Ми́лан

      Биела — город уродливых бетонных пляжей, чёрно-белых одинаковых котов и серого безвременья, застывшего в кладках местных убогих лачуг. Но море роскошное: чистое, припорошенное алмазной крошкой, не запруженное лодками и катерами. Милан даже приметил юрких дельфинов, ни разу не подплывавших к берегам Герцег-Нови. Эмиль сидел рядом на автобусном кресле и умело прикрывался равнодушным видом: то перечитывал приглашение, то сверялся с картой, то глядел на последовательность остановок, чёрными бусинками нарисованных на вздыбившейся от влаги схеме. Но Милан провёл с ним много времени, чтобы научиться чему-то кроме математики — он видел, что хрупкая нервозность дёргала его пальцы мелкой дрожью. Видел, как часто он поглядывал на внутренний кармашек пиджака, в котором стыдливо притаилась пачка сигарет — ни с чем Милан не спутал бы этот пряный никотиновый запах! Откровение о том, что учитель тоже покуривал, добавило самодовольства ученику. «Вот поймаю его на этом — ох как оторвусь!» Сладчайшее ликование никто бы не смог отобрать у Милана. Победа есть победа…       Но сегодня его мало прельщала даже возможность уязвить Эмиля. Сегодня — день олимпиады, её следующего этапа. Они усердно и мучительно готовились к этому дню. За две недели Милан совершил безумное: он впихнул в себя столько знаний, сколько, казалось, не мог получить за всё время обучения в школе! Он сидел благоуханными ночами за учебниками и тетрадками, с тоской поглядывая на бархатность и притягательность тёмного времени суток. Море прибивало к окошку его комнаты охапку солёных манящих запахов, а сад вокруг выбрасывал на стол подарки: сухие ветки, серебристые листочки, насыщенные пыльцой цветы. Тяжёлая работа и лишения должны были дать плоды.       К тому же, иногда происходили моменты, возвращаться к которым Милан бы никогда не перестал…       — Волнуешься? — тихонько спросил Эмиль, нагнувшись к нему. Милан даже усмехнулся: у самого-то взгляд — лихорадочно угасающая зелень осенних лесов за миг до того, как поблекнуть, погибнуть навсегда!       — Ответил бы нет, но ведь вы меня знаете… — признался честно и с улыбкой на губах. Эмиль, коротко и тепло ухмыльнувшись, оценил его признание. Потом внимательно пригляделся к нему, хотя Милан и попытался спрятать лицо от изумительно цепкого взгляда. Фантомное прикосновение тёплых пальцев к щеке он ощутил лишь в своих странных мечтах — которые в последнее время больше пугали, чем вдохновляли. В реальности же Эмиль никогда бы не смог себе этого позволить…       — Не спал ночью?       Милан тяжело вздохнул, окончательно разгаданный и вновь распахнутый перед ним. Тёмные круги под глазами он сбивал всё утро, нещадно плеская ледяной водой из бочки в лицо. Ко встрече с Эмилем на остановке они посветлели до меланхолично-сизых, что весенние облака над горной цепью страны. Но рассеиваться целиком не желали…       — Да я спал, только немного… Честно! — Милан даже не врал и прямо взглянул на учителя. Чёрт бы разобрал этих взрослых, они на каком-то магическом уровне различали правду и ложь! Даже отец, далёкий от тех знаний, коими богато обладал Эмиль, всегда снисходительно посмеивался над ним и качал головой, если ловил на обмане. Но сегодня Милан и впрямь спал: три часа сорок три минуты, по его скрупулёзным подсчётам. Математика и логика сурово вгрызлись в его жизнь и, видимо, не хотели отпускать, пока он сам не обратится в закодированную машину…       Эмиль усмехнулся — легко и шелестяще, как сухой, обожжённый палящим солнцем листок, одиноко летающий среди гор.       — Ну, это может быть и к лучшему. — Милан удивился его реакции — в который раз за их знакомство, ведь логично было бы пожурить его. — По себе знаю, что если завтра будет важный день, то ночью отдохнуть получится плохо: мысли так и будут кружиться в голове, навязчиво, бесконечно… Уж лучше смириться с этим, подремать сколько выйдет и, пребывая в злом, заряженном и сосредоточенном настроении, идти, бороться с чем-то нереальным, трудным, волнительным! А потом вознаградить себя долгим-долгим отдыхом…       — Обычно взрослые советуют хорошенько отоспаться перед важным днём, — нравоучительно заметил Милан, придав себе нарочито серьёзный вид. Но спустя секунду он разбился об усмешку Эмиля.       — Видно, я не обычный взрослый… И вообще, не нравится мне это звание! — учитель даже встряхнул головой, скрестил руки на груди и — тоже малоуспешно — на мгновение сыграл роль обиженного человека. Смех Милана оборвал эту нелепую актёрскую карьеру, и они оба рассмеялись. Эмиль всё-таки договорил: — Поверь, когда ты дорастёшь до моего возраста, то даже толком не заметишь, что пролетело десять лет или больше. Для тебя всё будет как прежде: какие-то привычки, мысли, мечты… Может, изменятся лишь стремления, обстановка или друзья. Но глубоко в душе ты будешь не понимать: что, я уже взрослый? Почему ко мне обращаются на «вы»? Нет-нет, ребята, вы что, я такой же, как вы все! Я ненавижу рутину, ещё хочу добиться чего-нибудь значимого, люблю риск! А потом вдруг понимаешь, что врёшь себе… Может, в этот момент и наступает осознание. Перелом. Но никак не взрослость.       — И вы сейчас в переломе? — зная, что спросил криво, Милан всё равно не мог отказаться от вопроса. Малахиты скользнули по нему любопытно, как и всегда, но сегодня — уже с оттенком грусти и озадаченности.       — Может, я в нём застрял надолго… Трудно принимать ответственность, — Эмиль вновь вернулся к содержимому рюкзака и перебрал документы. — А по мне и не скажешь, да? — улыбнулся он, пряча взгляд от Милана. «Волнуется…» Юноша понял это запоздало, с неуклюжей, рваной нежностью. Как неуместный пожар, как короткий взрыв, вспыхнула она в душе новым, свежеиспечённым чувством и сдвинула тектонические плиты сомнения ещё сильнее, ещё опаснее.       