How I'm Imaginin' You | Как я тебя представляю

↫★↬↫★↬↫★↬

— Ты опять на работу? И журнальный столик, и дерьмовый диван за ним Мэнди завалила своими книгами. Учебники, бумага, тетради, обычные книги, модные маркеры, что она стащила из «Офис Макс». Скрестив ноги, она восседает в центре всего этого с собранными на макушке волосами и свирепо смотрит на него из-за своих дурацких очков в черепаховой оправе. — А чё-ё? — тянет Микки, открывая пиво, чтобы выпить, прежде чем опять пилять на метро. Он пытается накопить немного на новый диван. Мэнди не единственная, кому неприятно смотреть на него, и он вынужден признать, что хотел бы диван без пятен крови и не пропитанный воспоминаниями о том, как его отец-гомофоб чуть не забил его на нём до смерти. Но рассказывать об этом сестре он не собирается. — Тебе какая разница? — Да никакой, — начинает Мэнди, показывая, насколько ей на самом деле не всё равно, — просто… Ты сегодня только утром вернулся, а вечером снова собираешься на работу? — Ага. — Микки моргает. — В сумме всего одиннадцать часов, и я кое-кого подменяю. Ничего страшного, Мэндс. Она тяжело вздыхает, будто работа Микки вызывает у неё невероятный и неоправданный стресс. Он просто пьёт своё пиво, наблюдая за ней от кухонной стойки, которая служит столом, прилавком и перегородкой между гостиной и кухней, чтобы службы, ответственные за госжильё, отстали от хозяина трущоб, которому принадлежит здание. — Но это незаконно. — Она почти надувает губы. — Думаю, и в Иллинойсе положен выходной. На это Микки не может не фыркнуть, даже когда Мэнди листает свои бумаги, словно проверяя. Милковичи никогда не зарабатывали на жизнь законно (ну, кроме него и Мэнди), да и переработка — наименее незаконное из всего, что происходит в «Сказке». — Думаешь? — Он делает глоток пива. — Ещё не дошла до этой главы, «Безопасное пространство»? Мэнди хочет работать в HR. Большинство Милковичей решило бы, что это официальное название для заложников. Это немного сбивает его с толку. С чего Мэнди захотела работу по найму несчастных людишек и помощи им чувствовать себя менее несчастными на их жалкой корпоративной работе? Учитывая, что она любит людей ненамного больше, чем он, то есть совсем не любит. Но ей нравится, и, несмотря на все издёвки их братьев по этому поводу, он чертовски гордится ею. — Пошёл ты, Микки. — Вам разрешено разговаривать с сотрудниками в таком враждебном тоне? — Ты не мой сотрудник. Ты мой безмозглый брат, тупой ублюдок. Микки ухмыляется, допивая последний глоток, прежде чем выбросить пивную бутылку в мусорное ведро. Будучи самыми младшими и единственными детьми от одной матери, они всегда были близки, но не так. Живя с Терри, они едва ли помогали друг другу, каждый был сам за себя. Иногда Микки слышал, как Терри, спотыкаясь, пробирается к двери Мэнди, и кричал, чтобы тот, блядь, был потише, чтобы отпугнуть его, иногда он приходил домой и видел Мэнди особенно нервной, с синяками в форме пальцев на шее. Мэнди иногда поносила его — громко и так, чтобы Терри и их братья могли слышать — за то, что он трахался с такими дешёвками, как Энджи и Келли, даже зная, что это неправда. Иногда Терри был под кайфом от метамфетамина и в ярости использовал Микки в качестве боксёрской груши, а Мэнди убегала, потому что ей было слишком страшно. Выживает сильнейший. В доме Милковичей это всегда подразумевалось по умолчанию. Они никогда не задумывались слишком сильно или слишком долго обо всём остальном дерьме, творившемся в доме. Но в конце они собрались вместе. Монстр, преследовавший их по пятам, разрушая их жизни, наконец вышел наружу. Они не говорят об этом — об изнасилованиях Мэнди, о руках Игги и Колина, окровавленных преступлениями Терри, о Микки, которого чуть не забили до смерти в их гостиной, в то время как парень, с которым он тогда трахался, сбежал сверкая пятками. Им не обязательно. Они не хотят. Тем не менее каждая колкость Мэнди, каждая глупая ухмылка Игги, каждое ласковое движение руки Колина по затылку — доказательство. Они в порядке. — Как скажешь, сучка, — говорит он, кладёт в карман бумажник с ключами и наклоняется над диваном, чтобы потрясти Мэнди за костлявое плечо. — Не засыпай здесь, — предупреждает он. — Я испорчу твои дурацкие заметки. Со мной шутки плохи. — Не слишком веселись, всю ночь пялясь на яйца! — бодро стреляет в ответ Мэнди, демонстративно не давая обещаний не вырубиться перед кофейным столиком. — Будь уверена, так и сделаю! — кричит он в ответ, не забывая хлопнуть дверью на выходе.

↫★↬↫★↬↫★↬

Поезд опаздывает. Что не редкость для субботнего вечера. Особенно последнего по-настоящему тёплого перед переменчивой погодой, характерной для осени на Среднем Западе. Вагон набит битком, в нём шумно от уже подвыпивших пассажиров, направляющихся в бары, и ревущих наушников тех, кто пытается их игнорировать. Один такой пассажир сидит рядом, пытаясь незаметно протиснуться на место Микки в попытке отстраниться от женщины, чересчур громко орущей в свой телефон о какой-то вечеринке. Микки без всякого стыда хрустит шеей и костяшками пальцев, когда колено чувака резко врезается в его колено. Когда он добирается до бара, транс уже гремит в тошнотворном водовороте вспыхивающих огней. Он не знает, кого именно подменяет, но знает, что тот должен был работать на входе. Он предпочитает работать там, а не ходить по залу. Драки разнимать приходится редко, к нему никто не подкатывает, и всего-то нужно проверять удостоверения личности старпёров да подростков, слишком глупых, чтобы раздобыть правдоподобную липу. Иногда нужно прикрыть кого-то внутри, но в основном это математика у двери. Он справляется, у него выходит легко, бывает даже скучно. Но скучно — это здорово. На самом деле это просто прекрасно. Он пока не видит за стойкой разноцветную копну Джорджии, поэтому запрыгивает на барный стул, чтобы подождать её. Айк кивает ему и неловко машет рукой. Микки кивает в ответ, беспокойно барабаня руками по барной стойке — извечная вредная привычка. Мама думала, он станет барабанщиком, а Терри это просто раздражало, и Микки оказывался на полу каждый раз, когда отец заставал его за этим занятием. Сам он считает это неврозом, потому что мама, вероятно, пыталась соскочить с героина, когда была беременна им. Краем глаза он видит, как Айк разговаривает с каким-то высоким ублюдком в униформе, которую носят все бармены, но не обращает на это внимания. Кажется, Айк его побаивается. Энджел относится терпимо, а к тому времени, как Джейми появляется, она едва достаточно трезва, чтобы подмигнуть Микки, прежде чем выйти на танцпол и начать отрываться со всеми остальными пьяницами. Джорджия — постоянная и непоколебимая заноза в его заднице, но он должен признать, что она нравится ему чуть больше