How I'm Imaginin' You | Как я тебя представляю

↫★↬↫★↬↫★↬

Микки всю свою жизнь провёл в Саутсайде. Там его родили, растили и колотили. Грязь настолько въелась в этот район и его семью, что её ничем не вымыть. Только в тюрьме он осознал, насколько глупой была его детская мечта стать королём Саутсайда. Саутсайд, блядь, отстой. Но уж точно лучше Вестсайда. Тут чистенько, но не как на свежевыкрашенном месте преступления, нет — а тщательно убрано, чтобы не оставить грязи. С тех пор, как они с Мэнди вышли из метро, пахнет только пачули да сигаретным дымом «American Spirits», и он ненавидит это. Даже сучка Игги — Кора — пахнет лепестками роз и травкой с какими-то дурацкими десертными названиями. «Дыхание бабл-гам». «Сладкая вата». «Кокосовый крем». У неё есть вешалка для одежды. Грёбаная вешалка для одежды! Но Мэнди права, она милая. Такая же улыбчивая, как Йен, и, к счастью, не наготовила всю эту хрень с индейкой, картошкой и клюквой. Она подала такую огромную лазанью, какую Микки видел разве что в супермаркете. Так ещё и с мясом, хотя говорит, что пытается «отучить себя от мяса» и стать «полной вегетарианкой». Как будто есть мясо — всё равно что курить крэк. По крайней мере, лазанья вкусная. У Игги такое недоумевающее выражение лица, когда он смотрит, как Кора смеётся с Мэнди, будто он шокирован одним её присутствием (неважно, что он, считай, живёт здесь и, вероятно, спит с ней по ночам). Она точно в его вкусе: стройная, с длинными каштановыми волосами, почти доходящими до задницы, и яркими карими глазами. Она слишком много смеётся, у неё весьма заметная татушка бабочки на пояснице, и она широко улыбнулась, когда увидела, что у Микки тоже есть татуировки на костяшках, как у Колина и Игги. Когда она говорит, он замечает простую штангу в языке, а сиськи под искусно раздырявленной майкой с логотипом группы «Black Sabbath» тянут по крайней мере на цэшку. Примерно. Можно спросить Мэнди, она лучше разбирается в подобном дерьме. Квартира Коры — одна из тех богатых. Просторные гостиная и кухня, сбоку ванная, а на втором уровне лофт, где она спит и трахается с Игги. Кирпичные стены и деревянные полы. Придурки с HGTV назвали бы интерьер «деревенским в стиле середины века с концепцией открытого пространства». Для него это значит «на хуй всё», тут некуда приткнуться, чтобы выпить пива («Голубая Луна», ради бога). Хотя они с Колином попытались, встав рядом у отдельного островка, служащего неофициальной границей между кухней и гостиной. Мэнди и Кора весело болтают. Игги ходит туда-сюда, иногда пытаясь втянуть в разговор его и Колина. Но Микки скрытен даже в самые комфортные моменты, и, пока Колин был ребёнком, все они думали, что у него какие-то серьёзные проблемы с головой, потому что он почти не говорил. Но всё с ним нормально, он просто самый застенчивый человек из всех, кого знает Микки. С этим дико примириться, ведь он видел, как Колин копает могилу, а затем бросает в неё труп парня, которого, вероятно, сам же и прикончил по указке Терри. Кора, кажется, счастлива, что они все здесь, даже если Микки с Колином изо всех сил стараются слиться с изящной кухонной техникой из нержавеющей стали. Она говорит Колину, что безнадёжна во всём, что касается техники, попросит его как-нибудь взглянуть на её машину, если ему не сложно, и чуть не плачет, разглагольствуя о том, что ничего не понимает в цифрах, когда Игги распыляется по поводу познаний Микки в бухгалтерском учёте. Очевидно, в колледже она специализировалась на искусстве, а любые её познания в математике улетучились сразу после окончания школы. Микки задаётся вопросом, знает ли она, что у Игги нет аттестата. Как и у Колина. Изменило бы это неподдельную нежность в её отношении? Он странно раздражён, будучи почти уверен, что нет. Извинившись, она уходит в ванную, но прежде наклоняется, чтобы поцеловать длинные, вечно торчащие в разные стороны грязные волосы Игги. Он смотрит ей вслед глазами лани и с ухмылкой, но прежде, чем они успевают дружно подъебнуть его за это, поворачивается к Мэнди и начинает задавать вопросы. Когда он говорит с ней о терапии и занятиях в колледже, в нём чувствуется настороженность, которой Микки никогда не видел, за исключением ночи смерти Терри. — Что думаешь? — наконец спрашивает Колин достаточно тихо, чтобы было ясно, что это адресовано только ему. — Насчёт девушки. Микки пожимает плечами, делая большой глоток своего возмутительно дорогого пива. — Да ничё. Она кажется… милой. Вроде бы. Колин рядом кивает, от этого движения несколько светлых кудряшек падают ему на лицо. Он откидывает их назад, прежде чем заговорить снова: — Игги она нравится. Мне она сначала показалась не очень, но… Колин замолкает, делает глоток пива и на мгновение задерживает его во рту, прежде чем проглотить. Тянет время. Он тщательно подбирает слова, не то что они. Микки никогда по-настоящему не задумывался о том, насколько тщательно Колин подбирал слова. Насколько Терри, вероятно, приложил к этому руку. Как старший, Колин был первым, кого отец стал брать на сделки. Он первым побывал в колонии для несовершеннолетних. Врал копам. Продавал наркоту. Выполнял грязную работу для Терри. Принимал на себя удары. До Игги и него. Микки досталось хуже всех — ему и Мэнди, обоим, — но Колин единственный из них, кто имел дело с Терри в одиночку. Как с отцом, а не с общепризнанным монстром. Он тихий. Осторожный. Осторожнее их всех. — Он ей тоже нравится. Думаю, она ему подходит. — Это снобистское дерьмо подошло бы любому, чувак, — усмехается Микки в своё пиво. Колин качает головой, кудри снова выбиваются, но он тут же откидывает их назад. Раньше он брил голову. Микки