Ми́лан

      Стефан выглядел на удивление спокойным, кротким; внутренние демоны не раздирали его мятежную душу, и взгляд тёк размеренно и беспечно, как холодный ручей. Но что-то Милана зацепило в его облике: надрыв, отчаяние… Волосы распущены — впервые Стефан позволил себе такое при нём. И за поверхностным равнодушием в глазах таилось сокровенное, умоляющее, горькое… Как тяжёлые исковерканные валуны на дне чистого горного ручья! Милан вздрогнул и пропустил его в комнату, даже ни о чём не спросив. В животе с каким-то уродским предвкушением потянуло, и пришлось долго и позорно заталкивать воспылавшего грешника обратно в сердце, откуда он и вырвался, объятый пламенем и стенающий.       А ведь тёплая ласковая ночь, уединение, оборванные ноты их предыдущего маленького концерта… всё могло сойтись и схлестнуться в неистовом чувстве.       Стефан осторожно уселся в кресло и посмотрел на него — только теперь Милан различил, что он был измучен, обессилен и уязвим. Бессонница чудесным образом не прошла, а только усилилась; красивая музыка всколыхнула застоявшуюся душу, и теперь та требовала ещё, не насладившись полностью, не впитав всё до серебристого отзвука. Милан это понял даже без слов, но Стефан, вдруг резко смутившийся своей вольности, опустил голову и стиснул кулаки на коленях:       — Ты можешь… можешь сыграть мне что-нибудь? Прошу… Не могу заснуть. Без твоей музыки… без тебя. В прошлый раз я впервые за много месяцев спал так крепко. Наверное, если мы обладаем своеобразной природной магией, то тебе досталось повелевать музыкой… Иначе объяснить сложно, — Стефан осмелился и исподлобья глянул на него. Но Милан знал объяснение, и оно жгло грудную клетку. Уж лучше бы никогда такого не знать! Неужели, неужели правда?.. Милан отнекивался и не верил. Пока открывал шкатулку с флейтой, спиной к Стефану, жмурил глаза и стискивал губы.       «Я не обладаю магией, я всего лишь проклят. Проклят от любви, а музыка была дана мне лишь как утоление и назидание». Сказать вслух не мог, но в мыслях прозвучало жестоко. Первая любовь оставила от него лишь тлеющий пепел и обиженно горящий, последний уголёк. И никакой следующей любви больше не стало — где ей расти? На выгоревшем пепелище? Кто захочет опустить туда своё сердце, не боясь запачкаться о золу?.. Вот Милан так и жил, замкнутый ото всех и при этом временами сильно жаждущий любви. Забавы и развлечения поджидали его всюду вдалеке от Герцег-Нови, но, едва только подумав об этом, он морщился, отступал, чувствовал себя грязным от одной лишь мысли.       И тут — такой, как Стефан! Куда уж ему…       Милан чувствовал, что должен сыграть нечто особенное. То, чем покорил его Эмиль впервые, когда сыграл на флейте сам. Ни отрывок из «Болеро», ни переложение «Оды к радости», ни даже сумрачно-нежная «Сицилиана»… Что могло бы захватить подростка, отозваться в его огненной душе таким же потоком страсти и увлечь, подобно соблазнительному танцу? Эмиль знал и, схватив флейту резко, порывисто, как партнёршу, заиграл сразу, без подготовки. Милан так не мог и не должен был.       Он повёл Стефана другой тропой к откровению: через бесконечно милые и очаровательные, а порой и печальные сонаты Баха. Увлечь столь преданного слушателя оказалось легко: первая тонкая, изящная нота, и вот вся душа Стефана в его руках. Хочешь — бросай в грязь, хочешь — возноси на небеса; вот что читал на его замершем лице Милан. Полные красивые губы приоткрылись — в восторге и удивлении и отвлекали, чудовищно притягивали к себе внимание и ласку…       Милан сыграл около двух частей самых любимых сонат, на свой вкус, и остановился, чтобы передохнуть, набрать воздуха перед финальной мелодией. Но заиграл всё равно внезапно, отдав честь своему учителю.       Ну что ещё мог сыграть юноша с его почти цыганской внешностью, да ещё и в любимой красной рубашке? Милана обижали эти сравнения, ведь если у них в родстве и были кочевые народы, то весьма отдалённо, а смуглую кожу и чёрные волосы он заполучил поровну от отца и южного пылкого солнца. Но от аллегорий не удержаться, и, видимо, когда-то Эмиль тоже не смог… Переложение популярнейшей части оперы Кармен — «Хабанеры» — на флейту звучало так мощно и органично, словно и было написано для этого инструмента, а вовсе не для капризных скрипок. Где-то юный Милан услыхал эту оперу — видимо, по телевизору, когда ещё была жива мама. Она с восторгом поджидала музыкальные программы по двум каналам, которые показывали в стране, и в эти часы никому не позволяла мешать ей наслаждаться искусством. Что поразило Милана — неясно, но ведь это не так важно, особенно когда дело касается таких ярких, чарующих композиций. Он плохо помнил, что показывали на экране, да и ему больше нравилось воображать под музыку. Вот он и навоображал себе, что это обязательно выход кого-то очень загадочного и опасного… и одновременно хрупкого. А зная историю Кармен, которую мама не могла рассказывать без слёз, Милан оказался прав.       Поэтому Эмиль ещё сильнее привязал его к себе, сыграв «Хабанеру» небрежно, раскованно, бросая на него цепкие взгляды. Мелодия, столь не подходящая его пшеничной макушке, светлой коже и ясным малахитовым глазам, всё равно вилась вокруг податливо, нежно, послушно, как самая яростная, но навечно покорённая любовница, что открыла своё безумное сердце лишь единожды и лишь для него… Милан ещё не мог сказать, что с ним сделали, но уже вполне понимал и музыку, и страсть, и сквозившее ледяным ветерком обречение.       