остальных. — Привет! — приветствует она его, словно вызванная силой одной лишь мысли. — Кого подменяешь сегодня? — Э-э… Он замолкает, когда она принимается наливать ему порцию «Джека Дэниэлса». Им не положено пить на работе, но не похоже, что Аллен в своих туфлях от «Prada» такой уж приверженец соблюдения этики на рабочем месте. — 773… 538… 2478? — читает он из диалога в мессенджере, пока Джорджия ставит бокал рядом с ним. — Какое необычное имя. — Она закатывает глаза. Микки пожимает плечами, пытаясь скрыть улыбку, а она продолжает насмешливым тоном: — Интересно, оно валлийское или что-то в этом роде? — По-моему, в валлийском больше букв, — говорит он, ставя бокал обратно и проводя рукой по губам. Джорджия пожимает плечами, даже поднимает руки (ладонями вверх) для драматического эффекта. Ищущая внимания дурочка. — Кто сказал? — вздыхает она, словно устав от мира. — Я, сучка, — всё равно отвечает он, постукивая двумя пальцами по своему пустому бокалу. Джорджия снова закатывает глаза, но подливает бурбона «Wild Turkey». Он морщит нос, но осушает бокал. В конце концов, дарёному коню в зубы не смотрят. — Верно, — невозмутимо отвечает она, выхватывая у него бокал, прежде чем он успевает попросить добавки, и продолжает с ужасным русским акцентом: — Кто, как не ты, должен знать, а? Мистер Микки Милкович. Микки хмурится, видя её смеющуюся улыбку, бросая в неё кусочком чека, оставленным на стойке. — Я украинец, шлюшка. А «Микки» — это сокращение, — говорит он ехидно. — Удивлён, что твоя любопытная задница этого не знает. — Вот как! — Джорджия радостно хлопает в ладоши. — Мне нравится узнавать больше о моих очень дружелюбных коллегах! — Не сомневаюсь, — ворчит Микки, подпирая подбородок рукой, пока Джорджия воодушевляется. — Тогда от чего это сокращение? — Она игнорирует его тон и игнорирует Джейми, которая тащится через бар позади неё, наливает двойную порцию чего-то прозрачного и осушает это с раздражающим возгласом. — От Майкла? — Нет. — Митчелл? — Нет. — Майкл Анджело? — Нет. Какого хрена, Джордж?! — Микки не может сдержать уголок рта от подёргивания. — Это второе имя? — спрашивает она. — Как если бы тебя звали Гарольд Микки Милкович или Теодор Микки Милкович? Микки чувствует, как его ухмылка становится шире. Она опасно близка к широкой улыбке, когда он смотрит на неё. — Это так сильно тебя парит, да? — Да! — Она почти хнычет. — Как я могу быть главным авторитетом во всём, что касается Микки Милковича, когда я даже не знаю твоего имени? — Это всё, чем, вы, сучки, занимаетесь? — смеётся он. У него есть две минуты до того, как нужно будет стать на входе, а этого времени вполне достаточно, чтобы ещё немного поиздеваться над ней. — Перемываете кости вышибалам? — Да, — подтверждает она, будто он задал глупый вопрос. — Мы уже сделали ставки на то, кто уложит Джея в следующий раз, когда он скажет какую-нибудь гомофобную чушь, чтобы прикрыть свою мачо-задницу. — Серьёзно? — Он ухмыляется. — И кто в лидерах? — Вышибала. — Джорджия ухмыляется. — Ты. — А что, если я не могу, потому что въебать гомофобному сукиному сыну будет нарушением моего УДО? — Микки приподнимает брови. — Я мудро посоветовала альтернативу именно по этой причине, — глубокомысленно кивает Джорджия, буквально стирая улыбку Микки с губ. — Ты очень проницательна, Джордж. Но мне работать надо, так что выкладывай. Кто из твинков затеет кулачный бой, который мне придётся разнимать? — Я, — раздаётся новый голос поверх танцевальной песни, разносящейся по почти пустому клубу. Микки знает, что подпрыгивает от такого внезапного вторжения, точно так же как знает, что всё его лицо вытягивается, как только он видит рыжего говнюка, который медленно просачивается в каждую часть его благословенно скучной жизни. — Какого хрена ты делаешь за стойкой? — выплёвывает он в адрес долговязого ублюдка, с которым разговаривал Айк. Йен широко улыбается, явно радуясь его плохо скрываемому шоку. Затем он пожимает плечами, выглядя невероятно шире в обтягивающей чёрной футболке, чем когда он голый и веснушчатый. Микки потеет от того, как сильно этот пацан его раздражает. — Полегче, убийца, — упрекает Джорджия, наблюдая за ними с бо́льшим весельем, чем Микки считает комфортным. — Он отдувается за вот тот бардак. Он прослеживает за её наклоном головы явно в сторону Джейми, чьи длинные спутанные волосы, наполовину заплетённые в дреды, уже собраны на макушке, будто ей слишком жарко. Она громко смеётся над чем-то, что сказал Айк, для пущей убедительности опрокидывая ещё один шот. — Сегодня он на шотах и помогает по мелочи, но потом Айк научит его всему, — объясняет Джорджия. — Тогда, надеюсь, мы сможем вышвырнуть её задницу отсюда. — Неважно, — бормочет Микки, чувствуя тепло и ощущая странную беззащитность из-за того, что Йен сейчас находится в единственном месте на этой работе (кроме переулка), где он может держаться хоть немного непринуждённо. Это глупо. Так глупо. Микки мог бы надрать ему задницу, пиная всю дорогу до конца квартала, даже не моргнув глазом, но есть в парне что-то такое, от чего ему хочется сбежать. Так он и делает — поворачивает шею, пока не слышит характерный хруст, и быстро встаёт. — Работа зовёт. Увидимся, — поспешно добавляет он. Джорджия окликает его вдогонку, но он уже направляется к двери. Он даже счастлив стоять сейчас на входе, хотя народу и больше, чем обычно по пятницам. Бесконечные липовые удостоверения личности, которые он подсвечивает фонариком, деньги за вход. Они работают с другим вышибалой — Андре. Но это легко. Так легко, что через некоторое время становится скучно. Но скучно — это отлично. Скучно — это здорово, когда он испытывает странное чувство наподобие морской болезни, возникающее всякий раз, когда имеет дело с Йеном. Микки ненавидит его. Особенно то, как Йен заставляет его ощущать себя не в своей тарелке, когда он думал, что распрощался с этим чувством давным-давно. Он ненавидит это. В последний раз Микки чувствовал себя так в пятнадцать, когда ему наконец пришлось признать (после потери девственности с проституткой, нанятой Терри), что в отличие от его братьев и отца, сиськи ему совсем не по душе. Не то чтобы сейчас это имело смысл. Терри давно мёртв, а Микки трахался с чуваками в исправительной системе Иллинойса и за её пределами. На работе к нему регулярно подкатывают. Нет ни одной грёбаной причины, по которой этот парень — делая что-то настолько пидорское, как просто улыбаться ему — заставлял бы Микки чувствовать себя так, словно у него в животе пад-тай недельной давности. Особенно потому, что он всё ещё убеждён, что Йен просто видит в нём потенциального папика. Что в любом случае даёт повод для психологической экспертизы. В его на ладан дышащих ботинках, поношенных джинсах и кустарных татуировках