всегда думал, что это скинхедская фишка. Они даже не подозревали, что его волосы так вьются, пока Терри не умер. Тогда Колин отрастил их, зная, что никто больше не будет дёргать за них его здоровенную тушу. — Не так, Мик, — объясняет он, а затем, поскольку действительно ненавидит говорить, переходит к сути: — Игс завязал. Микки чуть не роняет пустую бутылку, которую небрежно держит в руке. — Шутишь. Но Колин только качает головой. — Только не с помощью этой веганско-хипстерской поебени. — Микки обводит рукой квартиру Коры, аренда которой обходится тысячи в полторы в месяц, чтобы наглядно подкрепить свои слова. Они знакомы с зависимостью. Их мама умерла от этого — сутенёр подсадил её на героин в десять, а Терри продолжал снабжать после того, как трахнул. Мама Игги и Колина была заядлой наркоманкой. Она ушла после того, как Терри бросил продавать крэк, потому что больше ей ничего не было нужно, даже двое собственных детей. Люди творят всякую сумасшедшую хуйню ради наркотиков. И его обычно бестолковый и довольно мягкий брат не исключение. В квартире Коры недостаточно свечей из сандалового дерева, корявых кристаллов или книг по исцелению при помощи чакр, чтобы преодолеть это. Веганство, чай из цветов бузины или занятия грёбаной тантрической йогой не помогут Игги завязать. Колин снова качает головой и даже слегка улыбается. — Бля, ну нет. Она послала его куда подальше, сказала, пусть сначала покончит с наркотиками. После последнего ареста за хранение он занялся этим дерьмом, назначенным судом. Микки помнит. Дело было в мае. Игги вышел в августе, и Колин с Мэнди забирали его, потому что Микки был уверен, что окончательно поедет крышей, если когда-либо снова окажется рядом с тюрьмой, пусть это лишь окружной изолятор. — Она действительно… понимающая, — говорит Колин, похоже перекатывая каждое слово во рту, прежде чем произнести. — Насчёт папы и всего этого дерьма. — Ты это о чём, бля? — резко спрашивает Микки, чувствуя, как желудок бухает на идеально вымытый деревянный пол. Мэнди и Игги отрывают взгляды от чего-то, что сестра показывала на своём телефоне, но Микки всё равно. Его охватывает паника. Первобытный ужас, который он даже не может начать рубить на корню. Он слишком глубок. Так много побегов и новых отростков, что Микки не отыскать семечко. Он знает только, что Игги кому-то что-то рассказал. Что-то о них, об их испорченном детстве, взрослой жизни и семье. — В смысле, блядь, «всё это дерьмо»? А? Колин делает последний размеренный глоток пива, точно так же задержав его во рту, прежде чем проглотить. Он поворачивается, чтобы действительно посмотреть на Микки, а не бросать свои обычные быстрые косые взгляды туда-обратно при разговорах с людьми. Микки не просто напиздел Йену, чтобы тот почувствовал себя лучше из-за своих паршивых генов. У всех детей Терри его голубые глаза, но глаза Колина больше всего похожи на отцовские. Голубые, но не тёмные, как у Микки и Мэнди. И не водянисто-васильковые, как у Игги. Они светлые. Почти бледно-ледяные. Колин смотрит на него не так, как смотрел отец — взгляд, полный презрения и какого-то тошнотворного понимания, — а с изнеможением. Усталый и измученный жизнью взгляд. Игги и Мэнди снова принимаются болтать, и это заполняет фон, хотя Микки знает, что они оба прислушиваются к ним одним ухом. — Я не просил контрольный список, Мик, — устало говорит Колин, и в Микки поднимается призрачный укол раскаяния. Он проглатывает его. Он не должен испытывать угрызений совести из-за этого дерьма. Игги настолько очарован какой-то улыбчивой богатенькой сучкой, что полощет перед ней их грязное бельё. — Да и какая, на хрен, разница? Игги чист. И счастлив. Люди рассказывают разные вещи тем, с кем встречаются, мелкий засранец, — вздыхает Колин. Микки достаточно умён, чтобы читать между строк. Кора заботится об Игги. Он доверяет ей. Кажется, раскаяние снова подступает к горлу и только усиливается, когда Кора возвращается. Она ведёт себя так же, радостно болтая с Мэнди о какой-то группе или о чём-то ещё. Но вместо того, чтобы сесть рядом с Мэнди на диване, она устраивается на подлокотнике модно потёртого кресла рядом с Игги и проводит тонкой рукой без лака на ногтях по его плечам. Привычно, не задумываясь, будто делает это постоянно. — Как скажешь, — соглашается Микки, наблюдая, как Игги обнимает её за талию, помогая сохранить равновесие, пока она весело и искренне смеётся над чем-то, сказанным Мэнди. Им комфортно. В этом жесте нет ничего собственнического. Никакого скрытого мотива или угрозы. Им просто так удобно. Им нравится касаться друг друга, потому что они действительно испытывают друг к другу симпатию. Потому что они счастливы. — Он заслуживает счастья, Мик, — говорит Колин, и, будь он хоть немного похож на старшего брата из ситкома, Микки мог бы сказать, что его тон упрекающий. — Вы с Мэнди тоже. Возможно, больше всех. Он пожимает плечами, как будто это простой факт. Как будто земля круглая и ты можешь приготовить метамфетамин в микроволновке. В горле Микки появляется что-то острое, словно он проглотил крошечные осколки стекла где-то между пивом и лазаньей. Он не отвечает, потому что Колину это не нужно. Вместо этого он наблюдает, как Кора ухмыляется, проводя рукой по волосам Игги, откровенно забавляясь, что заставляет Мэнди рассмеяться. Микки задаётся вопросом, сможет ли он когда-нибудь полюбить кого-то настолько, чтобы позволить ему прикасаться к себе без всякой причины. Не потому, что они дерутся, трахаются или обрабатывают раны. Он думает о том, как держаться за руки в метро и впервые не бояться того, насколько больше и нежнее может быть рука, держащая его руку.

