только одно: свобода там заменялась удушливой верой. Поэтому решил бежать. Лишённый всего, без должной подготовки и знаний, умений, он наверняка должен был умереть ещё в первый месяц или же попасться ищейкам той женщины, что разгуливали по ближайшим лесам, как только узнали, что в семье был ещё один ребёнок… Но парадоксальным образом Андрей выжил. Наверное, ему в этом помог скромный аппетит, ранняя самостоятельность и страстное желание оказаться где угодно, только не в близи той ужасной деревни. Убегая, он забрал с собой хотя бы комплект тёплой одежды. Несколько дней он плутал без должной еды, а потом, уже обессиленный, наткнулся на пастбище. Одной бедной ферме около него требовался пастух, но хозяин, человек старый и жадный, не хотел платить даже самую малость ребятам, которые предлагали свои кандидатуры. Тогда счастья попытал хрупкий Андрей. Он предложил бесплатно присмотреть за стадом, а взамен брать остатки со стола хозяина. Тот мгновенно согласился. Так что какое-то время Андрей перебивался этой унизительной, трудной для мальчика его возраста работой. Зато он успел нажить кое-какие вещицы и в следующий раз отправился в путь более готовым. Дальше его жизнь складывалась не так удачно, как у меня: благодаря росту и силе меня охотно брали на сезонные работы, ему же категорично отказывали. Да и мал он был… Поэтому совсем скоро он превратился в обыкновенного воришку и бездомного, жил в таких вот шалашах, на зиму уходил к побережью — там хотя бы не морозило так сильно и был шанс заночевать в заброшенной хибаре. Меня встретил случайно — застрял в той же ловушке, что и я, но не спасовал, а обустроил себе жилище и стал ждать, когда дожди прекратятся. А тем днём отправился ловить рыбу и вдруг заметил безумца, который вздумал перейти реку! Уже мысленно просчитал, что я не дойду, и приготовился в воду прыгать… Плавал он отлично, несмотря на внешне хилое тело, был ловок, приспособился к бурным речным потокам. Ну, а дальше история тебе известна…       — Вы как-то случайно набрели на Марац и решили остаться там в качестве подмастерьев лекаря? — спросил Милан. Деян с довольным видом кивнул.       — Признаюсь откровенно, с Марацем нам повезло: можно ведь искать его десятки лет и никогда не найти, а можно просто отправиться на западные горы и вдруг наткнуться… Тогда мы с удивлением осознали, что оба — смешанных кровей, то есть нашим вторым родителем был защитник. Мне-то это было относительно легко принять: я отца не знал, но он мне подарил весьма ценный приз — возможность жить в Мараце и даже работать там лекарем. А вот Андрею повезло меньше всего: он судорожно гадал, в ком же из двух его бестолковых родителей текла благородная кровь… Или матушка принесла его в подоле от заезжего мужчины, которым мог оказаться защитником? В любом случае всё звучало печально и унизительно…       Деян помолчал, давая рассказу настояться в голове и наконец обрести связность. Милан тяжко вздохнул, объяв одним взглядом это серо-чёрное полотно жизни Андрея и Деяна; сколь много горести и при этом ироничного везения сплелось в этой истории! Насколько эти двое были несчастны, настолько же и невероятно счастливы. Теперь Милан понимал, почему Андрей так колюче ревностно привязан к Деяну, и почему Деян так нежно ласков с ним. На протяжении долгих лет только они были друг у друга. Андрей, увидевший незнакомого юношу, едва не утонувшего в реке, ощутил своё предназначение и всей душой излился в робком «Не бросай меня!». Деян же, поначалу испытав лишь жалость и сострадание, вскоре вырастил из этих угловатых, примитивных, болезненных чувств — совсем как Андрей, новые, крепкие, дружеские, почти семейные. Они и правда стали семьёй — той семьёй, которой у них никогда не было.       — Спасибо, что поделился со мной, — прижавшись к нему ближе боком, проговорил Милан. — Знаю, это было для тебя трудно, потому и благодарю — не каждый решится на такое выворачивание души…       — Было приятно делиться этим с тобой, мой прекрасный Милан, — Деян улыбнулся и легонько провёл ладонью по снопу его звенящих чёрных кудрей. На миг захотелось вновь вернуться к тому, от чего они смущённо бежали: к лишнему откровению, липкому сомнению… Но Милан печально улыбнулся и сделал шаг назад. У Деяна уже был свой лучик света. Не стоило перегораживать его тенью в собственной душе…       Зато эта сизая, тяжёлая, пенно-морская тень желанно прибилась к берегам его беспокойных сновидений. Милан почему-то обманчиво надеялся, что, выслушав интересный рассказ с хорошим концом, уснёт безмятежно и быстро. Но, протянув чёрные плети готического сада, перед ним развернулись врата топкого прошлого — неизбежного, уже горчащего во рту и такого обманчивого…              Две недели они с Эмилем ждали результатов олимпиады. Милан сомневался, несмотря на пламенные заверения учителя, что у него точно всё получилось, и собственные знания, в которых был уверен. Мало ли, вдруг он где-то переоценил себя и вляпался в дурную ошибку? Он ведь и не немец вовсе, а простой черногорский мальчик, куда ему до выхолощенной аккуратности и знаменитого упорства?..       Две недели для взрослого — щелчок пальцев. Две недели для подростка — целая жизнь, полная восхитительных моментов и горестных событий, сменяющих друг друга, как цветные платья на танцовщице. Эмиль настоял на продолжении дополнительных занятий; Милан же, испугавшись той страстности, с которой он ринулся согласием на это предложение, какое-то время цеплялся за хлипкий образ пофигиста и хулигана, давно уж зная, как он ему не шёл и был мал. Учитель легко раскусил его, но с упоением праздновать победу не стал и небрежно заметил, что эти занятия, даже если не будут нужны для олимпиады, всё равно помогут Милану успешно сдать экзамены и попробовать себя в поступлении в университет.       И Милан позволил увлечь себя в дикое головокружение математических знаков, царапающихся иксов, смеющихся игреков и бесконечных машин, что отправлялись из точки А в точку Б навстречу друг другу…       Как их занятия сместились из строгого, угрюмого класса — с облупившимися рамами и яблоней, изредка всхлипывающей горсткой розовых пахучих лепестков, — в дом Эмиля, с его тёмной прихожей, обольстительно сумрачной гостиной и сырым, терпким запахом жирной земли из-за двери балкона — никто не понял. Сначала благосклонно принимались отмазки по поводу забытых домашних работ, потом Эмилю надоело. Тогда Милан, взволнованный и растормошённый, осознал, что теперь он должен придумать что-то изящное и оригинальное. И выдумал себе болезненную угнетённость желтушными стенами школы, её вечным гвалтом в коридорах, безобразно дребезжащими звонками, а ещё — боязнь встретить друзей в том же классе, где они с Эмилем занимались. Ребята полагали, что он оставался максимум минут на пятнадцать с учителем после уроков, но вовсе не на часы! До сих пор Милану удавалось скрывать их занятия, удавалось лавировать между портами «Свой парень» и «Любимчик учителей». Но теперь он устал, издёргался постоянно оглядываться, прислушиваться, ловить мельчайшие интонации в смешках друзей.       И, честно говоря, в конце концов понял, что не так уж и старался выдумать причину — лучше сказать, он извлёк её со дна своего истыканного тревогами сердца. Эмиль посмотрел на него внимательно, чуть ласково, разделяя и волнения, и надоевшую двойственность, и боль. Иногда он умел смотреть так, будто понимал всё до мельчайшей искорки, до постыдного рвения, до обжигающей близости… а может, так оно и было — тогда бы Милан хотел спрятаться поглубже в свой кокон и одновременно раскрыться, раскрыться до оглушающего треска!       