Беречь и защищать (18+)

Всё болело… Так болело, что зубы сами собой скрипели и в голове зудело острой иглой желание всё кончить разом — и не быть. Чимин глухо, не разжимая зубов, простонал, и тут же над ним склонился кто-то… Кто-то непонятный, с незнакомым запахом. Приятным, но до слёз чужим. — Очнулись, лекарь Пак? Чимин не узнал и голоса, да и куда ему было: он едва ли и себя-то помнил. Черёмуха… Да, этот кто-то пах черёмухой… Терпкий, с деревом и немного влажной земли… Хороший такой альфий запах. Незнакомый, чужой… равнодушный. Чимин попробовал вдохнуть глубже, чтобы заполнить грудь, которую давило и ломило, живительным воздухом, однако ему тут же резануло через рёбра, и он вспомнил, что они сломаны. Как минимум, два точно. И лодыжки вывихнуты из-за тяги, что цепляли к его ногам на дыбе. И главное… У него туго перехватило дыхание и зажглось болью в сердце — ощутимой, острой — у него сломаны пальцы на руках… Поганый Ким Суджи, ненавистный мерзавец, который выиграл этот бой у Чимина, нарочно и с удовольствием сломал их, пока выдирал из его рук лекарскую сумку. Надеялся найти там отраву, которую они все заподозрили в напитке южного принца Тэхёна. Тупые наивные глупцы, ни в чём не разбирающиеся, ничего не знающие и не желающие знать, не видящие дальше своего носа…

***

Нет, он не был высокомерным засранцем-дворянчиком, который ко всем, кто не соответствовал его представлениям о правильном человеке, относился бы с пренебрежением. Сам он с детства своего любил учиться. В семье потомственного королевского лекаря, который и омегу нашёл себе под стать — умного, заинтересованного в узнавании нового, жаждущего развивать свои умения, — быть иным было просто невозможно. Папу Чимин помнил очень хорошо. Именно он своими пылкими рассказами о травах, маслах, животном жире и о том, какие чудеса они могут творить с человеком, ставя на ноги после чёрной хвори и отчаянной волчьей чесотки, зажёг в Чимине страсть к изучению медицины. Именно папа уговорил отца, придворного королевского лекаря Пак Дживона, отдать сына десятилетним мальчиком в учение к знаменитому мудрецу-целителю из Тана, который жил на горе Моха в восточной провинции Бантана. Прославленный старец Яньё был самым известным учителем медицине в стране, к нему выстраивались очереди из страждущих, а также сотни пар таких же, как Чиминовы, родителей, жаждущих отдать своих чад ему в учение. Но он избирал лишь единицы — лучших. И Чимин стал одним их них! Это учение стоило ему безумного труда, ранних подъёмов и тяжких физических нагрузок, порой — унизительной чёрной работы, порой — палок по пяткам или стояния полуголым под холодным ливнем в наказание за то, что он не успевал за этой работой приготовить выписки из старинных книг или не мог разгадать загадок, которые господин Яньё загадывал таким же избранным, как он. — Целитель должен уметь голодать и быть уставшим, — говорил Яньё, — а если он при этом теряет цепкий ум и желание разгадывать тайны человеческого тела и души, то ему надо в поле вместо лошади пахать, а не людей лечить! Чимин старался, он вгрызался в знания так, что уже через пять лет не было в Бантане молодого лекаря, который превзошёл бы его в знаниях. И это однажды признал и сам господин Яньё, подарив Чимину свою записную книжечку, старенькую, в дряхлом переплёте их буйволовой кожи, на танском написанную рукой самого мудреца. И Чимин хранил её как зеницу ока, и не было у него награды дороже её. А ещё через три года, поскитавшись по странам в поисках новых знаний, мудрости народного целения и редких манускриптов, о которых рассказывал ему господин Яньё, возмужавший, с обветренным лицом и дерзким взглядом, Чимин появился при дворе короля Юхо II и склонился перед ним и его старшим сыном, принцем Тэмином, в почтительном поклоне рядом с отцом. Тот с гордостью представлял сына ко двору, рекомендуя как лекаря, гораздо лучшего, чем он сам. Король отнёсся к нему благосклонно… чего не скажешь о его тогдашнем любовнике, герцоге Ким Мано Суджи, который с самого начала отчего-то невзлюбил молодого сына лекаря. И, как потом говорили Чимину, всё оттого, что принц Тэмин смотрел всё время аудиенции на Чимина, чуть приоткрыв рот от восхищения. Сам Чимин этого не заметил, так как, следуя заветам своего учителя, скромно смотрел долу, голову держал склонённой и молчал. Он не видел, а вот герцог Ким всё увидел — и сделал, увы, далеко идущие и, как выяснилось, в целом правильные выводы. — Этот жадный омега, — говорил позже Чимину его друг, лейтенант Бан Чан, с которым их связывала дружба в детстве и с которым они снова сошлись, когда Чимин вернулся домой, — не только его Величество держит в ежовых рукавицах, вертит им, как хочет, как будто у него есть что-то, что королю безумно дорого, — и он боится лишний раз разгневать чёртова Суджи. Так мало того: поговаривают, что этот мерзавец ещё и на принца поглядывает так, будто тот — его. И знаешь… — Чан понижал голос и жадно глотал из кружки эль. — …могу поспорить, что и принц Тэмин тоже неравнодушен к нему, хотя и скрывает это, верно, чтобы не тревожить отца. Чимин усмехался и пожимал плечами. — Мне-то