↫★↬↫★↬↫★↬

Кора купила грёбаные пирожные на десерт. Дорогие пирожные богатеньких людей. Прям как из кулинарных шоу по телеку. Ему хочется посмеяться над ней. Он с горечью вспоминает, что для них десертом был украденный шоколадный батончик и, возможно, отсутствие пощёчины перед уходом Терри в бар. Но тут она мило преподносит ему нечто канареечно-жёлтого цвета под горкой взбитых сливок; ломтик банана сверху полит карамельным соусом. — Вот, это банановый крем. Игс сказал, он твой любимый. Надеюсь, тебе понравится! Она не ждёт ответа, просто протягивает Колину что-то клубничное, а Мэнди — что-то, пропитанное шоколадом. Она не пытается обнять его, когда они уходят, но мягко похлопывает по плечу. — Было приятно познакомиться, — говорит она Микки. Карие глаза искренние и тёплые под размазанной подводкой. — Заходи в любое время, хорошо? Тебе здесь всегда рады. Даже если Игги не будет. — Ага. Конечно. С-спасибо, — запинается он, чувствуя себя ещё более неловко из-за её серьёзности, чем с Йеном. Она обнимает Мэнди, и он задерживается в коридоре. Кора обещает написать ей насчёт чего-то, и, помахав на прощание рукой, они направляются к метро. В вагоне не так пусто, как ожидал Микки, учитывая девять часов вечера в День благодарения. Людей не как сардин в банке, но ему всё равно приходится стоять рядом с сиденьем Мэнди, потому что для него нет места. — Йен передаёт привет, — говорит она, печатая на айфоне, который ей купил бывший. — И надеется, что мы хорошо провели время. Микки недоверчиво фыркает. — Ага. Колин уже прочёл мне нотации. Было весело, что пипец. Мэнди ухмыляется, большие пальцы летают над клавиатурой. — Хочешь, чтобы я написала ему это? — Нет, блядь, не хочу. Микки закатывает глаза, ловя на себе пристальный взгляд женщины напротив, которая держит за руку почти засыпающего ребёнка. Микки смотрит на неё в ответ, приподняв брови с явным вызовом, пока она раздражённо не отворачивается. — Не надо ему обо мне ничего писать. Он может сам приставать ко мне, если хочет знать, — говорит Микки, потирая нос большим пальцем. — У него нет твоего номера, идиотина. — А он никогда и не просил, идиотина. Мэнди поднимает глаза от телефона, чтобы смерить его безжалостным взглядом. — Он не просил, потому что ты и в хорошем настроении злобный ублюдок и если бы ты ему отказал, это задело бы его. Просто смешно. Йен несёт ему всякую чушь, за которую его выпотрошил бы любой чувак в Саутсайде, но боится попросить номер телефона? — Что за ссыкло, — бормочет он, прежде чем грубо закашляться, когда Мэнди сильно бьёт его кулаком в бедро. — Ай! Твою мать, Мэндс! — Короче, кидаю ему твой номер, потому что ты мудила, — чопорно заявляет она. Микки просто снова закатывает глаза, потирая ушибленное место. — Как скажешь, придурошная, — ворчит он в ответ, думая о том, какие гейские эмодзи Йен добавит к его имени. Мэнди была в шоке, когда увидела, что Джорджия у Микки записана с ними, а она — без. Но всё исправила, стащив его телефон и добавив корону принцессы, нож и пурпурное сердце рядом со своим именем. Йен добавил бы сердечко. Может, оранжевое. Потому что считает Микки забавным. — Знаешь, Колин прав, — словно спохватившись, добавляет она, продолжая печатать; ногти больших пальцев мягко постукивают по экрану. Он не спрашивает, о чём это она, просто снова тычет большим пальцем в нос. — Насчёт того, чтобы мы были счастливы, — поясняет она без необходимости и поднимает глаза, пытаясь поймать его взгляд. Но он сосредотачивается на парне в конце вагона, который трындит по телефону о «чёрной пятнице». Но Мэнди не сдаётся: — Мы этого заслуживаем, проведя детство с таким куском дерьма. Терри просто… — Она замолкает, явно вспоминая их отца, всё то, что он сделал, и несколько раз моргает, будто просыпаясь. — Мы же заслуживаем быть счастливыми? Микки не хотел бы вести этот разговор в переполненном вагоне (да и в принципе не хотел бы). У него нет желания выносить на всеобщее обозрение все те ужасные вещи, которые сделал им Терри. Даже если говорить только о них с Мэнди, это уже так много, что стоит Микки начать вспоминать, и он уже никогда не сможет запихнуть это обратно в коробку, которую создал в ту секунду, когда Мэнди выстрелила их отцу в грудь. Конечно, они заслуживают счастья. Но заслуживать и на самом деле иметь — это две большие разницы. — Ага, — всё же отвечает он, беспокойно переминаясь с ноги на ногу и засовывая руки в карманы куртки. — Да, — говорит он снова, громче. — И ты будешь счастлива, Мэндс. Заставишь какого-нибудь чувака поверить, что ты не грёбаная психопатка. Найдёшь тёпленькое местечко на офисной работе, а в отпуск отправишься в Мексику или куда там ещё. Будешь напиваться и трахаться сколько влезет. Он замолкает, снова меняя позу. Мэнди во многом похожа на Игги. Очаровательная и почти дружелюбная. По крайней мере открытая, не то что Микки и Колин. Игги и Мэнди не просто заслуживают счастья, они обретут его. — Ты заслуживаешь счастья, Мэнди. Конечно, заслуживаешь, — заканчивает он, надеясь, что на этом разговор будет исчерпан. Но Мэнди смотрит на него твёрдо и уверенно, совсем как тогда, когда сказала копам, что её не было дома, когда Терри застрелили, что она собирала вещи, чтобы уйти от своего придурка-бойфренда, прежде чем тот снова расквасит ей нос. Она выглядит решительной. Непоколебимой. Убеждённой. — Мы, — говорит она. — Мы заслуживаем этого. Все мы. И ты тоже. Она говорит это так, словно провоцирует его возразить или отмахнуться от неё. Он не принимает вызов. Не хочет. Микки не хочет перечислять в переполненном вагоне метро все причины, по которым не может быть счастливым. Не хочет. В этом нет смысла. Поэтому он просто пожимает плечами. — Конечно. Как скажешь. Она не выглядит убеждённой, но, по крайней мере, не продолжает. Вскоре они приезжают домой, и Микки чувствует себя странно опустошённым после единения с братьями и сестрой и того, как они подталкивали его. Мэнди исчезает в своей спальне, чтобы снять нарядную одежду, которую надела специально по случаю ужина, прежде чем снова отправиться к Галлагерам. Он отмахивается от её приглашения присоединиться, выпивает дерьмового пива для бедных, падает лицом в кровать и засыпает, не услышав, как на его телефон приходит сообщение.