Благо, остановка автобуса уничтожила всю неловкость, а вместе с ней и крохотное сближение, которым они иногда забывались, заигрывались, отринув все условные рамки. Например, когда Эмиль, ощутив его острую жажду в музыке — не любой, а конкретно флейтовой — умышленно забывал листы для домашней работы дома и, ругая себя на чём свет стоит, преподносил предлог зайти скорее как неизбежность и работу, чем как праздное время. Милан, толком не осознавая, как это его потайные желания так хорошо сбывались, подыгрывал: изображал скуку, равнодушие, изредка кидался язвительными фразочками, как и подобало подростку. Но в дом шёл жадно, уже не боялся переступить порог некогда запретного жилища, с откровенным любопытством глазел на фотографии и книги и останавливался рядом с флейтой — как будто случайно и от безделья. А Эмиль, так же случайно и от безделья, снисходил до игры. Он наплёл и про то, что классическая музыка успокаивала и улучшала память, и про то, что эти его неумелые казусы и фальшивые свистки далеки от настоящего искусства.       Но оба всё прекрасно понимали. Если не открыто, то в глубине своих испуганных, зажатых душ. Искреннее восхищение застыло в миге до того, как вырваться из их сердец, как утопить в своей вязкости и дурмане, и придать истории опасный, сумрачный блеск запрета.       А сейчас — всё просто: учитель забывал конспекты, приводил ученика в дом — не на улице же его оставлять? — и отдавал листы. А что попутно пили чай, разговаривали о многом — не только о школе, — и играли на флейте — это мелочь, трепетно скрываемая ото всех.              Школа, где проводился следующий этап олимпиады, выглядела ещё более захолустной и бедной, чем в Герцег-Нови: ни отштукатуренного фасада, ни чистых окон, ни даже красивой аллейки вокруг. Только выжженная пустошь холма, на который взгромоздилось это печальное бледное сооружение. Милан поёжился, хотя погода уже радовала теплом. Короткие недели пролегали между весенней мягкостью и летней жарой. Ещё чуть-чуть, и хвойные леса начнут скрипеть от густой смолы, а цветы — источать нагретый терпкий аромат. Оглушительно застрекочут цикады, и голова забудет об учёбе…       Милан очнулся перед дверями школы. Эмиль заранее предупредил его, что не будет доводить до класса, и останется ждать снаружи. «Так тебе будет спокойнее, поверь» И, пожалуй, теперь Милан был согласен с ним: присутствие человека, так долго готовившего его для этого важного момента, только бы отяжеляло душу.       Они приехали рано, так что оставалось время для короткого разговора. Милан вдруг болезненно, до спазмов в грудной клетке, ощутил колючую тревогу и бездонный вязкий страх. До сего мига он умудрялся отвлекаться и не заострял мысли на предстоящем. Но теперь несколько шагов отделяли его от пропасти, в которой он будет бесконечно одинок, слаб и напуган. Больше не будет рядом Эмиля, его подсказок, поддержки, ободряющих слов… Один на один с жестокой математикой, без шанса на ошибку — даже за самую мелкую на олимпиадах карали… Милана затрясло; из пальцев едва не выпало приглашение.       Эмиль осторожно взял его за плечи и развернул к себе. Ростом они различались: Милан, хотя и был выше многих в классе, всё-таки на добрых полголовы отставал от статного учителя.       — Взгляни на меня, Милан… даже если это сложно. — Юноша заставил себя поднять глаза; как сачком для ловли игривых бабочек, малахиты поймали его — легко, незаметно, но властно. Оторваться от них Милан больше не смог. — Послушай… Наверное, как всякий учитель, готовивший своего ученика пусть не так долго, но продуктивно, я должен сказать тебе что-нибудь вдохновляющее. Но как человек, который просто хоть немного узнал тебя, я знаю: тебя это взволнует ещё сильнее. Поэтому дай себе вдоволь потревожиться, потрепать нервы, а как отпустит — берись с холодным разумом за дело! Представь, что мы на обычном занятии и я скоро войду в класс, чтобы похвалить тебя за выбранное решение… — Эмиль крепче сжал его плечи, и Милан вдруг подумал — с позором и ужасом — как приятно было бы сейчас оказаться в его объятиях… Эмиль наверняка обнимал полно, всеобъемлюще, желая успокоить не только тело, но и душу.       Будто что-то прочитав по его лицу, учитель улыбнулся ласковой, но виноватой улыбкой. Милан понимал почему: по школе бродили учителя, ученики и кто угодно мог случайно заметить их сцену перед главным входом. Всё, что позволил себе Эмиль, свелось к трогательному жесту: лёгкому, почти иллюзорному поглаживанию щеки одним лишь кончиком большого пальца. Милан изумился, какой податливой, тихой волной взвилось его тело. Так же, как и море, которое его воспитало, он хотел нежно окутать Эмиля шелестом прибоя, прибиться к его ногам и покорно ждать следующей ласки. Выбрасывать ему на берег только самые лучшие ракушки, красивые камни и отполированные зелёные стекляшки…       Мысли и напугали, и возбудили.       — Всё, иди! — Эмиль отпустил его и подтолкнул ко входу. — А то иначе никогда не расстанемся…       «Вот бы никогда и не расставаться…» — тоскливо, не своими мыслями, подумал Милан и снова ужаснулся. Да что же с ним? Голова как пустой, ватный шар… Чем угодно напитывается, ничего толком не задерживает!       — Милан! — окликнул его около дверей Эмиль; он обернулся. — Просто помни, что ну не могут же бесследно пропасть целые часы, ночи и дни нашей с тобой работы? Если не стремление выиграть, то хотя бы спортивная злость у тебя должна взыграть, я знаю! Как ты решил когда-то объявить войну мне, объяви её так же этим дурацким заданиям — и всему миру! — глаза искрились страстью, надеждой и… восхищением? Милан потом решительно уверял себя: ему показалось, Эмиль просто хотел зарядить его силой и не мог же смотреть равнодушно, блекло? Но что-то выбивалось, не сходилось… как во время проверки неверного аргумента в уравнении — не выходило исходное значение, ну никак! И тут либо ошибка в компоненте, либо он изначально увидел уравнение по-другому и решал не то…       Милан так много удивлялся с самого себя сегодня, что уже и не знал, чего ещё ожидать от этого дня, едва успевшего начаться: часы не пробили даже полдень.       