Беречь и защищать (18+)

Джин сел в кресло напротив окна и, невольно положив руку на широкую повязку, которая скрыла рану на его шее, прикрыл глаза. Его положение было крайне тяжёлым. Он понял, что свадьбы с королём Монгуном не будет, как только утром проснулся, коснулся дрожащими спросонья пальцами нывшей шеи и увидел на ней кровь. А потом была резкая боль: дёрнувшись от страха, он хотел встать — и потерял сознание. Но о том, что его точно не хотели убить, успел подумать. Пришёл в себя, когда рядом уже хлопотали смертельно перепуганные слуги и отдавал приказы плачущим голосом графом Лё, а сердитый лекарь До водил перед носом Джина тряпицей, пропитанной чем-то едким. — Мой принц! — кинулся к нему граф Лё, заметивший, что он очнулся. Взгляд его скользнул вниз, прошёлся по шее Сокджина, и он, закрыв лицо руками, рухнул на колени. — Простите! Не уследили… Погубили такую красу!.. Умоляю, о Звезда, умоляю Вас: простите меня! Лекарь До злобно прошипел что-то о невыносимых придворных альфах с чувствительностью истинных омежек и резким голосом приказал графу Лё и самому выйти, и нерадивых и бестолково квохчущих омег-слуг забрать с собой. — Всё равно толку никакого, только суета, — бросил он, хмурясь, и снова стал отирать Джину чем-то влажным нудно саднящую шею. — Что со мной сделали, лекарь? — тихо спросил Джин. До посмотрел на него и, тяжело вздохнув, отвёл глаза. — Что? — Джин нахмурился и осторожно перехватил его руку, несущую к его шее какую мазь на деревянной палочке. До быстро выкрутил руку из его захвата и нехотя пробурчал: — Вам оставили шрам, мой Принц. Рана заживёт быстро, если вы не будете её беспокоить. Так что никаких долгих прогулок, конных прогулок, на двор ни ногой. Постель и только постель. Но… — Он тяжело вздохнул. — Это не совсем поможет. Шрам останется навсегда. Джин закрыл глаза и бледно улыбнулся. Что же. Значит, вот что посулила ему, открыла ему всеми так почитаемая Ночь добрачия? Джин чувствовал странную внутреннюю слабость: всё в нём было словно надорвано, истерзано до такой степени, что он уже не мог быть ни обиженным, ни обрадованным тем, что с ним случилось.

***

Сказать, что он страдал всё время, пока его готовили к ненавистному обряду Помолвления, — это ничего не сказать. Ему казалось, что даже свет, лившийся на него из окон проклятого дворца, стал серым, тусклым, он болезненно обжигал его измученные слезами глаза, заставлял щуриться и закрывать лицо ладонями, словно Джин сам стыдился этого света. И это было недалеко от истины. Его собственная невольная измена тому, кому он должен был быть отдан, сломала его. Ким Намджун, попытавшись взять его там, в охотничьем домике, не просто навлёк на них обоих гнев короля — он разрушил то, что всегда держало Джина на плаву и помогало в любой ситуации оставаться с гордо поднятой головой и при своём чувстве собственного достоинства. Намджун лишил его уверенности в собственной правоте, внутренней, душевной невинности, которая, словно броня, защищала его от грязи этого мира. Винил ли он в чём-то несчастного альфу, которого настолько свёл с ума? Нет. Ни в коем случае. Он видел, что Намджун страстно его хочет, он верил в то, что тот любит его, он понимал, что его любимый — настоящий альфа: страстный, гордый, измученный своим мнимым уродством, исколовшим ему самолюбие — и дорвавшийся до того, кто его не считает недостойным, этот человек должен был сорваться однажды. Всего лишь альфа — со всеми страстями и слабостями, свойственными таким, как он, людям. Джин не винил его, ведь Намджун сказал, что не отпустит и не отдаст его. Как и любой человек с совестью и честью, Ким Сокджин винил прежде всего себя. Ему надо было найти в себе силы и оттолкнуть Намджуна. Ему надо было трезво, с мыслью, а не с чувством отказать альфе. В том, что тот не стал бы его насиловать, он был уверен. Но… Но Джин поддался ему, проявил слабодушие. Он так хотел увидеть любимого альфу, он так измучился короткой, но истощившей его душу разлукой, что не смог проявить себя как тогда, в оранжерее Бигихта. Там он был сильным, там он был правым — там он был честным бетой. А здесь… Тэмин почти сломил его дух. Заставил бояться своих чувств, показал со всей ужасающей ясностью, что он обязан будет смириться, несмотря на то что для него это будет самым большим несчастьем. И как только на горизонте появился Намджун, Джин перепуганной раненой птицей отдался ему в руки, ища в них защиты от уверенных рук того, кто успел ему смертельно надоесть, но кого он так и не смог по-настоящему возненавидеть. Потому что ненавидеть Короля было не за