↫★↬↫★↬↫★↬

В субботу после Дня благодарения Микки просыпается под весёлое раздражающее инди, доносящееся из кухни. Волнами, в перерывах между гитарами, клавишными и синтезаторами, он слышит смех Мэнди и другой, более глубокий голос. Тот, который знаком ему теперь слишком хорошо. Телефон сообщает, что сейчас всего лишь начало десятого, и Микки хочет разозлиться из-за того, что его разбудили так рано, но запах почти жжёного сахара смягчает любой планируемый им акт насилия. — Вы двое самые громкие ублюдки в мире, — ворчит он, потирая глаза ото сна, пока шаркает на кухню. Теперь, когда он откопал обогреватель и тот заработал, Микки бросил свою толстовку на полу в спальне, оставшись только в обрезанной майке и боксерах, в которых заснул. — Доброе утро, мордожоп! — громко приветствует его Мэнди, просто чтобы досадить. — Йен печёт пирог! Микки на мгновение замирает, но затем решает, что великолепная задница Йена могла бы собирать самодельные бомбы, ему пофиг. Он просто хочет кофе. Кофейник на столе наполовину полон, и кофе достаточно остыл, чтобы пить прямо из него. Что он и делает. — Господи боже, Мик! — скулит Мэнди. — Мы все из него пьём! Прекрати! Он игнорирует её, рассматривая тонну странных ингредиентов, разбросанных по их крошечной кухне. Такое они никогда даже не тырили. Банки с зелёной фасолью, пакеты с картофелем и луком. Кубики подсушенного хлеба. Сливочное масло. Сельдерей. Пакетик цельной клюквы, как в дурацкой рекламе клюквенного сока. Он продолжает пить прохладный кофе, надеясь, что, когда допьёт, всё тут же обретёт смысл. Мэнди продолжает жаловаться, но для Микки это белый шум. — Боже. Йен! Хоть ты ему скажи, чтобы пользовался кружкой по-человечески или… Господи боже, Йен! Серьёзно? — Что это за херабора? — спрашивает он наконец сестру хотя бы для того, чтобы она заткнулась на секунду. Йен старательно вглядывается в их духовку, щёки и уши у него ярко-розовые. Мэнди, по крайней мере, отвечает: — Продукты для ужина на День благодарения, — щебечет она, странно жизнерадостная для той, которая сказала ему на прошлой неделе, что перережет себе горло, если получит тройку. Йен так и сидит на корточках перед духовкой, уставившись на содержимое, как будто оно может исчезнуть, если он отведёт взгляд хотя бы на секунду. — День благодарения был в четверг, — указывает Микки. Мэнди явно раздражённо вздыхает. Непонятно почему. Всё это смахивает на начало старого эпизода «Сумеречной зоны», который он однажды видел. Микки впервые замечает, что Мэнди держит в руке нож — старый боевой нож Колина, — а перед ней горка до неприличия идеально нарезанного лука. — Отличный бросок, Бенни Родригес, — фыркает она, возвращаясь к луку. Микки прикидывает, сколько швов ему, вероятно, наложат, если он выкрутит ей соски, пока у неё нож в руке, когда Йен наконец перестаёт прожигать взглядом содержимое духовки. — Мэнди рассказала мне о вашем списке «нормального дерьма», — говорит он. «Яблоки» его веснушчатых щёк всё ещё слегка розовые. Он говорит это почти застенчиво, будто не должен был знать, что после их августовского разговора по душам Мэнди накурилась и реально составила список нормального дерьма, которого они ни разу не делали. В основном в шутку. Возможно. Но тем не менее они продвигаются по нему, понемногу вычёркивая пункты. Уже ходили в кино и торговый центр. Поели в настоящем ресторане с полной сервировкой. В последний выходной были в океанариуме, где не обращали внимания на взгляды мамаш, изучающих татуировки на костяшках его пальцев и на Мэнди, которая на глазах у детишек с липкими пальцами и надутыми губами трогала морскую звезду, не боясь «порезаться». Ходили за мороженым. Столько раз, что Мэнди на халяву попробовала уже чуть ли не все вкусы в «Baskin Robbins», флиртуя с прыщавым сотрудником, который, вероятно, убеждён, что она выйдет за него замуж, как только у него достаточно отрастут яйца. Есть вещи, которые они пока не могут сделать. Пожарить хот-доги на настоящем гриле. Поплавать в бассейне. Купить ёлку на Рождество. Приготовить торт со свечами на свои дни рождения. Он думал, что «приготовить настоящий ужин на День благодарения» станет одной из таких когда-нибудь вещей. На самом деле у них на это нет ни денег, ни идеи, как урезать целый праздничный ужин только на них двоих. Это заставляет его с сожалением вспомнить маму, украинскую еду и дурацкое прозвище, которым его называла только она. Мэнди тоже это знает. Но она была достаточно мила, чтобы не поднимать эту тему. По-видимому, до сих пор. — Надеюсь, ты не возражаешь, что я вмешался, — говорит Йен, наклоняясь к Микки, чтобы неловко схватить пакет с картошкой позади него. Микки думает, что ему следует подвинуться или, может, Йену следует попросить его подвинуться, а не вжиматься грудью, чтобы дотянуться