How I'm Imaginin' You | Как я тебя представляю

↫★↬↫★↬↫★↬

Микки ёрзает. Его бёдра дрожат, пока он рычит проклятия в заплесневелый и пропитанный сигаретным дымом диван. Он всегда становится таким, когда слишком долго находится на грани, а он был готов два пальца назад. Его отец и братья уехали в грёбаный Кентукки сбыть кучу мета. Значит, у них есть время и относительная безопасность, чтобы трахаться в гостиной, где можно хотя бы отчасти ощутить июньский бриз на разгорячённой, вспотевшей от секса коже. И всё же его не покидает беспокойство, стекающее вдоль позвоночника вместе с тонкими струйками пота. Тень Терри физически ощутима, Микки не может от неё избавиться. Сама сущность его отца запечатана в доме Милковичей. Она в стенах, покрытых выбоинами от ножей, дырами от кулаков и всевозможной нацистской символикой. Она в запахе водки, сигарет с ментолом и странно сладковатой пригори готовящегося метамфетамина. Все эти маленькие частички Терри словно наблюдают за ним. Наблюдают, как он стоит коленями на диване, пока парень суёт в него пальцы, оба они возбуждены и тяжело дышат. — Давай, бля, чувак, — ворчит Микки. Нервы натянуты как струна, искрящаяся от страха, удовольствия, паники и голода. Джейк не болтун — единственное, что у них есть общего, кроме того, что они парочка гомиков, — поэтому Микки удивлён, услышав тёплый, густой, как сладкая патока, смешок у себя за спиной. — Тсс… Я работаю над этим, — говорит Джейк, только это не его отрывистый тон с лёгким акцентом. Это голос Йена, и он ухмыляется так же, как в ночь их знакомства. Влажное дыхание касается оголённого плеча Микки, медленно и уверенно распространяя жар по коже, подобно разожжённому костру. — Тогда работай быстрее, — скулит он. — Давай. Я тут умираю. Я готов, ясно? Мне это нужно. Микки замолкает. Он никогда не умоляет. Это заставляет его чувствовать себя слабым, уязвимым и отвратительным. Но тем не менее Йен слушается. Микки чувствует едва ощутимый поцелуй на загривке и резкое давление на его хорошо растянутую дырку. Он прикусывает нижнюю губу до крови, чтобы сдержать жалобный стон, подступающий к горлу. Ощущение одной лишь головки члена Йена внутри сводит его с ума, делая диким и бесстыдным. Заставляет Микки чувствовать всё, что Терри вечно трындел о геях: распутный, извращённый, омерзительный. — Эй, — бормочет Йен. Одна его рука соскальзывает с крепкой хватки на бедре Микки, после которой можно ждать синяков, чтобы оторвать его лицо от спинки дивана. — Не надо, — шепчет он в сверхчувствительную раковину уха Микки, нежно касаясь подушечкой большого пальца ямки под его нижней губой, высвобождая её из захвата зубов. — Я хочу услышать тебя. Его шёпот горячий и сладкий, как подгорающая карамель. Он проводит пальцем туда-обратно по разорванной, истерзанной плоти нижней губы Микки, вытирая кровь и вырывая хныканье из его горла. Будь это Джейк, Микки вышвырнул бы его вон прямо так, голым и босым, на битое стекло и мусор крыльца отчего дома. Но это не он. Это Йен с его целым языком из улыбок и безрассудной нежностью. — Бля. Чёрт. Ладно, ладно, — отчаянно соглашается он. Он сделает всё, о чём попросит Йен, пусть только продолжает его трахать. Йен одобрительно хмыкает, Микки скорее ощущает звук на скользкой от пота коже спины, чем слышит его. — Идеальный. Такой красивый, Мик, — мурлычет Йен. От похвалы у Микки воспламеняется кожа, нервы покалывает от прилива тепла, которое дарят ему слова. Жар настолько интенсивный, что ощущается почти как холод. Он в огне. Пальцы рук и ног немеют от наплыва приятных ощущений, переполняющих его в этот момент. Йен двигает бёдрами вперёд, и Микки ахает. Он готов. Так готов, и… Удар: входная дверь с грохотом распахивается, как и в тот день, и Микки может видеть только Терри. Словно в кривых зеркалах в комнате смеха, отражение Терри заполняет пространство от пола до потолка. Он орёт, брызжа слюной, белки бледно-голубых глаз испещрены красными капиллярами от ярости и метамфетаминовой бессонницы. Микки тонет во влажном ментолово-прогорклом запахе дыхания своего отца. Тёплые и приятные ощущения исчезают, когда Йен больше не прижимается к его спине. Терри кричит так громко и злобно, что это отражается в костях, разрывая сухожилия и хрящи. — Ублюдочный пидарас! Спидозная обезьяна! Мне давно следовало всадить пулю в твой ёбаный череп… — Какого хрена! — Микки вздрагивает так сильно, что чуть не падает с кровати. Ему холодно, и от пота, пропитавшего футболку и простыни, ощущения только хуже. Он потирает глаза костяшками, прогоняя сон и позорное количество влаги. Ему так давно не снились кошмары, особенно о той ночи. Бывают и другие. Про приёмные семьи, отсидку в колонии для малолетних и тюрьме для взрослых мальчиков. Иногда о доме. Без Терри. Или кого-то ещё. Просто ошеломляющее чувство страха и паники, когда Микки обнаруживает, что все двери и окна заперты, навсегда закрывая его в месте его ночных кошмаров. Сердце так неистово бьётся о грудную клетку, что он, вероятно, мог бы увидеть его под бледной кожей груди, если бы посмотрел вниз. Он всё ещё дрожит, то ли от увиденного во сне, то ли от холодрыги в квартире. Отдалённо слышен пронзительный голос Мэнди из гостиной. Какая-то возня на кухне: скрипят петли на дверцах шкафчиков, открывается и закрывается холодильник, тихий перезвон посуды, как если бы кто-то перебирал их коллекцию украденных кофейных кружек. Шум немного успокаивает, дышать становится легче. Он означает, что Мэнди в безопасности. Игги, вероятно, тоже. Как и Колин. Слёзы по-прежнему жгут глаза, а кулаки ноют от желания молотить по чему-нибудь, пока рука не сломается. Он сглатывает, подавляя стремление либо закричать, либо блевануть, и делает единственное, что когда-либо помогало в моменты, когда эмоции настолько сильные, что хочется собственными руками разорвать себе грудную клетку, лишь бы избавиться от этого. Он начинает считать деньги. Один доллар — это сто центов. Двадцать пятицентовиков. Десять десятицентовиков. Четыре четвертака. Два доллара — это двести центов. Сорок пятицентовиков. Двадцать десятицентовиков. Считать деньги в уме скучно и пиздец как глупо, но это реально. Не деньги, конечно, а факты. Двести четвертаков — пятьдесят долларов. Он может представить, как держит их. Почувствовать тяжесть пяти свёртков четвертаков — по сорок монет в рулоне — в своей руке. Микки знает, что это глупо. Но это единственная полезная вещь, которую он почерпнул у тюремного психиатра на сеансах. Его могли приговорить к десяти годам за убийство Терри, но был вариант выйти через три, если бы ему удалось не высовываться и держать себя в руках. Легче сказать, чем сделать, и дыхательные техники, которые ему посоветовали сначала, только пробуждали желание покурить, и он злился ещё больше. Подсчёт денег — единственное, что унимает постоянный барабанный бой «больно — беги, больно — беги» в его голове. Он дрожит как наркоман без дозы, когда, наконец, чувствует себя достаточно уверенно, чтобы выйти из комнаты, отсчитав двести долларов мелочью. Его зубы стучат, как у мультяшного персонажа, когда он сбрасывает влажные от пота простыни и натягивает первую попавшуюся одежду: спортивные штаны и грязную коричневую толстовку с капюшоном, которые носит с семнадцати лет, и даже пару махровых радужных носков, которые Колин купил ему в шутку. Они действительно донельзя гейские, но тёплые и являются небольшим