что? — дерзко говорил он. — Я к ним не имею никакого отношения. И был уверен в том, что говорил. Какое-то время. Недолго, на самом деле — до первого визита в его небольшой лекарский домик, который был ему выделен как второму придворному лекарю недалеко от дворцовых лекарских палат, Его Высочества принца Ли Тэмина. — Я на охоте ногу повредил, — мягко улыбаясь ему, доверительно сказал принц. — Посмотрите, лекарь Пак? Чимин вежливо поклонился ему и попросил присесть на кушетку и вытянуть ногу для осмотра. Он был немного взволнован тем, что именно его выбрал принц, чтобы довериться, так как, видимо, не хотел беспокоить отца, которому, конечно доложат, если Тэмин придёт в основной лекарский дом. Чимин бережно ощупал ногу принца, осторожно промял мышцы и повертел его стопой. Тэмин немного морщился, однако ни разу всерьёз не вскрикнул. Чимин удивился и уточнил: — А где именно у Вас болит, Ваше Высочество? — Вот здесь. — Тэмин положил руку себе на грудь и чуть наклонил голову, чтобы заглянуть в изумлённо распахнутые глаза Чимина. — Я немного влюблён, кажется, в одного человека, задумался о нём на охоте — и не заметил яму. — Он светло улыбнулся и лукаво подмигнул совершенно растерявшемуся лекарю. — Что бы вы мне посоветовали… от сердечной боли? Чимин потерянно улыбнулся и пожал плечами. Вообще-то он не то чтобы не понял намёка — просто ему не поверил. Сам он уже несколько лет как признался себе что ему нравятся и омеги, которых он в последний год своего вольного путешествия перепробовал в трёх странах, кажется, всех мастей и темпераментов, и альфы. Причём чтобы быть именно сверху. Было пару раз и так, чтобы кто-то пытался взять и его, но Чимину не понравилось сразу категорически — и он не дался. Так что связь с альфами он не считал чем-то зазорным для себя. Но это — он! Он, простой дворянчик, всего лишь лекарь! А тут перед ним сидел принц, королевская кровь, старший альфа семьи — и откровенно с ним заигрывал. И явно было что ложиться под Чимина он не собирался: лекарь привлекал его именно как сучка, которую можно, пофлиртовав, завалить, подмять под себя и трахнуть. И всё это в то время как весь двор был к его услугам. Право слово: реши принц Тэмин покуситься на любого герцога помладше и понежнее — хоть омега, а хоть бы и альфа, честное слово! — никто ему и слова, наверно, не сказал бы: лишь бы его избранник был красив и чист лицом и статен телом. Север был лицемерен и порочен, это Чимин точно знал, и за внешней чопорностью и лоском сдержанности здесь, при королевском дворе, пылали нешуточные страсти. Так неужели он, Пак Чимин, — милаха, конечно, это о себе он знал, наслушался, — но ведь всего-ничего человек — и так смог привлечь принца, что тот опустился бы до заигрывания с ним? Нет, не может быть — решил Чимин — и проиграл. Проиграл, потому что в этом своём недоверии пропустил момент, когда можно ещё, наверно, было отказать. То есть… ну, как — отказать. Это всё же был принц Бантана. Но Чимин, не доверяя своему чувству опасности, подпустил Тэмина слишком близко. Он позволил всё, что с ним дальше случилось, всем поведением своим: смущёнными улыбками, робким мямленьем в ответ на прямой флирт, неспособностью оттолкнуть, когда Тэмин в первые разы зажимал его в тёмных переходах дворца, заманив туда жалобами на боль в колене или простуду. Шуткой вроде сначала зажимал, Чимин выдирался — и принц отпускал… вроде как. И всё это закономерно закончилось тем, что однажды Чимин нашёл себя задыхающимся от стонов под Тэмином, который, медленно, но верно преодолевая его сопротивление, испуганное и неуверенное, заваливал его на мягкий пышный диван — подарок правителя Тана, который стоял в кабинете принца. — Чш-ш… Чими, ласковый мой… Тише… — Тэмин обнимал его крепко, целовал ему шею, прикусывал мочку уха и шептал жарко: — Не бойся, милый… не бойся меня… Я так хочу тебя, Чими… Пожалуйста, милый, пожа… луй… ста… Принц даже не раздел его тогда, в их первый раз, и сам не раздевался. Рыча от нетерпения, он лишь стянул с Чимина бриджи и исподнее до колен, перевернул его на живот, навалился снова и стал целовать напряжённые плечи совершенно теряющего себя от страха и уже охватывающей его тела истомы Чимина. А потом, уже выгибаясь от удовольствия, с вылизанной быстро и умело задницей, тот почувствовал, как между его половинок толкаются пальцы Тэмина, мокрые и скользкие. Но надолго принца не хватило: слишком велико было его желание добраться до юного лекаря и восторг от того, что цель была так близка. Он взял Чимина, едва растянув, толкнулся сильно сразу, словно его разрывало от нетерпения, и Чимин взвыл от боли, прогибаясь в спине и прикусив до крови губу, чтобы не оскорбить жестоким словом принца. А тот обнял его с силой, прижал к себе и выдохнул в ухо: — Наконец-то… Чими… Сладкий… Ты сводишь с ума… желанный мой… Хороший… Ласковый… Чимину было ужасно больно, он уже понял, что Тэмин повредил его, однако так же хорошо понимал и то, что сейчас альфу не остановить. И он, стиснув зубы и зажмурившись, покорно принимал торопливые жадные толчки внутри тела, отзывавшиеся сначала острой болью, но потом… В этой боли он