до того, что ему нужно. Йен пахнет засахаренными орехами пекан и шалфеем, и его тело почти неестественно тёплое после того, как он простоял перед духовкой. Даже не выпив свою утреннюю дозу кофеина, Микки болезненно осознаёт, что стоит в боксерах, прижатый к Йену ближе, чем когда-либо. Не считая их странного первого знакомства в клубе. — Подумал, мне тоже не помешает что-то нормальное на День благодарения. Ты не против? — спрашивает Йен, одаривая его застенчивой полуулыбкой. Его волосы растрёпаны и лишь частично зачёсаны назад, и он выглядит уютно в чёрных спортивных штанах и серой футболке. Его босые ноги ступают по облупившемуся линолеуму. Не то чтобы Микки совсем забыл, но иногда из-за его дурацких шуток, того, что он повсюду разбрасывает бутылки из-под «Gatorade» и является лучшим другом Мэнди, Микки не совсем осознаёт, насколько красив Йен. Пока это не оглушает его, как бутылка по затылку. Например, когда Йен танцует, или курит, или занимается за их кофейным столиком, грызя кончик ручки. Или, по-видимому, готовит ужин на День благодарения у них на кухне. — Да ничё. В-всё норм, — запинается он. — Мне пофиг. Мэнди забыла о своём луке, наблюдая за ними. Весь этот обмен репликами зажигает хищный огонёк в её глазах, делая их похожими на глаза львицы, когда она высматривает слабое звено в стаде антилоп. Но маленькая милая застенчивая улыбка Йена с сомкнутыми губами становится чуть шире. На коже вокруг его зелёно-голубых глаз образуются морщинки. — Ты уверен? Это ваше с Мэнди дело. Так что если ты не… — Я сказал — мне пофиг, Рыжий лобок, — огрызается он, ставя пустой кофейник на стойку позади. — Надо отлить, — говорит он, грациозно удаляясь. Его щёки горят, возможно, не только от тепла духовки. Он уже на полпути по коридору, когда слышит резкий звук соприкосновения плоти с плотью. — Ой! Мэнди, какого чёрта? — Боже, ну ты и придурок! — шипит Мэнди. — Мог бы просто сказать… Микки обрывает остальную часть её ответа, с громким щелчком захлопывая дверь ванной.

↫★↬↫★↬↫★↬

В конечном итоге он — к сожалению и по принуждению — помогает им с готовкой. Накануне, когда Галлагеры закупались в «чёрную пятницу», Мэнди присоединилась к ним, а после они с Йеном предусмотрительно запекли небольшую индейку у него дома. Но, по-видимому, задумали ещё миллион и один гарнир к ней, так что Микки чистит картошку с Йеном («Давай, служивый. Тебя разве в армии не заставляли чистить картошку и заниматься прочим дерьмом?» «Армия и предармейская подготовка — это не одно и то же. Кроме того, в армии не всё как в кино, придурок».), пока Мэнди возится с плитой. Микки никогда не ел картофельное пюре домашнего приготовления, только разведённую смесь или замороженный полуфабрикат, но уверен, что кожуры набралось дохуища. — Ну так вот. Эта пизда, похожая на Барби из Малибу, говорит мне такая: «Я, кажется, была первой?» А я ей: «Ну, теперь первая я», и вырываю ноут из её рук с акриловыми ногтями за сто баксов… — Думал, нас попрут нафиг, — добавляет Йен к эпическому пересказу событий вечера Мэнди. — В «Best Buy» не церемонятся. Микки не утруждается скрыть смешок, даже когда Мэнди продолжает: — …А потом она такая: «Зачем нищей крысе макбук?», и я как раз собиралась показать ей грёбаную «нищую», но тут Карл спросил, трахалась ли она когда-нибудь с первокурсником… — А потом она отдала мак Липу и весь вечер была такой окрылённой, — заканчивает за неё Йен, закатывая глаза и смахивая горку картофельных очистков в мусорное ведро между ними. — Он нужен ему для аспирантуры! — защищается Мэнди с напускной беспечностью. Но на её щеках появляется тот же ярко-розовый румянец, что и у Микки, когда он смущается. — У вас в семье есть аспирант? — подкалывает он Йена, не желая признавать очевидную влюблённость Мэнди. — Ага! — весело отвечает тот, беря горку свежеочищенной картошки и направляясь с ней к плите. — А ещё двое бросивших среднюю школу, двое отсидевших в колонии для несовершеннолетних, трое с заведёнными на них полицейскими досье и беременный подросток, — радостно сообщает он Микки. — Все Галлагеры по-настоящему успешные люди. Микки ничего не может с собой поделать, он смеётся, опустив взгляд на колени и вытирая крахмалистый картофельный сок с ножа. Он знает, что выглядит глупо. Он всегда так выглядит, когда улыбается. Морщинки в уголках глаз делают его похожим на старика, а гармошка на переносице — на сопливого ребёнка. Добавьте к этому крупноватые передние зубы и получите список того, что ему в себе не нравится. Поэтому он старается не улыбаться при других. Что обычно не является проблемой. — Точно, — фыркает он, теребя пальцем нижнюю губу. — И в какой категории ты? Йен тоже фыркает: — За кого ты меня принимаешь? Я сразу в двух. — Странно. Не знал, что ты залетел, — ухмыляется Микки. Йен