Сегодня же он обратился в Эмиля, только вот его желания насчёт Стефана были чисты и жертвенны. «Хабанерой» он просто хотел показать себя, свою трагическую суть: с одной стороны — красавчик Милан, прелестный юноша с берегов Адриатического моря; его кудри расцеловали смешливые волны, а кожу — пряное солнце, его воспитали беспечные заросли шиповника и строгие кипарисы, а домом стали крутые серые утёсы, косые старые ступеньки каменных храмов, рухнувшее величие разрушенных крепостей, наполовину ушедших в воду, на мшистых камнях которых он отдыхал, и тень диких хвойных пляжей, где он проводил в глубоких раздумьях часы. А с другой стороны — совершенно покинутый всеми человек, изгой, которого не любят не то что в деревне — не любит даже собственный брат! Позорная любовь искорёжила его сердце, а лучшие годы ушли на осознание, на залечивание, на поиск утраченного спасения… Может, то была его гибель? Подобно тому, как Хозе задушил Кармен, Милан тоже чувствовал, что пальцы на его горле сомкнулись и не отпускали — до короткой предсмертной вспышки. Но если же он не умер, была ли то жизнь?..       Не боясь ничего, Милан говорил откровенно о самом себе в этом коротком отрывке. Когда закончил и устало вздохнул, Стефан уже принадлежал ему весь. Глаза заволочены тоской и восхищением, губы дрожат от внутренних бурь, а всё тело так и рвётся к нему — сделай только намёк, только шаг, и он отдастся. Милану стоило огромных усилий замереть на месте и ждать — пока магия улетучится, пока Стефан придёт в себя, отряхнёт сознание от музыкального морока и со стыдом забудет свои желания. Но в потайных мечтаниях — тех, что даже толком не обдумываешь, а выхватываешь лишь силуэты и размытые образы — Милан мягкой, влекущей походкой подошёл к нему и обнял за плечи. Позволил дотронуться до своей красной рубашки, расстегнуть несколько первых пуговиц, утонуть поцелуями на жарком теле… Милан отдался бы ему прямо в кресле — так пылко и стремительно, как того захотел бы изголодавшийся Стефан.       Но, звякнув медными браслетами и взмахнув алой юбкой, страсть-цыганка покинула их — и осталась одна безжалостная, пресная реальность. Стефан моргнул, и вот морок уже спал с его разума. Прежняя теплота и открытость остались, но что они против тех плясок огня, минуту назад пожиравших сознание Милана? Одна только нелепость…       — Надо ли говорить, что твоя музыка роскошна, бесценна? Как и ты сам… — пролепетал Стефан, не отводя от него взгляда. Милан устало улыбнулся: на лице юноши он прочитал всё и даже больше, даже то, что читать не следовало. Руки сами смущённо убрали флейту, будто её дерево обожгло их. Так случалось после сильного излияния души — внезапно всё прошедшее мельчает, сереет, накрывается флёром неловкости. Вот Милан уже сам себе казался смешным и глупым: ну какая Кармен, какое сравнение с гениальным произведением? Да и его исполнение звучало не идеально: годы забвения, когда он брал флейту лишь раз в месяц, утяжелили слух, пальцы, внимание. Похвал Стефана он явно не заслуживал.       — Я рад, что тебе понравилось, хотя до качественной музыки мне далеко… — задумчиво ответил он, захлопнув крышку шкатулки. Неожиданно Стефан подскочил на месте, подбежал к нему и схватил за руку.       — Хочу показать тебе кое-что! Ты наверняка это видел или догадывался… Но для любого художника или просто творца его мастерская, его комнатка, где он создаёт что-то, сокровенна и таинственна. Там никто не бывал, кроме меня… — Стефан притих и опустил горевший неистовством взгляд, когда понял, что разошёлся и показал огненную сторону своей натуры. Но Милан бы только её и наблюдал, распалял бы всё больше и не подпускал к холодному камню суровости.       Дождавшись кивка, Стефан повёл его на первый этаж, в большую комнату. Всё ещё держал за ладонь, будто боялся, что Милан, как своевольная пташка, упорхнёт от него в сладость безумной ночи. Знакомый уголок с гипсовым бюстом неизвестного божества, тканый гобелен, закрывавший низкую дверцу в узкий коридор. Милан знал о мастерской ещё в первые дни, но не посмел даже шагнуть туда и, окинув лишь взглядом, повесил гобелен обратно. В конце коридорчика, короткого и нелепого, пряталась небольшая комната. Её освещало лишь одно круглое оконце наверху, так что со двора не сразу разглядишь, что здесь что-то скрывалось.       Стефан включил свет — разрозненные лампочки, бра и светильники вспыхнули, как десятки огромных мотыльков. Мастерская выглядела просто, реалистично, а оттого невозможно уютно: стены, балки потолка, шкафы, пол — всё было запорошено белой пылью, в воздухе стоял кисловатый запах вперемешку с цветами, сухими букетами развешанными в углах. По периметру тянулись столы и комоды, вплотную забитые инструментами — молоточками, скребками, тоненькими ножовками и бесконечными деревянными ящиками. Вместо обоев на стенах крепились листовки с вырезками из книг по скульптуре, короткие подсказки, эскизы рук, голов и движений. Центральный стол заполняли куски гипса; из некоторых уже выглядывали наполовину заточенные фигурки. Какими печальными они были — словно пытались вырваться из своего вечного плена, но не могли: их судьба — во власти скульптора. Милан разглядел несколько классических статуэток эллинистической культуры и первых веков христианского Рима. Видно, Стефан на них только тренировался, готовясь к чему-то грандиозному…       — Можешь смотреть и трогать что угодно, если не боишься запачкаться в пыли, — ласково усмехнулся Стефан за спиной. — Я хотел показать тебе место, в котором нахожу отдушину… Пока что я средний скульптор, если не сказать — посредственный. То, что стоит в углу снаружи — не иначе как исключение, порыв желания, так сказать… С тех пор я не выточил ничего годного, — он тяжело вздохнул и пригладил распущенные волосы. — Иногда думаю, что если мы и пытаемся творить, то у нас будет лишь один пик и больше его не превзойти, не перепрыгнуть. Тем печальнее, если эта вершина уже пройдена, осталась в прошлом, а я теперь лишь нелепо пытаюсь повторить то достижение.       Милан одновременно и понимал, о чём он говорил, и не до конца представлял, ведь творчество в его жизни нигде толком не встречалось. Игра на флейте — скорее, больше о механике и упорстве, чем о вдохновении. Ничего нового он всё равно не придумал. Да и играл не всегда прочувствованно, не разделяя замысел автора до последней ноты и не вбирая произведение целиком.       