Ми́лан

      Милан очнулся с тупой головной болью, столь привычной после снов о прошлом, и потянулся к стакану с водой. Таблетки нашлись в прикроватном шкафчике, и он залпом выпил их, надеясь, что лекарство поможет совсем скоро. Очарование вчерашней ночи, когда они со Стефаном вновь шелковисто скользнули рядом с запретной гранью, разбилось о сновидение. Милан не слишком любил вспоминать прошлое, предаваться ему, анализировать; много глупостей он совершил, много несуразных слов сказал, а ещё больше — сделал. Да и все прошедшие годы он только и занимался тем, что перебирал по крупинке своё растравленное сердце и пытался понять, кто и в какой момент ошибся. Выходило всегда, что ошибался он и абсолютно везде… Но, наверное, Милан просто хотел взять на себя всё; Эмиль был старшим в их дуете и обязан был стряхнуть пелену с глаз неразумного ученика. А получилось, что только разжёг…       Стыд и печаль мигом подняли Милана с кровати. Голова потихоньку проходила, а значит, можно было спускаться вниз и искать Стефана. При воспоминании о вчерашнем концерте, потом о походе в мастерскую, безумно клокотало внизу живота; в краску бросало при одном лишь ощущении, что эти самые руки вчера гладили Стефана по голове, прижимали его к себе и успокаивали. «Он был в таком отчаянии, готовился, кажется, отдать себя целиком, не раздумывая…» — мысль вилась клубками первородного греха вокруг рёбер, обнажая отравленные цветы. Милан отгонял навязчивые идеи, воспоминания, безумные мечты. Пожалуй, было уже трудно скрывать, что Стефан привлекал его, всколыхивал со дна позабытые чувства и желания и всячески подталкивал его к запретной черте. Но Милан сомневался и в себе самом — сможет ли он стать достойным Стефана, и в Стефане тоже — а не рождены ли его чувства горьким обострением одиночества?       Ни на один из вопросов у него не нашлось бы ответа.       Как обычно и бывало после ночи откровений, его друг стыдливо сбежал с утра пораньше, чтобы не пересекаться на кухне и не прятать виноватый взгляд. Милан решил немного прибраться в доме, приготовить нормальный обед и сходить в сад и к речке — нарвать мяты для чая и цветов для гостиной.       Полдня пролетели незаметно. Стефан где-то задерживался. Милан захватил с собой кинжал — простенький, но такой стильный, отлично лежавший в руке, подарок всё того же Стефана, — и отправился вниз к реке. Друг всегда советовал ему брать с собой оружие — пусть и небольшое, особенно после нападения чёрных зверей. Никогда не знаешь, откуда ждать беды… Милан же надеялся, что более никогда не использует кинжал для чего-то, кроме срезания ароматных стеблей.       У берега он провозился долго — потому что любил это тихое, уютное место, журчащий нежный ручеёк и его поросшие мхом камни. Здесь и дышалось легче, и не покидало ощущение, будто ты — один во всём мире… По мыслям жарко полыхнуло воспоминанием об их со Стефаном ночной встрече прямо тут, на валунах. Он играл, а Стефи слушал… Он боялся, а Стефи жадно искал его губы и немо кричал: «Давай же! Пока я обезумлен и слеп!» Хорошо, что ничем это не закончилось; иначе бы сегодня они не просто друг друга избегали — они бы так и не приняли в себе такой изъян. Точнее, Милан-то принял — уже давно, но вот Стефан…       Он подумал о друге и решил вернуться в дом — совсем скоро им идти на тренировку. Пучок мяты привязал прямо к поясу, а короткие стебельки фиалок положил прямо в карман красной рубашки. Когда поднялся в сад, то услышал отголоски чьего-то разговора. Сначала решил, что это соседи, но, когда подошёл к балконной дверце, чётко различил голос Стефана. Причём шёл он не из дома, а откуда-то снаружи. Милан нахмурился и обогнул сад. Между стеной дома и забором с левой стороны пролегала узкая, поросшая сорняком тропа — её никогда не использовали, и потому травы там было по пояс. Но голоса шли откуда-то с улицы — теперь уже недовольные и даже раздражённые. Милан не смог побороть любопытства и, аккуратно приминая траву, пошёл по тропе. Разговор происходил явно у крыльца их дома.       — …Стефан, ну почему ты меня игнорируешь? Я даже урвал минутку среди бесконечных тренировок — только чтобы к тебе заглянуть, а ты меня сразу же отсылаешь!       У Милана задёргалась бровь от одного звучания этого голоса — грубоватого и лживого. Возможно, Дмитро и сам верил в то, о чём говорил, но никакая дружеская искренность не стояла за его душой. Тропинка выводила сразу на улицу, но закрывалась высоким кустом олеандра, который здесь и посадили вместо забора, в своё время недостроенного. А потом, наверное, маленький клочок земли не стали огораживать, да и дерево пожалели: оно успело вырасти и прижиться. Роскошные белые цветки ещё не распустились на его ветвях, но бутоны уже зрели. Милан осторожно выглянул из-за угла и, скрытый широкими листьями, мог почти в деталях наблюдать сцену у крыльца. В его сторону два друга даже не смотрели.       Стефан, взвинченный и бледный, обернулся к Дмитро и смерил его хмурым взглядом. В глазах высохла нежность, губы стянулись в тонкую напряжённую полоску. Как же Милан хотел оградить его от тех людей, которые превращали его в подобную бледную тень себя самого!       — Ты знаешь, что я занят, — сухо ответил юноша и полуразвернулся к входной двери. — Спасибо тебе, конечно, за подарки, но они не решат проблем между нами. Лучше бы нам вернуться к своим жизням…       Но Дмитро, казалось, даже толком не расслышал его последние слова и дерзко перебил, сверкнув обеспокоенными голубыми глазами:       — Я собираюсь сделать тебя своим «Символом» на поединке с чёрным зверем! Может, хотя бы так ты поймёшь, как мне дорог? — Милан не знал, что такое «Символ» поединка — никто ему не рассказывал о нём, но смутно догадывался, что это нечто важное — или некто важный, возможно, тот, ради кого сражаются. Дмитро, видимо, попал в точку, зацепил Стефана невидимым крюком и теперь с лёгкой улыбкой ожидал его реакции. Милан с отвращением фыркнул — лицо Дмитро, хотя и было довольно приятным, даже отчасти тонким, как у всех защитников, всё же искажалось в его воображении уродливой гримасой. Никогда ещё внутреннее содержание человека так не портило его внешний вид! У кого угодно Милан мог проглядеть пороки, но только не у этого бывшего дружка Стефана, который явно отравил ему жизнь. Или же здесь взыграло нечто другое, тёмное и мучительное…       Стефан, побледнев ещё на пару тонов, даже отшатнулся в сторону, будто его дёрнуло током. Обернулся к Дмитро уже с таким ненавидящим огнём в глазах, что у Милана от страха даже затрещало в затылке. Никогда прежде он не видел своего Стефана таким! Да что это за дурацкий «Символ»? Почему он так взбесил друга?       — Ты с ума сошёл?.. — прошипел он и двумя резкими шагами преодолел расстояние между ними, чтобы никто из прохожих не мог подслушать. — Да ты вообще осознаёшь, что это значит? Что о нас подумают остальные?.. — Стефан вцепился пальцами в куртку Дмитро и, хотя был ниже и явно уступал другу в силе, встряхнул его так хорошенько, что больше не подавал сомнений насчёт исхода их драки, если бы она случилась: на его стороне не бездумная гора мышц, а терпкая ярость. — «Символом» обычно делают возлюбленную, наречённую или жену — зависит от статуса защитника! Никто и никогда не делает своих друзей — пусть даже и лучших…       Стефан отпустил его, толкнув так резко, что Дмитро едва удержался на ступеньках. Но настрой его не угас и только сильнее разжёгся со злостью друга.       — А я попрошу исключения — всё, только бы ты меня простил, хотя я и не знаю, за что, я уже и так за всё извинился перед тобой… — Дмитро помолчал, внимательно разглядывая лицо Стефана, ничуть не смягчившееся его речью. Потом чуть тише добавил: — Ну же, Стефи, не упрямься… Разве мы не были с тобой в прошлом так счастливы, так дружны? Что случилось? Да, я виноват, что слишком увлёкся семьёй, но и ты меня пойми: это большая ответственность…       Теперь уже Стефан перебил его — да таким ледяным голосом, что Милана пробрало до омерзительных мурашек по телу:       — В том-то и дело, Дмитро, что я помню, каким было прошлое, — он наклонился к нему и улыбнулся едкой, издевательской улыбкой, от которой его друг тут же оробел и даже непроизвольно вжал голову в плечи. — Помню, что именно было и кто из нас страдал, — продолжал рубить разозлённый и при этом до неузнаваемости спокойный Стефан. — Мы должны идти своими дорогами. Сколько раз тебе это повторить? Оставь меня… И да, сделай «Символом» на поединке свою жену — она будет так рада! — последнее прозвучало ядовито и насмешливо.       Стефан уже развернулся к двери, готовый уйти победителем, но Дмитро, озадаченный, терявший свою игрушку на глазах, наконец выплеснул долго копившуюся в подкорках желчь:       — Ты оставил дружбу со мной из-за него? Из-за этого выродка?.. — щёки Стефана вспыхнули, и он метнул ненавидящий взгляд в сторону друга. — Только не это, Стефи, не смеши меня! — почувствовав, что попал в цель, Дмитро жестоко рассмеялся и упёр ладони в бока. — Понравилась его экзотичность? Внешняя доброта? Новизна? И старый друг уже кажется плохим, так? — Стефан стиснул кулаки и пока не давал себе воли — знал, что если хоть чуточку отпустит себя, то кинется в бессмысленную драку. — Так открою тебе глаза, Стефан, просто должен сделать это: он совсем не таков, каким хочется казаться. Я даже не поленился, сошёл в его деревню, чтобы узнать о нём, и, поверь мне, наслушался многого!.. — Милан тяжело задышал в предчувствии ушата холодного дерьма, которое сейчас выльют на него и на Стефана. Ну что могли сказать жители Герцег-Нови о нём?..       — Я не желаю слушать эти сплетни! — оборвал его благоразумный Стефан, изведённый этой беседой до смертельной усталости — даже под глазами залегли серые тени, а ведь спал он сегодня отлично. — Просто уйди от меня и больше никогда не лезь в мою жизнь!       — А я скажу, Стефи, даже если тебе это неприятно! Ты должен знать! — кричал ему в спину Дмитро; прохожие уже начали тревожно оборачиваться. Стефан судорожно искал в карманах ключи и как на зло не мог найти их быстро. — Считаешь, он такой безвинный, красивый, очаровательный? А не думал ли ты, что за его притягательностью и мнимой добротой, на которую, я знаю, ты так падок, скрывается порочность? Не догадывался, что он успел побывать в постели у половины деревни? Что ублажал каждого второго приезжего мужчину — из тех туристов, что едут на берега загадочной Черногории в поисках запретных удовольствий? А может, он уже развратил добрую часть наших доблестных защитников — не удивлюсь! Это гнилой человек, Стефан, поверь… что он оказался сыном столь прелестной женщины — просто совпадение; гены его уродского цыганского отродья по папаше явно пересилили.       Этого Милан стерпеть не мог. К вечным сплетням о себе он привык — Дмитро принёс ещё, пожалуй, не всю охапку гадостей, что циркулировали в Герцег-Нови. Красавчику Милану приписывали и гомосексуализм, и жажду к извращённым практикам, и, безусловно, унизительную пассивную роль. Никола откровенно ненавидел его за эти слухи, хотя знал, что они — вымысел, но такой, что причинял боль и ему, бросал тень на его репутацию. Это всё Милан проходил и мог бы проглотить. Но упоминание семьи — почившего отца, чьё слабое сердце не выдержало испытаний, а артритные руки больше не могли держать штурвал моторки для выхода в море, которое его лечило, и убитой зверями матери — нет, эти упоминания, отторгнутые гнусным Дмитровым ртом, Милан стерпеть не мог. Будь он хоть главой Мараца, хоть избранником для главного поединка с чёрным зверем, хоть сильнее во сто крат — Милан бы не отказался от своего намерения.       Если крылья вдохновения — это всегда нежные, кремовые, пушистые, несущие ровно и мягко, то у ярости они были совсем другими. Жёсткие, чёрные, как сама судная ночь, искрящиеся диким огнём и бросающие в бой — словно в смертельное пекло. Именно такие подхватили Милана и кинули к Дмитро — всего двух жалких секунд хватило, чтобы он пробежал до крыльца, взлетел на ступени и одним прыжком повалил Дмитро наземь. Кулак со сладостью врезался в наглую морду. Обескураженность противника играла Милану на руку, и он не встречал сопротивления. Совершенно неожиданно холод кинжала лёг ему в ладонь. Злоба красной лентой завязала глаза и нашептала безумства. Он приставил лезвие к горлу Дмитро и чуть надавил им на кожу — ради вспышки смертельного страха в мерзких глазах, и заставил алые капельки крови проступить на шее. Кто знает, до чего бы довело его безумство, если бы не твёрдый, но при этом до жути испуганный голос Стефана рядом и его отчаянная хватка за плечо:       — Не надо, Милан! Прошу! Умоляю!..       В голосе почти брезжили слёзы. Милан очнулся. Поглядел на руки. Они и правда прижимали кинжал к чужому горлу. Неужели он собирался его убить? Нет, вовсе нет, только запугать… Но Милан с ужасом вспоминал своё помутнение и уже не верил себе. Пальцы дрогнули, кинжал упал на землю. У дома уже собралась толпа зевак. Дмитро глядел на него ещё со страхом, но уже зная, что его жизни ничего не угрожает, а оттого голубой цвет прорезали насмешливые искры отвращения и неизбежной победы.       Стефан оттащил Милана в сторону и встряхнул за плечи. Мир перед глазами плыл, как в дыму, как после вакхического огнища — и теперь только едкий пепел стирал грани. Стефан глядел на него со смесью противоречивых чувств: горделивый трепет и холодный ужас терзали его в разные стороны, утягивая доводом аргументов туда-обратно. Милан знал — его поступок заслуживал жестокого порицания; но что ещё хуже — он видел: для порицания Стефану пришлось собрать все остатки хлипкого самообладания в своей душе.       — Никогда больше так не делай, — старался придать голосу суровости, чтобы не пасть во мнении жителей, и убрал с его плеч руки. — Ты ведь понимаешь, что напал на защитника нашей чести в поединке с Владыкой, Милан? — прошептал, наклонившись ближе, и в глазах вспыхнуло отчаяние. Отчаяние, неверная радость и глухая нежность. Но только на мгновение — потом Стефан отстранился, посмотрел на Дмитро, которого уже окружили люди, и спросил, всё ли с ним хорошо. Чуть растерявший гонор друг только оторопело потирал платком горло и ещё не успел придумать колкости для соперника, понимая: его победили в равном бою. «Отродье из Герцег-Нови» повалило его, разбило нос и едва не перерезало горло. Внезапностью мог оправдываться кто угодно, но не воин, выбранный для поединка с чёрным зверем, от исхода которого зависело благосостояние жителей на ближайший год.       Милан понял, что ему лучше уйти, и рванул вверх по улице — куда угодно, только подальше от привычно осуждающих взглядов. Снова он стал посмешищем, уродом! Да ещё и подвёл Стефана, бросил тень на его и так шаткое положение в обществе. Но сумел бы в сотый раз проглотить гнусности о себе самом? А о семье?.. Боже, знали бы все они только, что у него даже никогда не было тесной связи с кем-либо! Если не считать тот обрывочный случай в гей-клубе и одну его неловкую поездку на другую сторону моря… Но чтобы кто-нибудь лежал в его постели, предлагал ему себя или, наоборот, ласкал до помутнения, до безумной тряски, но при этом всецело искренне — никогда! Да и где бы найтись такому человеку в его серой, скучной жизни, на которую он себя обрёк, оставшись в деревне?       Иногда его пробирала справедливая злоба: уж лучше бы он полностью сочетался с теми слухами, что летали по деревне, словно крикливые наглые чайки. Лучше бы испытал все те удовольствия, которые ему приписывают, отдавался бы каждому второму, не разбирал ни мужчин, ни женщин, подставлял спину под ласки очередного любовника! А в итоге он не имел ни разгульной, ни спокойной без грязных сплетен жизни…       Милан выбежал в одной рубашке и теперь ёжился от неожиданно холодного ветра сегодня в горах. Солнце совсем не появлялось. Ноги бездумно носили его по городу, между каменными переулками, под зелёными арками, через мощёные площади, где ещё толпились люди около торговых прилавков. Куда теперь идти? Стефан вряд ли захочет видеть его в ближайшие часы. Дмитро же, злопамятный и мерзкий, наверняка пойдёт жаловаться Драгану. Милан понимал, что если это и произойдёт, то через несколько часов, но уже старался огибать патрули охраны и стражников. Вдруг его поймают и обвинят в нападении на будущего воина с чёрным зверем?.. Звучало как самое настоящее преступление против чести Мараца… «Знали бы они только, что в их воине этой самой чести нет ни капельки!» — отравлено думал про себя Милан и уныло хмыкал. Что ж, гадать было бесполезно, вечером он всё узнает.       Сейчас во всём городе мог найтись лишь один человек, который бы принял его таким — опозоренным, яростным, неуравновешенным. И это был, конечно, Деян.       Милан продрог до ледяных иголок по телу, пока блуждал по Марацу. Даже кончики пальцев болезненно онемели. В лавку Деяна он вломился, видимо, с настолько безумным видом, что не на шутку всех там перепугал. В торговом зале дежурил Андрей и заметил незваного гостя первым. Но его окрики Милан даже не услышал и добежал до двери во внутренние комнаты. Там-то они с Деяном и столкнулись. Лекарь понимающе оглядел его и поспешно утащил за собой, напоследок беззаботно улыбнувшись посетителям и ученику. Даже сквозь тугой кокон забвения Милан расслышал обиженное, ревнивое восклицание Андрея: «Не нужна ли моя помощь?» На что Деян справедливо урезонил его, ответив, чтобы он оставался в лавке и помогал покупателям.       Куда его тащили, Милану было всё равно. Он замёрз, устал, разочаровался в самом себе и теперь не знал, как смотреть в глаза Стефану. Деян вокруг суетился, о чём-то спрашивал, пытался растормошить за плечи и согреть, но наконец понял, что это бесполезно. Тогда он осторожно укутал его в плед и ушёл за горячим чаем — «Если нельзя облегчить душевное страдание, то всегда можно — физическое». Словам лекаря нельзя не доверять.       Милан тяжело вздохнул и огляделся. Правда, чего это он? Ведь не убил же… но и неизвестно, хотел ли. Он сидел на диване в комнате Деяна. Светлые стены, паркетный пол, уютные горшки с растениями повсюду. Под потолком — нитка с ароматным саше. Пахло и впрямь приятно: тонким жасмином, слабой корицей, сандалом. Желанное облегчение пролилось мёдом на сердце. Милан закрыл глаза и стиснул пальцы в кулаки.       Когда он чуть не скатился обратно в стыдливые воспоминания о своём проступке, в комнату вернулся Деян — с огромной кружкой и коробками со сладостями. «Он, верно, хочет меня закормить», — усмехнулся Милан. О том мало кто знал, но сладким можно было проложить путь к его сердцу… Конечно, это всё несерьёзно.       — Ну что, хотя бы немного пришёл в себя? — лекарь окинул его внимательным взглядом и поставил всё принесённое на столик. — Я уже заволновался, не случилось ли чего плохого с тобой или со Стефаном, но потом быстро понял, что дело в другом.       Милан изумлённо вскинул бровь.       — Правда? Мне казалось, что меня трудно читать… — он, конечно, лукавил. С детства выросший среди открытости и честности, Милан не привык скрывать лицо за разными масками. Только школа заставила его немного встряхнуться и пристрастила к обману, но обучение это далось с трудом. Деян только благосклонно улыбнулся и не ответил на его дурацкую реплику.       — Знаешь, зрелище было то ещё, — начал он потом и сел рядом; по привычке принял любимую вальяжную позу — боком к собеседнику, одна нога подогнута, рука на спинке дивана и держит голову. — Я выхожу в зал, потому что услышал крики и уже испугался, не пришел ли к нам один скандальный клиент. А там ты — взъерошенный, дрожащий, взгляд отрешённый, как у безумца, а в нагрудном кармане потрёпанные фиалки. Ну настоящий сюжет для картины! — Милан даже улыбнулся и ощутил себя гораздо легче. Страх перед собой никуда не делся, но Деян сумел двумя предложениями расщёлкнуть его мучения, как скорлупку грецких орехов.       Милан вытащил цветы, сильно помявшиеся после драки и безумного бега по городу. Лепестки опали, примялись, один цветок было уже не спасти. Деян тут же поднялся и нашёл маленькую вазочку. Через минуту нелепый букетик стоял рядом с чаем. Милан бросил туда же на стол пучок мяты — не нести же её теперь обратно… Она источала такой терпкий сильный запах, что скоро перебила аромат саше, и Деяну вновь пришлось встать и отнести её вниз, на склад, чтобы она просушилась.       