напоминанием о том, что Терри мёртв и похоронен, поэтому Микки может носить всё, что захочет. Быть тем, кем захочет. По крайней мере, теоретически. В остальной части квартиры так же холодно, как и в его комнате. Ворчание Мэнди отдаётся в висках, как звон колокола: — В смысле «спроси Микки»? Он спит, твою мать! Нет, это ты расслабься, Игнатий. Клянусь богом, я сделаю тебе обрезание ножом для масла, говню… И действительно, Мэнди расхаживает перед телевизором с телефоном, прижатым к уху, укутанная в фиолетовое одеяло как в плащ. Оно тянется по полу, пока она достаёт явно страдающего похмельем Игги. Она замечает Микки и вздыхает. — Ты разбудил Микки! Сам теперь звони! Микки не говорит, что на самом деле его разбудило сочетание кошмара и её впечатляющего визга. Может, холод. Неважно. Благодаря Игги объяснять не нужно. Как обычно, Йен сидит на их столешнице. Он тоже в толстовке. Плюс серые фланелевые пижамные штаны и пара розовых носков с рисунком солнышек. Они явно принадлежат Мэнди, и он может только представить, как она будет жаловаться, когда клоунские лапы Йена растянут их до невозможности. — Доброе утро, — улыбается ему Йен. Его нос розовый от холода и до тошноты милый. — Я сварил кофе. Микки только хмыкает в ответ. Такое чувство, что Йен у них каждое утро кофе варит. В Хэллоуин Йен и Мэнди отрубились на диване, а после парень у них практически поселился. Он тут не каждую ночь и не каждое утро, но в душе бутылка геля «Old Spice» рядом с какой-то фруктовой ерундой Мэнди и его «Ирландской весной», но нет ни бритв, ни шампуня, ни чего-либо подобного. Почти каждый раз после работы Йен едет с ним домой на метро, прежде чем забраться в постель к Мэнди. Утром они пьют кофе, если Йен у них. Если нет, Микки сам по себе, потому что Мэнди никогда не оставляет ему кофе. Сучка. Он хватает кружку, которую предлагает Йен, наполненную почти кипящим кофе. Йен достаточно хорошо знает, что с Микки нельзя разговаривать, пока он не выпьет больше половины кружки, поэтому ограничивается ещё одной глупой улыбкой, прежде чем вернуться к печатанию на телефоне. Видимо, пишет сообщение одному из семисот своих братьев и сестёр, с которыми живёт, когда не живёт с ними. Микки осушает кружку, прежде чем решает, что голосовые связки позволят ему заговорить. — Ты решил тут поселиться? Тогда гони бабки за проживание. Йен ухмыляется, убирая телефон в карман толстовки, чтобы уделить Микки всё своё внимание. Мэнди так и свирепствует в гостиной, разговаривая с Игги. — Вы ж даже не платите за аренду, — напоминает он Микки, продолжая улыбаться без намёка на самодовольство или сарказм. Микки усмехается в остатки кофе в своей кружке. — Платим. Просто не те грёбаные девятьсот пятьдесят в месяц, за которые хозяин здешних трущоб сдаёт эту помойку. Йен хмыкает, слегка поворачиваясь, чтобы выудить печенье с клубничной начинкой, которое только что выскочило из тостера. Если электричество работает, значит, проблемы с подачей газа либо накрылся котёл. В любом случае у их дерьмового домовладельца уйдёт немало времени на то, чтобы разобраться с этим. Вот гадство. — Тогда считай, что это мой вклад, — говорит Йен, протягивая ему одно из двух печений: пережаренное с одной стороны и почти нетронутое с другой. Спасибо их тостеру, который они подобрали на улице. Микки всё равно забирает печенье. — Вау. Мои собственные грёбаные продукты. И что б я только без тебя делал, Галлагер. Теперь Мэнди угрожающе шипит на Игги. Что-то про «отрежу яйца» и «мудак хренов». Это всё, что Микки может разобрать сквозь отвлекающий смех Йена — такой же отвратительный, как и раньше. Но не такой, каким он смеётся с другими барменами или морщинистыми уёбками, всю ночь ошивающимися у бара и строящими Йену глазки, становясь всё пьянее, пока тот угощает их напитками, на которых набивает руку. Парнишка спокойно мог бы дать им яд, мочу или даже стакан битого стекла, и они бы выпили это залпом, оставив ему хорошие чаевые за удовольствие. Нет, этот смех контролируемый и такой, как надо. Может, немного кокетливый, если присмотреться. Это не фырканье или хрипы. Рядом с Микки он так не смеётся. Придя в себя, Йен поворачивает голову в сторону гостиной, многозначительно замолчав, чтобы услышать, как Мэнди шипит очередную угрозу в адрес Игги. — Но похоже, вас ждёт холодная ночка, поэтому ещё могу предложить поделиться с тобой теплом своего тела, чтобы ты поспал спокойно. Вместо арендной платы, которую я могу тебе заплатить, а могу и не заплатить, — предлагает он, пожимая плечами, будто это совершенно нормальная сделка. Но то, как он ухмыляется, когда Микки чуть не давится завтраком, не выглядит невинно. — Господи, блядь, боже, — хрипит Микки. Упрямые кусочки печенья прилипают к горлу. — Какого хрена… — Мэнди мне разрешает, — небрежно оправдывается Йен. Но Микки и так знает. Йен слишком высокий, чтобы поместиться на диване (даже на той длинной стороне, на которой любит растянуться сестра), а в комнату Микки нельзя заходить даже ей, за редким исключением. И, раз уж Йен почти к ним переехал, он часто спит в кровати с Мэнди. — А ещё она любит обнимашки, — добавляет он, как будто комментирует погоду. Микки и это известно, даже если он не собирается в этом признаваться. Когда мама была ещё жива и они с Терри орали друг на друга по ночам на весь дом, Мэнди пробиралась в его комнату и ложилась в его постель. Они прижимались друг к другу и пытались не обращать внимания на крики и звуки наносимых ударов, рассказывая друг другу истории. Он даже начал читать «Гарри Поттера», чтобы пересказывать ей. Но мама умерла до того, как он закончил книги, а после причин дочитывать вроде как и не было. Ночами Терри либо отсутствовал, чтобы проораться в каком-нибудь другом месте, либо от него доставалось кому-то из них. — Мы даже не поняли, что у вас отопление отключили, пока Мэнди не встала в туалет, — дразнит Йен, отвлекая Микки от мыслей о двух темноволосых малявках с чумазыми лицами, что тесно жались друг к дружке в темноте, делясь историями, пока их мать избивали в соседней комнате. Йен взял в привычку дразнить его почти так же часто, как и улыбаться ему, но это всё равно заставляет Микки задуматься. Он знает, что должен прекратить это. Впечатать парня в стену или что-то в этом роде, независимо от того, является ли он лучшим другом его младшей сестры или нет. Но Микки не может. Кажется, он не может сделать ничего, что действительно должен, когда дело касается Йена. Когда Микки видит его сидящим на кухонной столешнице — расслабленного и с пушистыми после сна волосами, — ему трудно хотеть чего-либо, кроме как встать между его ног и целовать веснушчатую кожу его обнажённой ключицы, представляя всё то, что не может с ним сделать, если они обнимутся, чтобы согреться, как в начале какого-нибудь эротического порно. Он должен беречь то немногое достоинство, которое у него, возможно, осталось. Перестать чувствовать себя не в своей тарелке и сохранить уверенность в том, что ему не нравится никто, кроме его братьев и сестры. И точно не испытывать симпатии к неряшливым зефирно-сладким мальчикам с растрёпанными рыжими волосами и веснушками. Боже, он ведёт себя как грёбаный слабак. — Трахнешь мою сестру, и я расколю твой рыжий череп, — говорит он, чтобы не чувствовать себя таким слабаком. Любой другой после таких слов занервничал бы или даже принялся извиняться. Но Йен только вздыхает и немного