Чтобы не вызывать подозрений и не пересекаться с компанией Милана, они назначали встречу у «мшистой колонны». От школы вели два пути, и один, короткий, быстрый, засаженный жизнерадостными рододендронами по бокам, пользовался популярностью среди всех, кто желал скорее оказаться дома. Второй же, витиеватый, укутанный болотной тенью ропщущих платанов и ухабистый, мог даже ужалить крапивой, если вдруг по привычке хотелось протянуть ладонь в сторону и коснуться нежных лепестков рододендрона… Милан спускался по нему, прямиком к колонне, а Эмиль, проходя по дороге вместе со всеми, в итоге сворачивал на трассу, кольцом опоясывавшую холм, и шёл по обочине до укромной выемки среди деревьев. Там его ждал Милан, всегда воодушевлённый, потирающий руки от сочного шлепка по мстительной крапиве и неизменно радостный.       — Откуда здесь эта колонна? — задумчиво спросил Эмиль в первый раз, дотронувшись до сероватого, прореженного жилками зелёного мха камня. Милан пожал плечами равнодушно и по-свойски — так реагируют все жители, невольно выросшие рядом с замечательным, но давно уж угасшим произведением искусства: рядом с заброшенным храмом, старым дворцом, покинутым королевским садом… Вот и эта колонна, украшенная затейливым орнаментом наверху, обвитая неуёмным любовником-плющом, стояла здесь всю жизнь, как Милан себя помнил.       — Дорическая, видно, что древняя… — шёпотом восхитился Эмиль и погладил камень с такой лаской, что Милану стало ревностно, колюче, до смешного обидно. Хотел бы он обратиться в безжизненную, равнодушную колонну хотя бы на этот миг? Ответ пугал и взрывался вулканами в груди. Юношу бросило в жар, он отвернулся и недовольно буркнул:       — А что значит дорическая?       Эмиль, усмехнувшись лукаво и загадочно, коротко рассказал ему о видах колонн. Милан внимательно следил за его пальцами, отчаянно рвущимися к вышине, к мелким, выскобленным узорам. Колонна была маленькая и неправильная: не выше двух с чем-то метров, а ещё печально косила в сторону. Эмиль сокрушённо покачал головой: «Это её небольшая часть. Видишь, внизу нет основания? Она просто вросла в землю, очень плотно вошла в местную черногорскую почву. Только дожди и оползни могут размыть её оттуда. Когда-нибудь она упадёт. Впрочем, это случится с чем угодно рано или поздно…»       Почему-то всякое высказывание Эмиля звучало сложно, назидательно, умно. Милан после каждого их урока, где они изучали уже не только математику, приходил домой и скорее записывал всё, что узнал, потому что держать это в голове было нереально. Хотя бы так он желал запечатлеть мысли и слова учителя, прижать их поближе к себе, ощутить сердцем целиком, без спешки. Ведь они с Эмилем были такие разные, такие далёкие, что Милан порой сокрушался: чем больше он впитывал в себя, тем сильнее разочаровывался во всей прошлой жизни. Можно ли прожить в неведении десятки лет? Конечно, вот же они, унылые тени, вокруг него! Но можно ли в двадцать четыре проникнуть в суть всего сущего? Милан верил, что да, ведь пример — перед ним!       — Удивительная атмосфера в Герцег-Нови, — продолжил рассуждать Эмиль, когда они двинулись к нему домой. — Такая особенная, с гнилостным привкусом вечного упадка, и при этом торжественная, воинственная, неприступная — гордая, одним словом, со всеми её башенками и фортами, крепостями и базиликами! Люблю воображать, как всё это выглядело в годы расцвета, — отбросив назад пшеничные, блестящие на солнце самой истинной оливой волосы, Эмиль подставил лицо, довольное, расслабленное, умиротворённое, навстречу солёному бризу, что цеплял хвойные запахи ельника и покалывал ноздри. — Думаю, как оживлённо здесь было, как грохотали пушки или носились по лестницам туда-сюда люди. Как местный порт не затихал даже ночью! — Эмиль полуобернулся к нему и бросил одну из своих обольстительных улыбок. — А тебе когда-нибудь было интересно такое?       