Когда он вернулся, Милан неловко опустил взгляд в кружку и занял себя чаем. Время рассказать всё отчаянно подступало. Деяну он доверял — нет, даже жаждал ему довериться. Сегодня лекарь выглядел гораздо строже, чем в их последнюю встречу: волосы зачёсаны в волнистый пучок, серая официальная рубашка с узорами — при нём, а пальцы ещё хранили привкус ингредиентов для лекарств. Милан скользнул взглядом по его лицу и вновь обжёгся о яркую зелень глаз и рыжеватую полоску шрама. Нет, вовсе не те ядовитые малахиты, скорее — первая сочная листва юных яблонь; и всё же притягивали они, как магнитом — не хуже тех, что очаровали Милана-подростка. Видимо, что-то вечно он будет искать в утерянном изумруде своего первого возлюбленного…       Милан вздрогнул и очнулся. Как же мерзко вообще кого-либо сравнивать! Деян — он и есть Деян, громкий, шумный, бесконечно заботливый и, как оказалось, с грузом травм из прошлого. Вчера он говорил про него «роскошный» и «кто же тебя сломал». Далось им всем это…       Рассказ выскочил поспешно и надрывно, как давно заточённый узник из своей темницы. Да и о чём там рассказывать? Милан умолчал лишь о тех гнусностях, которые посмел выплюнуть Дмитро. Сказал размыто об оскорблении, вот и всё. Но Деян, казалось, услышал каждое мерзкое гнилое словечко, ударившее по Милану резко и унизительно. Ему не надо было говорить про слухи, чтобы он понял, какого рода корзину поганок принёс с собой из деревни Дмитро. И оттого Милан стыдился себя ещё жгуче прежнего…       На моменте с ножом у чужого горла Милан запнулся. Чёрная безысходность наполнила душу. Деян заметно удивился такому повороту, но перебивать не стал. Опасение выдралось из сердца с уязвимым корнем:       — Вдруг я и правда такой? Опасный? Никогда прежде не угрожал человеку… Одно лишь заметил за собой все те годы, что живу: злость во мне долгое время словно настаивается, бродит, впитывает в себя потихоньку все обидные моменты и каждого обидчика. А потом резко выплёскивается, застилает глаза, одаривает тело лёгкостью, а удары — мощью. Я так дрался, будучи мальчишкой, потом и в юности, в школе. Меня за это и побаивались, и уважали, что среди парней уже было почётно. Знали, что могу стерпеть, но если вдруг кому-то не повезёт стать моей последней каплей… — Милан вздохнул и опустил голову. — И эта ярость, Деян, она обманчивая: слепит глаза, искажает чью-то вину, захлёстывает с головой и совершенно дурманит. Честно, я не хотел убивать Дмитро, каким бы подонком он ни был. Но нож лежал около его горла, и теперь мне страшно: от самого себя и того, что подумает обо мне Стефан…       — А мне кажется, ты слишком много надумываешь, — задорно ответил Деян и повертел выпавшую кудряшку между пальцев. — Что злость внутри тебя копится и потом выплёскивается однажды, вся и сразу, это, может, неудобно и даже вредно — судить не мне, но точно не уникально. Взгляни на Андрея — это бомба замедленного действия! — они оба усмехнулись, вспомнив выходки ученика. — Так что здесь волноваться совсем не о чем. А что ты приставил нож к горлу Дмитро — так поверь, в Мараце найдётся не один защитник, который в своих мыслях желает сделать то же самое. Бывший дружок Стефана и правда личность очень мутная… — Деян даже нахмурился. — И нет, я вовсе не про его статус или какие-то скверные дела — с виду он чист и прекрасен, самый настоящий житель нашего городка, порядочный и, оказывается, даже достойный боя со зверем! Но вот как личность он — тот ещё мешок дерьма, — Милан уже не мог сдержать искренней улыбки — наконец хоть кто-то разделил его мнение. — Впрочем, думаю, ты и сам всё про него заметил. Так что твой поступок хоть и заслуживает порицания с моральной точки зрения, в глубине души у каждого, кто знал Дмитро близко, вызовет одобрение. К тому же, — Деян важно посмотрел на него и акцентировал голосом резкий переход, — ты совсем не напоминаешь человека, способного убить. Одна лишь злость, долго копившаяся, говорила за тебя в тот момент. Поверь мне, прожившему бок о бок с насильниками, убийцами и мучителями — это были наши обычные завсегдатаи в борделе… — он грустно и нервически улыбнулся, как только пепел остывших воспоминаний всколыхнулся в его душе. — И судя по реакции Стефана — он тоже это понял. Он не сердится на тебя — разве что только из-за статуса Дмитро, всё-таки тот теперь защищает нашу честь на турнире… Но, думаю, с этим Стефи разберётся — два слова дяде, и никто даже не вспомнит об этой драке. Так что не переживай, не изводи себя. Прими свою ярость, какой она есть, ведь это тоже часть тебя, неотделимая и неидеальная, — Деян помолчал и добавил чуть тише, смущённо, опустив голову и будто желая, чтобы никто это не услышал: — Я бы тебя таким принял…       Последнее предложение выбило Милана из мрачного, меланхоличного настроя. Он уже целиком погрузился в серьёзные размышления о своей сущности, поступках и ошибках, а тут — алый цветок среди выжженного поля, тихая заводь у берега с бушующим морем! В груди потеплело от ласковой жалости и бесконечного признания. «Зачем же ты такой…» — думал, печально улыбаясь, Милан, пока сооружал внятный ответ. И всё равно ничего не нашлось — в голове упругая, звенящая пустота, хоть искры от звёздочек лови! Одно лишь сдавленное «спасибо» слетело с губ и растворилось в неловкости их разговора.       Как Деян угадал с объятием — только его лекарской душе известно. Милан позволил прикоснуться к себе, потянуть в сторону, на жёсткое, но при этом удобное плечо и погладить костяшками пальцев по пыльным волосам, горячей шее и сбившемуся воротнику рубашки. Деян обнимал полно, тепло, всецело, окутывая, казалось, каждый сантиметр кожи, но не раззадоривал сердце двусмысленными касаниями, не разжигал лихорадочной боли в поясе дразнящим шёпотом, как это делал вчера Стефан. Деян излечивал — наверное, в том и правда состояло его предназначение. Милан осознавал — глухо и отдалённо, что за такой привычкой растворять свою мятущуюся душу в Деяне можно легко пропустить неловкий, безумный шажок к уязвимому желанию… Уж слишком лекарь был добрым, понимающим, готовым раскрыть свои руки для невинного объятия, а он сам — испорченным, раздираемым вечными, заглохшими в юности страстями и комплексами…       Наверное, он просто переутомился, раз думал о такой дурости.       По всем законам жанра (Милана всегда интересовало: какого?), тогда в комнату должен был влететь Андрей и позеленеть от злости и увиденной картины. Но сегодня что-то поломалось: то ли в сценарии их нелепого произведения, то ли в хронике судьбы. Андрея, видно, завалили работой посетители, а то бы он давно поплёлся за своим учителем посмотреть, как именно тот собирался приводить в чувство странно напуганного Милана… «Наверняка он думает: я подстроил это специально, чтобы нарваться на заботу Деяна», — догадка хоть и смешила, а в голове ревнивого подростка могла звучать абсолютной истиной.       Милан отбросил лишние мысли — Андрей вновь незаметно вытеснил собой всё между ними с Деяном и перетянул внимание на себя. Его и так было слишком много! Подняв голову от плеча, Милан кротко улыбнулся и прошептал, обдав дыханием подбородок Деяна:       — Можешь сыграть мне что-нибудь на лире? Меня бы это успокоило…       Сейчас он оказался в роли запутавшегося Стефана, и только музыка могла ему помочь. Непонятно как, но стежками ноты ложились на сердце и зашивали жуткие раны. Так он и вылез из серого небытия после Эмиля… Деян даже не дал себя поуговаривать и сразу подошёл к одному из шкафчиков. Достал прекрасную лиру — прекрасной она была только для Милана, видевшего такой инструмент вживую первый раз. Деревянная, изящная, с закруглявшимися концами и туго натянутыми струнами. Никаких украшений, резьбы или позолоты. Деян аккуратно положил её на колени и несколько раз осторожно провёл по струнам, прислушиваясь к нежному звуку. Потом подкрутил колышки, настраивая.       Милан глядел на эту фантасмагоричную, не сочетавшуюся в деталях картину и поражался: как Деян пришёл к игре на подобном инструменте?.. Нет, конечно, лекарь обладал утончённым вкусом или хотя бы стремился к нему — это было видно и по его разговорам за вечерним чаем, и по коротким рассказам из прошлой жизни. Он, быть может, не знал таких искусных подробностей, как тот же Стефан, мог не проникнуться определённым искусством — будь то картина или музыка, если ему не нравилось, но всё же казался просвещённым и умным. При этом игра на лире могла с ним ассоциироваться только в самую последнюю очередь. Милан всегда думал, что этот инструмент — нежный, загадочный, с флёром Древней Греции — принадлежал музыкантам из давно забытых легенд: шумные странники, дочери богатых господ, философы, жаждущие отдыха от умственной работы.       Деян сыграл ему несколько коротких композиций — гармоничных, чувственных и солнечных. Милан научился чутко описывать любую музыку: фортепьяно — звонкое и ностальгическое, скрипка — горькая и нежная, флейта — отчаянная и притворная… Но для звучания лиры у него толком не нашлось слов. Струны перешёптывались тугим, бархатным звуком, высокие ноты улетали острыми солнечными стрелами к небу, а задумчивые, глубокие и тихие искали утешения в тени лавровых деревьев. Почему-то хотелось открыть пошире окно и запустить в комнату всё многообразие музыки живой природы: стрекот насекомых, хаотичное пение птиц, шелест колосьев. Они бы отлично вплелись в лирические композиции, как тонкие веточки с красными ягодами — в цветочный венок.       Милан, дыша тихо и осторожно, наблюдал за Деяном. Одно мгновение тонкой гранью отделяло его от образа меланхоличного Орфея, оставившего свою Эвридику. Глаза больше не искрились беззаботной зеленью, в них прорастала знакомая фиалковая боль; губы, тонкие и живые, созданные лишь для смеха и улыбок, складывались в черту лёгкой флегматичной ухмылки. В мелких кудряшках не хватало только оливкового венка… Деян был прекрасен, музыка одухотворяла его, придавала глубину чертам, ранее казавшимися слишком простыми; прямой и грубоватый нос вдруг органично вписался в его неспешную греческую музыку и напомнил Милану профили сильных юношей на оранжево-чёрных вазах в музеях. В груди шевельнулось сладкое влечение — что проще и загадочнее, чем камерный концерт между двумя людьми? Музыкант может отдавать всего себя, не боясь упустить крупицу уязвимости; а слушатель и рад бы её получить, сохранить в своём сердце и запомнить навсегда.       