Перед классом уже собрались ребята его возраста: человек пятнадцать, девушки и парни. Некоторые из них были знакомы друг с другом и упругим шёпотом о чём-то переговаривались. Другие, как Милан, тихонько стояли в стороне и боялись отсвечивать. Было бы полезно повторить материал, полистать тетрадку, вспомнить логику решений, но Милана как сковали: руки — дрожащие и слабые, взгляд — пустой и бегущий мимо строк. Голова так и продолжала прилегать к его телу бесполезным шаром; казалось, отрежешь не ту ниточку — и она полетит высоко в небо, оставив всякие шансы на преодоление земных проблем. Поэтому Милан ничего не делал, разрешив себе минуты оцепенения.       Когда их запустили в класс, рассадили по партам, выдали листы и задания и рассказали правила, он как будто выплыл из спячки, заново стал ощущать мир. И тревога, словно горькая микстура, затекла между этими трещинками, осадив его парализующей паникой. Милан вчитывался в тексты задач и леденел от ужаса. Слова знакомые, но ни черта не собирались в связные предложения! А если и собирались, то не имели смысла… Логика между кусками терялась, просачивалась в небытие. Милан перестал понимать цифры, обозначения, рисунки. Прежде знакомые формулы выбивали напрочь. Дышать стало трудно, а из пальцев выпадала ручка… Милан уже хотел подняться, отдать пустой лист и с позором убежать, как вдруг вспомнил Эмиля.       Закрыл глаза, вздохнул — ещё с трудом, как сквозь железную пластину на грудной клетке, и отбросил все мысли. В сладком мираже учитель всё-таки обнял его у дверей школы, прижал так близко и нежно, что заставил поверить: никого и никогда он не обнимал столь отчаянно. Сердце затрепетало, пустив спасительный импульс по телу. Как маленький огонёк, он пробежался по закоченевшим рукам и ногам, но главное — осветил голову, до того уплывшую во мрак волнения. Милан открыл глаза и посмотрел на задания.       «Да я что, и правда зря сидел все эти ночи над заданиями? Зря вечно грузил голову подсчётом чего угодно для тренировки памяти? Зря трудился?.. Ну держитесь, задачи!» Милан с удивлением обнаружил, что злость могла быть умеренной. Не обжигающей, не застилавшей глаза и клокочущей в районе глотки, а здоровой: придающей лишь азарта и сил. Одна за другой полетели задачи из-под его ручки. Минуту назад слова и цифры плыли загадочными иероглифами. Теперь они вели широкими тропами к подсказкам и решению. «В тексте задачи — всегда половина решения задачи, — говорил Эмиль. — Надо только грамотно расписать все мелочи»       Милан не стремился закончить быстрее всех. Такие спринтеры его даже раздражали. Ребята вокруг уже зашевелились, начали сдавать листочки и уходить, а он приступил к последним двум задачам. Но у него впереди была ещё половина отведённого времени. Эмиль всегда советовал ему досидеть до конца и, если всё решил, проверять и проверять; даже если кажется, что прошёлся по каждой буковке и цифре, заставить себя повторять логику и вычисления до упора.       Милан быстро расправился с оставшимися двумя задачами, хотя насчёт последней не был уверен. Она значилась повышенной сложности, и ровно такого они с Эмилем не решали. Но ведь было нечто похожее… Милан напряг память и подумал. Когда понял, что это отнимает у него драгоценное время на проверку, перешёл к ней. Отыскал парочку закравшихся в вычисления ошибок — он в этом был большим мастером. Жажда прийти к долгожданному решению часто ослепляла его и лишала аккуратности. Когда он избавился от глупых опечаток и недочётов, в голове зазвучала следующая подсказка Эмиля: «Порядок, порядок и порядок! Ты знал, что это девиз немцев? Когда ты садишься за задачу, то должен на минуты, часы или дни — сколько понадобится — стать именно немцем. Таким вот самым карикатурным, дотошным и педантичным!»       Милан и превратился в немца. Какая-то там по счёту проверка работы выявила более элегантное решение в одной задаче, необходимость в пояснениях — в другой и, наконец, упущенный элемент — в последней. Оставшиеся десять минут ликующий Милан, единственный в классе, переписывал всё на чистовик, сконцентрировав всё внимание. Когда сдавал работу, чувствовал себя довольным и окрылённым — при этом здраво оценивал себя и понимал, что где-то там могла закрасться ошибка.       Эмиль сказал, что будет ждать его у дверей школы, но почему-то там не стоял. Милан едва успел удивиться, потому как заметил его фигуру вдалеке — за воротами, в углу, под тенью дикого платана. От его головы поднимался красивый жемчужный дым. Милан, ликуя, бежал к учителю; близость сладкой мести вкупе с эйфорией от олимпиады кружили голову снопом сияющих брызг. Он не разбирал дороги, прыгал через кочки бесшумно, как кошка, и умудрился нигде не споткнуться. Крылья счастья, золотистые и сверкающие, перебросили его прямиком к Эмилю.       Злосчастная сигарета без сопротивления перешла к нему в пальцы. Учитель посмотрел на него спокойно и любопытно, как будто и планировал быть застигнутым врасплох. Но всё же Милан мог праздновать: лёгкое смущение пронеслось хмурым облаком по округлому, гармоничному лицу.       — Вижу, ты справился, — прокашлявшись, чтобы не сипеть, заметил Эмиль и коротко улыбнулся; руки без сигареты сразу стали неловкими отростками и тут же сложились в защитный крест на груди. — О заданиях даже не буду спрашивать. По ладоням, всем в чернилах, сразу вижу, что ты на эти часы обратился почти в коренного немца…       — В самого лучшего, поверьте! — воскликнул радостный Милан и тут же повертел сигарету в пальцах; саркастичная улыбка напомнила Эмилю, что ему ещё предстояло получить «ответку» за свой поступок в начале их знакомства, и он смиренно наклонил голову, показав, дескать, давай, кусай иронией, я, быть может, и заслужил! Милан подумал мгновение и смачно, жестоко растоптал тлеющий окурок под подошвой. Эмиль курил дорогие, заморские сигареты, на которые мальчишки в школе смогут накопить, если только скинутся всеми классами, да ещё и потрясут с малышни из начальной… Милан бы и сам приложился — хотя бы чуть-чуть, попробовать, вдохнуть того богатого дыма, которым дышал его учитель, но решил, что будет слишком пошло вот так выкуривать одну сигарету на двоих.       