наклоняется, чтобы забрать пустую кофейную кружку из его ледяных пальцев. Он наполняет её снова, прежде чем вернуть, будто он — раздражённая домохозяйка из ситкома, а Микки — её тупой, всем ненавистный муж. — Ты такой придурок по утрам, ты в курсе? — говорит Йен. И да. Так и есть. Даже если отбросить ночные кошмары. Но какого хрена Йена это волнует? — Кроме того, рыжие у меня волосы, а не череп, — добавляет тот, будто это главная проблема в угрозе Микки прикончить его. — И я тебе уже говорил, что у меня нет желания трахать Мэнди. Твоя сестра симпатичная, и она мне нравится, но она не… — Микки! Микки сильно вздрагивает от внезапного окрика сестры. Нервы всё ещё расшатаны, и он проливает обжигающий кофе на свои голые руки и толстовку. Он шипит сквозь зубы от ожога и, возможно, позволил бы кружке разбиться об пол, если бы не Йен. У того словно шестое чувство, третий глаз или что-то в этом роде из-за его тупо долговязого тела, потому что он спрыгивает со стойки и перехватывает кружку так быстро, будто знал, что это произойдёт. Он ставит её на столешницу, оставляя на и без того замызганной поверхности коричневое кольцо из пролитого кофе, пока сам умело хватает Микки за запястье и подставляет его руку под холодную струю воды из кухонного крана. — Чёрт, — шипит Микки от резкого холода и от того, как внезапно Йен вторгается в его пространство. Он пытается отдёрнуть руку из-под холодного напора — вода такая ледяная, что кажется, он может обоссаться, — но Йен сильнее. — Стой. Я знаю, — мягко говорит Йен, потому что он не человек. Не бывает, чтоб и быстрый, и горячий, и милый. Это статистически невозможно. Как игра в Русскую рулетку, когда все шесть камер с патронами, а пистолет даёт осечку при каждом нажатии на курок. — Микки? — Мэнди теперь на кухне, фиолетовое одеяло на плечах, ярко-голубые глаза мокро блестят, взгляд немного виноватый. — Чёрт, мне так жаль. Я не хотела… — Ты тут ни при чём, — обрывает он, пытаясь принять как можно более суровый и невозмутимый вид, глядя на неё из-за плеча Йена, пока тот суетливо крутит его руку туда-сюда под ледяной водой. Мэнди предсказуемо усмехается, её брови недоверчиво поднимаются до линии роста волос. Микки делает вдох, разочарованно выдыхая, потому что ему придётся рассказать ей, иначе блеск влаги в глазах превратится в настоящие слёзы. Педантичная в своей ярости на себя саму, она в очередной раз готова взять вину за то, чего не совершала. За то, что не могла контролировать и не смогла бы остановить, даже если бы захотела. — Дело не в тебе, — подчёркивает он, прежде чем прикусить нижнюю губу вместо того, чтобы почесать фантомный зуд у виска. — Кошмар. От его признания чувство вины во влажных глазах Мэнди сменяется всеобъемлющей пустотой. Микки знает, это означает, что она пытается не впасть в ярость. Йен тоже, как ни странно, замирает. Он перестаёт вертеть руку Микки под кухонным краном, но Микки замечает, как тот рассеянно водит большим пальцем по тонкой коже его запястья. Он смотрит на Микки сверху вниз, нахмурив брови. Во взгляде замешательство. Может, немного беспокойства. Это побуждает Микки отдёрнуть руку, запястье кажется самой холодной её частью, несмотря на то что ледяная вода оседает на коже почти замёрзшими каплями. — Ты закончил, Сестра Рэтчед? — рявкает он на Йена, который закатывает глаза, но всё же протягивает Микки полотенце. — Почему вообще здесь дубарь как в грёбаной холодильной камере для мяса? Мы должны напрячь Смита или чё? Выражение лица Мэнди снова меняется — переходя от контролируемой отстранённости к насмешливой дерзости с такой лёгкостью, что неудивительно, что никто из них понятия не имел, что Терри так долго причинял ей боль, — когда она раздражённо объясняет, почему в их квартире теперь филиал Антарктиды. — Кажется, проблема на всём этаже. Какая-то утечка газа или типа того. Я не знаю. Колин трахал девчонку, чья сестра живёт в конце коридора. Он сказал Игги, что нахлобучить владельца ничего не даст, они только УДО нарушат, а им и так проёбов хватает, обратно за решётку не хочется, так что… — заканчивает она, пожимая плечами с побеждённым видом. — Грёбаная утечка газа, значит? — Микки невозмутимо вытирает руки, прежде чем снова схватить кружку. — Самое фуфломициновое оправдание, которое я когда-либо слышал. Ублюдок, видно, спустил наши бабки на дурь. — Эй! Кстати, о дури, — оживляется Мэнди. В её тоне слышится что-то почти смеющееся. — Я спросила Игги, не продавал ли он недавно Смиту, и он сказал «нет». Угадай, блядь, что? Микки не вдупляет, почему сестра рада, что их брат больше не имеет дел с домовладельцем. Йен ошибся, предположив, что они не платят аренду. Они платят. Но это довольно сильно субсидируется любовью Смита к коксу. Новость неутешительная: если Игги больше не будет снабжать их арендодателя, им придётся компенсировать разницу наличными. Может, Микки удастся достать ему немного на стороне, но он всё равно пожимает плечами. — Что-о? — тянет он, ожидая кульминации, которую собирается произнести Мэнди. Даже Йен наблюдает за ней с пристальным вниманием, жуя своё печенье. — Он пытается завязать, — говорит она с ликованием в голосе. — Ради Коры. — Серьёзно? — Йен смеётся. — Кто ещё такая Кора, бля? — одновременно с ним спрашивает Микки. Мэнди тяжело вздыхает. Она слегка поворачивается, чтобы снова посмотреть прямо на рыжеволосого придурка, сидящего на их стойке. — Расскажи моему тупому брату, кто такая Кора, пожалуйста. — Эй! Рыжему лобку необязательно рассказывать мне… — Кора — девушка Игги, — тут же откликается Йен, не давая ему и дальше орать на Мэнди. — Менеджер той модной аптеки на Холстед. Она милая. Точно не местная, но ничего такая, — продолжает объяснять он. Микки поднимает брови, готовый спросить, откуда, чёрт возьми, Йен в курсе того, насколько мила текущая подружка-поебушка Игги, когда Мэнди решает удостоить его ответом: — В любом случае… — Она подходит к Йену, прижимаясь к его ногам и набрасывая на них обоих одеяло, хотя это не очень удобно, учитывая разницу в росте и то, что Йен пристроил зад на стойке. Микки смотрит на них поверх края кружки, чувствуя тошноту и злясь, но не на Мэнди или Йена, а на что-то, бурлящее в его животе. — Кора хочет с нами познакомиться. Типа официально, — продолжает она. Йен наконец удобно устраивает её между своих колен, её голова лежит у него на груди. Он натягивает одеяло себе на живот и позволяет большей части укрыть Мэнди, оставляя видимым её ухмыляющееся лицо, а сам сжимает пальцами кружку, замерзая и отчаянно пытаясь впитать остатки тепла от керамики. — Насколько более официальным это может быть, если она уже познакомилась с твоим парнем? Какого хрена? Йен хмурится и открывает рот, чтобы возразить, но Мэнди продолжает, будто вовсе его не слышала: — Она планирует ужин в День благодарения и хочет, чтобы мы все пришли. Микки может только смотреть на неё с открытым ртом, не веря своим ушам. Она могла бы сказать, что решила стать мормонкой, и он был бы менее потрясён. Она смотрит в ответ, сбитая с толку и ожидающая, когда он закончит. Йен наблюдает за всем происходящим, как за теннисным матчем, обхватив Мэнди за плечи глупо длинными руками. Они, вероятно, могли бы держаться друг за друга весь день, но у Микки нет роскоши в виде долговязого мужлана, тепло прижимающегося к его спине. Он замёрзнет до смерти, если они продолжат в том же духе. — Мы не пойдём на