начал ощущать странную горьковатую сладость. Тэмин так стонал… такие слова шептал, забываясь, забывая, кто под ним… Называл любимым, обещал небо и звёзды… И Чимин неожиданно всем нутром своим почувствовал, как на самом деле искренне и сильно хочет его этот альфа, который стонет от любого прикосновения к нему. Тэмин сделал его своим полностью уже тогда, излившись в него, после того как в конце несколько минут бешено вколачивал в диван, обхватив руками и зажав в углу, смиряя, как пойманное животное, — силой и лаской, горячкой страсти и властью. Это было больно и приятно. Это было — ужасно. Чимин был растерзан и, что хуже, совершенно потерян. Он представления не имел, что теперь с ним будет и как после всего этого поведёт себя принц. А принц, очнувшись от своего желания, пришёл в ужас от того, на что толкнула его эта бешеная страсть. И с этого вечера Тэмин обращался с Чимином, как с хрупкой и нежной Генцезской статуэткой. Он изнежил его в купальне, куда отнёс на руках, он сам следил за тем, чтобы Чимин полностью залечил нанесённые ему раны. Забыв о приличиях и своих прежних страстях, Тэмин таскал своему горе-любовнику лучшие сладости из посланнических даров, посылал отрезы прекрасные ткани, чтобы Чимин мог сшить себе новый костюм к очередному балу, куда Тэмин неизменно звал его. Он подарил Чимину кольцо, которое когда-то дал ему его папа. Чимин, конечно, тут же попробовал отказаться, но Тэмин сам, почти силой надел это кольцо ему на палец. — Прими, моя звезда, — тихо сказал он, умоляюще глядя своими лучистыми, полными чувства глазами на Чимина, — прими и помни: ты большая драгоценность для меня, чем все бриллианты в короне моего отца. Чимини… Мне будет так приятно, если я буду знать, что ты иногда смотришь на это кольцо и вспоминаешь обо мне, даже если меня нет рядом. В общем, простить Тэмина было очень легко. И уступить ему снова тёмной ненастной ночью под небом Королевского леса, где они ночевали в небольшом охотничьем домике под стук ливня и грохот грозы — тоже. Тэмин пришёл в комнатушку лекаря Пака, чтобы снова обнять его и умолять о милости. Чимин сам поцеловал мягкие губы принца и сам снял свою нижнюю рубаху, заставив его восторженно застонать. И Тэмин снова бешено брал его, зажимая ему рот, чтобы его стоны были хоть немного тише и греющие наверняка уши стражники у двери не слышали и не завидовали. И таких — уступить, принять, отдаться — было много… очень много раз. Тэмин был любовником страстным, он не ласкал — брал, но всегда старался, чтобы и Чимину было хорошо. Он научил Чимина брать в рот и седлать своего альфу, так как любил это, научил быть покорным принимающим и смелым в проявлении своих желаний, он многому его научил… В том числе — не обращать внимания на сплетни и гордо смотреть в глаза сплетникам. — Они не осмелятся ничего тебе сказать в глаза, Чими, — говорил Тэмин, нежно целуя поджатые губы Пака, — а стоит ли обращать внимание на трусов, которые боятся твоего взгляда? «Так это сейчас, — думал Чимин, откидывая голову и давая принцу доступ к своей вечно раскрашенной следами их страсти шее, — что будет, когда ты всё поймёшь про себя и бросишь меня?» Да, да… Тэмин мог быть самым нежным и страстным, он мог рычать, что хочет Чимина, что любит его, восхищаться его рассказами о дальних странах и людях, его умом и добротой, стонать, какой Чимин замечательный и самый сладкий — всё он мог, принц Ли Тэмин. Не мог лишь одного: позабыть своего истинного, омегу, которого любил без памяти на самом деле и которого так отчаянно хотел заменить Чимином. Безуспешно, конечно, хотел. И в самую горячку, когда они оба теряли себя, Чимину всё же чудилось в последнем, самом сладком выдохе Тэмина это: — Су… джи… Ах… Чимину было обидно, да, обидно — но не более. Принца Тэмина он не любил. Так и не смог полюбить: не ощущал в нём глубины чувства, знал, что он, Пак Чимин, всего лишь суррогат настоящей страсти для любвеобильного и слабого принца. Проклятого принца, который страдал от того, что истинный не смог его почуять. Чимин верил в проклятие, хотя и был лекарем. Увы, он тоже, как и Тэмин, чуял, что принц с герцогом Суджи связаны ароматами. Было нечто едва уловимое в том, как сочетались, как тянулись друг к другу их ароматы, стоило им оказаться рядом. Чимин осознавал, что никто, видимо кроме него, этого не замечает, не ощущает или — как тот же Суджи — не верит в это. А Чимин чувствовал. Осознавал. Как и то, что Ли Тэмину нельзя становиться королём. Душа его — певучая, звонкая, сластолюбивая и нежная — тянулась всегда за пределы золотой клетки, именуемой Королевским дворцом Бантана. Запертая в нём навсегда, отягощённая короной, она будет гнить и ожесточаться. И никогда не будет счастлива. А сам Тэмин… Оставшись в духоте этого дворца, раздавленный его сводами и той ответственностью, которые они обрушивали на плечи своего владельца, он, не выдерживая этой тяги, будет обречён постоянно подпадать под влияние того, кто сможет привлечь на свою сторону его плачущую от одиночества душу, кто пообещает покой и уверенность в том, что никогда принц… то есть король Бантана не будет больше одинок. И