что. То, что Тэмин хотел счастья со своим женихом, было понятно, было правильно и естественно! То, что он не сумел понять Джина, не сумел увидеть его боль и страдания, было вполне объяснимо: они не были знакомы — и Тэмин увидел в нём лишь прекрасного Принца из сказки, который пришёл спасти его от беды и дать ему счастье! Джин понимал, понимал, понимал это! Но… Его кидало в дрожь от одной мысли о том, что он ляжет в постель с этим человеком и отдастся ему — просто потому, что так нужно было сделать, потому что это его долг, потому что все ждут от него это как торжественной жертвы во имя мира. Это было так страшно, что он дрожью исходил, представляя это, и мучительно стонал, стискивая себе челюсть, чтобы никто не слышал этих стонов. Никогда раньше он не испытывал такого насилия — и был уверен, что Тэмин тоже не стал бы его насиловать. Но как было рассказать королю правду? Глядя в его сияющие горячим желанием, такие красивые глаза? Отвечая на его полные сладкого призыва слова? И Намджун был тем, кто на один безумный, сумасшедший миг вдруг дал ему надежду, что этого делать не придётся! Джин поддался зову этого альфы; да, он пытался возражать, он даже вроде как вырывался, но душа его, сердце, а главное — тело — всё в нём рвалось навстречу любимому. Именно это, а не голос разума услышал, увидел, почувствовал в нём Намджун. И поверил этому, и сделал то, что сделал. Они попались. И бешенство Короля Джин тоже прекрасно понимал. Он был готов понести самое суровое наказание, был готов к темнице, пыткам, к публичным унижениям и даже казни — ко всему! Но не к тому, что его потащат под венец, несмотря ни на что, а потом — в постель под напитком Ярра! Когда Джин понял, что Тэмин собирается его откровенно насиловать, зная, что он не сможет принадлежать ему душой и сердцем, впервые что-то вроде отчаянной злости проснулось в нём. Нет, он понимал, что альфа в гневе, что это боль и разочарование говорят в нём, — и Джин ждал, со всем положенным ему терпением и страхом ждал, когда Тэмин очнётся, однако этого не случилось. Джину удалось лишь выторговать несколько лишних дней жизни для своего любовника в безумной надежде, что Намджун сумеет как-то выкрутиться, что-то сделает, докажет, что он… может всё? Глупо. Ах, как же глупо! Но что ему оставалось? Даже несчастного Хосока не вернули ему, так и оставили омегу в темнице Нижней башни как пособника в измене. Тэмин отказался даже обсуждать это, в своей слепой ярости крикнув, что Джин должен быть благодарен уже за три дня для изменника Кима! А слова о том, что Хосок не его, не Джинов слуга, а принца Тэхёна, причём любимый, самый лучший слуга, пропустил мимо ушей. Джин смирился. О, да, пусть это прозвучит жалко и отвратительно — но, замученный своей совестью, истерзанный пристальным вниманием придворных которые что-то вроде как начали подозревать, видя, как беснуется король, измученный страхом за Намджуна и виной перед Хосоком, он словно впал в спячку — сонно моргал, двигался медленно и лишь кивал, когда его о чём-то спрашивали. Помолвление он помнил смутно. Очнулся, когда Тэмин подал ему бокал с сонным напитком. И выпил его до капли в надежде уснуть — и не проснуться. Мысль о том, что король захочет отравить его в эту ночь, почему-то казалась ему благословенной и самой светлой из всех, что постоянным ядовитым варевом крутились у него в голове всё последнее время. Что ему снилось… Ему снились глаза папы — прекрасные, полные печали, далёкие, глядящие на него с небес. Ему снились горы, которые они перешли с Тэхёном, чтобы попасть в Бантан. Но дольше всего ему снился Намджун. Он грел несчастного Джина в руках — и был тёплым-тёплым… от него пахло необычно: затхлостью подземелья, дымом и, как ни странно, духами… Королевскими духами, ими пользовался Тэмин, когда приходил к нему вечерами. Сокджин принюхивался, совался к шее альфы, как заправский омежка, а Джун почему-то грустно и печально что-то напевал, обнимал — и ни слова не говорил ему. А потом… Кажется, он сказал «Прости!» — и укусил его в шею, больно, наверно, ставя метку. Джин заплакал во сне — от счастья и ощущения, что всё наконец-то закончилось и теперь они будут навсегда вместе! Тогда он и очнулся в первый раз. Очнулся, коснулся шеи — и на миг ему показалось, что это был не сон, что сном, дурным, ужасным, было всё, что с ним приключилось в Хабе, а Намджун укусил его на самом деле. Это было всего лишь прекрасное мгновение — а потом он понял, что кровь не с той стороны: метку ставят справа — и снова отключился, успев подумать о неумелых убийцах, которые вряд ли хотели его убивать.