Эмиль легонько приподнял золотистые брови — в удивлении и немом вопросе: «Разве это всё?». Чтобы его не уличили в благородстве, Милан защитился каверзным вопросом:       — Что же вы, получается, меня ругали за курение, а сами при этом спокойненько отравляли себе жизнь?       Эмиль насмешливо фыркнул, покачал головой и перебросил снятый пиджак на другое плечо.       — Поверь, Милан: у меня причин отравлять свою жизнь куда больше, чем у тебя. Иногда это… необходимость. Катарсис, — на секунду глаза учителя полыхнули такой ужасающей тоской, что у Милана похолодало в затылке, но вскоре его изучали прежние смеющиеся малахиты. — Ты хоть знаешь, что такое катарсис?..       Одно дурацкое слово разбило всё торжество Милана! Он зарделся от стыда и повертел головой. Эмиль подошёл к нему, обнял одной рукой за плечи и увлёк — за собой и своим чарующим голосом:       — Катарсис — с греческого очищение, выздоровление — это момент освобождения эмоций. В древней эстетике под этим понимали воздействие искусства на человека, и не зря. Ведь сам Аристотель считал это очищение, возвышение главным элементом трагедии, в которой, как ты знаешь, сострадание и страх идут рука об руку, чтобы заставить зрителей сопереживать — и тем самым их души воспитываются, становятся лучше…       Эмиль придерживал его, вёл рядом с собой, как давнишнего друга, и от близости к учителю, к его пряно-ментоловому запаху, у Милана посверкивало перед глазами. Рассказ лился и лился, как манящая сказка, и юноша вдруг начал даже не понимать катарсис — а чувствовать его. Он жаждал объятий, прикосновений Эмиля, искрился от несбыточного и страдал сомнениями; и вот — на половину ласка, на половину сдержанность. Милан хватал всё: и мелкие поглаживания по плечу, и короткие, внимательные взгляды; они зелёными стежками прошивали его кожу. Не мог схватить только одного: чего-то главного и всеобъемлющего, чего-то ускользающего и прыткого. Чего-то, впервые зазвеневшего в сердце противным колоколом.       Эмиль должен был знать, как тонка грань между подростковым восхищением и влюблённостью, и не стирать её так скоро, жестоко, считая Милана другим, привитым от этой болезни.              Милан проснулся и долгие минуты соображал, кто он — ещё ученик, только что окончивший олимпиаду, или уже тот бесцветный рыбак, глупо потративший лучшие годы на прозябание в захолустном городке? Наконец отыскав себя, он поднялся с кровати и оглядел небольшую комнатку, в которой они с ребятами поселились. Стрелки раздражающе тикающих часов застыли на пятой отметке; вчера Деян вынул из них батарейку, сочтя звук мешающим восстановлению Стефана. Ручные же часы показывали шесть утра. Пыльные окна выходили на запад, поэтому восход разгорался в их комнате лениво и серо. В сумраке виднелись ещё две кровати у противоположной стены и закрытая ширмой — третья, Стефана.       С их побега прошло несколько дней. В первую ночь они забежали к Милану домой и взяли всё необходимое в дорогу. Хозяин радушно поделился одеждой с лекарем и его учеником — те собирали рюкзаки в спешке и толком не думали о мелочах. Потом все дружно сели в старенький авто, принадлежавший, откровенно говоря, Николе. Отец вручил такой подарок младшему сыну на пятнадцатилетие — но вовсе не из искреннего желания, а потому, что до него стали доходить неприятные слухи об угонах машин в деревне и все тропы вели к Николе… Боясь омрачить свои последние годы, и так печальные, разбитые скандалами и ссорами сыновей, отец пошёл на риск. Он потом до самой смерти будет себя корить, что не отдал машину более разумному из детей. Однако его тактика сработала: Никола свернул с криминального пути и успокоился, когда стало чем понтоваться перед мальчишками. Милан же никогда не сердился на отца, о чём при любом случае не уставал напоминать.       С машиной оказалось всяко легче: за полтора часа они преодолели половину пути до Боко-Которского залива. Деян успел набросать заметки того, что запомнил с потерянной страницы, нечаянно взятой из библиотеки Драгана. Пока что её текст внушал только недоумение. Но Милан здраво решил, что лучше им ехать подальше от Герцег-Нови, так что отель, плохонький и дешёвый, в начале бухты, подошёл как нельзя лучше.       Правда, почти сразу их приключение омрачилось. Стефан слёг от переутомления — так потом объяснит Деян. Слишком много свалилось на его плечи в эти дни, слишком яростно он пропускал через себя все эмоции и события, поэтому так быстро перегорел и затух. На следующее утро у него поднялась температура, но ни кашля, ни насморка не было. Только головная боль и усталость. Деян быстро организовал палату в их убогом номере хостела с четырьмя койками: с боем выбил ширму, чтобы оградить больного от других — мера предосторожности, не более, и разложил старинный комод в громоздкий стол — для приготовления лекарств.       Милан переживал за друга. Деян по десять раз на дню уверял его, что болезнь несерьёзна и скоро пройдёт — потрясения уже укладываются в бедной голове Стефана и быстро дойдут до его сердца. Да и сам больной, хотя по большей части спал, мягко и ободряюще улыбался, когда Милан подходил спросить о здоровье. Аппетит у него пропал только в первый день, затем он ел так активно, что удивил всех. Деян сказал, что нужна неделя, не меньше, чтобы силы Стефана восстановились и они снова продолжили путь. Милан уже подумал, что они все застынут в этом неопределённом безвременье и будут просто ждать, но тут пришло письмо — без обратного адреса, но точно к ним.       