то, что сам Чимин не сможет всего этого дать своему венценосному любовнику, — увы — тоже было понятно ему слишком хорошо. Но и Суджи это не удастся, Чимин был в этом уверен. Их связь с Тэмином так и останется на уровне дикой телесной тяги, которой противостоять безумно трудно, но можно, однако принц — при всех своих страстях слишком тонко чувствующий и чистый человек, чтобы удовлетвориться тем, что может — в силу скупости своей души — предложить ему его истинный. Глядя по сторонам, Чимин с тоской понимал, как много вокруг Тэмина было жадных до его власти, до его богатств и будущего предполагаемого величия людей. Они пытались тянуть из него силы, отнимали его время, обещая верность, мужество и любовь — и не умея даже порой притвориться достойно теми, кем не являлись. Они верили в то, что Тэмин будет настолько наивным и глупым, что поверит в их ложь и отдаст им то, чего они все хотели. Примитивно и тупо — все одного и того же: денег и власти. Того, чего самому Тэмину на самом деле было не нужно для счастья, увы-увы, совсем не нужно. А нужен ему был верный и достойный, а главное — искренне любящий его человек, который подарит ему волю, небо и тишину. Таким видел принца Чимин, заглядывая в его широко распахнутые глаза, когда они катались на лодке вдоль побережья только вдвоём, выторговав это время у короля и тех, кто следил за принцем. Таким видел его Чимин, когда ласкал в тиши прохладной Бантанской ночи в уютном охотничьем домике или в белоснежном шатре посреди леса, куда увозил его Тэмин, чтобы остаться наедине. Редко — но это делало его таким счастливым… И, к сожалению, не видел Чимин ни одного на самом деле достойного этого милого принца человека — достаточно сильного и смелого, чтобы открыть самому принцу глаза на то, какова его собственная природа, и забрать его из тяжкого и душного мира королевского двора в счастье. Не было такого — увы. По крайней мере — до поры до времени. Чимин же, к тому времени, как всё это осознал, уже и сам не был верен Тэмину, по крайней мере — сердечно и душевно. Потому что и сердце, и душа его — тайно даже от его самого, как казалось, — были отданы другому. Нет, Чимин был уверен, что с этим другим он не будет никогда, но не думать о нём, не помнить о нём — не мог.

***

Вынырнув снова на поверхность из мутной жижи, в которой плавало его сознание, Чимин попытался понять, где он и что с ним. Болело всё — а значит, он всё ещё жив. Он не мог открыть глаза, то есть он, кажется, открыл их, но всё равно было что-то мутно-серое перед ним. Он по привычке втянул воздух и безошибочно уловил аромат толокнянки и сон-травы. Значит, на его лице лежит тряпица с облегчающим отваром, которая дурманит его, чтобы он не чувствовал боль слишком мучительно. Что же вывело его из этого состояния? Он напрягся и попробовал повернуть голову, чтобы скинуть тряпицу, и тут же над ним склонился кто-то, пахнущий черёмухой. О, да кажется, это уже было с ним?.. — Лекарь Пак? — Голос был тревожным и, кажется, сильно расстроенным. — Простите, я сделал Вам больно? Потерпите, пожалуйста, сейчас… Да осторожнее вы, звери! — Приказ короля! — Этот второй голос пах свежескошенной травой и речным мокрым духом, свежо, но грубовато, как и его тон. Чимин почувствовал, как его приподнимают, от чего в спину словно воткнулось что-то, и снова потянуло болью пальцы рук и ног. Он застонал, невольно, так как не мог себя до конца контролировать — и тут же снова первый голос… О, звезда, это же был лекарь До, конечно… так вот, лекарь До, которого взяли ему в помощники год назад, заговорил раздражённо и зло: — Осторожнее, неужели вы не видите, что он еле жив! Король приказал быть с ним бережным! Что же… — Вы видели приказ короля, лекарь До, там нет ни слова о бережности, — ответил ему угрюмый и столь же злой голос, и до Чимина дошло, что это капитан Мин Юнги. Этот бравый вояка был одним из самых яростных его недоброжелателей, считающих, что он сначала, ведя себя как низкий извращённый альфа, соблазнил принца, а потом бросил его на съедение Суджи. Это было нелепо, но они верили в то, что Чимин предал Тэмина, не принимая во внимания никакие обстоятельства. Именно поэтому они всячески старались задеть его и не подавали руки при встрече. Особенно обидно было то, что раньше с капитаном Мином они были друзьями, но как только Тэмин открыто стал показывать, что они с Чимином любовники, капитан Мин, словно был оскорблён в лучших чувствах, прекратил с королевским лекарем любые отношения. «Прямой и честный, вояка, старый друг… Ты, должно быть, очень доволен, да?» — горько подумал Чимин и снова простонал от пронзившей его руки боли: его уложили на какие-то носилки и, судя по всему, попробовали уложить на грудь руки, чтобы не сваливались. По ощущениям, кисти его рук были туго обвязаны, а к пальцам были привязаны жёрдочки, чтобы срослись переломы. Лекарь До знал своё дело, Чимин мог гордиться: он помог этому талантливому альфе найти своё призвание и направить его. Но те, кто готовил его к переноске, не были аккуратны — и пальцы заломило с новой силой. Чимин хрипло простонал, когда рука его упала вниз, задев края носилок