Милан изумился той слабой и ласковой стороне Деяна, о которой не догадывался. Юноша, выросший среди насилия и похоти, осквернённый опытными женщинами, потерявший всякое страстное желание, так сообразное его возрасту, потерявший всё — и вдруг нашедший себя в россыпи двенадцати простеньких струн и незамысловатых пассажей. Милан хотел бы вернуть ему всё, что он утратил, что выронил по тернистой дороге к этому безоблачному счастью быть местным лекарем!       Деян завершил так же быстро, как и начал. Ничего объяснять не стал, даже сыгранные произведения не назвал. Но Милану было безразлично, как они назывались: сонаты или легенды, переложения с каких-то других инструментов или же самодельные вариации. Главное — это шло от души и увлекло в густое терпкое лето на раскалённых островах, где море слаще вина, воздух вкуснее амброзии, а душа колышется потрёпанными рыжими свитками от твоего возлюбленного и, кажется, это не только впервые — это надолго…       — Мы бы звучали вместе странно, не думаешь? — первым заговорил Деян, усмехнувшись его очарованному лицу. — Будто столкнутся две эпохи: один — фокусник, второй — грек.       — Надо подумать, что именно сыграть, — Милан прокашлялся и отвёл взгляд; лозы сочного, нагретого солнцем винограда ещё не отпускали его, манили остаться в иллюзии навсегда. — Может быть, если подобрать правильную музыку, то мы будем звучать органично…       — Положусь на твой вкус, Милан.       Они посмотрели друг на друга и замерли; Деян тихо дёрнул одну струнку, и она разлетелась скромной трелью; Милан захотел — нет, не просто захотел, он до боли возжелал сделать то же самое. Деян почувствовал, взял его ладонь в свою и протянул до струн — сидели они близко, так что Милану даже пересаживаться не пришлось. Деян провёл его пальцами по каждой струне, извлекая звук за звуком, медленно знакомя его с тягучими нотами. Милан молчал и не дышал. Боялся даже посмотреть в зелёные глаза — опять вспомнит что-нибудь лишнее, сравнит, утонет. Деян держал его руку нежно, чуть-чуть нажимал подушечками пальцев на струну и отправлял вибрацию прямиком в сердце.       — Нравится? — шёпот огрел кудри, обнял ласковым порывом щёки. Милан думал, что вопрос был вовсе не о лире… Деян словно разрешил ему дотронуться до себя и теперь спрашивал: не слишком ли я противен? Не вызвал ли грязных ассоциаций? Если бы он только знал, какой кульбит устроил в сердце Милана… «Не так уж прост этот Деян!» — подумал, взглянув на уже испарившееся выражение таинственности на его лице.       Дождавшись кивка, лекарь аккуратно опустил его руку и усмехнулся прежней, довольной улыбкой.       — А ты знал, что та лира, на которой я играл сегодня, в Древней Греции считалась бы плохой? Дело в том, что многоструние — это всё, что больше семи струн — не признавали многие выдающиеся деятели культуры. Была даже книжка такая, «Основы музыки», и в ней лиры, подобные моей, осуждали — будто бы их звучание приводит к «возмущению» души. Дескать полифония — всего лишь вредное излишество и человеку следует слушать только гармоническое звучание, а оно — в семи струнах.       — Получается, сейчас мы занимались чем-то неприличным по мнению греков… — Милан потом осадил себя за умышленное заигрывание — он вовсе не хотел, но Деян разжёг в нём раскованную вольность. Лекарь искренне рассмеялся и небрежно брякнул по струнам.       — Ну, сами греки те ещё знатоки в неприличных делах и дадут показательный урок любому современному человеку… Так что кто бы говорил!       Милан мысленно поблагодарил Деяна за то, что он разрядил обстановку — иначе искристый фонтан мог переполниться уже через край. Пока лекарь убирал лиру на место, Милан даже приготовил логичный вопрос и тем самым окончательно потушил какой-то странный, лихорадочный огонь между ними:       — Как же ты пришёл к этой музыке? К самой лире? Сейчас она… довольно редкий выбор.       — Забавно, что десятки веков назад я был бы самым модным музыкантом и за мной выстраивались бы очереди, чтобы послушать! — Деян беззаботно усмехнулся и размял пальцы рук, вытянув и сцепив их над головой. — Мода изменчива, но если сердце тянется к такому звучанию — тут уж ничего не поделать. Не переродишься же в Древнем Мире, в тени оливковых рощ и скалистых островов! — Милан улыбнулся ему, вполне понимая, к чему он клонил; как-то Эмиль сказал, что им, любителям посвистеть на флейте, стоило родиться когда-нибудь во времена Гамельнского крысолова и бродить по немецким замкам, очаровывая придворных и совращая любого, кто понравится. — Ну, а если серьёзно, то история моей любви к лире забавна и даже пошловата… Первый этаж нашего борделя, где располагался обычный бар, служил драпировкой к тому, что следовало дальше: уединённым комнаткам и гостиным. Хозяйка всегда стремилась украсить бар получше, желая заполучить побольше гостей. Но вкуса у неё не было вовсе; точнее, может быть, для подобных заведений это самое оно — кричаще яркие диваны, обои, интимная подсветка, вызывающие картины и фото обложки. Ещё хозяйка любила тянуть в своё детище всё, что плохо лежало или что дарили ей сами же посетители, поэтому все полки, углы и комоды гнулись под тяжестью разных безделушек, будь то пластмассовые черепахи или нелепо скопированные Давиды. Но один гость — наверняка грек, кто же ещё — оставил целую гипсовую фреску длиной около метра и шириной где-то в ладонь. Какая-то безвкусная подделка с карнизов древних храмов, думаю так. Впервые я заметил её, когда подметал пол ранним утром в баре, надеясь найти пару упавших монет и скопить на приличные лекарства для матери. Помню, я тогда жутко измучался: меня выводила работа в две смены, постоянная тревога о больных и бессонница. Зная, что никто меня сейчас не будет пинать за передышку — все либо спали, либо пили в подвалах, — я привалился к одному из шикарных кресел, которых мне даже не разрешали касаться. Откинул голову наверх и вдруг увидел эту белую фреску. От нечего делать стал разглядывать. Сюжет был банальным: греки в тогах занимались своими искусствами — кто декламировал поэму, кто пил вино, а кто играл на музыкальных инструментах… Там была арфа, но она мне мало понравилась: такая огромная, чуть ли не с человека высотой! Как её вообще с собой таскать? То ли дело маленькая, с загадочными завитушками лира… Я долго не знал, как она звучит, но догадывался, что стройно и нежно. Только когда я уже был в бегах, в одном из городов подслушал концерт, который там давали. Подслушал, конечно, незаконно и бесплатно, но зато услыхал свою лиру — как-то выцепил её звук среди остальных, даже сам удивился. Всегда думал, что не обладал тонким слухом, а тут вот так… И всё, Милан — любовь на всю жизнь. Ты и сам знаешь, как оно бывает; уж не мне рассказывать о страсти флейтисту.       Милан отчего-то смутился — когда Деян говорил настолько откровенно, в нём это баламутило самые потаённые уголки души, развязывало какой-то узел, распускало сдерживавшую шнуровку на горячем сердце… Но он снова понимал всё, что имел в виду лекарь. Ещё более нетрудно, чем утомлённость подростка работой в столь извращённом заведении, представить его тягу к необычному, прекрасному, яркому — к тому, о чём он и не знал в своей прошлой жизни. Можно посадить цветок вдали от окна, но он всё равно будет тянуться к свету — пусть хилый и засыхающий. В Деяне так же не смогли уничтожить любви к возвышенному.       — Свою лиру я купил уже здесь, в Мараце, — договорил лекарь и залпом допил остывший чай. Потом вальяжно уселся на подлокотник дивана, на почтительном расстоянии от Милана, как будто знал, что должно совсем скоро произойти. — Помню, я обещал тебе рассказать, что было после моего побега из борделя, но времени у нас будет ещё полно, а сейчас, на счёт три…       Заговорщически улыбаясь, Деян немо отсчитал до трёх и удивительно предугадал появление Андрея! Ученик как-то резко ворвался в комнату, мало пошумев на скрипучей лестнице. У Милана даже возникла догадка, будто он там стоял уже пару минут, а Деян услыхал его заранее — благодаря тонкому слуху — и успел накинуть приличную драпировку на то, что было здесь во время маленького концерта.       Андрей ввалился растрёпанный, пыльный, в сухих листочках. Цепкий холодный взгляд скользнул гремучей змеёй по комнате между Деяном и Миланом, но, не заметив ничего подозрительного, равнодушно поблек. Причину мальчишка выдумал прямо на ходу:       — Я… хотел достать одно лекарство, но не дотянулся до полки. Даже со стремянкой.       — А сам что, после этого упал в листопад? — по-доброму усмехнулся Деян и поднялся с дивана. Андрей сконфуженно покачал головой.       — Нет, это пока разбирал новые ингредиенты, листья нечаянно посыпались из мешка прямо мне на плечо…       Деян подошёл к нему и ласково, аккуратно собрал каждый листочек с макушки и одежды. Андрей стоял, затаив дыхание, смущённый, но довольный. Закончив, Деян нежно приподнял его за подбородок и ободряюще улыбнулся:       — Ну, веди к несчастной полке, будем вместе тянуться! — глаза Андрея заблестели так трогательно, что Милан невольно задумался: выглядел ли он так же, когда смотрел на своего учителя? Нет, здесь, конечно, всё было по-другому, вряд ли Андрей испытывает к Деяну что-то кроме дружеских чувств, но нечто похожее так и сквозило в этом разом посветлевшем лице. Милан будто бы видел себя. Юная преданность ещё хороша тем, что сверкает незамутнёнными кристаллами искренне чистого доверия. Потом их ломают, пачкают, скребут, и нет больше ни лёгкости, ни веры кому-либо.       Милан даже легонько завидовал в этом Андрею.       Ученик с учителем покинули комнату, где-то на лестнице послышались восклицания Деяна: «И да, надо бы тебе есть больше — посмотри, какой тоненький и низкий! Я думал, ты по росту уже меня перемахнёшь…». Милан улыбнулся беспечной суете этого милого дома.       