на костяшках не должно быть ничего такого, что кричало бы о достатке любому, у кого есть хоть одна клетка мозга. Вот почему так глупо, что пацан никак не обратит своё внимание на какого-нибудь другого чудака с толстым кошельком, который бы с радостью флиртовал, улыбался и платил за его компанию. Всё это бессмысленно, а Микки нравится, когда всё подчинено смыслу. Ему нравятся факты. Дерьмо, которое он может подержать в руках и разобрать на части. А странная улыбающаяся задница Йена и чувство изжоги, которое это у него вызывает, — точно не тот случай. — Привет! — говорит какой-то парень, яркий и слишком жизнерадостный. Это вырывает Микки из его мыслей о деньгах за вход, фонарике и вопросах о Йене, как бутылка виски по голове, заставляя моргать и раздражаться. Парень, естественно, по-прежнему ослепительно улыбается и излучает такой энтузиазм, что у Микки чуть чесотка не начинается. — Я друг Аллена! — добавляет парень, будто это что-то значит. Микки моргает, глядя на него… ожидая жалкой платы за вход. Чувак выглядит как помесь бандита из «Славных парней» с геем из «Натурал глазами Гея». У него на лбу слишком много пота, на воротнике розовато-фиолетовой рубашки жирные пятна, ремень от «Gucci», а в тёмных завитках волос на открытой груди виднеются крошки. Всё в нем выглядит жирным. От жалких прядей тёмных волос, зачёсанных на лысину, до накачанных филлером губ. Даже в выжидательном молчании Микки его улыбка не тускнеет. Кажется, что она просто застыла по краям — как пудинг, который стоял так долго, что на нём появилась корочка. Очередь за ним слегка возмущается, Андре собирает плату и сам пропускает людей, поэтому Микки прерывает соревнование в гляделки: — Отлично, чувак. Двадцатка за вход. Но вместо того, чтобы отдать Микки, несомненно, самую скользкую купюру, которую он когда-либо имел несчастье держать в руках, этот экземпляр просто хихикает. Фальшиво, насмешливо и раздражающе. — Да, конечно, — жеманничает он. — Но, как я уже сказал, я друг владельца, так что… — Ты заплатишь за чёртов вход, как и все остальные, — огрызается Микки, делая движение, чтобы пройти мимо него и Андре дальше в клуб. Он потерял терпение, и не он единственный. Растущая очередь подвыпивших, старых, вычурно разодетых геев и, вероятно, всех остальных педиков в районе Чикаго также начинает высказывать недовольство. Но парень просто хихикает, как будто всё это — дружеский прикол. Он, Микки, и здоровый чувак, стоящий позади со скрещенными руками и пристально смотрящий на Микки сверху вниз. Словно они приятели, собравшиеся, чтобы травить шутки. — Послушай, — мягко говорит он, — твоё представление в стиле питбуля очаровательно и, без сомнения, эффективно для большинства. Но, знаешь, я тут по деловым вопросам, так что плата за вход вряд ли нужна. — Ни хрена я не знаю, — бросает вызов Микки. Многие старые деловые партнёры и тюремные приятели Терри называли его так. Питбуль. Питбуль Терри. Это задевает в нём что-то. Напоминает о том, что даже после смерти ублюдка он всего лишь маленькая, но злобная грубая сила, которой может командовать кто-то другой. Микки проглатывает ярость, клокочущую в горле. — Плати или вали, — рычит он, не сводя глаз с натянуто улыбающегося лица. Даже когда боковым зрением замечает здорового чувака позади себя — лысого и в слишком тесной рубашке, которая с таким же успехом могла кричать: «Наёмный головорез», — тот хрустит костяшками пальцев и делает полшага вперёд. — Бля, позвони Аллену, если хочешь поныть, но твоя дешёвая задница сюда не войдёт, пока у меня в руках не будет двадцатки, мудак, — заканчивает он, с самодовольным удовлетворением наблюдая, как мягкая улыбка на лице чувака сменяется хмурым выражением. Стереотипный громила медленно приближается. Андре продвигается к двери. Народ в очереди действительно начинает галдеть: грубые комментарии сексуального подтекста и глупые «да!», «отчитай его, милый!». Микки видит, как огромные уши чувака краснеют от гнева, тот подходит ближе, смотрит буквально сверху вниз с фальшивой улыбкой, неловко растягивающей его надутые губы. Громила придвигается ещё ближе, вытягивая шею, как типичный персонаж Николаса Кейджа, готовящийся к драке. Микки посмеялся бы над театральностью всего этого, если бы потрудился отвести взгляд от Натурала в пользу Жирного. — Слушай сюда, ты, мелкий засранец… И этого — плюс девчачьего толчка в грудь — достаточно. Микки грубо толкает в ответ, открывает рот, чтобы послать его на хуй, когда зад его брюк от «Brooks Brothers» соприкасается с тротуаром. Но прежде, чем он успевает что-либо сказать, в его подбородок врезается кулак, и тогда всё летит к чертям собачьим. Громила весь из мускулов, как минимум на тридцать сантиметров выше и килограмм на двадцать пять тяжелее его, но нельзя расти с одним из самых жестоких ублюдков Саутсайда в качестве отца и не знать, как постоять за себя в драке. В любой драке. У Микки идёт кровь. У громилы, вероятно, тоже. Он чувствует густой, почти кислый металлический запах повсюду, пока наносит удары. Толпа теперь по-настоящему ликует, к тому же время от времени их освистывают из другой небольшой толпы. Пьянчужки из соседних клубов собираются вокруг, чтобы поглазеть на драку и выкрикнуть свои советы. Для того, чтобы заставить громилу отступить, не требуется слишком много усилий — тот бьёт только в живот и челюсть, что больше оглушает, чем наносит долговременный урон. Микки выталкивает его на забитую такси улицу, когда двери клуба распахиваются — несколько других вышибал выбегают, чтобы сдержать толпу завсегдатаев ночных клубов, что теперь освистывает их. Другие начинают молниеносно пропускать очередь, беря только плату и вообще не утруждая себя проверкой удостоверений. — Отвали, Халк Хоган, — рявкает Микки на громилу, неуверенно поднимающегося на ноги. Многие чуваки считают, что удар коленом по яйцам в драке грязен, и, возможно, так оно и есть. Но уличные драки не бывают честными, и Микки не испытывает стыда, наблюдая, как чувак морщится, поправляя свои причиндалы, когда встаёт. — И Карсона Керсли с собой захвати. Ещё раз сюда сунетесь, и я вам все зубы повырываю, — заканчивает он, сплёвывая кровавую слюну на асфальт. Он не остаётся посмотреть, подчиняются ли они, а бросается в переулок, надеясь, что его сигареты не слишком сильно помялись в драке. Из лесби-клуба по соседству тут оставили пустой помятый бочонок из-под пива, и он усаживается на него, прикуривая одну из своих почти нетронутых сигарет. Его нос, на удивление, цел, но губа болит каждый раз, когда он делает затяжку. Пот, вызванный активной потасовкой, начинает стекать по линии роста волос, соль обжигает онемевшую от боли половину лица. У него проступят синяки: из-за светлой кожи даже самая незначительная ссадина