***

Он сидел и смотрел в окно, пытаясь понять, что теперь ему делать. Не шрам волновал его, вовсе нет. Он думал о том, для чего именно капитан Ли Минхо, доверенный советник, как ему говорили, первый помощник и личный друг короля, искалечил его, порезав ножом ему шею так, чтобы рану точно было видно из-под одежды, чтобы Джин точно не смог надеть великолепное королевское ожерелье, которое ему нужно было бы надеть на свадьбу как знак королевской власти — надеть обязательно! В том, что это был именно Минхо, он не сомневался. Стоило альфе с хитрыми и умными рысьими глазами склониться к нему, рассматривая шрам, как он уловил тот самый аромат — вернее, его остатки. Дым, мох, сырость — и тонкий, невероятно изысканный аромат цветов. Странное и тревожное сочетание. Неповторимое на самом деле. А значит, это именно он приходил к Джину ночью, именно он резал его — и оставил в живых! Конечно, не сам, конечно, по поручению короля (как бы ни разыгрывал король невинное изумление, сочувствии и жалость, Джин ему ни на секунду не поверил!) — но для чего? Джин неплохо разобрался в системе власти Бантана и отлично знал, что от этого брака зависело слишком многое для Тэмина. Именно поэтому Король вынужден был проглотить то страшное оскорбление, которое нанесли ему Джин и Намджун, именно поэтому Джин ещё не качался на виселице, а сидел в королевских покоях. Но теперь… Для чего это? И ладно, пусть Тэмин, например, очнулся и понял, что не желает видеть рядом с собой того, кто будет ему одним своим видом напоминать унижение, пережитое им в охотничьем домике, но ведь капитан Ли Минхо слыл очень умным и влиятельным человеком — он-то должен понимать, что, избавившись таким образом от Джина, они обрекают себя на потерю власти! Впрочем… Джин закрыл глаза и задышал чаще, чувствуя, что сейчас его накроет слезами. Намджун… Вот, за кого он волновался больше всего! Что теперь будет с Ким Намджуном? Не избавятся ли от него, как от нежелательного сильного игрока, когда придётся отвоёвывать трон у принца Чонгука? Не велят ли по-тихому придушить Намджуна, официально обвинив его в измене Бантану и выставив перед Чонгуком последним мерзавцем, предавшим его и королевское доверие? Джин рвано вздохнул и прикрыл глаза рукой. О себе ему думать не хотелось совсем. Что с ним будет? Никто не сказал ему. Тэмин лишь целовал ему пальцы и избегал встречаться глазами. И на прямой вопрос Джина, брошенный ему вслед, когда он уходил: «Что теперь мне делать, Ваше Величество?» — промолчал. Склонил голову лишь на мгновение — и вышел за дверь. А Ли Минхо, подождав, пока лекарь До отойдёт в дальний угол комнаты, чтобы налить воды в приготовляемую для Джина мазь, подошёл близко и, склонившись к отпрянувшему невольно Джину, улыбнулся — мягко и, кажется, очень довольно. — Отдыхайте, Ваша Милость, — негромко сказал он. — Всё образуется, обещаю Вам. Джин, которому на мгновение задурнело от снова бросившегося в нос запаха — того самого — не успел ничего ему ответить: внезапно за дверьми поднялся какой-то переполох, кто-то тревожным голосом позвал капитана Ли, и тот быстро вышел. Точно так же, суетливо и испуганно, забрали позже и доктора До. Тогда Джин понял, что кто-то во дворце умер. Только вот кто — никто ему не стал говорить. — Скажите, с принцами всё хорошо? — кинул вслед пробегавшему мимо дверей его покоев капитану Мину. Тот постно улыбнулся и низко поклонился ему. — С их высочествами всё отлично, поверьте, вам не о чём беспокоиться, Ваша Милость! — И побежал дальше. И вот уже вечер подступал к окнам, ему дважды приносили много вкусной еды и напитков, не зовя в общую залу на трапезу, и