ужин в честь Дня благодарения, Мэнди. Не тупи, — наконец говорит он. Мэнди закатывает глаза, и, если бы ей не было уютно с Йеном, он знает, что она бы скрестила руки на груди, как плаксивая маленькая сучка, какой была в свои десять. Микки тогда изжевал несколько страниц из её журналов, превратив их в шарики для плевания в трубочку. — Это не ужин в честь Дня благодарения, придурок. Это просто ужин… — В День благодарения, — услужливо подсказывает Йен (а затем стонет от очевидного удара локтем под рёбра от Мэнди). — Смирись, Мик, — говорит Мэнди. В её тоне появляются небольшие, но острые, как бритва, нотки мольбы. — Она действительно нравится Игги, и мы не праздновали День благодарения вместе с тех пор, как… — Я, блядь, знаю, Мэнди, — резко обрывает он. Тщательно выстраиваемая маска безразличия возвращается на её лицо, и он знает, что должен извиниться. Мэнди была особенно напряжена в последние несколько недель — приближаются экзамены, плюс новый помощник менеджера в «ВафельХаус» смешивает её с дерьмом по любому поводу, — балансируя на грани срыва. Присутствие Йена явно помогает, но Микки всё равно не стоит добавлять ей поводов. Но Мэнди, блядь, следовало подумать, прежде чем упоминать последний совместный ужин на День благодарения. Без индейки и грёбаной клюквы, но с их мамой. Терри мотал срок, и Микки уверен, что мама из кожи вон вылезла, чтобы подать им на стол домашнюю еду. Их первый в жизни домашний ужин. Вероятно, как и у Колина с Игги. Все они рыскали по району, чтобы стащить то, на что матери не хватало денег. Колин украл специи. Игги сметану и кое-какие продукты на тесто для клёцек. Микки стырил целый кочан капусты. Он чуть не попался старой суке из супермаркета. Мама так сильно смеялась, что даже расплакалась, когда он предоставил главный ингредиент для её голубцов. Потому что она забыла купить капусту, когда уходила домой после последнего клиента. Колин и Игги развлекали её рассказами о том, каким глупым выглядел Микки, когда ехал в метро с проклятой капустой под рубашкой и говорил отвалить своим писклявым детским голоском всем, кто на него смотрел. Пока мама готовила, Мэнди наблюдала за каждым её движением, просияв, когда та протянула ей несколько картофелин, чтобы почистить. Они так наелись. Кажется, никто из них никогда не был таким сытым или счастливым. В конце вечера, прямо перед уходом на работу, она чмокнула его в щёку, провела мелко дрожащей рукой по его грязным волосам и прошептала: «Спасибо, что помог нам сегодня вечером. Я люблю тебя, Миша». Затем она ушла, поцеловав тринадцатилетнего Колина в щёку и сказав ему, что вернётся утром. Терри вышел в декабре, а она умерла в марте, забрав с собой все голубцы, все вареники и все «я люблю тебя». Она должна была ненавидеть Микки. Его появление действительно загнало её в ловушку — больше, чем любая героиновая зависимость или контролирующий клиент-неонацист, ставший её мужем, — ребёнок, которого она родила в двенадцать. Но она не ненавидела. Она любила его. Так она ему и сказала. Он больше никогда не будет заниматься какой-то ерундой с плакатов Нормана Роквелла на День благодарения. Не без неё. — Ну и ладно, придурок, — говорит Мэнди аккуратно беспечным тоном. Не отталкивая свою боль и не отказываясь давить на его всё ещё открытые раны. — Хотя бы просто подумай об этом. Он напряжённо пожимает плечами, изо всех сил избегая грустного, как у побитого щенка, взгляда Йена. Может, Мэнди рассказала ему. Об их маме и о том, что она была последним человеком, который говорил им, что любит их, действительно имея это в виду. А может, и не рассказала, и Йен надеется, что заставит его извиниться перед Мэнди, просто надув губы. Это не имеет значения. Микки всё равно. — Я поеду к Йену, — наконец говорит она, выпутываясь из одеяла и коальих объятий Йена. — Не собираюсь торчать тут, отмораживая сиськи. Микки фыркает, когда она убегает. — Слишком поздно, сучка. — На хуй иди, Микки! — кричит Мэнди, прежде чем дверь в её комнату захлопывается. Через мгновение Йен грациозно соскальзывает со стойки, фиолетовое одеяло наброшено на его плечи, как плащ. — Она забыла сказать, но приглашение касается и тебя, — непринуждённо сообщает он. — Если ты тоже не хочешь отморозить сиськи. Микки усмехается, стирая улыбку большим пальцем под видом вытирания горчащего кофе. Это по-прежнему странно. То, как легко Йен заставляет его улыбаться. Ничто в жизни не даётся легко. Это могло бы быть девизом семьи Милкович наряду с «Я требую адвоката, придурок». Но Йен, кажется, всё упрощает, даже не пытаясь. Микки не уверен, нравится ли ему это. Не уверен, хочет ли он этого. — Мне норм, чувак, — говорит он, демонстративно игнорируя, как тот закатывает глаза, когда слышит, как стучат зубы Микки. — У меня где-то здесь есть обогреватель. — Ну да, конечно. Йен сохраняет невозмутимое выражение лица, подходя к нему чуть ближе. Микки заставляет себя встретиться со скептическим взглядом его зелёных глаз. — Серьёзно. Надо только его откопать, — легко врёт он. — Я, наверное, и включить его не успею, как «утечка газа» волшебным образом самоустранится. Микки старается говорить ровно, убедительно. Он не сводит глаз с Йена, а тот не торопится отводить взгляд, ища намёк на ложь в глазах Микки или в резкой линии его нахмуренных губ. Звук открывающейся двери Мэнди отвлекает его лишь на мгновение, заставляя повернуть голову в сторону гостиной. Этого достаточно, чтобы Йен стянул одеяло со своих плеч и поплотнее укутал им Микки; шок от остаточного тепла тела Йена, заключённого в потёртой ткани, заставляет Микки дрожать. — Готов? — спрашивает Мэнди уже в ботинках, куртке, вязаной шапке и шарфе в дурацкую красно-жёлто-зелёную полоску, который таскает с пятнадцати лет. Если она и замечает, что её одеяло теперь накинуто ему на плечи или что её лучший друг стоит почти грудь к груди с Микки, то ничего не говорит об этом. — Ага. Дай я только куртку захвачу, — отвечает Йен, ныряя в гостиную и появляясь снова, накидывая тяжёлую тёмно-зелёную парку с капюшоном, отороченным потрёпанным мехом. — Вернусь, когда включат отопление, — бросает ему Мэнди, на что он молча отвечает факом. — Чао-какао, придурок! — Пока, Мик! Увидимся! Хлопает входная дверь, но он всё ещё слышит, как они топают по коридору своими тяжёлыми ботинками. Болтают и смеются. Они поедут в удушающе жарких и пахнущих мокрым металлом и горящей пылью вагонах метро. Но потом окажутся в доме Галлагеров. Захудалом и, несомненно, таком же дерьмовом, как дом на другом конце квартала, в котором они с Мэнди выросли. Но там будет тепло. Уютная версия сказочного домика в гетто. С толпой братьев и сестёр Йена и всем тем дерьмом, которого у них с Мэнди нет и никогда не было: семейными фото, детскими рисунками и записками, прикреплёнными к холодильнику уродливыми магнитами. Они, вероятно, будут пить горячий шоколад с капелькой виски. Мэнди будет тепло с Йеном в его дерьмовом захудалом доме на южной стороне, с щелями в дверях и окнах, заваленными детскими игрушками и дырявыми одеялами, чтобы не дуло. Они будут смотреть фильмы, устроившись на продавленном диване, как уже бывало. Он рад. Счастлив, что ей тепло и уютно хотя бы ненадолго. Даже если он забивается в угол кухни, включает электрическую духовку, чтобы быстро (и опасно) согреться. Это глупо и нелогично, но он не может отделаться от мысли, что никогда в жизни ему не было так холодно.