Он внимательно прошёлся мимо полок и столов, законченных угловатых фигурок и ещё только намеченных на гипсе деталей. Вчитывался в пометки на страницах — рукой самого Стефана. Его почерк, элегантный и мелкий, было легко узнать. Сам Стефан прибирался где-то рядом, расставлял инструменты и смахивал пыль. Дойдя до середины комнаты, Милан вдруг подольше задержался около прикреплённого листка; его привлекли эскизы разных деталей лица — тугие кудри, по-всякому откидываемые ветром, линия подбородка, губы, не тонкие и не толстые, но привлекательные в своих изогнутых улыбках, глаза, то распахнутые, то прикрытые от удовольствия, и размытые наброски лица целиком, которые, казалось, почему-то потёрли ластиком. Их перемежали в спешке написанные предложения. Сначала Милан не разобрал ни слова, но потом глаза привыкли к обезумевшему здесь почерку Стефана и вычитали то, чего не должны были:       «Роскошный, внеземной, обольстительный… Ни одно слово в точности не опишет его. А хотелось бы одарить его сотнями, миллионами таких драгоценных, изящных сравнений! Увы, я не писатель и наверняка даже не скульптор, но мне нужно как-то удержать в реальности его сумрачный, обаятельный, заносчивый образ… Он играет на флейте — и это уже миг самого сочного, концентрированного искусства. Он пытается утопить свою боль в реке — и это нож в моё сердце. Он вспоминает кого-то, кто причинил ему страдания, потрясывает головой со смоляными кудрями и хмурит высокий лоб — и я хочу наплевать на предупреждения дяди не приближаться к незнакомцам-людям, выбежать к нему и упасть в ноги. С жаждой отдать свою помощь, с мольбой попросить о лишней минуте разговора… Но он старше меня, он только поглядит на меня с презрением и хмурым осуждением в тёмных кофейных глазах и оттолкнёт, я уверен…       Хочу запомнить, как он оправляет свою яркую рубашку — небрежно, забывая про верхние пуговицы. С каким отстранением поглаживает копну волос, расчёсанных всего-то на прямой ряд, но никогда ещё такая обычная причёска не обжигала хаосом раскиданных завитков, локонов и кудрей — совсем как морские барашки во время шторма. Может, он и есть шторм… Сумею ли я передать его мятежную суть грубому куску гипса? Сомневаюсь, я мал, глуп и к тому же слишком высокопарен и заносчив, как считает Дмитро… Мне бы поумерить пыл, взяться за забавные фигурки для начинающих — животных, птичек, угловатых пастушек. Но я так не могу, я чувствую, как внутри горит страсть — и её не потушить, пока не выплесну свои жалкие умения в реальность.       Как прокажённый, я наблюдаю за ним с другого берега, из-за кустов или утёсов, не смея даже заявить о себе. Я всегда чувствую его жажду отправиться в последнее путешествие по реке Таре, но всё равно каждую ночь боюсь и мучаю себя вопросом: а вдруг сейчас я должен быть там? Вдруг он тонет без меня? Это изводит меня, но я не могу бросить его. Возможно, я взял на себя слишком много…       Кто его сломал? В глазах, колдовских, чарующих, привлекающих, нет больше огонька, он затух, оставил лишь пепел. Кто посмел пройтись шквалом по его сердцу? Как его могли не любить?.. Наверное, я ещё глуп и начитался не тех романов — по мнению всё того же Дмитро, но я и правда не понимаю… Что за чудовище отвернулось от него? А что дело касается любви — я это чувствую, я знаю, я научился видеть отверженных, ведь сам уже давно такой. Дядя говорит, я стал слишком много драматизировать и ещё юн для трагедий, но если бы он мог заглянуть в моё сердце и ужаснуться его состоянию! Меня никто не починит, я обречён… может, оттого я жажду спасти хотя бы его?       Кидает в жар, как только начинаю описывать детали его внешности. Кажется, идеал в каждой линии… Блеск полярных звёзд в изгибе скул, когда на них падает свет. Вздёрнутый нос, придающий опасной горделивости всему облику. Плавность движений, тугие, но не вычурные мышцы под рубашкой. Глаза посажены изящно, как у самых утончённых античных статуй. Линия губ сильна и трепетна — там рождалась и умирала любовь, оттуда выплёскивались страхи и ревности. А брови — прекрасные, густые, вразлёт — вечно хмурые…       Лучше сделаю эскизы. Если кто-нибудь их увидит — засмеёт, опозорит, обвинит в том, что у людей зовётся грехом. Никогда и никого я ещё не срисовывал с таким тщанием и заботой, как его. Наверное, это гнусно, но в те моменты, когда он приходил в себя, я оставался рядом и тихонько запоминал его лицо, если был уверен, что помощь ему больше не нужна».       Милан оторопел и медленно перевёл взгляд ниже, туда, где виднелась более свежая запись, перечёркнутая и написанная в запале: строки ехали вниз, буквы прыгали, отчаяние сквозило в каждом крючке:       «ЛУЧШЕ БЫ Я НИКОГДА НЕ ЗНАЛ ЕГО! ГОЛОВА ПОЛУЧИЛАСЬ ПОЧТИ ИДЕАЛЬНОЙ, ПОЧТИ ДОБРОТНОЙ, А МНЕ ПЛОХО, Я ВЫПОТРОШЕН. ВОЗМОЖНО, ЭТО БЫЛ МОЙ ПРЕДЕЛ, ЛИМИТ. Я В ОТЧАЯНИИ, А ЕГО БОЛЬШЕ НЕТ В МОЕЙ ЖИЗНИ. ОН ПЕРЕСТАЛ ХОДИТЬ К РЕКЕ — ЭТО СЧАСТЬЕ, ОН ИЗБАВИЛСЯ ОТ ГОРЯ. НО Я-ТО ОСТАЛСЯ. ОДИН! РАЗБИТ…».       Из всего прочитанного только последние строки больно задели сердце Милана. Юноша, который спасал его каждый раз, в тот миг остался один: у него были всего лишь гипсовая голова, выточенная им, и воспоминания о красивом безумце, желавшем свести счёты с жизнью. Ещё объятый подростковыми проблемами и самопознанием, Стефан в этой записи выплеснул всё своё одиночество и назревавшее отдаление от ребят. «Моё спасение всегда было несчастно», — обречённо думал Милан, пока шаги позади него не стали оглушительно близки и стремительны.       Но если Стефан впустил его сюда — значит, хотел, чтобы он прочёл эту надпись.       — Как я был тогда глуп и смешон! — руки осторожно и медленно обняли его, сцепились на груди; тело прижалось к телу, и вспыхнуло не просто тепло, а огненный ураган — не сравнить, ни даже поставить на одну ступень с тем, что было между ним и Деяном сегодня. — Ты уж прости меня за напыщенные речи — таким я был и этого не изменить… Но я писал здесь правду. — Стефан приблизился и теперь говорил рядом с ухом — шелестящим глухим голосом; его горячая щека тёрлась о затылок, и Милан выдохнул, закрыл глаза. Испугался, что измученное тело выдаст его. — Ты, конечно, догадывался, ну, или совсем-совсем отдалённо, но находил сходства между собой и той гипсовой головкой… Да, я выточил тебя. Я увидел тебя в тринадцать лет, когда случайно забрёл в людской лес — интереса ради или благодаря судьбе, уж не знаю. Потом почувствовал беду и ринулся на шум воды. Нашёл тебя, твою лодку. Подумал: ну какой безумец сунется сейчас в Тару? Она, бушующая, съест любого! Но ты ринулся, и я вслед за тобой. Мне-то проще, вода — моя стихия. Но я ещё только учился ею управлять, и спасти тебя оказалось не так легко. Я бы не простил себе, если бы не спас… — прошептал в гущу волос, коснувшись губами кудрей; Милан закусил губу и отбросил жадные, позорные мечты. — Ты меня поразил: такой великолепный, но такой несчастный! Я сделался твоим личным спасателем, уж не знаю, сможешь ли ты мне это простить… Но твоё здоровье и благополучие — вот что было важно мне. Я как-то по-особенному ощущал, что сейчас на Таре что-то происходит, и прибегал туда, плюя на запреты и ругань дяди, который в итоге меня спалил. А затем — уж какими сумасшедшими путями, я не знаю — мне пришла мысль запечатлеть твой образ. — Руки опустились чуть ниже, обнимая его крепче, скользя пальцами по краям пуговиц; Милан бы и слова не сказал, если бы их начали ловко расстёгивать. Потом ругал себя — ну как подобное могло вязаться с искренним, наивным Стефаном?..       — В ту пору я начал увлекаться скульптурой, — продолжил юноша. — Скорее, просто от безделья, чем потому что мне это нравилось. Но после того, как я загорелся идеей выточить тебя, я начал усердно заниматься и практиковаться, чтобы набить руку. Только через много лет оказался готов и наконец приступил — по одним лишь подростковым наброскам и воспоминаниям. Получилось… сам знаешь. После этого я даже отчаялся — смогу ли сделать что-нибудь ещё настолько хорошее? Результаты можешь видеть здесь: неплохо, но пресно…       Милан почувствовал ослабление в его объятии и резко развернулся. Но только чтобы прижать его к себе и опустить голову на плечо. Сердце в грудной клетке напротив радостно заколотилось. Какой Стефан очевидный… Милан понимал, что должен был сделать: посмотреть на него, сказать о своих смутных ещё чувствах и, увидев разрешение, узнав про похожий трепет в его душе, поцеловать — долго и нежно, перебирая губами горькую осевшую пыль, но получая в ответ только сладость…       Вместо того он испугался, замер, обвился сомнениями. Когда тебе двадцать пять, вместе с простотой и пониманием приходит страх. Страх ещё раз открыться не тому человеку, страх ошибочно принять ласковость чьей-то дружбы за любовь, страх опозориться и загубить последнее. Стефан казался слишком уязвимым: одинокий, загнанный в угол, изведённый от крепкой нерастраченной нежности в своём сердце, уставший от бессонницы, в конце концов… Воспользоваться его слабостью было бы унизительно. Вон, как он трясся — будто от лихорадки!       Милан обнял его крепче и успокоился. Пусть момент для откровения будет другим — когда они оба будут к этому готовы и точно убедятся в своих чувствах. Смешивать страсть и отчаяние — заманчивая, но шаткая идея.       — Ты же говорил, что расскажешь об этом, только когда я поведаю о своей тайне, — шутливо напомнил Милан, всколыхнув его распущенные волосы. Стефан вздрогнул и сам отодвинулся от него, чтобы смотреть было удобно, а смущение не давило на горло.       — Я не требую ничего взамен. Мне просто захотелось… было глупо ставить такое условие! — он поднял на него глаза и снова их опустил. — Как только ты захочешь, ты расскажешь. Но ты пока всеми силами желаешь отодвинуть от себя прошлое. Значит, так тому и быть…       Печальная благодарность расправила крылья в груди Милана — каким сопереживающим, взрослым был подход Стефана! Если Эмиль требовал откровений, то выуживал их обманом, манипуляцией, хитростью — всем тем, чего у юного Милана ещё не было. Чуть надломившись в своём презрении к нему, ученик доверился всецело — так ещё могут отдавать ключ к своему сердцу глупые подростки.       Милан вновь ушёл корнями мыслей в топкое прошлое и почувствовал, как Стефан расслабился, обмяк, прижался к нему. Сонная поволока набежала на его глаза, и глубокий усталый вздох наконец напомнил, для чего Милан сегодня играл на флейте. Хотя первопричина была сомнительной… Он понял всё без слов и помог Стефану добраться до комнаты. Тот коротко поблагодарил его и взглянул напоследок так уязвимо и нежно, что внутри тут же гулко ёкнуло от упущенной возможности: вот сегодня-то, сегодня они и должны были воссоединиться… Но просроченный момент хуже пустоты. Милан отступил и пожелал доброй ночи. А что она будет такой, он, несомненно, знал — пусть его музыка и впрямь станет претенциозным колдовством, если поможет Стефану уснуть.              — Милан, у тебя олимпиада уже через неделю! Просто напоминаю, ничего личного…       Милан только цокнул от недовольства и хмуро поглядел на учителя.       — И вам доброе утро, Эмиль.       Он прошёл мимо учительского стола и раздражённо бросил рюкзак на свою парту. Роковая дата неумолимо приближалась, и ответственность, которую взвалил на себя Милан, тяжелела с каждым днём. Пока одноклассники расцветали вместе с нежными лютиками и доискивались внимания у девчонок, он пахал, как для поступления в институт. Март заканчивался, и тепло из лёгкой вуали постепенно обращалось во всё более ощутимую плотную накидку. Совсем скоро она накинется на плечи жгучими доспехами и будет не до учёбы. Милан со злостью просиживал солнечные, медовые, радостные деньки своей молодости за стопками книг и воспринимал мир через простую, до тошноты надоевшую схему, которую ему навязал Эмиль для решения задач: дано, что найти, важные условия, последовательность действий, вывод. Уже и посуду дома он начал мыть так: дано — раковина грязных тарелок, что найти — чистоту…       — Эй, Милан, ну ты чего? Вновь отчаялся? — Эмиль читал его как раскрытую книгу. — Опять думаешь, зачем оно тебе надо? — Милан плюхнулся на стул, скрестил руки на груди и угрюмо кивнул. — Думаешь: «Куда я трачу свою молодость, мог бы за девчонками ухлёстывать?»       