До самого вечера он оставался у лекаря, боясь даже высунуться в лавку к посетителям — казалось, они все уже знают о его позоре и будут осуждать. Работа отлично вычистила мозги от лишней дури. Милан даже успел закончить то, что обычно делал два или три дня. Склад выглядел чистым и аккуратным, неразобранными оставались буквально два шкафа и один ящик. Деян, забежавший к нему после обеда пригласить на перекус, восторженно похвалил его за аккуратность и усердие. Милан вновь отнекивался, но друг вовремя остановил поток его самообвинения и коротко прикоснулся к разметавшимся, пыльным кудрям — одним движением и приласкав, и стряхнув сумрак печальной комнаты вокруг. Он один так умел: его близость хотелось чувствовать; ни одно сомнение не подтачивало подгнившие мысли, если там их не было изначально. В этом-то Милан как раз и не был уверен, но поскорее отложил такие размышления в долгий-долгий ящик. Вечером ему следовало разъясниться со Стефаном и подобрать правильные слова. Если в нём разочаруется Стефи, это ударит больно, но справедливо… Деян уверял, что всё будет в порядке, но Милан, как обычно, полагал худший вариант.       Несмотря на все потрясения, он согласился на урок с Андреем. Решил, что если будет слишком рассеянным и не сможет ничего объяснить, даст маленькую проверочную работу. Так отчасти и получилось: Милан видел по глазам ученика, что материал сегодня доходил туго и со скрипом, поэтому вытащил заранее подготовленную бумажку с примерами из прошлого урока и сказал убрать со стола учебники. Андрей, уже было задремавший, недовольно зыркнул на него и на листок с не самыми лёгкими примерами. Милан знал: учёбу Андрей любил и от контрольных не отлынивал, но сегодня, видимо, решил, что учитель намеренно захотел подпортить ему жизнь и вот так отомстить за все те словечки, которые срывались с его острого языка во все прошлые занятия. Точнее, это Милан понял чуть позже, когда отвернулся собрать лишние материалы, а ему в спину прилетело ядовито-насмешливое и всё равно неожиданное:       — А это правда, что у тебя была куча любовников?       Милан нервически усмехнулся и на секунду прикрыл глаза, попытавшись наскрести терпение по углам своей взвинченной души. Откуда Андрей узнал, нетрудно догадаться: драка состоялась на глазах у нескольких прохожих, потом набежал ещё десяток. А Дмитро, возжелавший восстановить свою задетую честь, наверняка наплёл там всё, что сказал Стефану, только в пять раз хуже. А затем уже слухи, как отрава, потекли по организму города, только и жаждавшего отравиться.       Андрей вновь ожидал увидеть смущённого, загнанного в ловушку Милана, который начинал оправдываться и пытаться выйти из ситуации с достоинством и благородством. Но сегодня он задел уже другого Милана, уставшего быть вечно обвинённым, но ни разу — опасным и грешным.       — Да, это правда, — бросил Милан жёстко и едко, одарив Андрея небрежным взглядом свысока. — Я спал со всеми сколько-нибудь приятными людьми, которых встречал. Соблазнял их сразу же, потом уводил в постель. Всё, что обо мне говорят — лишь малая доля правды. Умножай на два всё, что услышишь обо мне. А ещё я неуравновешенный и злой — вон, кинулся даже на вашего достойнейшего защитника! Так что подумай хорошенько, нужен ли тебе такой учитель…       Андрей опешил и приоткрыл рот от изумления. Милан, пожалуй, перегнул с выражениями — они, как грубая щётка, прошлись по бледному лицу и стёрли с него всю спесь, — но был собой доволен. Нечего больше этому выскочке чувствовать своё превосходство! Андрей ошарашенно и даже расстроенно — как всякий подросток, получивший заслуженную, позорную оплеуху, — опустил голову к тетрадке и тихо просидел над примерами до самого конца, так и не решив ни один. Потом, пряча глаза, показал Милану пустой лист и буркнул: «У меня ничего не получилось. Попробую потом… Я заслужил жалобы на себя Дею». Пристыженно опущенная макушка и грустные слова едва не растрогали Милана, но, к счастью, он знал, что скрывалось за этой душой, желавшей ужалить его посильнее. Он равнодушно отмахнулся от ученика и бросил, что проверочную работу они перенесут на следующее занятие, в этом нет ничего страшного. Андрей поплёлся вон из комнаты, ссутулив плечи и пряча ярко красные щёки за светлыми прядями. Деян, уже пришедший их тормошить, вскинул одну бровь в удивлении, пока провожал взглядом своего ученика, но Милан лукаво подмигнул ему и прошептал: «Это учебный процесс», так что вскоре лекарь чуть не попортил всё своим предательским смехом.              Уверенность Милана после короткого поднятия статуса в глазах ученика быстро улетучилась, когда он покинул лекарскую лавку. На улицах быстро стемнело, всюду вспыхивали рваные островки фонарей. Деян отдал ему свою толстовку — идти в одной рубашке было уже холодно. Пахла она приятно — смесью горьких полынных трав и терпкой древесины. Милан тревожно зарывался в неё, предчувствуя серьёзный разговор со Стефаном и уже мысленно теряя слова.       По пути он глубоко натянул капюшон на голову — боялся, что его все точно узнают и будут насмехаться, если не хуже… На своей улице до дома он уже бежал — немудрено было попасть в засаду, ведь здесь фонари как-то опасно блекли, а уж кто, как ни он, знал, что уязвлённый обидчик — кладезь мстительных мыслей. Но всё обошлось, и даже прохожие на улицах в своих обрывочных разговорах упоминали всё, кроме этой драки. Милан удивился, однако на них-то ему было плевать; что скажет Стефан — это тревожило ему душу.       Милан крался по дому, словно вор. В кухне горел свет — его ждали. Стефан разогревал еду и обеспокоенно повернулся к нему, когда он вошёл.       — Почему ты так долго пропадал? Я уже к Деяну хотел идти! — воскликнул взволнованно, в два шага оказался рядом и неожиданно обнял. — Вроде и без причины, а всё равно переживал за тебя…       Шёпот хлестанул по уху желанно и горячо, объятие выбило из равновесия. Милан едва поднял свинцовые руки и дотронулся ими до Стефана. В голосе — ни капли осуждения, во взгляде — одна лишь серебристая нежность и волнение!       Стефан легонько отстранился от него и посмотрел в глаза внимательно, даже чуточку строго. Но за плечи держал аккуратно, как хрупкую розу — это его и выдавало.       — Я на тебя вовсе не сержусь за произошедшее… Дмитро и правда позволил себе слишком много. Однако он злопамятный и может когда-нибудь отомстить… Вот отчего мне тревожно, — пальцы стиснули плечи сильнее. Милан только усмехнулся — для него эта тревога звучала ничтожно, он совсем не боялся чьей-то мести, особенно Дмитро.       — Это меньшее из зол. Если он захочет устроить засаду — то сделает это. Будут бить — стану отчаянно сопротивляться, в отсутствии ярости меня не упрекнёшь, — Милан говорил искренне и даже на секунду поразился своему бесстрашию. Не то чтобы он когда-то был откровенным трусом, но и сорвиголовой его назвать было трудно… Стефан весь вспыхнул — от негодования и осуждения — и встряхнул его за плечи уже отрезвляюще, желая смахнуть пелену глупого рыцарства.       — Безумный! — голос дрожал от гнева, около глаз собрались напряжённые морщинки. — Всегда знал, что ты такой! Думаешь, это круто? — мягкая лазурь полыхнула молниями, Стефан сделал шаг вперёд, встав к нему вплотную. — Да я в такие моменты места себе не нахожу! — шептал он, переместив ладони на ворот его рубашки. — Тебе лишь бы повыделываться своей храбростью, а что за ней — уже не важно! Ты ведь только думаешь, что я тогда спокоен был или даже хотел тебя укорить за содеянное… — пальцы стиснули ткань, Милан прямо почувствовал, как напряглась каждая жилка в раззадоренном Стефане. — А я метался между восхищением и страхом… Ты дрался за свою честь, знаю, но как будто бы… не одно это подорвало тебя в бесшабашную схватку. Как будто бы ты надавал Дмитро — и поделом — ещё и за всё, чем он испортил мне жизнь… Я ведь сам слишком слаб для такого, слишком мягкосердечен, — говорил уже не с таким запалом, как первые предложения, и поник головой. Но держал его за ворот по-прежнему крепко и чуточку дрожа. Милан видел, как сомнения и горечь искажали прекрасное, строгое лицо. Ладони сами потянулись к бледным щекам и мягко очертили их холодную кожу.       — Безусловно я дрался и за тебя. Мне хотелось, чтобы он наконец понял: ты больше не хочешь видеть его в своей жизни, какие бы уловки он ни придумал. Хуже равнодушного друга может быть только навязчивый… — Стефан как-то странно вздрогнул — словно от резкой боли или неприятного воспоминания. В голубых глазах полыхнуло тёмным, обиженным, затаённым. Милан даже испугался: не сказал ли чего-то лишнего? Но вдруг это выражение резко слетело с его лица, и он кинулся к нему — не обнимая, а жаждая раствориться в родном тепле. С таким отчаянием Милан бы бросался в пропасть, зная, что это лучший выход, лучшее спасение… Уж таким был его Стефи — чуть дёрнешь не за ту ниточку, и вот уже строго отчитывающий племянник главы обращался в хрупкое гипсовое изделие — совсем как те, что он пытался ваять у себя в мастерской…       — Я кажусь тебе странным, — прошелестело у уха так внезапно и обжигающе, что Милан смутился — Стефан незаметно подобрался ближе к его шее и теперь случайно касался кожи губами. Каждое слово отпечатывалось страстным оттиском в груди — Милан не знал, сколько ещё вытерпит такой сладкой пытки. — Ну и пусть… Ты-то вообще безумец, так что мы квиты! — звонкая усмешка окрасила его шёпот серебряным ручейком. — Я просто хотел сказать, что ни в чём тебя не виню и ни разу не подумал, будто бы ты мог причинить серьёзный вред Дмитро. Дяде я сказал то же самое, он мне охотно поверил, а Дмитро даже пожурил за слабость… В общем, всё в порядке, не будем больше об этом!       Милан мысленно простонал от чёртового испытания: Стефан думал, что просто говорил успокаивающие слова, а на деле каждое его придыхание, каждый звук царапал утомлённую душу, раздразнивал заснувшего где-то в глубине жадного зверя, кидал в него камешки ласки и поджигал огоньки нежности. Стефан просто шептал в шею, а Милан уже едва владел разгорячённым телом: одна маленькая ошибка сейчас могла стоить всего вечера. Будь Стефи коварнее, он бы давно ощутил воспалённое уязвление друга и поманил бы, разжёг страсть до преступной и бросил бы на костёр позора. Милан осознавал, что так ему и надо — за несвоевременные, мутные чувства, за стыдливое наслаждение простыми объятиями и за отчаяние, которое он использовал, чтобы урвать себе больше невинных ласк Стефана.       