↫★↬↫★↬↫★↬

Накануне Дня благодарения Микки получает сообщение, которое может либо спасти его, либо бросить на съедение волкам. Он откидывает голову на спинку сиденья, разочарованно фыркая. Вагон пустой, и он задаётся вопросом, будет ли кто-то возмущаться, если он перережет себе горло. — Как дела? Микки отказывается отрывать голову от грязной обивки. Он просто поворачивает её, чтобы свирепо уставиться на своего непрошеного и неофициального партнёра по поездке на работу. — Напьюсь сегодня в хламину. Вот как, — ворчит он. Йен хихикает, их плечи в куртках соприкасаются. — Значит, Джорджия всё же спросила? — догадывается Йен. Он знает ответ. Он был там, когда Микки попросил Джорджию спросить Аллена, будет ли клуб работать на День благодарения, чтобы он мог подменить кого-нибудь. На самом деле Йен даже присоединился к насмешкам над ним и его глупой игрой в испорченный телефон, потому что Микки был слишком труслив, чтобы разговаривать с их боссом после фиаско с его прижимистым дружком-сутенёром. Так что Микки никак на это не отвечает. Просто делает ещё один резкий вдох через нос, надеясь, что сможет найти способ навздыхаться до смерти до завтра. — Да ладно тебе, Мик, — смеётся Йен, потянувшись к его телефону. Микки инстинктивно отдёргивает дерьмовый айфон с eBay, но Йен просто хватает руку Микки, поднося её (и зажатый в ней телефон) поближе, чтобы разглядеть сообщение Джорджии, подтверждающее, что у них действительно выходной на День благодарения, и цокает. — Извини, — говорит он, опуская его руку, прежде чем засунуть обе свои здоровенные лапищи в карманы куртки. У Микки появляется глупое желание спросить его, за что. Но потом он вспоминает, что Йен сидит так близко, что их бёдра соприкасаются в почти пустом вагоне. Конечно, он извиняется не за то, что прикасается к нему. Хватает его. Держит его за грёбаную руку, чтобы прочитать сообщение Джорджии. Йен раздаёт случайные прикосновения так свободно и автоматически, что не стал бы за них извиняться. Он щедро роняет их без особой осторожности: плечо Айка после шутки; бедро Джорджии, когда он игриво отодвигает её с дороги своим собственным бедром; бока Мэнди, когда он щекочет её, поднимая ладони, чтобы отразить вялые ответные удары. Даже поясница Микки — лёгкие, как пёрышко, и на самом деле просто тень прикосновения, — когда Йен заходит за ним в квартиру. Это я. Я здесь. Не замахивайся. Он слишком щедр на них, чтобы просить за них прощения. — Мэнди с нетерпением ждёт этого, — напоминает ему Йен. Микки усмехается, бросая на него ровный презрительный взгляд. — Она с нетерпением ждёт возможности посмеяться над этим. — Считай, то же самое, — пожимает плечами Йен. Микки фыркает, наконец поднимая голову с сиденья, чтобы посмотреть на свои колени. Он сильно прикусывает нижнюю губу, прогоняя улыбку. Он знает, что ведёт себя глупо. Йен, спотыкаясь, выходит из комнаты Мэнди по крайней мере четыре дня в неделю — со следами от подушки на щеке и растрёпанными волосами — и почти так же часто едет с ним после работы домой на метро. На днях Микки пришлось помочь ему с проклятой домашкой по математике, ради всего святого. Парень практически живёт с ними, и в промежутке между совместной работой в клубе и лицезрением того, как он выходит из комнаты его младшей сестры в преступно сползающих боксерах, Микки разве что члена его ещё не видел. Но свободно улыбаться перед Йеном — из-за Йена — очень похоже на признание в чём-то. — Нет, это не так, — жалуется он, как только убеждается, что снова принял свой обычный хмурый вид. — Это будет… по-богатому, понимаешь? Йен улыбается ему, свободно и нисколько не обеспокоенно. — По-богатому? — Ага, — защищается он, может, немного излишне. — Типа тофу и киноа или, блядь… вино или ещё какое дерьмо. Йен кусает нижнюю губу, слушая его. Только он не утруждает себя тем, чтобы сдержать что-то такое глупое, как улыбка. Он сдерживает смех. Его глаза и щёки горят от усилий. Ублюдок. — Я даже не знаю, что такое киноа, блядь, — раздражённо добавляет Микки. Йен снова толкает его плечом, тесня сильнее, когда вагон отъезжает в сторону Саутсайда. — Это зерно, — говорит Йен так, будто Микки спрашивал. — Типа риса или пшеницы. — Только дорогущее, — возражает он. — Рис — это дёшево, чувак. Ты можешь купить двадцатикилограммовый мешок этого дерьма примерно за двадцать баксов. Пшеница тоже недорогая. Но у нас не будет этих зёрен из гетто. — Там будет выпивка, — язвительно замечает Йен. — А в ней полно зерна из гетто. Микки усмехается. — Если я захочу напиться на День благодарения, я сделаю это на своей собственной помойке, а не в Вестсайде в квартире какой-то там веганки и любительницы йоги, спасибо. Йен пожимает плечами, глядя на него с такой откровенной улыбкой, что Микки следовало бы пырнуть его раскладным ножичком, который носит в кармане. Чтобы его кровь по всему вагону растеклась. Никто даже не обратит внимания, когда они доедут до Бриджпорта и двинутся дальше к Фуллер-парку. Разве что какие-нибудь старые армянские чуваки примутся ворчать, что под ногами липко. Какой-нибудь бездомный решит, что это растаявшее клубничное мороженое, и попытается слизать его с отвратительного пола. Но это останется относительно незамеченным — в отличие от чёртового Вестсайда, где такие отбросы, как они, могут вызвать мимолётное любопытство, но останутся за бортом, как только бедность выйдет из моды. — Эй, — говорит он так резко, что Йен унимает своё сияющее счастьем выражение лица. Будто действительно боится, что Микки может пырнуть его ножом. — А вы, ребята, увлекаетесь всем этим дерьмом с проведением праздников в счастливом семейном кругу? Мэнди в любой день присоединилась бы к этой вашей мелодраматичной херне вместе с Игги и его новоиспечённой подружкой-потрахушкой. Он наблюдает, как выражение лица Йена меняется с попытки оставаться серьёзным на по-настоящему серьёзное и грустное: тает как воск, стекая так медленно, что можно даже не заметить, если не обращать внимания. Но Микки уже однажды видел выражение печали на его лице с бледными щеками и затуманенными глазами. Он чувствует кислый укол вины, обжигающий уголок рта, как желчь, прям как тогда, когда он угрожал надрать Йену задницу за собственные глупые предположения. — А может… А может, и нет, — говорит он, чувствуя себя мудаком из-за того, что пытается вытолкнуть Мэнди и себя из Вестсайда, поглубже затолкав в Саутсайд, только для того, чтобы вызвать такое выражение на лице Йена. — Ага. Извини, — говорит Йен, отворачиваясь, чтобы посмотреть вперёд впервые за всю поездку. Он тупо пялится в вагон, наблюдая, как чернильный, испещрённый светлыми полосами горизонт проносится за грязными окнами. — На самом деле мы не собираемся семьёй на День благодарения, — добавляет он запоздало. Микки был вынужден так или иначе взаимодействовать с Йеном Галлагером с августа. Он видел, как тот смеялся, флиртовал и безуспешно пытался врать. Он видел его пьяным, в ярости и почти засыпающим после