поворачивается, бросая ответную улыбку через плечо, когда опускает картошку в кастрюлю с булькающей кипящей водой. — Не смеши меня, Мик. — Он тоже ухмыляется, пытаясь придать своему лицу серьёзное выражение и в основном преуспевая. — Я сказал «подросток». Мне двадцать один. Микки не реагирует на это, слишком занятый тем, что прикусывает нижнюю губу, чтобы сдержать глупый смех, который, как он чувствует, пробивается на поверхность. В основном ему это удаётся, единственными признаками являются лишь несколько выдохов носом и слегка подрагивающие плечи. — Если вы, придурки, закончили обсуждать беременность Йена, можем мы поставить гарнир в духовку? — ехидно интересуется Мэнди, будучи как всегда злючкой. Микки не может унять немедленный румянец, который поднимается по шее сзади. Ему нужно держать себя в руках. Он не может позволить себе флиртовать с Йеном. Не перед Мэнди. И, вероятно, никогда, пока они работают вместе. Господи, он такой идиот. — Ты же знаешь, что я обязательно позвал бы тебя в крёстные, Мэнди? — фыркает Йен, как будто действительно оскорблён. Мэнди пихает его локтем, вываливая фарш из варёного сельдерея, лука и колбасы в миску для смешивания — оранжево-апельсиновую и уж точно не их — вместе с хлебными кубиками и прочим дерьмом, из которого состоит начинка. — Крёстные бывают только у католиков, дурень, — выпаливает Мэнди в ответ, бедром оттесняя Йена от плиты, чтобы поставить перемешанную и поджаренную начинку в духовку прямо на противень с запеканкой из зелёной фасоли. Нижний уровень их крошечной духовки забит двумя разогревающимися пирогами, приготовленными младшей сестрой Йена. — Им даже дают дополнительный оплачиваемый выходной для этого дерьма, — рассеянно заканчивает она, явно цитируя один из своих учебников. Йен наклоняет к ней голову, ожидая, пока она закроет дверцу духовки и посмотрит на него, скрестив руки на футболке в пятнах от отбеливателя. — Аманда, — начинает со странной серьёзностью, — у меня очень ирландская семья. Это глупо и, вероятно, далеко не так смешно, как думает Микки, но он смеётся так сильно, что щёки розовеют, и улыбается так широко, что наверняка дёсны видны. Мэнди и Йен так и препираются у плиты («Это не смешно, Микки! Это своего рода расизм!» «Мы не расисты, Мэнди! И это было очень смешно!» «Ну хорошо, пусть не расисты! Я имела в виду…»). Чистая глупость всего этого — он, Мэнди и Йен, готовящие шикарный ужин на День благодарения в их убогой квартирке в Саутсайде. Продукты куплены исключительно на чаевые Йена. Всё так хорошо, что кажется нереальным. Странным для такого, как Микки. Это не вареники, голубцы и картофельные оладьи, приготовленные подростком-проституткой из по большей части украденных продуктов для своих и типа приёмных детей. Но он ощущает тепло. Микки никогда не было так хорошо без капли выпивки или наркотиков в организме (или члена в заднице). Некому погладить его по волосам, поцеловать в щёку и сказать, как хорошо он справился. Некому назвать его Мишей с лёгким акцентом. Но веснушчатые щёки Йена розовеют от тепла и выразительности улыбки, когда он смеётся вместе с Микки. Мэнди улыбается, демонстрируя зубы, и слабо тычет Йена кулаком в грудь. В их квартире на волосок теплее и пахнет запечёнными травами и тошнотворно сладкими орехами пекан. Кто-то (вероятно, Йен) включил какую-то тухло-гнусавую рок-композицию на телефоне. Это приятно. Это нормально. Это заставляет Микки чувствовать себя легче, чем первый луч слабого зимнего солнца на коже, когда он впервые вышел за ворота тюрьмы. Заставляет его чувствовать себя свободным.

↫★↬↫★↬↫★↬

У них не хватает тарелок. Смешно, что Йен притащил из дома миски, сковородки и даже эту блядскую штуковину для измельчения картофеля, но забыл, что они с Мэнди не пользуются тарелками. По крайней мере, не так часто, чтобы держать больше четырёх потрескавшихся блевотно-зелёных штук, которые Мэнди прихватила из их родного дома. Поскольку пироги занимают две, остаётся одна для него, а вторую делят Мэнди и Йен. По спине Микки пробегает укол неуместной ревности, когда Йен предлагает это. Микки не собирается в этом признаваться, или как-то анализировать, но если он думал, что это будет мило или своего рода романтично, то он ошибся. — Убери это от моей начинки, или я проткну тебя ножом, Йен, я серьёзно! — Это просто зелёная фасоль. — И чёртова грибная подлива, которая отвратительна… — И жидкая. Как я её удержу от твоей начинки? Она растекается, Мэнди. Мэнди каким-то образом нашла в интернете нью-йоркский парад в честь Дня благодарения, который сейчас показывают по телеку. Но Микки не обращает внимания ни на воздушные шары, ни на отталкивающе весёлые музыкальные номера. Он занят запихиванием в рот домашнего картофельного пюре, будто это его последний приём пищи, и наблюдением за их