становится фиолетовой за шесть часов максимум. Он выпускает дым через нос и вздыхает. Мэнди сойдёт с ума, когда увидит его лицо. Она почти постоянно доставала Микки, чтобы он справился у Ларри о новой работе. Не то чтобы Ларри нуждался в напоминаниях, тот и сам приставал к нему с просьбами сменить работу. Даже подкидывал идею заняться бухгалтерией в каком-то гараже. Сказал, было бы неплохо использовать аттестат и курсы бухгалтерского учёта, над которыми Микки «так усердно» трудился, пока сидел за решёткой. По-видимому, владелец гаража — вышедший по УДО бывший сиделец за такое же непредумышленное убийство. Только преступление Микки считалось обычным непредумышленным, а не чем-то затейливым, вроде непредумышленного убийства вследствие нарушения ПДД. Чувак просто оказался немного более пьян, чем тот, в которого он врезался. Не то чтобы Микки считал его плохим парнем. Скорее всего, это не так. Вероятно, чувак исправился, или как там. Но Микки всю свою жизнь был вынужден общаться с мачо, которые, мать их, чуть не впадали в истерику при мысли о чём-то хоть отдалённо связанном с геями. Здешние педики, безусловно, раздражают. Многие из них достаточные извращенцы, чтобы загреметь в тюрьму, как он. Но это не гараж, полный чуваков, которые говорят только о пиве, сиськах и том, как сильно ненавидят своих жён. Ему этого мужского позёрства и в тюрьме хватило, спасибо. Он тушит окурок о стенку бочонка, прежде чем прикурить новую сигарету. Пачка пустеет, и теперь, когда запал драки поутих, нижняя губа и щека начинают болезненно пульсировать. Если гейский Джо Пеши действительно друг Аллена, Микки крышка. Он не только нарушил условия УДО, Ларри ещё собирается разочарованно нахмурить брови. Примерно так отец смотрит на тебя, когда ты украл жвачку в магазине или сказал своей маме замолчать, короче что-то в этом роде. Микки не особо в курсе, но он такой взгляд ненавидит. Щелчок задней двери не должен пугать его так сильно, но именно это и происходит. По субботам вечный шум и хаос. К переулку это тоже относится, но есть что-то в моментах после драки, что заставляет Микки нервничать. Как будто он сплошной обнажённый нерв и все могут видеть, как он пульсирует. Это вызывает в нём чувство стыда, которое ему ненавистно, потому что он знает, что был воспитан наслаждаться такими моментами после победы в драке, а не отворачиваться, как слабак. Он поднимает голову, готовый послать того, кто бы это ни был, подальше, но видит рыжие волосы и стонет. Долго и громко, грубо проводя рукой по волосам и морщась от укола боли; синяки уже начинают расцветать по всему телу. — Да, именно такой эффект я и произвожу на людей, веришь или нет, — говорит Йен, подтаскивая металлический мусорный бак, на который опускается, не ожидая приглашения, колено к колену с Микки. — Какого хрена ты здесь делаешь, а? — Я тут работаю. — Йен тычет большим пальцем через плечо, ухмыляясь как идиот и сверкая ослепительно-белыми зубами в мутно-жёлтом освещении переулка. — Там сейчас ажиотаж. Несколько минут назад на улице была драка, и все пьют, будто стали свидетелями войны. Микки закатывает глаза и затягивается сигаретой, чтобы подавить улыбку, подёргивающую уголок губ. Он выдыхает, прежде чем сделать достаточно невозмутимое лицо. — Так почему ты здесь, парень на шотах? Если всё выглядит так, будто там похороны Ру Пола. Йен не утруждает себя тем, чтобы сдержать улыбку или хотя бы придать ей печальный вид. На самом деле она, кажется, даже становится шире, когда он поднимает недоделанную аптечку первой помощи, которую они держат за стойкой, и бутылку воды. Он смеётся, придурковато и открыто, когда Микки снова стонет. — Ролевые игры в медсестричку мне не особо заходят, чувак, — устало говорит Микки, надеясь, что грубый тон и тот факт, что он всё ещё курит, отвадят парня от желания подлатать его, как какую-нибудь сучку. Но Йен не отвечает, просто из ниоткуда достаёт комок грубых коричневых бумажных полотенец, смачивает их, прежде чем передать Микки почти полную бутылку воды. — Ну и отлично, ведь у меня нет наряда медсестры, — пожимает он плечами. — Хотя жаль, что ты не увлекаешься ролевыми играми. У меня есть отличное армейское обмундирование, но, знаешь… Микки позволяет себе усмехнуться на это, выпуская струйку дыма в небо. Наверное, следовало сделать это парню в лицо, чтобы тот перестал сидеть перед ним. Улыбаться, будто считает Микки милым. Флиртовать с ним, сжимая в руках мокрый комок колючих бумажных полотенец. — Держу пари, что так и есть, — отрезает он, увидев, что Йен, похоже, не собирается отодвигаться в ближайшее время. Микки выпускает струю дыма ему в лицо в последней попытке заставить самого горячего, самого несносного парня, которого он когда-либо видел, уйти и перестать приставать к нему (по какой-то неведомой причине). Но, конечно, говнюк не возмущается. Он несколько раз моргает, его нос слегка морщится, прежде чем он наклоняется вперёд. Как только мокрая бумага касается лица Микки, он инстинктивно отдёргивается. Это не больно. На самом деле это невероятно мягко — даже с дешёвыми бумажными полотенцами. Микки к такому не привык. К любым нежным прикосновениям. Даже от братьев и Мэнди. У них в ходу были грубые объятия да взъерошивание волос. Колину нравится хлопать его по плечу, а Игги использует свой рост, чтобы ласково потрепать его по голове костяшками пальцев, что всё равно пипец как больно. Мэнди может обнять, но при этом словно пытается задушить тебя. Она сжимает так крепко, что дыхание перехватывает, и всегда так глубоко вонзает ногти в футболку, что ты почти слышишь, как рвётся ткань. Йен замирает — замечая его жалкое дёрганье, — но не сюсюкается и не говорит «всё в порядке». Ублюдок вздыхает, тяжело и драматично, совсем как Джорджия, и одаривает Микки взглядом, наполовину обиженным, наполовину свирепым. Как будто Микки переигрывает с драмой. — Я знаю, что делаю, — говорит он, будто Микки дёрнулся именно поэтому. — Думал, ты не секси медсестричка, — бормочет он, всё ещё слегка вздрагивая, когда Йен прикладывает полотенца к его скуле ещё мягче, чем раньше. — Было дело, я проходил курсы полевой медицины, — улыбается Йен, промакивая порез над бровью. У него действительно приятная улыбка, почти слишком большая, заполняющая всю нижнюю половину лица. Она немного глупая, нежно-зефирная в середине, тогда как, будучи такой широкой, должна выглядеть ужасающе. — В основном это пригождается во время драк в баре. Или когда мои братья вытворяют что-то дурацкое. — Ты прошёл курсы полевых медиков, потому что наряжаешься как солдат во время стриптиза? — Микки чувствует, что его брови почти достигают линии роста волос в замешательстве. — Это серьёзная подготовка для входа в роль, чувак. И без того широкая улыбка Йена