и продёрнувшись мучительной болью. — Да осторожней же! — Странно… Но это был голос капитана Мина, и в нём было досадливое страдание. «Прямой и честный, но всё ещё способный на сочувствие, да, альфа? — подумал Чимин. — Как же жутко я выгляжу, что даже тебе стало меня жаль, а? Ах, Юнги… Как же ты был прав… Чем ближе к огню — тем страшнее ожоги… Что же, ты выиграл этот бой. Но войну… Думаю, война всё же будет за нами… Вы просто пока не знаете, с чем столкнётесь, а я… я знаю. И думаю, все вы проиграете». — Отнесите лекаря Пак Чимина в Дольную башню и оставьте в нижней темнице, — громко и резко приказал Мин. Чимин туго сглотнул. Его сердце забилось в бешеной тоске и страхе. Да… Умирать всегда страшно, каким бы смелым ты ни был, это так… Дольняя башня была кошмаром для каждого, кто знал особенности дворцовой жизни. Там содержались высокопоставленные преступники, которые ровно через три дня после поступления туда должны были быть казнены. Именно в нижней темнице этой мрачной даже внешне башни им предоставлялась последняя ночь на мягкой постели под тёплым одеялом, хотя бы до того их пытали холодом, и последний обед — пышный и богатый. Там их приводили в порядок и отправляли на гильотину или виселицу — в зависимости от статуса. От крайнего строения Большого Королевского дворца до Дольней башни была ровно десятина. И она получила название Чёрной десятины. Пройти её было едва ли не почётно для тех, кто умышлял против короля и проиграл. Ровно десятина, но в другую сторону, была и от Дольней башни до Красной площади, где обычно казнили государственных преступников. И называлась она Золотой десятиной — как дань богатству всех тех, кто по ней шёл на казнь. Не ходили по ней бедные и убогие: Золотая десятина была уготована лишь тем, кто был близок к богатству и власти — и упустил их по своей глупости и жадности. И вот лекаря Пак Чимина сейчас ждали обе десятины. По Чёрной десятине его сейчас пронесут, но за три оставшихся дня его жизни стража Дольней башни и лекарь До должны будут любыми средствами поставить его на ноги, чтобы Золотую десятину он прошёл сам. Что же… Это даже почётно, честное слово. Вообще-то Чимин думал, что умрёт под пытками, мучительной и позорной смертью в своей блевотине и дерьме, как свистящим восторженным шёпотом пообещал ему герцог Суджи, когда смотрел сверху, как корчится он прижимая к себе руки с поломанными пальцами и едва не теряя от боли сознание. А так — это ведь почти милость. Снова сглотнув, Чимин сжал губы, чтобы удержать в себе стон: носилки двинулись, и его снова прошила боль в спине и ногах. Он не знал, как пройдёт к виселице (гильотина не была ему положена по статусу), но он должен будет это сделать. Не нарушать же из-за его слабости традицию, верно? «Значит, победил всё же Ким Суджи и его ярая ко мне ненависть, — думал он, старательно удерживая стоны из-за тряски. — Ах, Ваше Величество, я вряд ли могу Вас винить. Милый мой принц Тэмин, и на что я надеялся? Не на Вас уж точно… Но, видимо, и дьяволы иногда проигрывают монстрам вроде Суджи. Ни ум, ни хитрость не помогают… если, конечно, кто-то пытался их применить ради меня. Я ведь сам виноват, во всём сам виноват — я и моя глупая человечность. Хотя я ни о чём не жалею, точно нет… не должен жалеть! Но… зачем же было приходить ко мне, Ваше Величество? Зачем было говорить все эти слова, зачем было давать надежду? За что же Вы мне так отомстили? Или просто хотели, чтобы я пришёл в себя после пыток и выглядел на виселице поживей? Впрочем… Это должно было случиться, верно? Я ведь предал Вас — а значит, полностью заслужил свою Золотую десятину». Он почувствовал, как обожгло его глаза неверными слезами — и стиснул зубы до скрипа. Нет, только не слёзы, нет. Ему нельзя плакать сейчас, когда на него смотрят солдатня и редкие прохожие, что пришли поглазеть на того, кого снова ведут по Чёрной десятине. Несут, то есть. Очередного предателя несут, господа, да. Потому что Чимин предал… И предал во многом. Но думать хотелось только об одном своём предательстве… только… об одном…

***

Это случилось с ним на большом Зимнем балу во дворце, когда праздновали Новогодье. Дворец был украшен зимними бумажными гирляндами и сотнями свечей, повсюду пахло благовонными курениями, которые должны были привечать весёлых снежных божков, посланников Златогранной Звезды. Они приносили под Новогодье в дом радость и счастье. Все суетились, всем было весело, а Чимин тосковал. Недавно, в конце осени, умер его обожаемый папа, и это было страшным ударом и для него, и для отца, который тоже как-то сразу сдал, ходил бледный, сильно похудевший, и никак не мог, конечно, утишить Чиминову боль. Тэмин был в это время очень занят, их встречи были редкими, принц навещал его всегда неожиданно и сразу накидывался — голодный до ласки, а потом сразу уходил, так как за ним приходил верный пёс его, Ли Минхо. К тому времени он уже появился рядом с Тэмином, и Чимин пристально всматривался в этого альфу: тот сразу привлёк его внимание, так как Тэмин уж очень восторженно о нём отзывался. Нет, Чимин не ревновал, конечно, однако Минхо сразу был ему интересен. Как