того, как они с Мэнди всю ночь занимались на диване. Видеть грустного Йена неприятно — всё равно что оступиться на лестнице или забыть телефон дома. Микки нервно тянет поношенную джинсовую ткань, прикрывающую его бедро, потому что никогда не видел Йена грустным. Это заставляет сердце биться чаще, потому что кажется в корне неправильным. Как если бы небо внезапно пожелтело или дядя Ронни сказал, что бросил курить метамфетамин. Микки не дурак. Конечно, Йену, должно быть, грустно. Нельзя не грустить, живя в трущобах. Но это такая внезапная встряска. Всё равно что увидеть, как Мэнди режет себе бедро во время приступа паники, потому что это ранит меньше, чем фантомное жало обгрызенных ногтей Терри. Это неожиданно и неправильно в том смысле, на объяснение которого у Микки ума не хватает. Он просто хочет, чтобы это прекратилось. — Из… вини, — как попугай повторяет Йен, его голос прерывается, и ему неловко произносить это. — Я не… Я имею в виду, что не пытался… спихнуть Мэнди. На День благодарения. С Игги или кем-то ещё. Или его подружку из Вестсайда, — заикается Микки, теперь более беспокойно потирая бедро. «Царап-царап» создаёт саундтрек к его неуклюжему объяснению. Или извинению. Блядь. Хуёво у него выходит. — Нет. Я не… У нас был один хороший День благодарения в детстве, а потом всё быстро полетело к чертям собачьим, и я просто… Это не оправдание. Не совсем. Он прикусывает нижнюю губу. Проводит ногтями вверх и вниз по бедру. Вероятно, на его коже остались бы кровавые борозды, если бы не тонкая ткань джинсов. Он смотрит вниз на липкий, покрытый соляной плёнкой пол, вероятно впервые в жизни подыскивая нужные слова. У него не было панических атак, но, возможно, всё случается в первый раз, потому что сердце Микки бьётся так быстро, что причиняет боль, и он чувствует, что его вот-вот вырвет от одного только волнения. Но затем огромная тёплая ладонь Йена накрывает его руку. Он перестаёт терзать джинсы, вместо этого пальцы тревожно подёргиваются под успокаивающим прикосновением Йена. — Всё в порядке, — говорит Йен, едва заметно улыбаясь. Он накрыл его руку своей, вероятно, чтобы Микки не проделал длинные дыры в джинсах. Но вес всё равно ощущается нормально: успокаивающе, тепло. По мнению Микки, если тебя касаются, то от тебя чего-то хотят. Но прикосновение Йена ничего не требует. Тот оглядывается на быстро надвигающуюся чикагскую ночь за окнами. Он не смотрит на Микки. Не убирает руку. — Ты же не знал. Ты не виноват, это просто… — Длинные пальцы Йена подёргиваются — отчего-то беспокойные, — но всё ещё прикрывают руку Микки. Затем он выдыхает: — Просто плохие воспоминания. Микки сглатывает. Он думает о своей маме — девятнадцатилетней и зависимой от наркотиков, — усердно работающей, чтобы дать своим детям (плюс ещё двоим) почувствовать вкус комфорта. О последнем утешении, которое она дала им. Он понимает. — Ага, — бормочет он. Голос почти теряется в грохоте колёс по рельсам. — У меня тоже. Или… Блядь. Ну ты понял. Йен фыркает рядом с ним, всё ещё глядя в окно, в то время как взгляд Микки сосредоточен на полу. — Извини, — повторяет он, подстёгнутый рассеянным движением большого пальца Йена (квадратного и веснушчатого, как и всё остальное его тело) по небрежно вытатуированной букве U на указательном пальце Микки. В любой другой ситуации он бы, не колеблясь, развернулся и врезал за такой гейский поступок, как держать его за руку. На людях, блядь. С любым другим он отдёрнул бы руку и для пущей убедительности выбил бы чуваку зубы. Но это Йен. И чем больше невыносимый рыжеволосый придурок вторгается в его жизнь, тем больше такого дерьма позволяет ему Микки. Это слабость. Глупо продолжать позволять ему такое. Это грозит неприятностями, нарушает чёткую упорядоченность, которая нужна Микки прямо сейчас, чтобы уследить за всем. Ему нужно прекратить это. Ради себя, ради Мэнди и даже ради Йена. Йен пожимает плечом напротив его плеча. — Всё в порядке. Правда. Микки фыркает, потому что лжец из парня никакущий. Даже не глядя на него, он слышит неровный тембр голоса. — Мудак, — хихикает Йен, переплетая их пальцы, за что Микки должен был бы убить его, но он позволяет, даже если от этого у него по загривку ползёт жар. — Ты… Хочешь, я расскажу тебе? — спрашивает Йен. Его голос звучит легко и буднично, что совсем не так. — Мой психиатр говорит, это полезно. Говорить о плохом иногда, — добавляет он тем же слишком будничным тоном, словно Микки просил каких-то объяснений. Неудивительно, что Йен ходит к психиатру. Не только потому, что он явно сумасшедший, раз так охотно привязывается к самым младшим (и самым испорченным) Милковичам. Но и из-за таблеток, которые принимает — несколько утром, несколько вечером — из маленьких оранжевых бутылочек, которые держит в боковом кармане рюкзака. Микки так и подмывало подсмотреть. Но он понимает, что это не его дело. Игги продавал наркотики достаточно долго, чтобы он знал: настоящие наркоманы не хранят свои лекарства во флаконах, отпускаемых по рецепту. — Да неужели? — Ага, — твёрдо говорит Йен. — Плюс это сделка. — Да неужели? — повторяет Микки, вскидывая брови и, наконец, поднимая взгляд от пола. Зелёные глаза Йена снова блестят весельем. Перемена встревожила бы Микки, если бы не была столь явно вынужденной. — Ага! — Йен ухмыляется. — Я расскажу тебе о своих дерьмовых воспоминаниях о Дне благодарения, а ты расскажешь мне о своих. — Ты дохуя уверен в себе, Галлагер. Предполагая, что у меня есть какие-то «дерьмовые воспоминания о Дне благодарения», — возражает Микки. Он ничего не отрицает, но и не собирается просто так выложить всё начистоту. Это не первый его допрос. Йен снова пожимает плечами, мех на капюшоне куртки щекочет ухо Микки, а их пальцы плотно переплетены. Микки не знает, почему до сих пор не высвободил руку. Он уверен, что на это есть причина, но не может её вспомнить. — Кто-то же должен быть уверен во мне, — язвительно замечает Йен, заставляя Микки фыркнуть. — Ну? Как тебе сделка, Милкович? — спрашивает он, игриво бросая вызов его фамилии. Микки должен сказать ему, что он спятил. Что это не пижамная вечеринка и они не будут заплетать друг другу косички и делиться секретами. Микки должен сказать ему убрать свою руку, пока он не растоптал её ботинком. Если Йен хочет поделиться плохими детскими воспоминаниями, то он точно выбрал не того Милковича. Но вместо того, чтобы послать к чёрту его и его проклятую сделку, Микки говорит гораздо мягче, чем хочет: — Что, если я не смогу? Если я не могу просто… — он наконец вытаскивает свою руку из руки Йена, чтобы раздражённо почесать висок, — рассказывать всякую чушь, понимаешь? Ты лучший друг моей младшей сестры, чувак. Разве тебе не логичнее спросить её? — Мы тоже друзья, — указывает Йен, слегка выпячивая подбородок. — Ну или… кто там. Но я не хочу спрашивать Мэнди. Я хочу услышать это от тебя, Мик. И ты не обязан рассказывать прямо сейчас, если тебе нужно… Если тебе неудобно. Именно так. И, возможно, ему