никто из слуг так и не смог ему ничего сказать. По их лицам было видно, что это им делать строго-настрого запрещено, причём кем-то, кого они не просто уважают — боятся. За окном снова буровила о чём-то своём вьюга, к Джину дважды приходил лекарь До, он поменял повязки и, повздыхав, сказал, что особенно глубокий порез в углу челюсти придётся зашивать. — Это будет делать шрам больше, — тихо, отведя глаза в сторону, сказал он. — Но без этого кожа может срастись неровно, буграми, это будет не просто некрасиво — очень неудобно и болезненно. Джин молча пожал плечами. Что ему в этой красоте? Что бы там ни решили с ним делать дальше, при дворе Короля Северного Бантана его точно не оставят. Так что он лишь кивнул, выпил успокаивающий напиток, чтобы не было слишком больно, лёг, как показал ему До, и закрыл глаза. В голове всё поплыло, он, кажется, куда-то полетел, и только всё время как-то мучительно кололо шею, хотело сглотнуть, но было ужасно сухо во рту. Он всё тянулся почесать, унять эту надоедливую боль, но отчего-то на руках у него были оковы. А потом ему почудились голоса. Они были негромкими, говорили о чём-то странном. Джин попробовал прислушаться — и понял, что улавливает лишь отельные слова, не умея вникнуть в общий смысл. — Сам? Нет, Ваше Величество, самому нанести такие порезы можно, конечно, но это будет сложно… Слишком ровно… — …кто же? — …знал, как именно резать. Военный или лекарь… может, брадобрей, они тоже… — Когда?.. — …уже может. Да, повязки менять надо, но на самом деле можно и самому… Дальше всё как-то смазалось, и усталое сознание Джина покинуло его. Тьма, в которую он нырнул, была отчего-то тёплой и приятной. И когда он начал выныривать из неё — медленно и неуверенно — то почувствовал, что его лица бережно и нежно касаются чьи-то пальцы. Он вздрогнул — и тут же мучительно простонал от снова засаднившей шеи. — Просыпается… Ты… Сам хочу… не ревнуй ты же всё знаешь… Пожалуйста… — И тихий скрип двери. Джин открыл глаза и не сразу смог понять, где он. Из королевской опочивальни его перенесли в его покои. И рядом с ним сидел король Монгун… Нет. Рядом с ним, понурив голову, опустив её и едва ли не касаясь длинными локонами волос бессильно скрещённых на коленях рук, сидел Ли Тэмин. — Вы очнулись? — тихо спросил он, глядя на Джина с тревогой и странным, болезненным каким-то вниманием. — Как вы, Сокджин? — Хорошо, — одними губами прошептал Джин. То есть хотел прошептать — звука не получилось. Сердце в его груди билось гулко, и оно, кажется, забивало его голос. Тэмин мягко улыбнулся и вдруг бегло коснулся его щеки пальцами. Джин прикрыл глаза: неожиданно эта ласка оказалась приятной: щёки его горели, а пальцы Тэмина были прохладными. — У вас жар, Сокджин, — так же тихо, глядя на него тёмными и, кажется, красными, словно от слёз, глазами, сказал Тэмин. — Вас будут лечить несколько дней, чтобы рана начала заживать. Скажите… — Он запнулся и поджал губы. — Скажите мне правду, Сокджин. Вы… Вы сами сделали это с собой? Настолько не хотели быть со мной, что решились на такое ужасное… На это преступление? — Преступление? — прошептал Джин, чувствуя, как испуганно начинает стучать у него в висках. — Почему?.. — Вредить королевскому жениху, а тем более так — лишая его красоты, которая считается достоянием Бантана, когда принадлежит избраннику короля, — это самое ужасное преступление, которое можно совершить у нас. Тэмин по-прежнему смотрел на него пристально, его взгляд словно умолял о чём-то, но Сокджин был слишком измучен, чтобы угадывать его мысли. — Я бы не догадался так сделать, — тихо ответил он и туго сглотнул. — Можно мне