Пока он тихонько опускался в чан самоненависти, друг позвал его, всё ещё не прерывая затянувшегося, неловкого объятия:       — Милан, сыграешь мне ещё раз? Хочу послушать то, что было вчера… — Стефан наконец отстранился, но руки оставил на плечах. — Хочу проникнуть в твою душу, узнать поближе… или хотя бы почувствовать, что за боль скрывается за протяжными нотами.       Милан понимал: сыграет — и как будто признается во всех своих запрятанных страхах. Без подробностей, но поведает о несчастной любви. Стефан ведь уже догадывается. Осталось только убедиться… Но лазурные глаза смотрели внимательно, ласково, исцеляюще; в них читалось: «Какую угодно боль превращу в ничто». Если бы это было так просто…       Милан сыграл ему. Стефан слушал чутко, задумчиво, не упустив ни одного его движения. Что понял — так и осталось загадкой, но перед тем, как пожелать спокойной ночи, прошёл мимо, остановился рядом, положил руку на его плечо и легонько коснулся пальцами кончиков чёрных кудрей. Прошептал медленно, чтобы он осязал каждое его слово: «Позволишь ли ты когда-нибудь помочь тебе?» и, тяжко вздохнув, ушёл. Милан ещё долгие минуты стоял посреди комнаты и трогал пальцами волосы, в которых совсем недавно ласково запутывался Стефан. Хотелось прямо тогда сорваться, ответить долгожданное «Да» и вылить всю гнусную историю разом. Такая ли уж она гнусная? Скорее нелепая и глупая. Но, как и всё, трепетно охраняемое сердцем от чужих ломающих мнений, она казалась необычной, уникальной, единственной во всём мире…              Милан ловко определил, чью судьбу показывало ему божество сновидений на этот раз. Сам себя он выуживал легко — мысли, поступки, волнения забылись, но вовсе не стали чужды его душе. Тот глупенький, до одури влюблённый и такой милый защитник, отдавший сердце холодному насмешливому другу, тоже был хорошо знаком — сны о нём давно не появлялись, но Милан тщательно хранил их печальные обрывки. Но вот самая загадочная, трепетная и непонятая им история — про двух защитников и одного прекрасного Лиярта, о котором никто ничего не знал, — вот эта история захватила его безумно, но всё не давала продолжения. Быть её главным героем — мучительно, вязко, удушающе, словно медленно топиться в болоте и видеть, как бурые горькие воды смыкаются над твоей головой, отрезая доступ к воздуху.       И сегодня Милан вновь стал тем обиженным, обманутым и очень ревнивым юношей из далёких веков ещё до ужасной войны с Владыкой. Он немного подрос — по ощущениям, два или три года, но чувства вовсе не угасли, не обросли серьёзностью и осознанием; они только опасно распалились, как алые закаты перед грозой, как буйные кострища в ночь на праздник весны, как золото в желанных глазах, отданное вовсе не ему…       Герой спешно шёл по бесконечным коридорам и залам дворца — роскошные стрельчатые окна в пол, румяный свет, игравший всполохами на розовом мраморном полу, покрытые тонкой позолотой величественные колонны, разукрашенные воздушными фресками потолки, ничем не отличимые от настоящего неба, и перламутровые резные вензеля у карнизов, стен и арок. Но герой спешил, не обращая внимания на привычную роскошь.       Краем глаза удавалось заприметить, как же гармонично и светло были обставлены комнаты: от широких зал с серебряными подсвечниками до маленьких кулуаров, отведённых для тайных переговоров. Ни тяжёлых тканей, ни мрачного камня, ни грустных деревянных панелей; статуи не застывали в скорбном готическом изнеможении, а лёгкие, ажурные, радостные, взлетали со своих постаментов в иллюзорном мгновении: ещё чуть-чуть и они правда вырвутся! Картины не наседали хмурыми тучами теней и назидания, а сверкали искренней, любовно описанной природой: самый тонкий оттенок намешивали для сочных зелёных лугов, самую яркую умбру находили для пятен цветов! Для облаков не жалели ни сил, ни времени, прописывая каждую серую или лазурную жилку.       Дворец навевал ласковую ностальгию — будто все мы были родом оттуда, но позабыли, проиграли свой шанс остаться в нём навсегда… Потерянный золотой Рай, изящный солнечный оазис, вспыхнувший миражом в нашей иссушенной жестокой пустыне! Милан с трудом верил, что когда-то защитники так просто жили в нём, перебегали из одной белокаменной галереи в другую, задумчиво опирались на балюстрады с охряными цветами и воспринимали город вокруг как данность. Если бы сегодняшние строители умели возводить здания так же легко, забавно, наделяя каждый выточенный узор грёзой, могли бы мы стать счастливее и свободнее?..       Милан только отчасти мог мыслить по-своему — призму его сознания опять плотно занял юный защитник. Он пересёк последнюю залу, великолепно подходящую для танцев — мало мебели, зеркала по трём стенам, огромные окна и гладкий, словно истоптанный тысячами башмаками, пол, — и юркнул в сеть узеньких тайных коридорчиков. Вход скрывался за бархатной шторой, а выход выводил прямиком в какую-то комнату — небольшую и светлую, как всё в этом городе. Но она явно не принадлежала тому, кто ждал героя там — слишком бездушно, слишком мало деталей, которые он так любил…       Лиярт стоял около окна и с глубокой задумчивостью наблюдал искристый, яркий закат, полыхавший что горсть рассыпанных золотых монет при свете огня. Тонкий, одухотворённый, но всё же тронутый какой-то паутинкой грусти профиль — герой Милана бы вытачивал его из камня, рисовал бы на каждой картине, если бы знал, что не опорочит своими кривыми руками столь светлый облик. Услышав шорох, Лиярт обернулся, и солнце больше не светило за окнами — оно вспыхнуло здесь, прямо в комнате. Улыбка на крупно очерченных, узких губах засвербела внутри воспалённого, юношеского тела. Сколько ночей он представлял, как ласкал эти губы, как позволял им касаться себя, но прежде всего — срывал с них стоны удовольствия…       Лиярт выловил его из скользкой хватки вожделения и приветствовал искренне, радостно, ничем не скрывая своего восторга от того, что он пришёл:       — Спасибо, что отлучился от дел и прибежал так быстро! Вовсе не стоило так спешить, мне даже неловко, что я позвал тебя в таких формулировках… Надеюсь, не сильно отвлёк? — его раскаяние было неподдельным и таким очаровательным, что Милан чуть не бросился ему в ноги — с признанием отдать всё своё время ему одному. Но голос юноши, уже чуть окрепший, больше не озвончался предательской слабостью:       — Вовсе нет, Лиярт. Я уже хотел уйти с собрания — не люблю их… Они скучные и малоинтересные. Брат на них что-то, видимо, узнаёт, но мне они совсем не по духу, — он говорил ровно и хорошо, Милан даже подивился мелодичности и стройности его голоса — вовсе не тот эмоциональный мальчишка, устроивший истерику в прошлый раз! Казалось, Лиярт тоже подумал о чём-то таком — взглянул на него тепло и ласково, улыбнулся лукаво и развернулся боком, сохранив флёр упоительной загадочности.       — Если так, то я спокоен… Подойди, пожалуйста. Мне нужно тебе кое-что сказать.       Он частенько бывал таким скрытным, говорил таинственно и непонятно — и всё из-за происхождения, которое обязывало его ограждать себя высокой, пусть и светлой стеной от своих же защитников. Потому герой с жадностью упивался подобными моментами, когда становился единоличным обладателем какой-либо из его тайн… Всё, всё это продолжало любовно складываться в его вымышленный сундучок: целый ворох мелочей, бессмысленных для любого, кто туда заглянет! Но он хранил его ревностно и бережно.       Милан послушно подошёл к Лиярту и остановился в почтительных двух шагах от него. Но услыхал только звонкую усмешку:       — Что же ты боишься подойти ближе?..       Ядовитой змеёй эти слова зашипели в развороченной, влюблённой, живущей вечной надеждой душе. Герой вспыхнул, но покорно шагнул вперёд, не смея встать ещё ближе к столь недосягаемому идеалу. Тогда Лиярт рассмеялся — по-доброму и ничуть не обидно — и сам замкнул последний шаг между ними. Положил руки на плечи, немного наклонился и прошептал на ухо: «Закрой глаза, мы сейчас кое-куда переместимся, во дворце говорить будет неуместно…»       Облегчение и разочарование закружились в рваном и таком знакомом танце. Юноша только и жил, что этими двумя уничижительными эмоциями в последнее время. Глаза послушно закрылись, воздух вокруг резко взмыл вверх, в стороны, всё закружилось и несколько раз перевернулось, но вот ноги вновь обрели твёрдый пол под ногами, и Милан осмотрелся. Лиярт не спешил отходить от него и всё поддерживал за плечи. Он всё ещё был на самую малость выше, и это расстраивало героя: собственное тело толком и не вытянулось, хотя все юноши в его возрасте вдруг резко вымахивали на десять сантиметров.       — Как же ты всё-таки поменялся, как вырос! — вдруг восторженно заметил Лиярт, и улыбка отпечатала милые ямочки на его щеках. — Время летит так быстро, и вот ты уже совсем взрослый юноша! — пальцы нежно огладили контур лица, задорными лучиками пробежали по выпавшим прядям. — Такой серьёзный и симпатичный… Наверное, от девушек нет отбоя, правда?       Один Лиярт так умел: ласкать сердце лепестками роз и тут же хлестать его колючими стеблями — до крови, до отчаяния. Герой вздрогнул и едва сдержался, чтобы не съязвить, не выпустить наружу глупого мальчишку, каким и остался, наскоро прикрывшись бумажными декорациями взросления.       — Меня это пока что мало интересует… — сдавленно ответил он и опустил взгляд. Лиярт усмехнулся и наверняка поглядел на него заговорщически — «Я знаю, что это не так, но допустим, поверил». Кого за три зимы до Цветанья не интересовала любовь? Чьё сердце не сжималось от страха, волнения, горечи, неопределённости? Чьи мысли не опустошали терпкие грёзы любви — самые сильные и самые едкие во всём мире? Герой, конечно, не мог быть исключением. Только его развороченная, боязливая, калечная любовь тянулась к запретному, идеальному, неискушённому Лиярту. К Лиярту, чья душа, скрипящая грузом мироздания и бесконечная, как ночное небо, волна за волной прибивалась к другому, не заслуживающему её берегу…       — Ладно-ладно, прости меня за глупые вопросы! Просто ты очень достойный юноша… не хочу, чтобы кто-то разбил тебе сердце. — Герою хотелось кричать, рыдать, смеяться — как же это всё выходило нелепо, грустно, иронично! Но бывали ли вообще в мире простые и лёгкие истории любви? У кого они ощущались вселенской сладостью, звёздным счастьем и тонкой, пугающей жаждой, как их описывали в стихах поэты? Юноша не верил ни одному их слову, хотя поэзию в городе любили и местные творцы усердно соревновались в изящности слога. Только вот от жизни, видимо, они были совсем далеки…       Лиярт наконец отпустил его и отошёл на два шага назад.       — Вообще, я звал тебя для одного разговора… Обсуждать такое в стенах дворца показалось мне ненадёжным. И хотя в том, что я скажу, нет особенной тайны, мне не хотелось, чтобы оно стало достоянием всех советников… Поэтому мы здесь! — Лиярт сложил руки за спиной и прошёл вперёд, а потом обернулся и позвал за собой взглядом. Милан наконец успел разглядеть, в какое же место его привёл солнечный полу-принц.       Здание напоминало древний, уединённый храм: широкая галерея с белыми мраморными колоннами, круглое место для алтаря, где просто курились благовония в ажурных подставках, а наверху — массивный светлый купол с прорезью посередине, куда жадно проникал закатный луч света. От христианского этот храм отличался отсутствием привычных крестов, фресок на библейские темы, печальных саркофагов с останками. И на священное место других религий тоже мало походил: много света, больших окон, сверкающего мрамора и прелестной, тихой чистоты.       Лиярт двинулся мимо алтаря в одну из галерей. Когда Милан шёл там, то поднял голову и обратил внимание на большую центральную фреску — единственную, какую он пока здесь нашёл. Сложенный из тысячи мелких кусочков, в псевдовизантийском стиле, оттуда на него смотрел Лиярт — узнаваемый даже сквозь цветные камешки, трепетный даже среди таких грубых линий… Всё как-то резко встало на свои места, и тем не менее Милан — уже не будучи героем — удивился: кем же был Лиярт для защитников? Похоже, что не меньше, чем избранным, божеством…       По боковым стенам вниз от купола тоже виднелись яркие фрески, однако большая их часть утопала в строительных лесах и была занавешена тканями. Их ещё собирали умелые мозаичисты — тщательно и любовно, чтобы не подвести своего живого идола. Милан смутно догадывался, что, наверное, там будут моменты из жизни Лиярта или его подвиги. Храм привлёк его своей невинной, утопической простотой и уютом; здесь не давили страхи грешных мыслей, а душу не заковывали в путы убогих правил. Дышалось легко и приятно, глотку не спирали удушливые ладанные воскурения — по храму витал лёгкий, чуть подслащённый дымок. И всюду свет, и много, много пространства! Хочешь — пробегись по длинной анфиладе, а хочешь — ляг прямо на пол под светлым куполом так, чтобы луч ласкал только тебя, и наслаждайся уходящим теплом милого дня. Милан был уверен, что всё это в храме Лиярта вполне разрешалось.       Сам Лиярт отвёл его к боковой галерее. Там, за нишей одного из мелких фонтанчиков, где можно было испить воды, спряталась дверца — и не отличить от камня, если не маленький крючок, вделанный туда вместо ручки. Дверь приоткрывалась не полностью — мешал фонтан, но для тонкого Лиярта и его худенького спутника это были пустяки. Короткая винтовая лестница привела в круглую маленькую комнату — сделанную наверняка случайно, но обставленную любовно и со вкусом. Мягкий вязаный коврик на полу, неуклюжая кушетка около окна — для чтения и сна одновременно, полки из светлого дерева, сплошь заставленные фолиантами и свитками. Большой рабочий стол, занимавший чуть ли не половину комнаты, где в беспорядке лежало столько всего, что Милан даже не успел толком рассмотреть: какие-то инструменты, записки, ступы, отрезки тканей, камни и прочее-прочее. Вообще, тайное жилище Лиярта выдавало его разносторонние интересы: от вырезания на гипсе и дереве до рисования и стихосложения. Растянутый в полстены холст с незаконченным небом лилового цвета одиноко ждал своего хозяина, а короткие четверостишия попадались под ногами, словно снег.       Лиярт наскоро прибрал что мог, раскидав хаос по полкам.       — Прости, что здесь так уныло… совсем как у настоящего творца, а ведь я им не являюсь, — грустно улыбнувшись, Лиярт наконец тяжело вздохнул и смахнул курчавые пряди со лба. Затем устало стянул диадему с головы и небрежно бросил её на стол — к пыли и черновикам, а курточку с золотыми нашивками повесил на крючок. Оставшись только в свободной рубашке искристо-белого цвета, он внезапно стал домашним, обычным, своим… Для героя рухнули все огромные стены между ними и захотелось дотронуться, почувствовать тепло бархатной кожи под пальцами, припасть губами к каждому узору на его бледном теле…       — Ты заходи, садись прямо на кушетку! Знаешь ведь, что можешь вести себя здесь как дома… — Лиярт ласково посмотрел на него, а сам раскрыл окна, чтобы разбавить чуть застоявшийся воздух. Герой Милана уже бывал здесь, знал про это место давно — но, к сожалению, был не единственным… И грудь разрывали чёрные когти безнадёжности, когда он додумывал, чем могли заниматься двое взрослых, истомившихся по любви людей в уединении тайной комнаты храма. И даже кушетка здесь — нелепая, цветастая, малоудобная для долгого сна — для чего же ещё?.. Обида обожгла глаза юноши чуть ли не смертельной завистью. Он завидовал, жаждал, жалел себя! А что ещё оставалось делать израненному сердцу? Тот, кто вечно будет лучше него, трогал Лиярта, целовал его, а может, даже обладал им… Подобное откровение стирало душу в убогие озлобленные клочки. Он не мог себе представить, что поцелует Лиярта без его благоволения; а уж обладать им — так, как о том поговаривали в некоторых сомнительных местечках знающие мужчины — об этом даже думать было страшно! Напоминало осквернение…       «Если бы он мне разрешил любить его, если бы взглянул на меня по-другому, не как на капризного мальчишку, то я бы отдался ему целиком. Я бы не жалея позволил ему пользоваться моим телом, познавать скрытые удовольствия, быть жестоким, если это поможет ему найти путь к сладкому завершению…» Герой Милана был неопытен, думал банальностями, судил лишь по тому, что кратко услышал в ночных увеселительных заведениях, где собирались исключительно мужчины. Ему ещё казалось, что одной жертвы будет достаточно, что любят только за страсти, что такой, как Лиярт, снизойдёт к нему только по низменной причине, в остальном сочтя недостойным. Юноша разочаровался в себе, своих способностях и перспективах как-то впечатлить возлюбленного.       Сердце его милого Лиярта было давно отдано другому, и если никто этого не видел, то внимательный, подозрительный, ревнивый герой всё замечал, всё складывал в свою тёмную душонку и иногда позволял себе горестно стенать — когда его никто не мог услышать, конечно.       — …Опять задумался! Вечно в думах, такой серьёзный, такой недоступный… — прошелестело совсем рядом, и Милан вздрогнул, едва ли не отшатнулся. Он уже сидел на кушетке, на самом краешке, не желая обидеть хозяина, хотя фантазии разъели его так, что отвращение вызывала даже её простая цветная обивка. Лиярт незаметно сел рядом — невыносимо близко — и теперь бездумно игрался с его волосами, так часто выпадавшими из хвоста. Лиярт любил быть таким: наивным и ласковым, особенно с близкими людьми… Его прикосновения могли ничего не значить — одну лишь дружескую привязанность. Но влюблённое сердце, охочее до миражей, попробуй разубеди…       — Прости! Я… — он запнулся, покраснел и больше не нашёл слов, чтобы объясниться. Могло пройти сколько угодно лет, но перед роскошным, добрым юношей с золотыми глазами он всегда будет смущаться, словно ему двенадцать и на него впервые обратил внимание кто-то настолько прекрасный.       — Ладно тебе, всё хорошо, правда! — Лиярт наконец прекратил свою пытку и убрал ладони с его лица, но отсесть дальше не захотел. — Я бы предложил тебе выпить, но у меня только абрикосовое вино, а ты, знаю, не очень любишь крепкое…       «Зато любит он!» — чуть не съязвил герой, но вовремя стиснул губы. А вообще, Лиярт глубоко ошибался: пить он любил, но скорее чтобы довести себя до беспамятства, чем для услады тела и души. В последнее время он уже подумывал влить в себя знатное количество вина и получить первый любовный опыт; наверняка будет больно — все об этом говорили, — и ещё стыдно, так что терпкий напиток желанно отключит все его чувства…       — Какой же ты молчаливый… — усмешка прокатилась по пухлым губам золотым переливом. — Но знаешь, это даже правильно, — рука приобняла его за плечи; в сердце жалобно застонали все наотмашь разбитые мечты — «зачем?». — Лучше говорить поменьше, да вразумительней. Чего не сказать обо мне… Вечно болтаю чушь!       Юноша почувствовал себя неловко в очередную паузу — и дальше сидеть, сомкнув рот, будет уже неуважительно по отношению к Лиярту. Поэтому он выпалил первое пришедшее на ум, ещё не прошедшее сквозь сито взрослеющего разума:       — Мне кажется, всё, что ты говоришь — достойно и важно! Для меня так точно…       Он мельком посмотрел на Лиярта, боясь быть неправильно понятым. Но красивый юноша глядел на него благодарно, ласково, так нежно, что, не знай герой, на кого он смотрел ещё трепетнее, подумал бы, что его любят, по-настоящему любят.       — Только ты способен понять меня до конца… — Лиярт сложил руки на коленях, скромно опустил взгляд и, хотя улыбался, сказал это с тонким отголоском печали. — И я сейчас искренен, мой милый Аметист, поверь! — Милан про себя отметил прозвище героя — маленькая зацепка должна была когда-то вывести его к ответу, кто же он таков. Сердце, повинуясь давно отыгранному в веках сюжету, податливо дрогнуло от ласковой клички — Лиярт придумал её намеренно, вложив в неё всю трепетность их дружбы. — Твой брат, конечно, мне тоже близок, и я ему доверяю, но… он слишком правильный, слишком отчаянно стремится к добродетели, а ведь не всё в мире можно разделить на зло и добро, на чёрное и белое… Думаю, ты-то меня прекрасно понимаешь, — внимательные золотые глаза с блестящей радужкой посмотрели на него испытующе и при этом нежно. Герой разделял каждое его слово, каждое мнение. «Уж с такими-то способностями, как у меня, бессмысленно отрицать двойственность мира!» Советники недолюбливали, когда Лиярт вдруг поднимал эту тему на собраниях; только из большого уважения никто не прерывал его, но за спиной обязательно осуждали. Есть только одно добро, и это они — справедливые защитники, помогающие целому пласту суши жить, существовать, развиваться; а есть црне звери — зло, стремящееся обратить всё с трудом воссозданное в хаос. Они баламутят и отравляют реки, пугают глупеньких людей, обваливают скалы и умерщвляют редкие виды птиц и животных, превращая их в подобных себе. Что же тут непонятного? Но Лиярт, со своим пытливым умом, всегда старался охватить больше, докопаться до самой сути обычных явлений!       — Я буду изучать чёрных зверей, — наконец серьёзно выдал он и стиснул пальцы в кулаки. — Хочу понять их суть, тот материал, из которого они состоят, ту силу, что поднимает их бездыханные тела и пресыщает яростью. Ведь откуда-то же она берётся? Ведь почему-то же эти существа появляются?.. Мне хочется окунуться в опасную глубину знания. После того, как я открою это, миру, может, и не станет легче, тварей не станет меньше, одно добро не воцарится в горах. Но станут понятнее правила, по которым мы все живём. Разве это не удивительно? Не прекрасно? — Лиярт умел распаляться, говорить горячо и воодушевлённо. Вот и сейчас, румяный, как первое нежное яблочко в саду, вдохновлённый, как поэт над лучшим стихом, с сияющими, как тысяча закатов, глазами, он умудрился в одном разговоре соединить чёрных бездушных тварей и слово «прекрасно». Аметист (пусть теперь он будет зваться так, раз уж Лиярт нарёк) глядел на него с восхищением и страхом.       — Это очень опасно, Лиярт… Ты и сам понимаешь, — тихо ответил он, решив остудить пыл неукротимого в желании юноши. Тот, верно, ожидал такой фразы и снисходительно улыбнулся. Порыв не удержал его на месте, он резво вскочил и заходил перед окнами. За ними — роскошная картинка не иначе как из альбома репродукций: изрезанные линии гор, пышные леса, рыжие обрывы, обмакнутые в молочную пенку резцы скал и серебряные нитки рек. Храм явно был выстроен на горе, в точке с изумительным видом. Древние архитекторы придавали больше значение месту, чем лишним украшениям своего будущего творения. Милан сейчас мог только сердечно расхвалить их за это.       — Понимаю, всё понимаю! — лихорадочно говорил Лиярт, шагая из стороны в сторону с заложенными назад руками. — Но ведь я поэтому и обратился к тебе — не к твоему брату, потому что знаю: в тебе тоже есть та страсть, та любопытная жилка, которая не даёт тебе покоя. Я же прав? — Лиярт остановился и пристально на него посмотрел. Взгляд прошил Милана насквозь и перехватил дыхание; один только Лиярт мог так коварно и одновременно невинно увлечь его в свою авантюру!       — Конечно прав! Меня всегда раздражали наши вечные законы и глупые ограничения…       — Если бы я только мог, как прежде, одним махом их отменить!.. — горестно воскликнул Лиярт и медленно покачал головой; пряди цвета молодого каштана игриво упали ему на лоб. Вскоре печаль уже не гасила огонь в глазах и жажду — в голосе, юноша продолжил с улыбкой: — То, что затеянное мной опасно, я и сам знаю — не дурак же… Потому и обращаюсь к тебе — без твоей помощи, без твоего цепкого ума ничего не выйдет. Ты для меня — единственная причина не скатиться и дальше в меланхоличный круговорот обыденности. — Лиярт вдруг бросился на кушетку и крепко схватил его ладони. Смотрел пытливо, с обжигающим интересом и… долей запретной страстности. Аметист вновь разучился дышать спокойно, полной грудью. — Разве ты не видишь, как я заскучал? — отчаянно воскликнул он. — Всё перепробовал, все ремёсла и дела, все искусства и занятия — к чему-то есть способности, где-то я никудышен, ну, а остальное не вызывает интереса… А исследовать суть запретного, суть тёмных тварей и, быть может, дать ответы на древние вопросы — как бы это могло помочь нам всем! Ты — моя единственная надежда, Аметист, — Лиярт грустно улыбнулся. — И всегда ею был.       Был ли у него шанс отказать Лиярту? Хотя бы теоретический? Нет, абсолютно никакого… Он посопротивлялся в начале лишь для вида, для назидания, но уже целиком готовился сказать своё «Да». Когда наказание всей твоей жизни называет тебя последней надеждой… у кого хватит смелости отвергнуть его затею — какой бы безумной она ни была?       А ещё ведь это маленькая победа над братом — Лиярт доверился не ему, а Аметисту. Он мог сколько угодно забавляться с ним, звать в уединённые походы к реке и баловать короткими прикосновениями, но самое важное в своей душе отдавал именно Аметисту. Может, всё, что казалось между ними, это блеф? Может, ревнивое сознание юноши только сгустило краски и нарисовало самую мрачную картину происходящего?.. Всё сильнее он убеждался в этом, глядя на раскрытого, уязвимого, до жалобного стона прекрасного Лиярта.       — Я весь твой! — как бы ни уговаривал себя сдерживаться, быть рассудительнее, не уклоняться от образа взрослого юноши, всё-таки сорвался — упал перед ним на колени и в раболепном порыве склонил голову. — Что угодно сделаю, только скажи! Все мои силы, способности — они твои без остатка, Лиярт! — говорил сдавленно, обрывисто, скатываясь на шёпот. Опустил лоб на изумительно мягкие штаны Лиярта и сладостно отловил его внезапную дрожь — тот не ожидал, не загадывал, что к нему прикоснутся вот так.       — Мой милый Аметист, как ты мне предан… Прошу же, взгляни на меня и поднимись с колен, не люблю, когда так… — Лиярт и сам смутился его болезненной лихорадки — наверняка даже подумал, а не тронулся ли он разумом. Аметист послушно поднял голову, но с колен не встал. Тогда Лиярт нежно погладил его по лицу. В глазах застыла такая чистая, искренняя благодарность, что даже затхлая душа раскрылась навстречу ветрам хрупкой надежды.       И тут Лиярт коротко, целомудренно, скорее по-братски, чем с намёком, поцеловал его в макушку. Аметист почувствовал, как горячи, как приятны были его губы, как они дрожали и как задержались дольше положенного. Всё его существо восстало, расцвело, разлилось, сотряслось от безумной радости. Дай тяжело влюблённому жалкую подачку — дружеское объятие, ласковое слово, улыбку, — и он голодными зубами вцепится в неё, будет жить ею следующие годы и трепетно охранять. Аметист ощущал себя таким ничтожным попрошайкой — но был рад обманываться, был рад смаковать невинный поцелуй Лиярта на своей макушке и мечтать о том, как бы поймать эти губы в серьёзном, взрослом поцелуе. А пока его крепко прижимали к себе и шептали рядом с ухом, думая, что он запоминал — а он только молил о бесконечности этого мига, вернувшего ему страсть к жизни:       — Всё очень просто: мы будем вдвоём отправляться в места обитания этих тварей. Там, где они не ходят стаями… Нам достаточно будет поймать одного, но самое сложное: придётся ставить ловушку. Я уже всё продумал, не переживай… но, если что пойдёт не так, понадобится твоя помощь — ты ведь неплохо обращаешься с оружием, как и я. А если сложить наши умения, получится средний мечник, правда? — смеялся звонко, заливисто, нечаянно касаясь губами кожи; Аметист дрожал, тихо сглатывал горькое вожделение и убегал, убегал от чёрных мыслей. Вот он поцеловал шею Лиярта, сорвал его недоумённый взгляд и сопротивляющийся стон, но потом зацеловал так, что тот больше не мог противиться. Он бы не упустил ни одного уголка кожи…       — …Мне нужны живые твари, потому что при убийстве они рассеиваются — без остатка! — продолжал с нажимом шептать Лиярт, раскалывая напрочь его безумные мечты. — Будет, конечно, опасно, но вдвоём мы справимся, я просто уверен! Обещаю, что, если ситуация станет критической, ты просто сделаешь иллюзию и мы сбежим — ты ведь уже так искусно их создаёшь! И самое главное — чтобы наше отсутствие не заметили во дворце, в особенности, конечно, моё, — тебе придётся сделать иллюзию меня где-нибудь в покоях. Я специально прикажу никому не входить в это время — советникам важно лишь, что я здесь и в порядке, они меня не беспокоят по пустякам. Одной иллюзии будет достаточно, чтобы ввести в заблуждение… Ты справишься, Аметист? Боюсь, я слишком многого требую от тебя, ведь эти силы не безграничны, ими нужно пользоваться аккуратно…       Но хотел ли Аметист аккуратности? Желал бы сохранить свою никчёмную жизнь от безумства? Нет, нет и нет! Пусть он быстро сгорит, но если поможет Лиярту — будет счастлив. Он чуть отстранился из объятий и сбивчиво, смущённо объяснил, что попробует сделать задуманное. «Мне нужно будет немного потренироваться, но я уверен… что смогу». Лиярт гладил его по щеке костяшками пальцев и смотрел так восторженно, так ласково, так тепло, так… влюблённо, что Аметист почти верил несбыточной иллюзии, в которую попался уже сам.       — Твой брат не должен знать ни в коем случае, хорошо? — в конце назидательно напомнил Лиярт и сверкнул серьёзным взглядом. — Это наша с тобой тайна, Аметист. Маленькая, но крепкая.       Ещё бы он поделился таким сокровищем с братом! Всё, хватит с него вечных уступок, сомнений, уничижения — теперь он знал себе цену! Лиярт мог довериться кому угодно из круга близких друзей, но выбрал всё равно его — не просто так, не случайно. Солнечный полупринц никогда ничего не делал случайно… его поступки, даже самые маленькие, были всегда преисполнены глубинного смысла.       Потом они сидели до поздней ночи вдвоём на кушетке — оглушающе близко, и болтали о всякой мелочи, на которую в обыденном распорядке дня времени просто не хватало. Лиярт много знал об искусстве и технике других стран, о жизни людей — чуть-чуть диковатых, но искренних в своих противоречивых замыслах. Аметист слушал, жадно ловя каждое слово. Как давно они не общались просто так, без дела! А теперь таких моментов станет ещё больше… В последнее время Лиярт казался занятым и задумчивым. Но то оказалось хандрой — и Аметист был счастлив стать её желанным завершением.