становится ещё шире. — Я посещал эти курсы, когда ещё учился в средней школе. Как-то не задумывался об убедительности моей актёрской игры во время выступлений. Микки знает, что ни у кого нет цели вырасти и стать стриптизёром. Как правило, такое не выбирают по своей воле. Жизнь катится под откос, и одно небольшое событие может заставить споткнуться и вляпаться в такое дерьмо, о котором и представить не мог. Это случается с каждым, у кого-то нет тех, кто мог бы поддержать, близких с достаточным количеством денег, чтобы выручить тебя. Так живёт большая часть Саутсайда. Наркотики, кражи со взломом, депрессия и беспорядочные половые связи, как в случае с Мэнди, тюрьма, как у него, стриптиз и секс за деньги, как у Йена. Он не заморачивается с расспросами о том, как Йен споткнулся и докатился до такого. Это не важно. И то, как болезненно-нежно он промакивает разбитую губу Микки и другие царапины на его лице от дурацких колец громилы и встречи с тротуаром, делает это совершенно очевидным. Паренёк может излучать секс и уверенность, но он слишком аккуратен в прикосновениях, слишком сосредоточен на том, чтобы быть осторожным, если верить морщинке между его рыжими бровями. Он… симпатичный. Симпатичный, бестолковый и смекалистый в той умной манере говорить всякую чушь, какими иногда бывают дети с района. Они не в фильме «Красотка». У проституток не бывает золотых сердец. Они дерзкие и безжалостные, им насрать на всех, кроме себя, нескольких своих девочек и кошельков клиентов. Йен слишком милый. Слишком хороший, чтобы быть готовым освоиться в этой жизни. — На кой хрен тебе понадобились курсы медика в старшей школе? Даже в этой дыре? — спрашивает он, когда Йен открывает аптечку первой помощи. — Ты уже так много знаешь обо мне, — говорит он, роясь в беспорядочной куче марли, скотча, пластырей и грёбаной смазки. — А я о тебе ничего. Будет несправедливо рассказать тебе ещё больше о моей трагической предыстории, — продолжает он, выбирая несколько пластырей из кучи малы и кладя их на поношенную джинсовую ткань, прикрывающую его колено. — Ты знаешь мою фамилию и знаешь, что я из Саутсайда, — огрызается Микки в ответ, взмахивая рукой, в которой держит бутылкой с водой. — И что я грёбаный уголовник, видимо, тоже. Что ещё ты хочешь знать? — Много, — легко отвечает Йен, снимая обёртку с пластыря-бабочки. — Сколько тебе лет. Какой твой любимый цвет. Какие тебе нравятся фильмы. Любишь ли ты картошку фри с кетчупом сверху или отдельно, чтобы макать? Затем он делает паузу, наклоняется вперёд, чтобы осторожно обхватить ноющую щёку Микки — зажимая порез над бровью, — и аккуратно приклеивает пластырь. Он так осторожен и находится так близко, что Микки чувствует его запах сквозь едкую вонь уличного мусора: сигаретный дым, дешёвый стиральный порошок, дезодорант «Old Spice». Он пытается вспомнить, когда в последний раз кто-то так нежно касался его лица. Затем чувствует, как у него скручивает живот, потому что на самом деле он не может вспомнить, чтобы кто-то держал его щёку стараясь не прикасаться к синякам, чтобы не причинить боли. — В принципе всё, что угодно, кроме твоей фамилии или того, что ты вырос в Саутсайде, — уверяет Йен, не упоминая тюрьму. Вероятно, именно этот факт — как будто Йену наплевать на то, что он бывший зэк — заставляет Микки с трудом сглотнуть. Он в очередной раз поражён тем, насколько Йен сбивает с толку. Не как странный проповедник в метро, орущий на людей, занимающихся своими чёртовыми делами, а как человек, реагирующий не так, как, по мнению Микки, он должен. Потому что Микки разбирается в людях. Знает, как они реагируют и что выводит их из себя. Но, по-видимому, долговязый рыжий перед ним — исключение. Это слишком сильно выбивает его из колеи. Никогда за миллион грёбаных лет он не последовал бы за нежным давлением пальцев Йена, когда тот приподнимает подбородок Микки, пытаясь подставить рану на щеке под мутно-жёлтый свет уличного фонаря. Но он, блядь, так и делает. Йен на него не смотрит. Он сосредоточен на том, чтобы снять обёртку с очередного бинта, усиленно стараясь лишний раз не касаться стерильной хлопковой ткани, так и придерживая щёку Микки. Нежно. Чертовски обескураживающе. Настолько, что Микки понимает, что начинает говорить: — Мне двадцать три. Любимый цвет красный или чёрный. Я люблю боевики. Иногда ужасы. — Йен кивает, разглаживая пластырь на скуле широкими плавными движениями большого пальца. Он не смотрит Микки в глаза, и Микки от этого намного легче. Он не знает почему. Хотя психиатр Мэнди, наверное, с удовольствием как следует покопалась бы в этом. — И, эм, вообще-то, я ем картошку фри без ничего. Ну, может, с уксусом, если он у меня есть. Йен улыбается, слегка посмеиваясь над этим. — Понятно, почему ты не хотел отвечать на этот вопрос. Это пипец странно. — Ага, — фыркает он, уже привыкший к этому. — По твоей грёбаной швабре следовало догадаться, что ты будешь в команде кетчупа. Йен драматично вздыхает, закрывая аптечку. Скомкав окровавленные бумажные полотенца и обёртки от лейкопластыря, он выбрасывает их в ближайший мусорный контейнер, прежде чем повернуться к нему. — Я люблю кетчуп так же сильно, как любой чистокровный американец. Джорджия говорит, что ты этого не поймёшь, потому что ты бесчувственный неамериканец, — легкомысленно отвечает он, почти как ребёнок на игровой площадке, пытающийся доказать, что он прав, а ты нет. — Она пуэрториканка! — шипит Микки, откидывая голову назад, чтобы прислониться к кирпичной стене в полном отчаянии от нелепости Джорджии (а теперь, по-видимому, и Йена). — Это всё ещё Америка. Технически, — с ухмылкой напоминает Йен. Микки ворчит и отмахивается, потому что упоминать об этом глупо, да и суть не в том. Йен снова смеётся, всё тем же придурковатым хриплым смехом, а затем поднимается. Он вытирает свои огромные ладони о бёдра в поношенных джинсах, и, хотя пот от драки в липкую сентябрьскую жару уже сошёл, Микки обнаруживает, что снова заливается краской. Он, как ненормальный, наблюдает за Йеном, отставляющим мусорный бак обратно и разворачивающимся, чтобы вернуться в бар. Всё это время Микки думает о том, что его джинсы кажутся слишком мягкими и немного свободными от частых стирок. Сейчас они светло-голубые, хотя, вероятно, когда-то были темнее. Может, они были даже теснее, потому что у Йена не особо выдающаяся задница. Не то чтобы Микки это действительно волновало. Скорее, всё в нём кажется мягким. Тёплым и заботливым в той манере, на которую не имеет права человек в такой поношенной одежде, пропитанной духом бедности и преступности. В тюрьме Микки работал в прачечной. Там было жарко и влажно, и теперь Мэнди стирает большую часть его вещей, потому что он ненавидит стирку. Единственной приятной частью работы там