Возможно, Стефану и стало полегче от того, что они там прочли. Милан даже потом тихонько посмеивался над ними всеми: кого, в конце концов, они хотели обдурить? Неужто самого Драгана, поведшего войско против тёмного Страдальца и долгое время державшего хрупкий мир между защитниками и црне тварями в равновесии? Если бы с самого начала глава Мараца не позволил им затеять свой побег, у них бы не получилось выйти ещё с арены! Наверное, из всех прорех самой естественной была история с Деяном в библиотеке: думалось, Драган и впрямь тогда отвлёкся на серьёзные насущные дела и совсем позабыл о предосторожности. Но даже это, скорее всего, он потом сам решил не причислять к ужасным промахам…       Коротко глава поселения писал им следующее: об их побеге он знает и даже догадывается, чего они хотят добиться. Новость о подрыве руин сначала шокировала его, потом опечалила: это были последние остатки некогда развитой, богатой культуры. До сегодняшних дней дошёл только храмовый комплекс, пребывавший в запустении. А уж от Злате-Мараца — самого первого города, который и увидел во снах Милан — не осталось ни камешка! Всё снесли безумные твари, глотавшие мрамор, как пищу… «Я вздохнул с глубочайшим облегчением, когда узнал, что с вами всё в порядке. Но по-другому быть и не могло: всё-таки с вами был Стефан, мой племянник. В нём течёт кровь его храброго отца и древних предков, некогда возвысивших Марац до вершин!»       Затем Драган неожиданно упоминал о смысле их побега, но выражался весьма туманно: «Я знаю, что ведёт вас: жажда узнать и восстановить справедливость. Когда-то давно я тоже пытался, но, застигнутый одиночеством, слабостью перед откровением тайны и своей глупостью, которая выбила у меня из рук мирный ответ для всех защитников на долгие века, я сдался. Проиграл. Откровенно отчаялся и бросил попытки. Но у вас есть все шансы: вы не одни, вы есть друг у друга. Каждый из вас обладает своей особенностью, своим характером для прохождения разных этапов пути. Все подсказки у вас на руках, так идите же вперёд!»       В приписке к основному тексту Драган добавил информацию, шёлковым облегчением прошедшую по душе Стефана: Дмитро остался жив. Его раны несерьёзны, но ему ещё требуется покой. Турнир и правда проигран. Владыка взял паузу, чтобы подумать о новых условиях, и отвёл свою свиту в нейтральный лес. Но Николу Драган всё же выбил, пригрозившись развязать войну прямо на месте: тысячи вооружённых защитников стояли наготове. Владыка неохотно уступил, и теперь брата Милана пролечивали от тёмного морока. В общем, письмо принесло всем успокоение и лишило их мысли прежней лихорадочности. Теперь они могли не нестись бездумно вперёд, а сесть и хорошенько подумать, что же следовало делать дальше.       Деян и его ученик ещё мирно дремали — ложились спать они поздно и вставали тоже не раньше девяти. Милан умылся ледяной водой — прогнать крупицы застрявшего сна и очистить мысли. Затем спустился на общую кухню, сейчас пустовавшую, и заварил себе кофе. С собой из номера он принёс копию записей с утерянной страницы — Деян был так любезен, что переписал её целых четыре раза, дабы у каждого была своя.       Сами существа, населявшие страну помимо людей и защитников, были обрисованы слабо и туманно. Первыми шли создания ветра — «похожие на людей, но с крыльями вместо рук, маленькие, умеют обращаться в белых птиц». Пожалуй, слишком куцее описание. Зато места их обитания Деян передал точнее — всё-таки на той странице имелись иллюстрации с этими существами и большой надобности в их описании тогда не было. Но и тут ответы лежали не на поверхности…       Милан отпил горького кофе и вчитался. «Живут они в прекрасном каменном замке, что возвышается над городом, принадлежавшим некогда самой театральной и безумной республике в мире. Город этот, лёгкий, как ветер, и красивый, как завитки облаков, сдался самым последним, когда республика увидела свой конец…» В первый раз ему показалось это бессмыслицей. Каменных замков в стране осталось мало, все их можно было легко пересчитать и ни один из них не подходил под описание. Но сегодня Милан почувствовал, что догадка защекотала под ямочкой над грудной клеткой, призывая задуматься и вникнуть.       Карта Черногории патриотично висела на стене — уже новенькая, свежеотпечатанная, без уродской приписки прежнего названия и больших, незнакомых территорий, которые когда-то входили в союз. Милан прошёлся по всем прибрежным городам. Теперь он отчётливо знал, что стоило искать именно там — ведь в тексте говорилось про некую республику, которой город принадлежал. А под описания подходила только одна, роскошная и богатая — Венецианская… В своё время она любила присваивать себе портовые города — по привычной тяге к воде и экономическому влиянию. Большая часть побережья принадлежала тогда ей.       Милан вёл взглядом по городам и тут же перебирал в памяти их достопримечательности. Дошёл до родного города и вздохнул — что-то не сходилось! Начал заново… И вдруг припомнил один эпизод. Если он верно сохранил название города, то походило на отличный вариант… Однажды дружки Николы обсуждали поход к одному заброшенному каменному форту — по крайней мере, они его называли так. Милан случайно стал свидетелем разговора — встретил их в очереди к магазину. Ребята его даже не заметили — как и было заведено. Уж съездили они или нет, он тоже не знал: брат никогда ничего не рассказывал, а по его хаотичным пропаданиям из дома это сложно было отследить. Название форта (коих, признаться, особенно в глубине континента, прозябало много) он забыл, но город прозвучал ясно: Пераст.       Милан стал припоминать: не он ли последним сбросил флаг Венецианской республики? История Черногории всегда давалась ему с трудом, но вдруг факты, казавшиеся погребёнными под огромным слоем времени и пыли бесполезности, вспыхнули, ожили и ударили теплом в лицо. Точно! Так оно и было! Да и сам город попадал под описания: там строили много барочных дворцов, церквей, башенок… не все дошли до наших дней, но история помнила всё. Милан пригляделся к мелкому шрифту, которым обозначали цифры и подсказки рядом: парк, крепость и так далее. Чуть в глубине от Пераста он и правда нашёл форт! Руины Шанник!       Вне себя от радости, что его скромному уму (тут бы Эмиль поспорил, согласившись только на «острый») поддалась старая загадка, Милан сразу же рванул в комнату и только на пороге вспомнил, что все ещё спали. Разочарованно вздохнув, он вернулся на кухню за кофе и листком. От нечего делать ещё раз перечитал текст, проверил себя («порядок, порядок и ещё раз порядок!») и убедился, что другого варианта просто не могло быть!       