Милана покоробило упоминание девчонок — опять перед глазами вставал тот безликий парнишка, даже не конкретный человек, а просто образ раскованного блондина, — но всё же кивнул, не поднимая глаз на Эмиля. Тот ласково усмехнулся и подошёл к его парте.       — Хочешь открою страшную тайну?       — Вы мне их каждый день открываете, а на выходе они оказываются не такими уж и страшными! — только из принципа фыркнул Милан, но Эмиль благодушно угадал искреннее внимание под его внешними шипами и продолжил:       — То, чем ты сейчас занимаешься в школе, будь то основные уроки или дополнительные занятия, в жизни тебе пригодится мало. Ну, если ты не пойдёшь по этому направлению дальше… А так программа — это скорее маленькая выжимка из всего на свете. Малый процент учеников вообще планирует связывать свою жизнь с той же математикой — так зачем же им она и другие мутные предметы? — Эмиль смотрел на него лукаво и насмешливо, подведя к тупику кажущимся простым вопросом. Милан даже изумился такому откровению учителя и приподнял брови в немом интересе.       — А всё это вы изучаете, чтобы натренировать свой мозг, — Эмиль тряхнул светлой чёлкой и поднёс палец к виску. — Нет лучше и удобнее времени, чем ваше, чтобы приучить себя размышлять над задачами, строить логические цепочки, ковыряться в загадках и несостыковках! Эти бесконечные примеры, уравнения, трёхмерные фигуры — лишь разминка для ваших умов. Потом, Милан, будет уже совсем не до того: начнётся набившая оскомину взрослая жизнь, а в ней ты либо ничего не успеваешь, либо успеваешь всё, но уже сам ничего не хочешь. Пользуйся этим беспечным временем, пока есть шанс, — Эмиль всё же добавил чуточки назидательности в свой голос и улыбнулся той бесцветной, учительской улыбкой, которую готовил для целого класса — она Милану не нравилась. — И верь мне, — проговорил мягче, положив ладонь ему на плечо. — Я сделаю тебя лучшим…       Милан, всё ещё воспринимавший утверждение Эмиля, что они выйдут в финал, какой-то шуткой, верил ему скорее на эйфории, на драйве, от желания доказать обратное и потому включался в подготовку по щелчку пальцев. Фраза «Я сделаю тебя лучшим» звучала для него только бравадой и не звенела остерегающим колокольчиком. Потому, окрылённый, воодушевлённый, он взялся за уроки и первым рассказал Эмилю о чуть своеобразном решении, которым пошёл, когда готовил задачи для их встречи. Учитель искренне восхитился им и даже смущённым движением взъерошил пшеничные волосы, обратив уложенную причёску в приятный хаос. Милан победно улыбнулся — это значило крайнюю степень изумления у Эмиля. Таким он видел его лишь однажды — когда в их первую встречу, уже у доски, показал, что не просто лентяй и курильщик, и доказал теорему из учебника по памяти.       — Представь, какое несчастье! — удручённо воскликнул Эмиль в конце занятия, когда собирался выдать ему задачки на следующий урок. — Я забыл домашнее задание для тебя дома.       Слова, обычно радовавшие учеников, Милана только расстроили: оставалась неделя до следующего этапа, а ему нужно было подтянуть ещё очень многое в своих решениях. Эмиль подумал всего мгновение и после внимательно глянул на него:       — Есть одна идея. Я живу в новом Герцег-Нови, снимаю там домик. Ты живёшь тоже где-то недалеко оттуда, верно? — Милан кивнул. — Предлагаю сойти вниз вместе, я вынесу тебе задания, а потом ты отправишься домой. Идёт?       Милан согласился и не без причины: если бы в любой другой день он испугался, что его заметят с учителем и будут потом дразнить любимчиком (а к этому уже и так шло), то сегодня он был спокоен — весь его класс сейчас сидел на обязательном тестировании по профориентации. Давала она мало, но вводилась во всех школах, даже в таких захолустных, как их. И если они с Эмилем отправятся сейчас, то отлично всё успеют. Милана же отпросили с этой бессмысленной потери времени — причём сам Эмиль, пообещав, что ученик потом всё равно придёт и сдаст его, как выпадут свободные полчаса. Ради единственного олимпиадника руководство согласилось.       Школа находилась выше самого городка и уж тем более старой части, где ещё сохранялись остатки каменных крепостей, фортов и замков. Из окон виднелся только синий пролив и бурые облака. Где-то внизу жизнь казалась такой далёкой, такой отстранённой… Но витиеватая дорога или резкие ступеньки очень скоро выводили к раскиданным по склонам домикам — здесь и начинался разрозненный, весь в охапках зелени Герцег-Нови.       Пахло азалиями и жасмином, по пути встречались крохотные церквушки с бедными фасадами и чахлыми садиками, прорезанными чёрными зубцами надгробий. У покосившихся заборов покинутых домов караулили разбойничьи стаи котов — той особой наглой породы в полоску, которая могла отжать любую неверно оставленную на столе сосиску. Жёлтые и зелёные глаза пристально наблюдали за одинокими путниками и задумчивое «мяу» глухо утыкалось им уже в спину.       Как бы Милан ни ругал свой маленький городок, всё же он его любил. Захолустье дикое, но в каком ещё месте роскошная природа так небрежно сплеталась с историей и ныне живущими людьми? Разрушение и упадок — вот что придавало колорита местным улицам. Богатые дома вдруг обрывались пастями обугленных жилищ. Плющ и шиповник настырно, удушливо сжимали каменные кладки забытых фасадов и сладостно похрустывали их мшистыми кирпичами. Церкви работающие ничем не отличались от заброшенных; только внутри, по какому-нибудь пророщенному деревцу лимона или обвалившейся крыше над алтарём, можно было понять, что сюда не заходили уже много лет. Таинственное запустение в этом городе соседствовало с яростной жаждой жизни, а грустная синяя тень — с охряным блеском начищенных солью скал.       