никогда не будет комфортно говорить об этом. Делиться. Позволить знать кому-то за пределами поганого круга братьев, сестры и других Милковичей, которые слышали об этом. Никто никогда не спрашивал его об этом. Даже на суде. И его это устраивает. Воспоминания Микки — это то, что он прячет в глубине своего сознания, чтобы оставить невидимым и, следовательно, никому не известным. Ему не нужно выставлять их напоказ, как это делают Мэнди или Йен, чтобы знать, что они есть, что они настоящие и что он их ненавидит. «Неудобно» и близко не стояло с тем, что он чувствует при мысли о том, чтобы поделиться вещами, которыми не делился даже с Мэнди — а ей он доверяет больше всех на свете (хотя, вероятно, не признался бы в этом под дулом пистолета, приставленного к его голове). Но колено Йена мелко подрагивает, и от него исходит такое явное нервное напряжение, что Микки проверяет, нет ли мультяшных закорючек над его головой. И тогда ему приходит на ум, что Йен может хотеть поделиться своими депрессивными детскими воспоминаниями. Довольно логично, учитывая, как много он уже рассказал. Кроме того, он вряд ли будет слишком уж настаивать на части «сделки» Микки. Парень настоящая заноза в заднице (во всех отношениях, кроме того, которого ему больше всего хотелось бы), но он осторожен с Микки. И не боится его, как ни странно. Но есть ещё что-то… Микки недостаточно умён или чуток, чтобы понять, что именно. Мэнди наверняка в курсе, но он скорее введёт себе в вену «Доместос», чем спросит её о чувствах Йена. Он вздыхает, снова откидывая голову на грязное сиденье. — Хрен с тобой. Договорились. — Правда? — спрашивает Йен. Его губы вот-вот улыбнутся слишком широкой и слегка ужасающей улыбкой, которая должна бы заставить Микки отшатнуться, но только заставляет его грудь болеть от чего-то, далёкого от отвращения. — Не заставляй меня умолять, придурок. Это твоя идея. Йен издаёт недоверчивый звук сквозь сжатые губы. — Да ладно тебе, Микки. Я могу придумать миллион других вещей, о которых я бы предпочёл, чтобы ты меня умолял. Несмотря на то, что Микки ничего не пил, он чувствует, что задыхается от одних только слов Йена. Тот был верен своему обещанию держать член при себе, но это не останавливает постоянный поток его болтовни или тонко завуалированных кокетливых комментариев, которые он невзначай бросает Микки. У Микки от них сводит живот и кружится голова, как у девчонки-школьницы; Йен настолько под запретом, что его можно было бы считать за нарушение УДО. Кроме того, Микки начинает думать, что Йен такой и есть: кокетливый, милый, привыкший разменивать свою внешность как валюту. Микки не знает, как от этого избавиться. В нём нет ничего особенного, и чем чаще Йен будет рядом, тем быстрее поймёт это. — Ладно, в любом случае, — начинает Йен, погружаясь в своё внутреннее смятение лишь кончиком пальца, в то время как Микки уже по пояс увяз в собственной девчачьей неуверенности. Йен немного наклоняется вперёд, упираясь локтями в колени, его длинные пальцы сложены домиком и беспокойно постукивают друг о друга. Он явно пытается найти лучший способ приступить к рассказу, и, даже если Микки не знает подробностей, он не винит его. — Итак, ты уже знаешь, что Фи, моя старшая сестра Фиона, считай, воспитала нас, да? И что мой отец лишь бесполезный пьяница, который только тогда общается с нами, когда мы нужны ему для очередной аферы. Микки кивает. Ничего необычного: бесполезные родители, старшие братья и сёстры, которым приходится брать на себя их обязанности. В детстве Колин старался делать для них хоть что-то, но в основном они были сами по себе, подчиняясь правилу «выживает сильнейший». Заботься только о себе и лишь изредка делись добычей от ограблений и продажи наркотиков. Возможно, всё было бы по-другому, если бы Колин был девушкой, но толку сейчас гадать. — И, думаю, у меня есть мама. Или, ну, она есть у нас всех, наверное… — Да ладно? — фыркает Микки на слишком милое объяснение Йена. Йен тоже фыркает, без особого энтузиазма пихая его локтем под рёбра. — Ну так вот, — продолжает он. Его тон становится чуть проще. — Мама у нас не совсем такая, как Фрэнк. До образцовой ей далеко, но она не жестокая и не… Он замолкает, снова переплетает пальцы, прежде чем испустить долгий, разочарованный вздох. Микки собирается сказать ему забыть об этом. Нет смысла поднимать тему семейного дерьма, если это единственное, для чего у Йена Галлагера не находится слов. Он повёл себя как засранец, даже просто предложив это. Микки уже открывает рот, чтобы так и сказать, возможно даже снова попросить прощения, но тут Йен обращается прямо к своим коленям: — Ты в курсе, что я принимаю лекарства? — он спрашивает слишком беспечным тоном. Первая реакция Микки — отрицать это. Но Йен фыркает почти раздражённо, поднимая руку, чтобы потереть покрытую веснушками заднюю часть шеи. — Ладно, глупый вопрос, конечно, ты знаешь, — говорит он в основном самому себе. Он так и сидит, упёршись локтями в колени, будто исповедуется покрытому солью мокрому полу вагона. — У Моники биполярное расстройство. И это делает её по-настоящему дерьмовой матерью, потому что она не принимает лекарства. Думаю, она занимается чем-то вроде самолечения. Пьянство и наркотики. Очевидно, все мы были зачаты, пока она была под кайфом. С Липом это была кислота. С Карлом — метамфетамин. Со мной — Ангельская пыль. Но не суть. Всякий раз, когда она объявлялась, казалось, она действительно хочет быть с нами, чтобы компенсировать все те разы, когда отсутствовала, уходя даже не попрощавшись. Микки понимает. Он чувствует резкий укол боли за Йена, но тот продолжает почти с любовью: — Итак, когда она была дома, она делала для нас всякую безумную фигню. Однажды украла кучу кукол для Дебби. Каждое утро пекла блинчики. Готовила ужины, чтобы Фиона могла пойти на нормальные свиданки, а не просто трахаться на нашей кухне. С мамой я впервые сходил в гей-бар. Она отвела меня, когда один закрытый тип, с которым я тогда путался, разбил мне сердце. Знаешь, было довольно мило. Она танцевала со мной, угощала выпивкой и знакомила с симпатичными парнями минимум на десять лет старше меня. Она никогда не заставляла меня чувствовать себя плохо из-за того, кем я был, понимаешь? Микки задаётся вопросом: если бы он знал Йена тогда, был бы он тем чуваком в шкафу, что разбил ему сердце? Хотелось бы думать, что нет. Он был бы осторожен, конечно. Но, возможно, тупая решительность и мягкость Йена сломили бы его. Теперь это не имеет значения. Он больше не в шкафу, и тупая решительность и мягкость Йена раздражают его более чем достаточно. — Но это был её подъём. Мания делала её весёлой, доброй и любящей, даже если она так долго отсутствовала, что толком нас не знала, не понимала, как быть нам матерью. Но потом ей становилось хуже. Тот раз был не первым, но я не помню других, которые случались, пока она жила дома с нами, — продолжает он. Микки хотел бы быть храбрее. Достаточно храбрым, чтобы погладить