Милан смутился, чуть не закашлялся, всё-таки запнулся и, весь застигнутый врасплох, ответил скудно:       — Не знаю… никогда не задумывался…       — Тебя можно понять, ведь ты родился здесь! — так же простодушно продолжил Эмиль, словно нисколько не заметил его конфуза. — Мне же непривычно видеть, как драгоценные памятники архитектуры уходят под воду… Только посмотри! — он живо кивнул на руины старой крепости, потихоньку уползающей в море. Сколько чудных, опасных вылазок проделал туда Милан — не сосчитать! — Скоро крепость совсем растворится в море, и такого по побережью города — много, очень много…       Милан посмотрел на Эмиля — золотые брови печально взметнулись кверху, в глазах вспыхнул тот матовый, тоскливый свет, присущий разочарованию, а губы, любившие острить, изогнулись в раздосадованной дуге. Учителя эта проблема и правда огорчала — как и всякого человека, выросшего вблизи фонтанирующего искусства. То есть в Италии.       — А вы знаете, сколько среди тех развалин «кудрявых» камней? — Милан загадочно улыбнулся, с удовольствием зацепив внимание Эмиля и его искреннее, не просеянное сквозь сито разума удивление.       — «Кудрявых» камней? Что это? — учитель, приободрённый, отвлёкшийся от груза мировых проблем маленького городка, теперь жаждал подробностей. Милан благосклонно удовлетворил его любопытство:       — Это такие особые камни, сплошь покрытые раковинами! Они долго пролежали в воде, и всякие моллюски нацепились на них, а остальное прибило волнами. Так вот, самый кайф подгадать время отлива — здесь с этим не так просто, как у обычных морей, наше море — своеобразное и ершистое! Но если подгадаешь, сумеешь спуститься на этот камень и осторожно походить по нему. Можно прикоснуться к ракушкам, разглядеть, как они прицеплены к камню, как наслаивались, как формировались… И все такие разные! — восхищённо заявил Милан, вспомнив те уже далёкие времена, когда у него находилось свободное время для такого дурачества. — Гребешки самых диких цветов, я один раз даже розовый нашёл! Про конусы, витки, всякие сердцевидки я уже не говорю… Однажды я сумел добраться до самого нижнего, самого опасного камня, куда даже прилетало волной и надо было аккуратно, чтобы не унесло в воду... И знаете, что я там нашёл? — Милан даже остановился и приготовил ладонь, чтобы показать размер. — Во-о-от такого наутилуса, прицепленного к боковой стороне! Вы же представляете, как они выглядят? Витые такие, огромные… у нас в гостинице подобные стоят на полке, да и то их привезли не отсюда… — Милан опомнился и чуточку отрезвил себя, когда вдруг понял, с каким жаром и наваждением бросился в рассказ о дурацких ракушках. В уголках Эмиля зрела сочная, ещё неясно — ласковая или ироничная усмешка. — В общем, такие у нас здесь богатства… — хмыкнув, закончил юноша и первым возобновил ходьбу.       — Это же восхитительно! Я и не знал… — Милан не смотрел на него, но почувствовал затылком тепло малахитового взгляда. — Ты молодец, Милан, что тренируешь наблюдательность. Люди моря всегда особенно чутки к мелочам, ведь умиротворение самой неторопливой стихии — в их сердцах…       «А ещё там вода, если глянуть днём, в разгар солнечного неба, совсем как ваши глаза: топко-зелёные, глубокие, с крапинками оранжевых искорок…» Вслух говорить не стал, оставил при себе. Люди моря ведь всегда особенно чутки к откровению: когда бросить признание волной к ногам избранного, а когда утаить в пучине суровых вод, дожидаясь подходящей бури.