выяснилось — не зря и не напрасно. Но это позже. А сейчас он был просто раздавлен тем, что в такой трудный для него момент рядом не оказалось никого, кто мог бы просто обнять его и поплакать рядом с ним о самом любимом его человеке — драгоценном его папе. И праздник, и сама радость, что царила во дворце, — всё это казалось Чимину болезненным оскорблением его печали. Так что он часто прятался в своём домике, смешивал травы и готовил отвары королю Юхо, которого мучили ревматические боли, а ещё — читал книги, которые привёз из последней поездки в Тан. Он старательно избегал всех приглашений на предновогодние развлечения. Однако большой бал, конечно, пропустить не мог, так что с тяжёлым вздохом нарядился в светлые одежды и скрепя сердце пошёл к бальной зале. Но услышав развесёлую музыку, гудение оживлённых голосов, не выдержал — свернул на большой балкон. Вцепился дрожащими пальцами в борт и закрыл глаза. Было холодно, а в воздухе кружились лёгкие, как пух, снежинки, и здесь отчего-то музыка слышалась далёким и неверным гулом, а вокруг — внизу и вверху — стояла странная, туманная тишь — благостная и чистая, такая нужная его душе. — Вы ведь замёрзнете, лекарь Пак, — тихо произнёс кто-то над его ухом. Он вздрогнул, стремительно обернулся — и замер, медленно моргая. Сначала ему показалось, что он видит прекрасный сон: перед ним стоял в парадном бальном одеянии — светло-голубом, с серебром и белыми кружевами, — небесной красоты юноша со светлыми волосами и тёмными, бархатными глазами. На выразительных пухлых губах его была мягкая улыбка, и взгляд сиял ласковым светом. Чимин порывисто выдохнул и склонил голову, безошибочно определив в нём дворянина высокого ранга, хотя и не узнал его. Но это не было удивительно: перед Новогодьем на Большой бал в Королевский дворец съехались со всех концов Бантана самые знатные и богатые дворяне, так что очаровательный альфа — о, да, этот мягкий, волшебно глубокий и завораживающий аромат кофе с тонкой ненавязчивой корицей, лёгкой горчинкой и чем-то мягко-молочным мог принадлежать только альфе, конечно, — был, скорее всего, кем-то из гостей. И в любом случае по рангу он был выше даже королевского — но всего лишь лекаря. — Вам не холодно? — Голос у юного красавца был под стать его внешности: безупречно чистый и мягкий, глубокий, хотя и не низкий. Чимин выдохнул медленно, чтобы скрыть то, как забилось от восхищения красотой этого юноши его сердце, и помотал головой. — Нет, благодарю, — тихо ответил он. — Не волнуйтесь обо мне, прошу Вас. — Не могу, — неожиданно шире улыбнулся юноша. — Вы выглядите таким несчастным, таким страшно одиноким и прекрасным под этим чудным первым снегом, что я никак не могу просто пройти мимо и забыть о нашей встрече. Чимин изумлённо округлил глаза и растерянно приоткрыл губы, чтобы возразить ему, но юноша уже ловко снимал с плеч великолепно расшитый серебром и камнями плащ с оторочкой из драгоценного куньего меха. Одним взмахом он надел его на плечи Чимину, а потом осторожно, чтобы не задеть подбородок, застегнул его. — Вот так. — Юноша мягко улыбнулся и чуть склонил набок голову. — Так ведь лучше, верно? И под светом этих нежных лучащихся добротой глаз Чимин не смог солгать. — Верно, — прошептал он, прикрывая глаза и окунаясь в окруживший его аромат горячего, страстного кофе, из которого вдруг исчезла горчинка — и он стал обворожительно сладким, а корица затомила что-то глубоко в душе Чимина и заставила его робко улыбнуться. — Вам ведь нравится мой аромат, верно? — неожиданно тихо и проникновенно спросил юноша. Чимин поражённо вскинул на него глаза и коротко прошипел от смущения: как можно было так об том спрашивать?! Юноша производил впечатление безупречно воспитанного молодого человека, однако, видимо, это было обманчивое впечатление. О, да, потом Чимин убедился, что это именно так. Воспитание у герцога Хван Хёнджина было, скажем так, специфическое. Он всю свою юность прожил вдали от дома, путешествуя с отцом-дипломатом и познавая прелести культур разных стран. Возможно, именно это помешало ему осознать культуру поведения, принятую в его собственной стране. Но тогда, при их первой встрече, Чимин не знал этого и не понял, конечно, кто перед ним. Он попенял молодому красавцу за его откровенность — тот в ответ, опустив глаза долу, вежливейшим образом извинился — и они разговорились. Простояли на балконе они недолго: всё же морозец был знатный, а на Хёнджине — альфа представился только именем тогда — был лишь парадный сюркот. Но и на бал они не пошли — сбежали с него, как малые дети. Рядом с Хёнджином Чимин и после часто чувствовал себя совершенным дитятей: хотелось буянить, дерзить и мороженого. Что-то вроде того. Тогда же Хёнджин потащил его — смущённо, но недостаточно уверенно упирающегося — в небольшую булочную, где можно было купить пышных булочек и отличного танского чая и выпить его прямо в прилежащей пристройке, которая была чем-то вроде трактира, только без пива и красных пьяных морд слишком увлёкшихся пивом и элем альф. Они сидели там — и никто не обращал на них внимания, так как Хёнджин заботливо накинул на Чимина и на