детскими разборками. — Прекрати! — скулит Мэнди, отчаянно пытаясь сгрести свою начинку как можно дальше от запеканки из зелёной фасоли Йена. Которая на самом деле довольно вкусная, даже если выглядит как блевотина. — Йен, клянусь, я пырну тебя, — обещает она, когда становится ясно, что он сильнее разминает фасоль, чтобы она касалась слегка подгоревшей еды Мэнди. — У тебя только вилка, — замечает Йен, проглотив полный рот клюквы (и Микки должен признать, что она, как и зелёная фасоль, действительно вкусная). — Ты не можешь пырнуть кого-то вилкой. — Кто сказал? — фыркает Микки. — Микки так и сделал! — восклицает Мэнди. Взгляд Йена перебегает с Мэнди на него и обратно. У любого другого на лице появилось бы напряжённое выражение озабоченности, но Йен выглядит просто удивлённым. — Что… — Малолетка, — пожимает он плечами, ни гордясь, ни стыдясь. Да, было дело. Ещё один факт его жизни, как то, что он правша и никогда не верил в Зубную фею или Санта-Клауса. Лицо Йена по-прежнему выражает не ту реакцию, какую можно ожидать. Его губы кривятся, будто он пытается сдержать улыбку, наблюдая, как Микки ест, пока хитрожопая Мэнди использует его отвлечение, чтобы запихнуть зелёную фасоль в картофель с клюквой. — Почему? — говорит Йен, наконец-то улыбаясь так, словно ничего не может с собой поделать. Это заставляет Микки слегка улыбнуться, даже если он не знает почему. — Почему я был в колонии для несовершеннолетних или почему пырнул? Йен закатывает глаза, как будто с Микки так трудно. — И то, и другое, но я про вилку. Микки пожимает плечами, зачерпывая ещё картофельного пюре. — Это была пластиковая вилка. Дерьмоголовый нацист продолжал тырить моё желе. Сказал ему, чтобы он прекратил или я его зарежу. Он не послушался, и я его пырнул. Йен наблюдает за ним — широкая, слегка кривоватая улыбка всё ещё играет на его лице, хотя Микки не давал никаких поводов для этого, — пока Микки продолжает запихивать еду в рот. Наконец, проглотив огромный кусок индейки, он вздыхает: — Что, Галлагер? — Ты пырнул кого-то из-за желе? — повторяет тот, продолжая ухмыляться шире, чем позволяет ситуация. Микки ничего не может с собой поделать. Он чувствует, как уголки губ самопроизвольно приподнимаются. Улыбка Йена подобна гриппу. Каждый раз, когда он видит её, Микки становится слишком жарко, он потеет и его подташнивает. Но теперь, делая глоток пива, он обнаруживает, что улыбка Йена заразительна. Не так, как в дурацких романтических комедиях, а как нежелательный и неизбежный патоген, заставляющий тело делать то, чего Микки на самом деле делать не хочет. — И чё? — говорит он и затем, просто чтобы быть придурком, добавляет: — Вилкой. Как у Мэнди. — Мик любит желе и обожает затевать драки, — вмешивается Мэнди, наверняка обрывая очередную улыбку Йена. — Ладно, проехали, вытащи лучше свою клюкву из моей картошки. — Что? — Йен моргает, прежде чем опустить взгляд на их общую тарелку. — Эй! Ты всё перемешала! К чёрту твою картошку! Ты всё перемешала! — Сам катись к чёрту, трус, — кричит Мэнди в ответ. — Прекрати строить глазки моему преступнику-брату и убери свою клюкву! — Я буду строить глазки кому захочу! — Йен смеётся, не стесняясь и не тратя ни секунды на обсуждение того, строил он Микки глазки или нет. — А ты ешь давай клюкву! — Только не с картошкой, говнюк! — Всё равно в желудке всё перемешается! — Отвали, Очевидное-невероятное, я знаю, но… Микки поднимается с дивана и направляется в кухню. Во-первых, еда на удивление вкусная и он хочет добавки, а во-вторых, если он будет смотреть на них дольше, то, вероятно, взорвётся. Его раздражает то, насколько он не раздражён. Привычно-глупыми препирательствами Мэнди и Йена. Тем, как Йен смотрит на него, будто не боится и не испытывает к нему отвращения. То, как Мэнди кажется счастливее: громко включает музыку и снова становится такой же злюкой, как в детстве, не терзаясь угрызениями совести за то, что Микки взял её вину на себя. Он смотрит на кухню. В раковине так много посуды, что она свалена даже на металлическую часть для сушки. Мусорное ведро переполнено пакетами и овощными очистками. Кухонная столешница и все другие свободные поверхности заняты едой. В кастрюлях так и лежат ложки, и всё вокруг замызгано. Это грёбаный беспорядок. Тот, который он ненавидит, проведя детство в грязи отчего дома, а затем три года в тюремной камере, такой маленькой, что любая книга, оказавшаяся не на своём месте, казалась достаточно большой, чтобы изменить жизнь. Но Микки всё ещё не чувствует раздражения, когда смотрит на эту картину. Может, он сходит с ума. Может, каким-то образом бредит от переедания. Что бы это ни было, с ним что-то не так. Потому что впервые с тех пор, как его посадили, он обнаруживает, что беспорядок в его квартире не так бесит, как должен был бы.