За эти полчаса по улицам разлились нежные розовые всполохи, а вместо окон встали рыжие сверкающие стёклышки терпкого весеннего рассвета. Милан захотел прогуляться — размять ноги, заодно сбегать в пекарню за завтраком. Когда заходил в комнату, чтобы прихватить куртку — снаружи ещё веяло прохладой, да и море рядом пригнало ледяной ветер за ночь — за ширмой раздался шорох. Затем голос — тихий и напряжённый:       — Милан, это ты?       — Да, Стефан, — он испугался, что другу могло стать хуже, и с тревогой заглянул. — Как ты? Что-нибудь принести?       Но Стефан смотрел на него с улыбкой и выглядел уже окрепшим: щёки сияли румянцем, под глазами больше не лежали круги, взгляд перестал гореть лихорадкой, как в первые часы побега. Волосы, вечно собранные в тугой хвост сзади, как олицетворение постоянной выдержки, теперь свободно разметались по подушке, придавая ему раскованный вид.       — Всё в порядке, Милан… Останься со мной, — убедившись, что он не сбежит, Стефан улыбнулся и пригладил волосы, только сейчас со смущением осознав растрёпанность. Милан сел на табуретку и помог ему устроить подушку повыше. Затем протянул стакан с водой и некоторое время наблюдал за ним. «Да, ему гораздо лучше — даже на первый взгляд!» — наконец сердце перестали кромсать острые угольки волнения. Милан даже пристыдил себя: не верить Деяну в таких делах — настоящее кощунство…       — Эй, ты чего? Вбежал таким радостным, а сейчас притих… Неужели из-за того, что меня увидел? — Стефан улыбался и говорил шутливо, но грусть звучала в его словах и тлела во внимательных голубых искорках. Милан заспорил так страстно, что сразу же нарвался на лёгкое прикосновение к ладони; друг заверил его, что это было сказано не всерьёз, и они смущённо улыбнулись друг другу.       После побега что-то неизбежно поменялось между ними. Из-за тяжести ли открывшихся тайн, близости прошлого, которое к каждому из нас прицеплено позорно бренчащим хвостом, или от новых, прежде не замеченных оттенков характера — никто не знал. Но Милан чувствовал: это скоро пройдёт, и они привыкнут. Если уже не начинали привыкать…       — Я разгадал местоположение первых существ со страницы! — Стефан удивился только на доли мгновения, затем его лицо смягчилось, как прежде, и взгляд наполнился лаской. — Это Порт Шанник, недалеко от города Пераст! Не так уж далеко, если подумать… Мы бы могли, как только ты выздоровеешь, туда заглянуть. Стефи… — Милан задумчиво на него глянул, — ты как будто не удивлён.       — Не удивлён тем, что именно ты разгадал это! — воодушевлённо заметил друг и повернулся на подушке набок, подставив согнутую руку под голову. — Ты ведь гораздо лучше нашего разбираешься в Черногории, прожил тут всю жизнь… Я, хотя и спускался к людям, по большей части вырос среди защитников и там моя родина. А Деян с Андреем считай что и не видели толком мира. Деян долго жил запертым в ужасном месте, а когда сбежал, сразу рванул поглубже на континент. Поэтому только на тебя вся надежда! Но вот тем, что это какой-то форт, я очень удивлён… — Стефан смахнул с лица тёмные пряди и даже хотел завязать их резинкой — подарком Милана, который он бережно хранил все эти дни на запястье, но передумал. Неаккуратный хвост в представлении защитника был хуже распущенных волос.       — Это руины, насколько я помню… — Милан прокашлялся — голос предательски сипел и пропадал, стоило ему подольше задержаться взглядом на прекрасном даже в своей усталости Стефане. Просторная белая футболка открывала чувственные ключицы и белую шею. Сумрак заслонял собою грудную клетку, видную сквозь широкий ворот. Бросало в жар при одной лишь мысли — неверной, дрожащей, упрямой мысли…       — Знаешь, я никому ещё не говорил, — начал вдруг Стефан и отрезвил его пыл серьёзным выражением. Милан кое-как тормознул свои заалевшие щёки. — Перед тем, как прыгнуть в портал, я задержался. Без какой-либо причины, просто что-то остановило… И вдруг чувствую: я здесь не один. Поворачиваюсь, а позади меня стоят два чёрных зверя. Два волка. Им хватило бы прыжка и секунды, чтобы разорвать меня в клочья. — Милан не мог равнодушно слушать рассказ, пусть уже и о случившемся, и стиснул ладони в кулаки. Теперь стало ясно, почему Стефи вышел таким бледным и даже испуганным в тот день… — Но, сам понимаешь, они не прыгнули, — друг пристально посмотрел на него, ища ответа и поддержки; и если с первым у Милана совсем не шло, то вторым он был готов укутывать Стефана до помутнения. — Так и не смог за все эти дни осознать, почему же звери меня пожалели… Они, кстати, и стояли-то не в боевой позиции, а сидели на траве, бок о бок, и внимательно меня изучали. Даже в темноте я различил, какими… какими осмысленными были их взгляды! Да, звучит ужасно смешно, — Стефан сконфуженно опустил голову и нервозно повёл пальцами по рисункам на одеяле. — Учитывая, что у каждого волка имелось лишь по одному здоровому глазу, но всё же… На миг мне показалось, Милан, что я их знаю, — прошептал он, бросив на него пугливый взгляд — не посчитает ли он его слова безумием? — Это ведь просто бред! Даже если и видел, они все похожи! Только вот эти казались особенными… Уж не знаю почему.       Милан не дал ему времени засомневаться и стыдливо замять тему, чтобы наречь себя «глупым и болтающим всякую ерунду»:       — Может быть, это всё не просто так… Думаю, как только мы начнём копать глубже, то обнаружим кое-что новое и про чёрных зверей.       — Ты прав, однако… — на лицо Стефана так резко набежала хмурь, что Милан испугался, не стало ли ему хуже. — Однако црне твари — это зло, здесь сомневаться не приходится… По крайней мере, потеряв родителей в их пастях, я точно не сомневаюсь.       Они недолго помолчали, дав разговору растаять в воздухе и иссякнуть естественно, как последней тяжёлой ноте в сумрачном осеннем произведении. Первым опомнился Стефан: хмыкнул, поёрзал на месте и сел выше на подушках. Затем, скрестив руки на груди, посмотрел на Милана исподлобья и тихим, бесцветным голосом попросил:       — Ты не мог бы… сесть ближе? Честно, я не заразный, у меня вовсе нет простуды!       — Тише… — Милан быстро подлетел к нему и, улыбаясь, приложил палец к губам. — А то разбудишь своего любимого врача, он потом ни на шаг от тебя не отойдёт.       Они оба тихонько рассмеялись, глуша звуки ладонями. Милан аккуратно присел на край кровати и, даже не задумавшись, дотронулся до Стефана — сначала невинным движением, убрав волосы со лба. Потом осмелел и остановился на щеке… Пунцовое тепло и чуть неровное дыхание поманили его дальше. Он нежно гладил ровную кожу и тщетно отгонял мысли, аллюзии, воспоминания, как когда-то давно прикасался к Эмилю. Судорожно, нервно, волнуясь — в первый раз проявляя к кому-либо такую ласку… Первый трепет и жажда заботы всегда стаей крикливых воронов разрывают сердце. Милан учился, познавал своё тело, рассматривал чувства с любопытством ювелира. Иногда ему казалось, что значимым было только то время, сейчас всё казалось или ошибочным, или тусклым… Стефан как будто опрокидывал его страхи, но боязнь превратно истолковать его намерения — эта зараза никуда не делась.       Когда Милан уже хотел убрать руку и пристыдить себя за порывистое, безумное движение, Стефан вдруг прижал его ладонь к щеке и наклонился ближе. Опустившись лбом на плечо, прошептал совершенно лишнее «Я скучал…» — и так сокровенно дрожали его губы, что сомнения Милана раскачались опасно и шатко, готовые рухнуть, готовые принять в сердце нового человека.       Он вспоминал их двоякие, смутные моменты, когда Стефан опасно вспыхивал вблизи его губ, когда открывал себя, дарил уязвимые тайны и всячески нарывался на нежность. Но не могло ли то быть обманом голодного до страсти тела? Милан мучил себя этим вопросом весь месяц их знакомства. И ведь так и не решил: кто для него Стефан и кто он для Стефана.       «Распутаю всё, если только восстановлю прежнюю историю любви» — метод древний, как мир, и действенный, что настойки Деяна. Ответы для каждого из нас заложены в прошлом. Если Милан отпустит всю боль, годами шкворчавшую на его сердце, то сумеет очиститься для нового человека. Он решил отдаться на волю снам, которые странно преследовали его и за пределами Мараца. Стефан говорил, что это, наверное, побочный эффект от какого-нибудь предмета, долго лежавшего в городе и теперь взятого с собой. Милан грешил на материну флейту…       Стефан, всё-таки ещё лишённый сил, ожидаемо задремал. Пришлось аккуратно уложить его обратно на подушку, сдвинув её ниже. Тоскливо обведя контур его правильного подбородка, Милан вышел. Вскоре проснулся Деян, и они вместе обсудили догадку насчёт Пераста. Лекарь, как обычно, восхитился его умом; радовался он так искренне и полно, что не возникало сомнений, будто он притворяется или это часть его характера. Когда встал Андрей, разговоры затихли: и из-за ненужной сейчас ревности, и потому что у Деяна была куча заданий к нему — сбегать в аптеку, сменить травяные саше в комнате и так далее…       В полдень, когда они вчетвером сели завтракать (настолько ленивый и затянувшийся распорядок дня у них возник из-за Стефана), остро встал вопрос о том, когда выезжать в Пераст. Сам Стефан горячо убеждал, что готов хоть завтра — ведь чем раньше, тем лучше! Деян одёргивал его и напоминал про оставшуюся слабость. После долгих споров они пришли к компромиссу: ещё два дня Стефан будет отдыхать, а потом они выедут. Видно было, лекарь и этим решением остался недоволен, но давить не стал: иначе бы в Стефане взыграла Драганова упертость и пришлось бы попрощаться даже с двумя днями.       Время предательски остановилось, когда ему следовало бы бежать. Милан изнывал от безделья часами: читать толком нечего, на флейту он вообще не мог смотреть, а побережье рядом с отелем, серое, дикое, заляпанное пеной, как после шторма, он исходил вдоль и поперёк. Без пяти минут лето, а над Черногорией зависли гордые тучи: и с места не сдвинутся, и дождя не прольют. Милан, хотя и знал об этой заковыристой особенности своей страны, всё равно злился: прогулка по берегу оборачивалась исхлёстанными ветром щеками.       В комнате отсыпался Стефан и изредка мелькала лекарская парочка. Чем успевал занять себя и ученика Деян, Милан даже не представлял, но и как-то без лавки и приёмной они умудрялись суетиться и бегать туда-сюда. Только под вечер все как-то успокоились. На ужин планировали взять пиццы, но Деян внезапно вернулся с пакетами отличной домашней еды, купленной в местной гастрономии. До неё было долго идти — целых полтора километра по витиеватой дороге, поэтому Милан думал зайти в маленькую пиццерию рядом с отелем и на том остановиться. Ароматные супы и жаркое и впрямь отбросили их в Марац, в те времена, когда они готовили на своих кухнях и встречались после рабочего дня. Их компания не рассталась, все были на месте, но что-то неуловимо поменялось: и мир вокруг иной, неровный, обманчивый, и они сами другие — вкусившие горькой правды и запутавшиеся. По разговорами этого никто не понимал: Деян умел заполнить собой и отвлечёнными шутками всё, Андрей в его обществе оживлялся, а Стефан любил встревать красным словцом в любую реплику.       В одиннадцать вечера, когда уже все ложились спать, Милан поднялся на крышу — верхнюю открытую площадку, куда разрешали выходить. Обычно здесь курили, вставая как-нибудь против ветра, чтобы дым отлетал подальше от окон, но сегодня, не в самое туристическое время, только прошлогодние сухие листья встретили Милана загадочным перешёптыванием. Он подошёл к перилам и облокотился на них. В лицо дунул солёный ветер, море впереди посмеивалось жемчужными барашками, а вдали тяжело плыли корабли и лодки. Залив изгибался светящейся змейкой, очерчивая границы их маленького, уютного мирка, сотканного из лунной дымки, чёрных скал и дрожащего марева воды. Бескрайнее чувство моря здесь терялось: горизонт не уходил в бесконечную линию, а отчётливо вырисовывался контурами залива. Милан усмехнулся про себя: как давно он желал выпрыгнуть из узкого горлышка залива, а в итоге забрался в другой, ещё более закрытый и спрятанный глубже на континенте! Заворожённый перешёптыванием задумчивых волн, Милан погряз в воспоминаниях и не услышал, как проскрипела лестница на крышу и толкнулась дверь.       