себя простые чёрные плащи, непонятно откуда их взяв. Они говорили тогда много, долго. Говорили, сидя в этой чайной (так называл это заведение Хёнджин), говорили, когда юный альфа отказался отпускать Чимина после и они бродили по заснеженным тёмным улицам. Иногда они забегали греться в ночные трактирчики и постоялые дворы, где пили чай и ели горячий хлеб. Это была чудная ночь — самая лучшая ночь в жизни Чимина, наверно. Хёнджин выслушал его рассказ о папе — и тогда впервые обнял его и прижал к себе. — Тише, — сказал он Чимину, замершему в его руках на мгновение, а потом попытавшемуся вырваться в смущении. — Я ведь только согрею. У тебя сердце плачет, лекарь Пак, я хочу, чтобы оно плакало на моей груди. Так ведь легче, ты же должен это знать… И Чимин выплакался на его груди — молча, не прерываемый ни словом ни движением. И ему стало легче, на самом деле легче, и совсем не стыдно было того, что он альфа или что он старше. Всё было как-то легко и само собой рядом с этим прекрасным мальчиком. О себе Хёнджин говорил смутно: отец его умер, а с папой у него нелады так как папа много от него требует, а Хёнджин хочет свободы — и уехать в светлую и солнечную Карассу. Чимин присвистнул от изумления: Карасса была за морем, очень далеко от Бантана! Но Хёнджин уверенно подтвердил: да, именно туда, чтобы рисовать там прекрасные Карасские храмы и развалины древних городов, которыми эта страна была знаменита на трёх континентах. А ещё — петь и танцевать. — Ты любишь танцевать? — с восхищением спросил Чимин. — Очень, — искренне ответил Хёнджин и неожиданно надулся. — А ты считаешь, что альфам это не положено? Так я тебе скажу: я дерусь на шпагах так, что ты вряд ли сможешь найти мне равного бойца среди неженок Королевского дворца. Разве что сам король… Ну, или его стража. Ах, ещё мой двоюродный брат… — Он смутился и торопливо исправился: — Впрочем, неважно, знаешь ли. Я умею и на лошади скакать, и драться на шпагах и мечах, стихи могу писать и серенады — я всё могу. Но танцевать ещё и люблю, вот и всё. — Я ведь и не думал осуждать, — покачал головой Чимин. — Сам я танцевать не умею, так, пару бальных танцев выучил — пришлось. Но не особо это люблю. — А я и дворцовые люблю. Хочешь научу остальным — и тебе понравится? Чимин смеялся, когда Хёнджина вот так заносило с его юными восторгами и полной верой в свои безграничные силы. Он был, кажется, очарован совершенно этим альфой — и отчего-то безоговорочно ему верил. Они расстались у лекарского домика Чимина, и когда Хёнджин порывисто обнял его, а потом едва ли не отскочил на пару шагов, Чимин лишь усмехнулся и погрозил ему пальцем. А через два или три дня, в течение которых, занимаясь своими неотложными делами, Чимин частенько замирал, вспомнив какие-то отдельные моменты из их прогулки с загадочным юношей, который так и не сказал ему своего родового имени, и сладко дрожало что-то у него внутри от этих воспоминаний, к нему пришёл герцог Ким Мано Суджи. Собственной персоной. И в этот день закончилась вера Чимина в то, что он может быть счастлив в этой жизни. Потому что выяснилось, что этот чудесный альфа — сын Суджи. Тот самый его сын. Тогда для Чимина это уже имело значение. Суджи устроил ему скандал, обвинив едва ли не с порога в том, что Чимин изменяет принцу Тэмину со всеми юными альфами двора, в том числе пытаясь соблазнить и его наивного сына, доброго и милого мальчика, который теперь на крючке у хитрого развратного лекаришки и совсем не желает слушать пришедшего в ужас от этих сведений папу. Суджи обвинил Чимина в том, что он вносит раздор в их семью, что он настроил Хёнджина против этой семьи, что поддержал сумасбродные мечты такого перспективного для придворной службы юноши о дальних странах. В общем, Чимин — мерзавец и соблазнитель, и если он не оставит Хёнджина в покое, то принц Тэмин узнает о том, что его поганый любовник-шлюха ему изменяет, и болтаться ему в петле на Красной площади. Не то чтобы Чимин испугался… Нет. То есть — да, он осознавал, что уже изменил принцу мысленно с этим самым Хёнджином, и это было легкомысленно, глупо и бессовестно. Но выслушал он Суджи спокойно, хотя и побледнел страшно, по ощущениям, и едва на ногах держался — благо, сидел, что, кстати, Суджи тоже ужасно разозлило. Однако проявлять к нему почтение Чимину особой нужды не было. Спокойным же голосом он сказал герцогу, что ни в чём виноватым себя не считает, что лишь прогулялся в самом невинном городском путешествии с его сыном, не зная, кто он и какие там планы у Суджи на него. — Ты лжёшь, мерзавец! — крикнул Суджи. Отчего-то именно с Паком у него не получалось держать лицо, как это всегда было с остальными. — Ты лжёшь! Он сказал мне, что ты — его истинный! Кто, кто внушил ему эту дикую мысль?! Чимин не удержался и ахнул, широко распахнув глаза. — Я н-не… не знаю, — растерянно сказал он, — это же ерунда… какая-то… — Вот именно! — тяжело дыша и зло глядя на него, прорычал Суджи. — И я уверен, что это всё твои… ваши происки! Вы мне, что ли, отмстить хотите? Я всё знаю! Ты, тварь, вечно обо мне принцу всякие гадости говоришь, думаешь, у меня людей верных нет? Всё