было ощущение тёплой потёртой хлопковой ткани в руках. Запах чего-то чистого в общей тюремной вони. Йен Галлагер выглядит как чистое бельё, и от этого у Микки в животе оседает что-то горячее и кислое. Он вдруг понимает, что вместо того, чтобы сравнивать парня с прачечной, как какой-то драматичный старый педик, он должен поблагодарить его или типа того. Не то чтобы он просил заботы Красного Креста, но, за исключением кареглазой медсестры, что залатала его, всё ещё прикованного наручниками к койке в скорой помощи после того, как Терри в последний раз выбил из него дерьмо, никто никогда не залечивал его раны с такой нежностью. Особенно ссадины подобного рода. Это просто порезы от бумаги по сравнению с тем, как ему доставалось в детстве и юности, и никто в его семье не оказывал первую помощь хоть с какой-либо мягкостью. Даже Мэнди. — Эй. — Он прочищает горло. Йен поворачивается к нему, слегка наклонив голову, чтобы показать, что слушает. — Спасибо. Знаешь. За… — Он широким жестом обводит своё лицо, надеясь, что это понятно. Йен улыбается мягче и скромнее, чем раньше, и, если Микки не будет осторожен, он может стать одержимым расшифровкой его улыбок. — Не за что, — говорит он, делает паузу, по-видимому обдумывая, что сказать дальше. Что-нибудь дерзкое, или кокетливое, или глупое. Очередное ребячество, насколько Микки может судить. Когда он решается, Микки чуть не давится глотком воды, который только что сделал. — В любое время, Михайло. — Как ты меня только что назвал? Он хочет, чтобы это прозвучало ядовито. Как и раньше, в тринадцать, когда братья в шутку называли его педиком. Он только что отсидел свой первый срок в колонии для несовершеннолетних и отказался от отсоса от одной из накуренных кокаином подружек Игги. Но это звучит смущённо. Может, немного сдавленно для его собственных ушей. Никто его так не называет. Даже когда ему зачитывают его права. Они знают, что его нельзя так называть. Единственный человек, который так его называл, умер с иглой в руке в возрасте двадцати лет. Микки было восемь. Крошечный огонёк уверенности в глазах Йена исчезает, оставляя их широко раскрытыми и виноватыми. Его кадык подпрыгивает, когда он резко сглатывает. — О… Прости. Я ошибся? Ты вроде сказал Джорджии, что ты украинец. — И? — откликается Микки, ещё больше сбитый с толку. Вроде его ударили головой об асфальт не так сильно, чтобы вызвать сотрясение мозга, но теперь он уже не так уверен. На щеках Йена начинает проступать румянец, когда он прислоняется к двери. Его руки скрещены на груди, и, по крайней мере, он демонстрирует смущение, которое Микки может распознать. — Это украинская версия Майкла, — говорит он, слегка выпячивая подбородок. Словно объясняя это Микки. Будто Микки не знает, почему мать назвала его именно так. Йен произносит неправильно: «х» и «о» слишком твёрдые и растянутые, как будто он пытается имитировать русский акцент. С уст его матери имя слетало мелодично и плавно, потому что она не хотела называть его вариацией, придуманной Терри, ненавидящим это старое деревенское имя. И при этом в варианте Йена нет явного акцента и торопливости, как у судей окружного суда, которые вынесли ему приговор. Выходит невнятно. Неестественно, как будто Йен слишком старается. Он действительно слишком старается. Странно, что ему вообще было так важно поддразнить Микки по этому поводу. Но по какой-то причине он заморочился, и хотя в тюрьме Микки выбивал зубы и ломал пальцы парням, которые его так называли, но сейчас он может только рассмеяться. Это не хриплое хихиканье, которое он издаёт когда пьян или под кайфом, и не нерешительный смешок, когда он не верит кому-то и собирается надрать ему задницу. Это просто его смех, и он чужд для его ушей. Он не может вспомнить, когда в последний раз смеялся не накурившись с братьями и сестрой или в такой ярости, что смех был единственной альтернативой воплям. — Подожди, так я прав? — спрашивает Йен, слегка улыбаясь. — Я погуглил, но гугл это всего лишь гугл, — объясняет он немного застенчиво. — Ты, блядь, погуглил моё имя? — Микки смеётся. — Нет, — лжёт Йен. Румянец на его щеках распространяется на кончики ушей и даже на лоб. Он снова скрещивает руки. — Не конкретно твоё имя, просто… Микки не может поверить, что на этого парня клюют, так ещё и с тех пор, как ему было семнадцать. У него нихуя не выходит принимать невозмутимый вид. Микки готов поспорить на что угодно, что если загуглит имя Йена, то найдёт приводы за домогательство. Это довольно мило, если он позволит себе думать об этом слишком долго (чего он делать не станет). — В любом… случае, — тянет Йен, подходя ближе к открытой двери. Глухие басы становятся отчётливее слышны в переулке, чем приглушённые биты при закрытой двери. — Я был прав? Это Михайло, да? Микки пожимает плечами, делает последний глоток воды, задерживает её во рту и сплёвывает остатки крови на землю, прежде чем ответить. — Не знаю, парень на шотах. Ты мне скажи, — говорит он, наслаждаясь тем, что на этот раз Йен чувствует себя неуверенно. Он встаёт, голова кружится не слишком сильно. Нет ощущения, что его сейчас вырвет или что свет буквально выжжет его мозг изнутри. В целом довольно неплохо. — Не усложняй, Микки. Я не могу назвать тебе твоё собственное официальное имя, — вздыхает Йен, будто Микки особенно дерзкий ребёнок и Йен не злится на него, просто разочарован. — Я одна сплошная сложность, Рыжий лобок. Спроси Джорджию, — парирует он, изо всех сил стараясь, чтобы голос звучал как можно более грубо. — Отлично. Йен, кажется, сникает, пиная кирпич, который они используют в качестве самодельной дверной подпорки. У Микки замирает сердце, когда он вдруг расстраивается, что снова был придурком по отношению к парню. Перейдя от дружелюбия к грубости за пару секунд. Но затем Йен максимально легкомысленно бросает через плечо: — Просто завтра ты не получишь свой шот перед сменой, пока не покажешь мне удостоверение личности. Дверь хлопает прежде, чем Микки успевает ответить. Громкие басы снова становятся ничем иным, как слабым «бух-бух», ровным и приглушённым на фоне резкого, неожиданного звука его фырканья. Остаток смены Микки проходит хорошо. Его обычный хмурый вид и дерьмовое отношение как нельзя лучше подходят ему как вышибале, а разбитое лицо так и вообще враз успокаивает даже самых буйных педиков. По дороге на метро он рассматривает отражение своего лица в оконном стекле заброшенной машины. Благодаря камере телефона он уже знает, что глаз начинает приобретать красновато-фиолетовый оттенок. Нижняя губа болезненно распухла, и каждый раз, когда он двигает бровями, кожа натягивается так, что он морщится. Но запёкшаяся кровь, которая должна была остаться на губах, щеках и подбородке, склеив тёмные брови, исчезла. Сам бы