напряжённую шею Йена или снова взять его за потную руку. Он никогда не был любителем объятий. Единственное исключение — Мэнди, в моменты, когда так сильно паникует, что пытается ранить себя, и Микки приходится сдерживать её, пока её слепая потребность причинять себе боль не утихнет. Только после этого он обнимает сестру, пока она рыдает. Он ненавидит, что Йен заставляет его хотеть обнять его тоже. — Мы все пытались вытащить её из постели. Даже Лип. Пусть в основном он просто дразнил её, говоря, что она стерва, которая всех разочаровала, но… Он небрежно пожимает плечами, словно говоря: «Старшие братья — они такие, да?» Но всё портит тот факт, что Йен сочится заботой, как зияющая рана. Что бы он ни говорил. — В итоге Фрэнк уговорил её спуститься к ужину. Тогдашний парень Фионы был при деньгах и купил нам всё, что нужно для образцового ужина в честь Дня благодарения. Было вкусно. Очень даже. Мы думали, что Карл подстрелил грёбаного орла на заднем дворе, и смеялись над тем, насколько это было глупо. — В его голосе слышится улыбка от воспоминаний. Костяшки пальцев побелели. — В какой-то момент на кухне раздался глухой стук. Будто что-то тяжёлое упало на пол. Дебби предположила, что это наша огроменная индейка. Помню, я подумал: «Скорее всего, так». Микки заключал сделки с наркотиками с членами картеля. Он пробежал полмили с копами на хвосте. Он видел, как краска схлынула с лица его отца, когда тот пришёл домой пораньше и застал его с членом в заднице. Он знает, как стынет от страха кровь. Ему знаком этот удар под дых от того, что ты точно знаешь, какое ужасное дерьмо произойдёт, и никак не можешь это остановить. От такого по коже бегут колкие мурашки, а лёгкие словно наполняются водой. — Она перерезала себе вены разделочным ножом, — объясняет Йен то, о чём Микки мог догадаться. В его тоне нет глуповатой серьёзности, которая кажется такой же неотъемлемой частью его характера, как веснушки или рыжеватые ресницы. — Там было… так много грёбаной крови. Её трясло. Парень Фионы и наш сосед пытались остановить кровь. Лип вроде позвонил в службу спасения. Я точно не помню, — бормочет он, тяжело шмыгая носом. — Я просто помню, что был напуган. Никогда в жизни мне не было так страшно. Пока мне не исполнилось семнадцать. Биполярное расстройство передаётся по наследству, ты знал? Йен смеётся влажным негромким смехом, и чёрт возьми, если это не заводит что-то в Микки. Желание убежать, или драться, или дёрнуть за спутанный меховой край капюшона куртки Йена. Йен — с розовым носом и влажными глазами — охотно поддаётся его натиску. Он всё время смотрит на Микки, даже если тот не может ответить на грустный взгляд его широко раскрытых глаз. И Микки не может. Если он сейчас посмотрит на Йена, то с головой окунётся в беспорядок. Привяжется к чему-то. Наживёт себе неприятностей на работе. А следом разрушит первую дружбу своей сестры и унизит себя дальше некуда. Он не может этого сделать. И не станет. Поэтому он будет смотреть куда-то в серую даль — между вагонами, грязными сиденьями, полом и мрачным горизонтом Чикаго — плечом к плечу с Йеном и перекатывать на языке незнакомые слова, призванные утешить. — Куча дерьма передаётся по наследству, — говорит он наконец, не зная, что ещё сказать. — Чёртовы проблемы с сердцем или странные пальцы на ногах. Он прикусывает уголок губы. Думает. Сейчас он не может поделиться своими проблемами с мамой. Это кажется грубым. Всё равно что мериться тем, у кого праздники были отстойнее, или выяснять, чьи дерьмовые воспоминания хуже. Но Йен поделился с Микки тяжёлым дерьмом. Выложил к его ногам, будто знал, что тот не растопчет всё это. Они друзья или типа того, и Микки не может оставить его одного в этом педерастическом падении на доверие. — Мы с Мэнди очень похожи на маму, — признаётся он хриплым голосом, о котором не собирается слишком много думать. — Игги и Колин похожи на своих. Но у всех нас голубые глаза, потому что… Сам понимаешь. Наследственность. Йен молчит. Возможно, думает, пока упрямо всматривается в лицо Микки. За окном небо становится всё чернее и чернее. Всё меньше работающих уличных фонарей приветствуют их приближение к Саутсайду, окутанному в кромешную темноту. Они сидят почти в полной тишине, нарушаемой только ровным грохотом поезда по рельсам, мягким поскрипыванием вагона, который безопасно покачивается в такт движению, и откровенно тревожным храпом бездомной женщины, спящей сзади. Йен, как и следовало ожидать, первым нарушает молчание. — Так ты пытаешься сказать, — наконец говорит он таким же хриплым голосом, как и у Микки, — что твоя мама была такой же супермилой? Микки, наконец, поднимает глаза, бросая на него ровный, раздражённый взгляд и надеясь, что это нейтрализует румянец на его щеках, вызванный словами Йена. На самом деле он рад сменить тему после шквала депрессивных воспоминаний. Йен не требует, чтобы он выполнил свою часть сделки. Он просто возвращается к обычному поведению, когда они подъезжают к нужной остановке и идут пешком до квартиры. Йен рассказывает что-то о братьях и сёстрах, о преподавателях и стажировках, на которые ему скоро нужно будет записаться, и о добавлении глазированных хлопьев к их продуктам, потому что они ему нравятся больше, чем фруктовые колечки, которые покупают Микки и Мэнди. Он говорит больше, чем кто-либо из тех людей, которых Микки когда-либо знал. Но Микки всё равно его слушает. Мэнди уже ждёт их. На самом деле она ждёт Йена. Кажется, экзамены у них сразу после Дня благодарения, и, несмотря на то, что она второкурсница, Мэнди боится, что может не сдать. Они с Йеном каждый вечер занимаются. Разбрасывают учебники, конспекты и банки из-под газировки, всё это разрастается по гостиной, подобно плесени. Утром Микки, спотыкаясь, выйдет из своей комнаты и увидит либо их, отрубившихся прямо там, как переутомлённые детишки, либо весь тот мусор, который они, будучи слишком измотанными, не потрудятся убрать, прежде чем отправиться в комнату Мэнди. Заметки на стикерах, загнутых по краям и покрытых торопливым, чрезмерно аккуратным почерком Мэнди. По крайней мере две полупустые бутылки «Gatorade». Статьи, распечатанные на компьютере в кампусе и покрытые преступно мелким текстом с полями, заполненными неаккуратными, слишком крупными буквами, всегда написанными синими чернилами. Обёртки от конфет и окурки, вывалившиеся из пепельницы на журнальный столик, ручки, закатившиеся под него и разбросанные по дивану и полу. Он будет жаловаться в любом случае. На беспорядок, который они оставили, или на то, что их ленивые задницы мешаются у него под ногами. Мэнди назовёт его злобным мудаком, а Йен улыбнётся — сонно и немного застенчиво, — прежде чем подняться, чтобы сварить им всем кофе в качестве какого-то странного извинения. Беспорядок всегда остаётся дольше, чем следовало бы. Но, даже если Микки разыгрывает недовольство, чтобы позлить Мэнди, с каждым днём беспорядок беспокоит его всё меньше и меньше.

↫★↬↫★↬↫★↬