Они с Эмилем толком ни о чём не говорили, пока шли. Даже не хотелось нарушать забвенную прозрачную тишину — её стежками прорезали птичьи трели да шуршание грузных цветов. Но вскоре они спустились с глухой дороги в жилой квартал, где домики стояли почаще, а янтарная пыльца сияла на черепичных крышах. Милан уже догадался, где мог снять жильё его учитель: гряда аккуратных двухэтажных зданий сбоку от проезжей части отлично подходила для уютной, тихой жизни. Эмиль и правда свернул туда, открыл скрипучую бесполезную калитку, прошёл по аккуратно выложенной плиткой дорожке сквозь дикий, в черногорском стиле сад и распахнул дверцу. Рядом виднелась небольшая открытая веранда, с двумя кушетками и старым столом.       — Я сейчас быстро сбегаю, — бросил Эмиль, повернувшись к нему. — Заходи или нет — как пожелаешь, настаивать не буду.       Милан, смущённый таким оборотом, поначалу лишь быстро помотал головой и опустил взгляд. Тогда Эмиль скрылся внутри своего жилища, но обещания не сдержал: вот прошла минута, за ней — вторая, но учитель не спешил выходить. Да он что, спрятал домашние задания в сундук за семью печатями, как в сказке? Судя по бесконечному шуму и шороху из комнат, так оно и было…       Милан так бы и простоял, сколько нужно — пять, десять минут, а то и час, не смея переступить запретную грань — каким-то невежеством несло от этого простого шага, но тут вмешалась капризная природа черногорских берегов. Весна у моря — всё равно что безумная девица с жестоким сердцем и горячей страстью: ещё минуту назад она льстилась сладким бризом и обнимала шею солнечными руками, а теперь уже рвёт с тебя одежду и изрыгает злобные проклятия-молнии. Погода быстро испортилась: тучи, нависшие над заливом ещё когда Милан был в школе, налетели свинцовой тяжестью на берег, и море, насколько оно отсюда виднелось, шипело серой пеной и острыми барашками. У дома был коротенький навес, но Милан, вжавшись туда целиком, понял: косые, длинные капли достанут его везде.       Завыл ветер, поднялись клубы пыли, растения безжизненно прижали свои серые листья к земле и громыхнул чудовищный ливень. Под таким промокаешь сразу до нитки. Милан вжался в проём, хотя Эмиль оставил дверь распахнутой; из сумрачного домашнего нутра тянуло приятным теплом, запахом пыли и бумаги — основа уюта! Но Милан всё сомневался, не знал, раздумывал…       Тут позади него — очень близко — раздался тихий голос; дыхание от него даже коснулось завитков на затылке:       — Проходи уже, глупый! Неужели ты думаешь, что я дам тебе замёрзнуть? Под таким ливнем и простыть недолго… — ладони мягко увлекли его в коридор, и Милан очнулся, стоя уже в его приятной темноте. Эмиль захлопнул дверь, и шум дождя, стрекочущий и витиеватый, затих.       Милан успел замочить только кроссовки.       — Я всё гадал, через сколько ты зайдёшь, — улыбнулся Эмиль, как только провёл его в гостиную. — А ты вообще решил гордо промокнуть!       Милан улыбнулся скованно, всё ещё считая себя непрошеным гостем. Он и к друзьям-то не заявлялся без заранее оговоренного приглашения, а тут — к учителю… Эмиль поглядел на него и вновь как-то всё понял, поэтому усмехнулся и ободряюще похлопал по плечу:       — Даже не думай, что как-то меня стесняешь! Располагайся, как тебе удобно, бояться у меня нечего! Разве что может какая-нибудь стопка книг упасть набок, но это мелочи…       Милан воодушевился его словами и приподнял голову, чтобы наконец оглядеть жилище учителя.       Самый обычный дом с самой обычной обстановкой: деревянный пол, выбеленные стены, потрёпанный цветастый коврик, минимум мебели — дешёвой и скрипучей. Диван облезлый и видавший виды, телевизор допотопный — у семьи Милана и то стоял лучше, шкафы и полки какие-то тяжёлые и несуразные, а плотные шторы на окнах, даже раздёрнутые до предела, всё равно затеняли комнату. Но всё-таки здесь было хорошо, каждый клочок казался обжитым: книги с закладками, записки, стопка свитеров, газеты, привезённые с собой из далёкой жизни фотографии в рамочках. Милан глазел на всё с интересом, а Эмиль тем временем ушёл в кухню. Скоро слышно закипел чайник.       Узкий коридорчик слева вёл в остальные комнаты этого дома и наверняка к лестнице на второй этаж, но Милан остался в гостиной и медленно обошёл её, стараясь пробегать взглядом личные фото Эмиля, а больше разглядывать корешки книг. Столько сложных, эфемерных, красивых названий! Он не слышал о таких ни разу. Вдруг его внимание привлекла раскрытая шкатулка на одной из полок — длинная, узкая и неудобная, что же она могла хранить?       Внутри лежала деревянная флейта. Милан, к счастью, знал про этот инструмент и слышал его звук — матушкины программы в детстве прошли не зря. Но флейтовая мелодия не нравилась ему: слишком терпкое, гнусавое звучание — приторное, однотонное и нисколько не радующее. По крайней мере, так он запомнил все выступления этого чудного, по мнению матери, инструмента.       — Наконец-то нашёл распечатки, вот они! — Эмиль незаметно вошёл в гостиную и бросил на журнальный столик скреплённые листы. — Совсем позабыл, что не вытащил их из сумки, с которой ходил на рынок. В итоге картошка чуть помяла их, но я знаю, ты не обидишься.       Милан повернулся к нему и, ещё удивлённый открытием — неужели учитель математики играл на флейте? — благодарно улыбнулся. Эмиль взглянул на него внимательно, будто вполне догадался о его находке, но оставил в неведении, сверкнул лукавством в глазах и сказал, что сейчас принесёт чай. «Имеется только зелёный, но я обещаю сделать его для тебя вкусным. Сколько ложек сахара ты любишь?» Милан позабыл, что терпеть не мог такой чай, да и вообще редко его пил — только суровыми зимами, но быстро согласился: серая мгла за окном холодила не столько тело, сколько душу.       