он вытерся поспешно, оставив грязные красные разводы на бледной коже. Он поднимает подбородок, пытаясь найти хоть одно пятнышко, намёк на красное, до которого не добрался Йен. Если бы бомж, спящий на заднем сиденье машины, проснулся, он бы подумал, что Микки любуется собой, как цыпочка, и посчитал долбанутым чудаком. Каковым он, вероятно, и является. Микки избивали до полусмерти больше раз, чем он может сосчитать, исключая самый последний, когда Терри забил бы его окончательно, если бы не Мэнди и дробовик, который они держали на кухне. Но ему никогда не накладывали повязки так тщательно. Даже реальные медсёстры и врачи. От этого ему некомфортно. Не противно и не тошнит. Просто кажется немного неправильным. Как тогда, когда он вышел из тюрьмы и впервые за много лет почувствовал слабый февральский солнечный свет на своём лице. Или как когда принимал душ, впервые оказавшись в приёмной семье. Он так сильно выкрутил кран с горячей водой, что мог свариться заживо, если бы захотел, и его ни разу бы не прервал отец или кто-нибудь из дядей, отдёргивая занавеску с криками, что он зря тратит воду или недостаточно аккуратно спиливает серийный номер. Всю дорогу домой из района Лейквью он смотрит на свои руки — единственное, что Йен не потрудился вытереть, — и они выглядят так, как и должны выглядеть после драки: ободранные, с засохшей кровью, запёкшейся в ногтевых лунках и складках костяшек пальцев. Кожу неприятно покалывает, когда он сжимает пальцы, а татуировки на костяшках выглядят такими же грубыми и неотёсанными, как и в тот день, когда он их сделал. Четырнадцать, и всё равно самый младший из всех, кроме Мэнди и его кузин Сэнди и Зофии, которых в расчёт не брали. У Милковичей девушки получали ножи и подробные инструкции от старших женщин семьи. Мальчикам делали татуировки на костяшках пальцев. Микки их сделал его дядя Джо, настолько пьяный, что едва мог разобрать буквы. К счастью, Джейми заменил своего отца на полпути, выбив «FUCK U-UP» если не аккуратно, то хотя бы правильно. Тогда его пальцы болели так же, как и сейчас: жгуче и садняще. Никто не потрудился тщательно перевязать их, и Микки пытается вспомнить, что ему это нравилось.

↫★↬↫★↬↫★↬

Когда он возвращается домой после встречи с Ларри, музыка гремит на всю квартиру. Но это не истеричное эмо-дерьмо, которое предпочитает сестра. Нет, это поппи-дерьмо, которое она иногда слушает, и оно только ухудшает настроение Микки. — Мэнди! — кричит он, открывая холодильник и вытаскивая пиво, прежде чем бросить ключи на стойку. — Что? — требует её приглушённый крик из задней части квартиры — рядом с их спальнями и ванной. Он открывает бутылку зубами, выплёвывая крышку куда-то в гостиную, и топает по коридору. — Какого хрена ты делаешь? У меня сейчас кровь из ушей пойдёт, блядь. Господи боже! — рявкает он, подойдя к открытой двери её спальни. Эта музыка пробуждает к жизни зарождающуюся головную боль, которая мучила его с тех пор, как он присел в комнате ожидания Ларри, с пожелтевшими стенами и тусклым освещением. Но оглядев её спальню — одежду, сваленную на кровати, примеренную, а затем отброшенную, содержимое её косметички, разбросанное рядом, и её, сидящую, скрестив ноги, перед зеркалом в полный рост, — он чувствует себя мудаком. У Мэнди был один и тот же распорядок дня с тех пор, как ей исполнилось тринадцать, и Колин, сдавшись, повёл её на её первую домашнюю вечеринку. Она громко врубает музыку, примеряя каждую распутную тряпку, что у неё есть, наносит макияж, а затем делает причёску. Каждый раз одно и то же. Раньше это всех сводило с ума. Его и братьев. Она никогда не бывала такой шумной и не занимала подолгу ванну, когда Терри был дома. Не после того, как Игги бросил Терри: «Расслабься», за что тот вырвал новое кольцо в его брови за «неуважение». Микки не может вспомнить, когда в последний раз видел Мэнди принаряжающейся, чтобы куда-то сходить. Это хорошо. Отлично. Он чувствует себя бесполезным придурком из-за того, что разорался, потому что, даже если его день был дерьмовым, видеть, как Мэнди прихорашивается перед гульками, действительно приятно. — Извини, дедуля, — усмехается она, но всё равно убавляет музыку. — Что ты вообще делаешь? — спрашивает он более мягким тоном, прислоняясь к дверному косяку. Она закатывает свои чрезмерно подведённые глаза в ответ на его глупый вопрос. Но отвечает, роясь в различных баночках и пудреницах вывернутой наизнанку косметички, как облепленный блёстками енот. — Собираюсь кое-куда. — Ага, это я понял, — невозмутимо отвечает он, делая глоток пива. — Куда? — На какую-то домашнюю вечеринку, — рассеянно отвечает она, сравнивая два тюбика красной помады, один из которых действительно кричит «элитный эскорт», а не «десять баксов за отсос». — Честно говоря, даже толком не знаю. Какой-то придурок с лекций по социологии распылялся о ней. Кажется, он живёт в шикарном доме в районе Ирвинг-парка. — По-богатому, — фыркает Микки, прижимая нижнюю губу к горлышку наполовину опустевшего пива. Мэнди одаривает его своей фирменной ухмылкой, ленивой и порочной одновременно. — Мамочка и папочка в разводе. Он не затыкается о «социальном влиянии развода родителей на детей», так что я не уверена, кому принадлежит дом, но они разрешают ему время от времени устраивать вечеринки. Мне рассказал один парень из группы и предложил сходить. — М-м, — напевает он, наблюдая, как Мэнди наносит помаду, такую насыщенно-красную, что она кажется почти фиолетовой. — Вот они, реальные страдания, да? Мэнди ослепительно улыбается ему в отражении, прежде чем снова заняться макияжем. — Кстати, о страданиях, как прошло с Ларри? Микки скрывает сердитое сжатие челюстей, допивая остатки пива. Тот жирный чувак из клуба не врал. Он действительно пожаловался, и Аллен, как маленькая сучка, наябедничал Ларри. Хреново было даже не то, что Микки не смог защитить себя и доказать, что Аллен (со своим сальным дружком) занимался незаконным дерьмом, не потеряв при этом работу. Нет, худшее было в том, что Ларри имел наглость выглядеть разочарованным в нём, рассматривая его покрытые струпьями порезы на лице и пожелтевший синяк под глазом, который всё ещё упрямо держался даже спустя две недели. Он назвал Микки «образцовым условно-досрочно освобождённым» и сказал, что, хотя его работа вышибалы действительно позволяла считать драки чем-то, что технически не противоречит его УДО, он «растрачивал так много потенциала, полагая, что ему нужно ввязываться в кулачные бои, чтобы преуспеть». Это действовало Микки на нервы. Всё это. Тот факт, что Ларри продолжал говорить эти… хорошие вещи о нём. Будто действительно в это верил. Возможно, хуже всего было то, что Микки на самом деле чувствовал себя неловко из-за того, что разочаровал его. Своего сраного