Позади него раздался глухой смешок:       — Прости… не побеспокоил? Или ты… хотел остаться один?       Милан повернулся к лекарю и обрадованно улыбнулся. Вот уж кто по-настоящему умел сканировать чувства людей и их желания! Только Милан подумал, как тоскливо было стоять тут одному и мёрзнуть на прогорклом ветру, а к нему уже подошёл Деян. И не один, а с тёплым пледом…       — Всё хорошо, проходи… Я сегодня наоборот изнываю без общения. Вы где-то весь день пропадали, а Стефан пока отдыхает… Ой, благодарю! — Деян накинул на него плед и встал рядом.       — Аккуратнее с вечерними прогулками, ветер здесь очень опасен… Можно легко простудить шею, между прочим! — назидательно заметил он, и Милан, закутавшись плотнее, по закону подлости попробовал покрутить головой. Тянущая боль лентой прошила связку между плечом и шеей. Деян, наблюдавший за ним, прыснул от смеха, когда увидел недоумение на его лице.       — На самом деле, болит ещё с утра… — признался Милан, желая этим оправданием скрасить всю неловкость.       — И ты молчал, хотя у тебя под боком был я? — улыбнулся Деян. — Разрешишь посмотреть?       Милан кивнул и с удовольствием заметил, что пальцы лекаря были неожиданно тёплыми. Они мягко ощупали болезненное место и прошлись приятными массажными движениями. Тепло разлилось в затёкших мышцах. Милан даже закрыл глаза и не потерял равновесие только чудом. Деян касался его нежно и аккуратно, стараясь обойти острую боль, но при этом всё же размять.       — Приготовлю для тебя мазь, помажь перед сном… — шёпот всколыхнул кудри без всякой лишней мысли. Милан же вздрогнул от колючести этого ощущения. В последние дни тело, то ли наконец слившись с весной, то ли привычно взвыв от одиночества, всё острее реагировало на любые прикосновения. Да и лекарь, тёплый, надёжный, привлекал к себе…       — Всё, теперь надо держать в тепле! — плечо снова накрыл плед, а Деян, приобняв его, встал рядом и улыбнулся. — Ну как, полегче?       — Намного… — Милан толком не придавал значения их близости — ведь всегда она казалась обыденной, простой, дружеской. Даже сейчас, стоя в обнимку, чуть ли не соприкасаясь носами, они честно отдавали друг другу лишь поддержку. Деян относился к нему ласково, вызывая в Андрее ревность случайно, без замысла. Но вдруг что-то скрывалось за этими нежными касаниями, открытыми улыбками, сумрачно долгими взглядами? У Милана в груди беспокойно ворочались горячие цепи сомнений, когда он думал об этом, то до спазмов сжимая лёгкие, то тихонько бренча в сердце.       Внимательно глядя на него, Деян задумчиво спросил:       — Наверное, нелегко было вернуться сюда после долгого отсутствия? Всё же здесь очень много твоих печальных воспоминаний…       Милан тряхнул головой, и его чёрные пряди скользнули по пальцам на плече. Лекарь аккуратно передвинул руку, чтобы коснуться упругих чёрных кудрей: сначала мельком, а потом играючи, уже пропуская их между пальцев. Милан и не хотел препятствовать этому…       — Отчасти. Я ведь жил в Герцег-Нови вот так уже много лет… Поэтому ерунда.       — По тебе не скажешь, — всё так же пристально смотря на него, решительно опроверг Деян. Милан вымученно улыбнулся и вздохнул. Посмотрел вперёд, на беспечно плывущие корабли. Где-то там и скрылся его первый и, как ни печально, последний возлюбленный… Точнее, Милан даже знал, куда именно, и бывал там, но, дабы сохранить флёр таинственности, думал так.       — М-да, Милан… Не пойми меня неправильно, но я никогда не смогу простить того дурачка, который разбил тебе сердце! — Деян если и злился, то откровенно и трепетно; Милану даже захотелось признаться ему во всём, вывернуть раненую душу, но он понял: пока рано. Всё должно идти своим плавным, хотя и невыносимым чередом.       Милан обернулся к нему, лицом к лицу, и крепко сжал в пальцах ворот его кофты. На мгновение Деян удивился и чуть не отошёл назад, чтобы дать расстояние между ними, но всё же остался. Милан немного приподнял голову, чтобы смотреть в глаза, и грустно ухмыльнулся.       — Не держи на него зла, Деян. Это бесполезно… То событие, быть может, и сделало меня тем, кто я есть сейчас.       Шрам на лице лекаря напомнил Милану о всё ещё сокрытой части его истории. Не удержавшись, он дотронулся кончиками пальцев до края тёмной бороздки, начинавшейся у скулы. Провёл вверх, до чувствительной линии глазницы, и остановился. Деян почему-то не дрожал и не сбрасывал его руку — хотя давно бы стоило, из-за одной лишь чрезмерной наглости. Он закрыл глаза, приглашая дальше. Милан вздрогнул и провёл выше. У брови шрам заканчивался. Как редко он замечал этот недостаток, пусть маленький, но всё же видный! Было ли это благодаря задорному характеру Деяну или Милан просто привык?       Вся эта дивная встреча под луной переставала напоминать дружескую с каждой минутой их туманной близости. Милан не понимал, почему лекарь разрешал ему так много; о себе же возмущался тем, что напрасно распалял огонь их шаткой дружбы своими прикосновениями, уж точно лишёнными практического смысла. А Деян наверняка просто не мог грубо оттолкнуть его или как-то резко ответить…       — Видимо, ты хочешь услышать продолжение моего рассказа? — Милан с благодарностью посмотрел на тактичного лекаря и убрал руки. Тот открыл глаза и, лукаво улыбнувшись, пригладил растрепавшиеся кудряшки. Клочковатый румянец тронул его щёки, а беспокойство сквозило в неровных, быстрых движениях.       Милан, прокашлявшись, смущённо отвернулся к перилам и опёрся на них.       — Да, пожалуй… Ты ведь давно обещал.       — Хорошо… — Деян помолчал минуту, раздумывая над словами; положил локти на перила и задумчиво опустил взгляд. Мелкие тонкие завитки колыхались в порывах серебряного ветерка у него на лбу. Простой профиль с прямым носом вдруг снова наполнился загадкой: мелкие родинки над виском, как брызг невольной кисти художника, короткие блестящие ресницы и стиснутые губы — совсем как бездумный штрих. Возвращаться даже в то прошлое, где уже начиналась свобода, было для Деяна сложно…