Пока Эмиль возился на кухне с чашками и заварником, Милан подошёл к окну и удивился, заметив, что на самом деле проём был высокой стеклянной дверью, которая выводила прямиком в запущенный сад. В нём уныло покачивались от дождя мелкие сорные цветы с желтушно-болезненными лепестками. Капли хлестали серыми стежками кусты и деревья, и влажный пар поднимался от плодородной земли. В приоткрытую форточку залетали крепкие ароматы древесной коры, шиповника и мяты. Затянувшее небо не обещало даже крохотного просвета, чтобы Милан успел добежать до дома, но так ли уж он хотел отсюда уйти?       — Чай готов! Наконец-то пригодился местный поднос — мне всё время казалось, что такие вещи использовали наши далёкие бабушки и дедушки… — с усмешкой говорил Эмиль, пока аккуратно и ровно шёл по гостиной, стараясь не расплескать две чашки. — Ты садись, не стесняйся. Дождь ещё не кончится добрых полчаса, это я тебе точно гарантирую. Мне потребовался всего месяц прожить здесь, у побережья, чтобы понять это…       Милан, едва ли поборовший неуверенность в чужом доме, да ещё и учителя, сел на самый краешек дивана. Эмиль расставил посуду с подноса и присел на тот же диван, но на другом его конце. Некоторое время они в молчании пили чай, прислушиваясь к разнообразному позвякиванию капель на улице: по крыше, карнизам, ступенькам, цветочным горшкам. В гостиной стоял приятный сумрак, и Милан вновь вернулся к разглядыванию шкафов и фотографий. Как ни пытайся избегнуть взглядом простые пластиковые рамки, всё равно в итоге натыкаешься на них, ведь люди внутри карточек так и притягивали своими судьбами и яркими улыбками…       Много семейных фото, на которых отчётливо виднелся маленький Эмиль. Мать и отец его были явно молоды, когда решили завести ребёнка, оттого и казались цветущими и красивыми. Потом, как по хронологической ленте, прослеживалось взросление Эмиля: школьник, подросток, студент… С друзьями и без. Милан приметил одного парнишку, который появлялся на фото рядом с Эмилем, начиная со средней школы: такой же светленький, даже блондинистый, в светлых кудряшках спрятались искорки солнца. Самый настоящий безобразный купидон! Милану такие не нравились — уже по капризному лицу он видел, какие шалости и грубости могло изрыгать его юное сердце. Впрочем, наверняка он ошибался… Его просто пробирала жгучая зависть, что у Эмиля был настолько преданный и давний друг, с которым они хранили дружбу до сих пор. А Милан, хоть и возился с местными мальчишками с самого горшка, так и не нашёл себе близкого по духу…       На самых свежих фотографиях двое друзей стояли напротив круизного лайнера, который курсировал по Адриатическому морю между итальянским Бари и черногорскими портами. Наверняка как раз перед посадкой на борт и отплытием… Милан так долго разглядывал фотокарточку — и сам не знал почему, что Эмиль без труда проследил за его взглядом и ловко нашёл тему для разговора:       — О, это мы с лучшим другом перед тем, как отправиться в Черногорию! Он тоже сюда переехал в поисках работы и устроился верстальщиком в местную газету. Только вдвоём мы потянули цены на жильё и всё остальное… Не так уж дёшево тут живётся иностранцам, типа нас с ним! — Эмиль усмехнулся и отпил чай. Милан же только спустя половину чашки заметил, насколько вкусным оказался напиток, которым он всю жизнь пренебрегал; зелёный же вообще отвращал его своим вкусом — такой мерзкий и горький! Но то, что приготовил Эмиль — благодаря ли сахару или свежей заварке — во рту ощущалось настоящей амброзией; точнее, именно так бы её Милан представлял, существуй она в реальности.       — Но вы же… родились здесь, разве нет? — Эмиль откинулся на спинку дивана и загадочно сверкнул малахитами.       — Да, но именно что только родился… Моя мама родом из Черногории, отец — итальянец. Он сразу увёз нас на другой берег Адриатического моря. С детства я знал два языка — матушка, когда мы были вдвоём, разговаривала со мной только на своём родном наречии. Так у меня и выработался почти неузнаваемый акцент, будто я местный. Но итальянский я тоже знаю отлично…       — А почему вы вернулись сюда? Разве в Италии нет мест для школьных учителей по математике? — Милан даже улыбнулся, довольный своим неудобным вопросом. Быстро же он сбросил вуаль смущения в чужом доме! Однако Эмиль только слаще усмехался его вопросам, как будто все они заранее выстроились в его голове в последовательную цепочку и к каждому из них он знал ответ.       — Нет, дело не в этом. Места, конечно, были… — он наклонил голову вбок и задумчиво опустил взгляд; вместо простой чашки с зелёным чаем в его руках неплохо бы смотрелся бокал с вином — такой расслабленной позе и меланхоличному взгляду он бы подошёл. — Я захотел что-нибудь изменить в своей жизни. Наверное, ты меня не поймёшь… — Эмиль наткнулся на хмурый взгляд и готовое сорваться: «Вы меня что, совсем за дурака держите?» и исправился: — Точнее, мне думается, что это будет тяжело представить, но давай попробуем. Всё детство и юность я провёл в родительском доме — небольшом, но живописном особняке рядом с Бриндизи. Вокруг — бесконечные поля, красоты лугов, рощицы и виноградники. При этом в десяти минутах езды на велосипеде — оживлённый портовый город. Там и знаменитые белокаменные апулийские фасады, и барочные церкви, и прохладные галереи под домами тринадцатого века… К чему ни прикоснись — всё искусство или важная находка древности! При нас с Паоло — это мой друг — однажды достали со дна моря половину бронзовой статуи времён первых веков нашей эры! Так что нетрудно представить, какая обстановка меня окружала… — глаза Эмиля вдруг загорелись совсем иным чувством — это было уже не прежнее лукавство или маленькое превосходство, но настоящая искренность. Милан наблюдал за ним с придыханием. Ведь этот человек не всегда был честолюбивым учителем… в такие, домашние моменты, он становился собой — и видеть его в подобной роли было необыкновенно и волнующе.       — Я и учиться-то уехал в Рим — всего полдня езды на поезде, и то, если попадётся самый медленный… Меня везде окружала одна роскошь, богатства, высочайшее искусство. И пускай тебе покажется это смешным, однажды мне просто наскучила такая жизнь… Мне предлагали хорошие места в римских, флорентийских, венецианских школах, но я проработал там лишь для того, чтобы набраться опыта и пополнить своё резюме. Потом сообщил родителям о решении. Они нехотя, но согласились. Долго выбирать место не пришлось — на противоположном берегу скрывалась целая страна, моя настоящая родина, которая меня так и манила! Паоло тоже решил уехать — он заболел примерно той же хандрой, что и я. Да и вместе как-то всяко легче, чем одному.       Эмиль помолчал, а затем залпом выпил остатки чая. Милан тихонько улыбнулся про себя: ну точно сюда нужен был бокал вина! Как человеку, наполовину состоящему из горячей итальянской крови, ему бы невероятно хорошо подошёл такой высокопарный образ… Учитель же расценил его молчание за сомнение или даже за осуждение.       — Ты, наверное, думаешь, что я — пресытившийся дурак, который полез искать приключений в бедную страну?       — Вовсе нет! — Милан и позабыл, с каких это пор пытался обелить Эмиля в своём мнении; да, откровенно говоря, он его не понимал — но непонимание ещё не значило отвращения. — Соглашусь, ваши поступки кажутся мне чуть-чуть странными, — уступил он, увидев изогнутую в недоверии золотистую бровь. — Но я не привык осуждать за непохожесть. — В лицо хлынула краска — с каких времён он вдруг превратился в настолько толерантного юношу? Уж не с тех ли, когда осознал в себе инаковость, болезнь, недуг? Когда целовал незнакомого блондинчика в ярком, плывущем миражами клубе?..       Эмиль смерил его пристальным взглядом, даже хитро прищурился, совсем как опасная кошка перед прыжком, и Милан кое-как подавил крупную неприятную дрожь — он чувствовал себя уязвимым, открытым, таким банальным… Но, слава богу, учитель совсем скоро отвернулся и поставил чашку на стол.       — Удивительно для сына простого рыбака в деревне, ну да ладно… Я так и думал, что ты особенный. Не столь примитивный и прямолинейный, как твои друзья — уж прости за откровение!       Щёки Милана заалели, и пришлось отвернуться — якобы в сторону окна, чтобы посмотреть, кончился ли дождь. Ведь казалось, Эмиль почувствует жар даже на расстоянии. Ну для какого подростка признание в собственной уникальности не прозвучит радостными фанфарами? Кто сумеет пережить это заявление от старшего товарища без волнительного трепета в сердце? Походило на болезненную влюблённость, но с оттенком гордости; тяжкое стремление получить ещё, добиться похожих, но главное — искренних похвал сверкало теперь в голове Милана идеей-фикс.       Но из смущения, давящего и вязкого, всё же хотелось вылезти, поэтому он быстро сообразил вопрос, пока тёмные, насмешливые, всё знающие малахиты липко скользили по его скулам, щекам, губам…       — Вы играете на флейте?       Эмиль резво сморгнул загадочное выражение со своих глаз и теперь смотрел равнодушно, улыбчиво, спокойно. Поднялся с дивана и хмыкнул.       — Да, играю… только давно уже не практиковался — всё времени нет. — Он подошёл к полке, где стояла шкатулка, и осторожно вытащил инструмент. Повертел в руках, смахнул невидимую пыль. — Ты, наверное, слышал где-нибудь её звук?       Милан кивнул, и вдруг жгучее желание рвануло его за все ниточки, выпрыгнуло из сердца раньше разума — совсем как пойманное животное, едва приметившее крохотный лаз в своей клетке. Слова выплеснулись быстрее, чем мозг успел осадить за безумие:       — Вы могли бы мне что-нибудь сыграть? Помню, в детстве звук флейты всегда казался мне однообразным… — Милан вздрогнул и испуганно поглядел на Эмиля: сейчас его наверняка посчитают невежливым дурачком! Мало того что попросил как-то куце и неряшливо, так ещё и обозвал звучание инструмента… Но Эмиль смотрел на него лукаво и задорно, словно только и ждал этой просьбы, этого нелепого рвения горячего сердца. Милан уже готовил извинения и даже решил, что сейчас же уйдёт — пусть и в дождь, но его мягко прервали:       — Хочу, чтобы ты поменял своё мнение о флейте… Я сыграю, — Эмиль ловко крутанул в пальцах инструмент, описав им круг. — Но и ты будь внимательным слушателем.       Он мог бы этого и не говорить — Милан принадлежал ему и его музыке во все эти чарующие пять минут, когда тот играл «Хабанеру». Начал резко, застав врасплох, не приготовив юное сердце к сладостям красоты. Звучание, медовое и опасное, горькое и бушующее, хлынуло на Милана горячей волной и затащило в сети, совсем как он недавно — рыбу. Милан и чувствовал себя одной только рыбёшкой — податливой и мелкой, единственной в целом бездонном море. Эмиль плёл из него, что хотел, то тащил его душу под самое небо — золочённое надеждой и благом, то ронял в подземелья, удушливые и мрачные. Милан никогда не ожидал услышать настолько проникновенную флейтовую музыку… И Эмиль знал, всё видел и даже улыбался краешком губ, понимая, что любознательное, ранимое сердце уже надолго приковано к нему — той первой, робкой и ещё чистой преданностью, на которую мы способны лишь в свои первые юные вёсны и которую, по традиции, нам жестоко разбивают на тысячи осколков. И после мы лишь ищем, ищем их блестящие частички по всему миру, по всем душам, а найти сможем лишь в себе, если когда-нибудь вновь откроемся человеку…       Милан ещё не осознал, что уже принадлежал Эмилю — если не сердцем, то своей страстью к учёбе — пока что к учёбе… если не душой, то умом, если не помыслами, то чиркающими по нервам воспоминаниями. И совсем скоро будет принадлежать ему весь: от страхов до желаний, от стремлений до тайн. Флейта перекинула последний мост между ними — самый главный и массивный, по которому они и пройдут рука об руку.       Всё это казалось интригующим и приятным — но лишь поначалу, когда сквозь завуалированную игру не проступили пятна чёрной болезненной зависимости.