удошника. Он чувствовал себя настолько жалким, что ему хотелось кричать. Но Мэнди это не касается. Не сейчас, когда она наряжается на вечеринку к какому-то нытику, выглядя счастливой и немного пугающей, как раньше. До Терри, абортов и того жестокого ублюдка, с которым связалась лишь для того, чтобы хоть как-то защитить себя, выбирая меньшее из двух зол, когда Терри в последний раз вышел из тюрьмы. — Как обычно, — легко врёт он, утирая рот тыльной стороной ладони. — Обошлось без «расскажи мне, что ты чувствуешь», так что, видимо, я нагнул этот месяц. — Ясно, — закатывает глаза Мэнди, вставая, чтобы порыться в куче в основном ворованных украшений на комоде. — Так ты идёшь сама или с кем-то? Микки рискует показаться чересчур заботливым мудаком, лишь бы Мэнди больше ни о чём его не спросила. — Спрашиваешь, иду ли я на свидание, мамочка? — усмехается она, заглатывая наживку, пока вставляет в уши пластиковые серьги кольцами. — Спрашиваю, кого мне искать, если ты сядешь в автобус «Девчонки ебутся в отрыве» и не вернёшься домой. Хорошо, что Мэнди в этот момент не пьёт пиво из бутылки, стоящей на её прикроватной тумбочке. Потому что тогда она бы не просто выплюнула его на себя от смеха, а потратила бы впустую. Она не собирается допивать, и Микки уже положил глаз на бутылку. — Ты гей, — хрипит Мэнди сквозь смех. — Что, чёрт возьми, ты знаешь о «Девчонках в отрыве»? — Я знаю, что для этого нужны такие пьяные шлюшки, как ты, которых пишут на камеру, пока вы со всеми остальными члены комитета по крошечным сиськам тыкаете друг в друга пальцами! — возражает он, что только заставляет Мэнди смеяться сильнее, произнося одними губами «тыкаете пальцами» между хрипами. Его день действительно выдался дерьмовым, и головная боль стала настолько сильной, будто лоботомию проводят, но у него достаточно мужества, чтобы признать, что он рад за Мэнди. И пусть она счастлива посмеяться над ним, а её смех при этом так же ужасен, как и всегда. — У меня цэшка, — наконец оправдывается она, когда хихиканье утихает. Микки усмехается, бормоча: — Ага, цэшка, как же. Мечтай, сучка. Но Мэнди просто перебивает его: — И меня пригласил парень из группы, о котором я говорила. Тот, который и рассказал мне о вечеринке. — Презервативы есть? Он поднимает брови, а Мэнди откидывает голову назад и стонет так, что это можно было бы принять за реальную агонию, если бы она не была такой королевой драмы. — Не-ет, — скулит она, и Микки открывает рот, чтобы сказать ей, чтобы она их купила, потому что он не собирается модифицировать их дерьмовую квартиру под потребности ребёнка, если она залетит, но она опережает его, заговаривая снова: — Он гей. Он великолепный, милый, забавный, и он гей, Мик! — Звучит так, будто ты собираешься женить его на себе, психопатка. Микки не может удержаться от насмешки над её театральностью. Она фыркает, разглаживая крошечное облегающее чёрное платье, которое на ней надето. Она выглядела бы как настоящая дорогая проститутка, если бы не неуклюжие армейские ботинки с разномастными шнурками на ногах, горчично-жёлтая фланелевая рубашка на плечах и, как он действительно надеется, собачий ошейник подходящего для человека размера на шее. — О, хотела бы я, — сокрушается она, обливая себя каким-то спреем для тела под названием «Сумеречные мечты», от которого он чихает. — Он очень ясно дал понять, что считает меня симпатичной, но отсутствие у меня члена, по-видимому, является для него непреодолимым препятствием. — Трагично, — ухмыляется Микки, наблюдая, как она мечется по своей захламлённой комнате в попытках найти ключи, кошелёк и, как он надеется, любой нож, который сможет спрятать при себе. Она счастлива. Явно взволнована, но пытается скрыть это, как делала, когда они были детьми. Как будто она была слишком крутой и слишком равнодушной, чтобы даже беспокоиться о том, что Игги повёл её на вечеринку или Колин вырвал у какого-то придурковатого пацана билеты на концерт одной из тех плаксивых групп, что ей нравились. — Все отличные парни либо геи, либо заняты, — вздыхает она, заставляя Микки фыркнуть так сильно, что он чувствует это в своей и без того ноющей голове. — Ладно, P.S. Я тебя люблю. — Эй, пошёл ты! — рявкает она в ответ, выталкивая его из дверного проёма, прежде чем пересечь коридор и направиться в ванную. Она поворачивает голову так и этак перед треснувшим зеркалом на туалетном столике. Он понятия не имеет, что она ищет. — Небось сам смотрел, тряпка, и теперь умничаешь? — шутит она, но это всё равно задевает его где-то в нежном и болезненном месте, как незажившая рана. Это шутка, такая же, как и его «шлюха» в её адрес. И обычно ему пофиг, но сегодня это его задевает. Может, дело в и без того дерьмовом дне, но это напоминает ему о том, как Терри душил его, — металлический привкус толстой плёнкой покрывал рот, а перед глазами мелькали пятна, похожие на фейерверки. То, как брызжущие слюной крики отца звучали больше похожими на шипение в ухо. О том, что у него не будет сына-педика. Он убьёт Микки прежде, чем это случится. Он подавляет внезапное желание врезать кому-нибудь. Мэнди шутит, она счастлива и заводит друзей. В том, что иногда он похож на минное поле, нет её вины. Она не обязана беспокоиться обо всех старых травмах, которые вспыхивают без всякой причины. — Джек Складной Нож был большим фанатом, — говорит он, напуская ту же ухмылку и развязность, которые использовал годами. Когда ещё строил из себя натурала, рассказывая братьям и Терри о том, как трахал соседских девушек, хотя на самом деле это было не так. Его всё ещё слегка подташнивает. — Угрожал заколоть любого, кто проголосует против на вечерах кино. Мэнди закатывает глаза, но он видит её улыбку в зеркале. — Как скажешь, Мик, — смеётся она, проводя расчёской по своему и без того гладкому выцветшему блонду. — Просто знай, что я проведу вечер с приятным молодым человеком, который отклонил моё предложение заняться аналом, чтобы убедиться, что я в безопасности. — Фу, бля, Мэнди, какая мерзость. Он притворно давится. Всё ещё в образе, она проскальзывает мимо, крикнув: «Пока, придурок!», и захлопывает дверь. Одной мысли о том, что его младшую сестру трахают в задницу, достаточно, чтобы Микки захотелось вылить на себя пятилитровую бутыль отбеливателя, но, возможно, в её словах есть смысл. Его день выдался дерьмовым, и, учитывая редкую ночь в одиночестве, по крайней мере один из детей Милкович должен поиграть с задницей, верно? Даже если в этом будет участвовать не милый горячий парень из колледжа, а дорогой вибратор и столько «Джека Дэниэлса», сколько Микки сможет выпить, прежде чем отключится. А если он представит некоего рыжего зануду после того, как приговорит половину бутылки?.. Ну, во всём виноват алкоголь. Ясное дело.

↫★↬↫★↬↫★↬