↫★↬↫★↬↫★↬

К полуночи кухня чистая, остатки еды убраны, а пироги, которые испекла Дебби Галлагер, съедены до последней крошки. Они давно выключили парад, так что теперь Йен с Микки смотрят «Неразгаданные тайны», пока Мэнди переваривает во сне тыквенный пирог с начинкой. Она эгоистично растянулась на длинной части дивана, укрывшись уродливым жёлтым покрывалом и положив одну из декоративных подушек, на покупке которых настояла, под щёку. Пальцы её ног — с недавно ставшими мятно-зелёными, благодаря Йену, ногтями — почти касаются стены гостиной. Микки не ожидал какой-то неловкости с Йеном, когда Мэнди спит всего в метре от него (в основном потому, что Йен, кажется, не способен на неловкость, которая не была бы глупо очаровательной), но он не думал, что ему будет так комфортно с парнем. Возможно, они оба убаюканы едой и выпивкой (выпивка больше про Микки, чем про Йена) и спокойными интервью по телевизору, но ему комфортно. Микки на той грани между сном и бодрствованием, которой обычно может достичь только под кайфом. Йен в основном молчит, сидя слишком близко к нему, потому что Мэнди занимает бо́льшую часть дивана. Его длинная рука небрежно перекинута через спинку, а одно из широко расставленных колен невзначай прижимается к колену Микки. Но без давления. Никакого невысказанного напряжения или неловкости двух пятнадцатилетних подростков, пытающихся делать неуклюжие намёки. Это просто Йен, смотрящий телевизор рядом с ним, и Мэнди, сопящая во сне по другую сторону дивана. Как и всё остальное сегодня. Это мило. Мило в том смысле, которого он не ожидал и даже не знал, что хочет. Женщина по телевизору рассказывает о своём пропавшем сыне, о том, как он играл в футбол, получил стипендию колледжа и исчез перед началом учёбы осенью. Показывают его фотографию, а затем карту какого-то кукурузного поля, далёкого от того места, где его видели в последний раз. Йен, прищурившись, смотрит на фото, где парень в своей футбольной форме стоит на колене на спортивном поле. — И кому только пришло в голову сделать спартанца талисманом школы? — бормочет он себе под нос, и Микки чувствует, как у него сжимается грудь, когда понимает, что всё это мило из-за Йена. — Эй, — начинает он. Его голос хриплый и слегка дребезжащий в комфортном шуме, окружающем их. Йен моргает, будто выныривая из того же пузыря удовлетворённости, что и он, прежде чем посмотреть на Микки с лёгкой улыбкой. — Э-эй, — откликается он сладко и медленно, как кленовый сироп. Микки упирается языком в уголок губ. Ему трудно смотреть Йену в глаза в тусклом свете телевизора под рассказ об исчезновении какого-то квотербека, поэтому он отводит взгляд. — Просто вроде как хотел сказать спасибо. За сегодня. Мы не… Он сглатывает, почёсывает уголок брови. «В детстве мы не праздновали День благодарения, — хочет сказать он. — У нас не было домашней еды. Нам её даже и хватало-то не всегда. Мы не чувствовали себя комфортно, как сегодня. У нас не было никого, кому было бы на нас не наплевать так, как тебе. Не после смерти нашей мамы». — Эй, — повторяет Йен мягче, чем раньше. Он убирает руку со спинки дивана, чтобы коснуться предплечья Микки. Микки не отмахивается. Прикосновения Йена настолько легки, что их могло бы и не быть вовсе, если бы не очевидное тепло, с которым кончики его пальцев касаются кожи Микки. — Я счастлив делать это. С вами, ребята. — Он улыбается самой мягкой из улыбок, которые Микки видел у него раньше. — Было здорово провести время вместе. Во всяком случае это лучший День благодарения на моей памяти. — Ага, — бормочет Микки. — У меня тоже. Йен улыбается ему — сладко и с сомкнутыми губами, — прежде чем снова повернуться к телевизору. Он держит руку Микки в ловушке на своих коленях, в конце концов начав лениво обводить линии его татуировки. Микки напрягается — это происходит автоматически, когда к нему прикасаются любым способом, который не причиняет хотя бы отдалённой боли, — но Йена, кажется, это не беспокоит. Во всяком случае его движения становятся медленнее, мягче, когда он прослеживает линии и завитки мрачного жнеца, нанесённого чернилами на кожу, и испанский шрифт под ним. К тому времени, как множество одноклассников поделились своими теориями и реальными воспоминаниями об исчезновении парня, Йен более или менее проследил каждую впадинку и линию татуировки, но продолжает рассеянно водить по руке Микки. Касаясь ожогов от сигарет на запястьях и внутренней стороне сгиба локтя, разбросанных по коже тонких шрамов от битого стекла и ножа-бабочки, с которым Мики не сразу научился управляться. В этом и близко нет ничего сексуального. Но тот факт, что Йен, похоже, даже не осознаёт этого, когда, прищурившись, смотрит на экран (будто действительно может разгадать исчезновение придурка-подростка, случившееся десятки лет назад), заставляет всё его тело гореть. В смущении ли дело, в нервах, или поглаживаниях, он не знает. Микки знает только, что чувствует себя глупым от тепла и безрассудным от удовлетворения. — Последний мой стоящий День благодарения был прямо перед смертью мамы, — выпаливает он. Признание вырывается изо рта, как рвота. Неконтролируемое и оставляющее его немного дезориентированным. Йен не отводит взгляда от экрана, но его бесцельно двигающиеся пальцы на секунду замирают, прежде чем возобновить свой танец. Может, Микки это лишь кажется, но прикосновения почему-то ощущаются более твёрдыми. — Расскажешь? — бормочет Йен мягче обычного. Вопрос. Предложение. Решение за Микки. Не за Йеном — даже с учётом сделки, свою часть которой Микки так и не выполнил. Микки фыркает, свободной рукой потирая самый краешек брови. Он нащупывает небольшой бугорок под кожей, наизусть зная расположение паутины шрамов в том месте, даже если не чувствует их. — Ну, я… Э-э-э. Мне было семь, и я даже не знаю, как мама узнала, но она захотела приготовить для нас ужин. Ну, типа на День благодарения. Но она ни черта не знала об американском дерьме, понимаешь? — говорит он Йену, всё время глядя в телевизор. Он говорит, говорит и говорит. Наверное, больше, чем когда-либо. Рассказывает об их с Мэнди маме больше, чем когда-либо думал, что расскажет. О том, как они украли продукты. О голубцах и картофельных оладьях. О том, что чуть не обделался от страха на парковке супермаркета, потому что бежал сломя голову и был в ужасе от перспективы быть пойманным. Рассказывает Йену, что мама назвала его этим дурацким украинским уменьшительным именем. Йен не перебивает. Не задаёт вопросов. Даже не разговаривает с Микки, пока он рассказывает; слова срываются с губ, как приступы тошноты. Он не может остановиться, чувствуя головокружение и дрожь, и чем больше слов он извергает к ногам Йена, тем лучше ему становится. Всё это время Йен продолжает касаться его предплечья. Рисует фигуры, пишет слова, делит в столбики. И он ещё долго не отпускает руку Микки после того, как тот замолкает. Небо за телевизором светлеет до мягкого пушисто-голубого.

↫★↬↫★↬↫★↬