воды? Король тут же вскочил и принёс ему бокал с водой. Джин поднялся, сел и стал пить, закрыв глаза и чувствуя, как каждый глоток болью отдаётся где-то у уха. — Не догадался? — едва слышно спросил через несколько мгновений Тэмин. — Поклянитесь мне, что это были не вы. Что в отношении вас было совершено это ужасное преступление, а вы невиновны ни в… — Кто сказал вам, что это я? — Джин опустил бокал и прямо посмотрел на Тэмина, и тот тут же отвёл глаза. — Прошу вас, Ваше Величество, не верьте этому человеку. — Он упорно смотрел на Короля, и тот нервно прикусил губу. — Я не знаю, кто это был, но я знаю, что вам… — Джин выдохнул и опустил глаза. — Я умоляю вас быть осторожнее. Мне кажется, это вам сейчас грозит опасность куда большая, чем мне. — Вы думаете обо мне? — В голосе Тэмина прозвучала мягкая, ласковая печаль. — Ах, мой милый бета, это так приятно. После всего, что я сделал вам… Джин взметнулся на него взглядом — и невольно заморгал от того, какими невероятно красивыми были глаза Тэмина в этот миг: в них светилась мудрость и боль, они были так глубоки, так печальны, что Джин невольно загляделся в них. А Тэмин продолжил, тихо и почти нараспев: — Я знаю свою судьбу, герцог. Эта рана была нанесена не вам — она была нанесена моей власти над Бантаном. И для вас она обернулась шрамом, а для моей власти будет смертельной. И тот, кто сделал это с вами, убил меня как короля. Джин распахнул глаза и невольно поднёс руку ко рту, чтобы сдержать вскрик. Но Тэмин приложил палец к губам и покачал головой: — Чшш… Прошу вас, не надо кричать. Я… — Он запрокинул голову и глубоко вздохнул. — Я ни о чём не жалею, кроме того, что вы теперь будете носить это уродливое напоминание о моём неудачном сватовстве к вам. Я виноват перед вами, герцог. Я солгу, если скажу, что сам понял и до конца осознал это, мне помогли, но я на самом деле сейчас искренне раскаиваюсь в том, что сотворил — или едва не сотворил с вами. — Король встал и вдруг низко склонился перед замершим от неожиданности с широко раскрытыми глазами Сокджином, который не мог поверить в то, что слышит. — Мои дни на троне сочтены, единственное, что я могу, — это отпустить вас с миром. — Прошу вас!.. — Это вырвалось у Джина с хриплым отчаянием, и он с яростно заколотившимся сердцем протянул к удивлённо приподнявшему брови королю руку. — Умоляю вас о судьбе того, кто всегда… всегда был верен… — Он запнулся, зажмурился пытаясь собраться с мыслью… — Вы всё о своём… мхм… — Тэмин нахмурился и снова тяжело вздохнул. — Боюсь, тут я бессилен что-либо сделать. Герцог Ким Намджун, объявленный государственным преступником, сбежал этой ночью из темницы и скрылся из столицы. Вся гвардия поднята на его поиски, но они безрезультатны. Пока. Джин тяжело дышал, прижимая руку к сердцу, слёзы катились из его глаз, он старался не произнести ни звука, но это получалось плохо. Отвернувшись, он глухо и бурно заплакал, закрывая лицо трясущимися руками. — У вас кровь, — вдруг тревожно и громко сказал Король. — Лекаря! Эй, лекаря До сюда! Джин не чувствовал боли, и кровь, что окрасила его повязки, его не смутила. Всем телом он содрогался от мучительных спазмов рыдания, всё в голове его мутилось, он тяжко всхлипывал, подвывая и икая, и все уговоры испуганного До Кёнсу, мольбы слуг, которым было приказано держать его, чтобы он не вредил свою шею больше, его не трогали. Он умирал. Умирал от того, что огромная тяжесть, что только что отдавливала ему сердце и душу, спала враз — и дала слишком много воздуха, слишком много света! Он не смог этого перенести — и рванул во тьму, туда, где было безопасно. Где никого-никого не было.