о вас, таких, знаю! Злишься, что твой принц всё никак не может принять то, что я люблю его отца, и бегает ко мне под окна? Так я его не зову! А то, что ты своей задницей не можешь выторговать у него время и чувства, — так это разве мои беды? Чимин сжал зубы и тяжело исподлобья посмотрел на Суджи. — Прошу Вас уйти, герцог, — тихо сказал он. — Мне недосуг слушать Ваши нелепые рассуждения о том, чего Вы не можете ни понять, ни оценить. — Заткнись! — крикнул Суджи. — Заткнись, мерзавец! И если я ещё хотя бы раз узнаю, что ты привечаешь моего сына, я пожалуюсь королю на то, что ты совращаешь юных и невинных альф! Я тебя сгною в темнице, я… Я… Чимин сузил глаза и показательно насмешливо фыркнул. Сказать ему, правда, было нечего, а сердце его разрывалось от какого-то странного ощущения, что он смертельно ранен и теряет силы, но показывать это отвратительному в своём бешенстве омеге он не собирался. Суджи вышел, тяжко грохнув дверью, а Чимин без сил сполз на пол. Истинный… что за ерунда… Он закрыл лицо руками и хрипло всхлипнул. За что… Почему именно с ним судьба шутит так жестоко? Этот мальчик ведь на самом деле запал ему в душу, коварной змейкой юркнул в его сердце — и затаился там, востроглазый и мягкий… такой тёплый и ласковый… Чимин дал себе слово больше не смотреть на Хёнджина и не давать ему ни единого шанса. И даже какое-то время верил в то, что у него всё получится. Отказывался от цветов и подарков, которые присылал ему неугомонный альфа, поняв, что ни на письма его Чимин отвечать не станет, ни на свидания приходить. Держался Чимин прилично, стеной стоял. А потом… Потом умер король Юхо и Тэмин стал королём Монгуном. И едва ли не первым, что он сделал, было воссоединение его со своим истинным — герцогом Суджи. Он одарил Чимина богато, ласково обнял его и прошептал на ухо: — Я освобождаю тебя от себя, Чими… Не думай, я ведь не глуп… Просто слишком жесток и слаб рядом с тобой, понимаешь? — Чимин в его объятиях растерянно кивнул. Он испытывал боль, но это была не боль от предательства — это была боль от того, что он видел, как хороший и добрый человек делает непоправимую ошибку — и счастлив, делая её. Тэмин пострадает, обязательно пострадает из-за этого — однако Чимин ничего не мог сделать прямо сейчас для него. Принц был ему глубоко симпатичен, однако то, что он выбрал именно Суджи — хотя и было ожидаемо, его предупреждали об этом, — было ужасно. До последнего надеялся Чимин, что он сделает иной выбор. Этот выбор был… был уже тогда. Но — нет. Как и предсказывали умные люди, Тэмин должен был пройти по пути своих ошибок — и он шёл по нему. И прогонял он сейчас от себя Чимина даже не потому, что Суджи терпеть его не мог, а чтобы этот путь не показался ему уж слишком тяжким: всегда труднее творить дичь на глазах у того, кто слишком хорошо успел тебя понять. Так что Чимину было предписано выехать из столицы в Пухсат, небольшой город ближе к южным окраинам. Там ему были предоставлены полномочия едва ли не владетельного лендлорда, которого город должен был взять на полное содержание как представителя королевской власти. Такова была награда Тэмина ему за любовные их игрища — и наказание за то, что он был недостаточно хорош, чтобы перебить тягу принца к своему истинному. А может, за то, что даже изменить ему Чимин не смог так, как надо бы было. Только сердце изорвал себе и душу, отказывая милому и настырному мальчику Хван Хёнджину, который, словно упрямый щенок, всё лез и лез к нему со своими письмами, пахнущими кофе, любимыми Чиминовыми пионами и корзинками булочек из той самой булочной. Всё это отсылал лекарь Пак обратно, но, конечно, просто так всё это пройти не могло, и наверняка Тэмину докладывали о поклоннике, который появился у бесстыжего его любовника. Да, точно докладывали, Чимин знал даже, кто именно. Однако Тэмин ни разу не попрекнул его этим, ни разу имени Хёнджина не упомянул. Лишь приходил в последнее время реже, совсем редко, когда просто уже не мог терпеть видимо. И о том, что Чимин не отослал красавцу альфе, который отчего-то упрямо называл его своим истинным, обратно тонкое золотое кольцо с небольшим, горящим окровавленным огнём на солнце карбункулом, Тэмин тоже наверняка знал. «Это моё сердце в тоске по тебе, мой альфа» — было написано в записке, которую Чимин, поражённый красотой и насыщенностью цвета камня, тоже не удержался — прочёл. Прочёл — и не смог забыть. Надел кольцо на палец и больше не снимал. И полные ненависти взгляды Суджи воспринимал с каким-то болезненным удовольствием. Но Хёнджина так ни разу и не принял — ни под каким видом. И уезжая в Пухсат, никому ничего не сказал. Взял самое необходимое: скопленное золото, лекарские принадлежности в сумке, сборы драгоценных трав, несколько штук хорошего исподнего, — сел на коня и уехал на рассвете из Хаба, ни разу не оглянувшись на него и надеясь на умного жеребца своего. Тот вёз его, почти не погоняемый седоком, который не мог избавиться от мутной пелены перед глазами — пелены от слёз обиды, разочарования и боли. Ему казалось, что карбункул на пальце горел и жёг его, но он упрямо ехал вперёд — не оглядываясь и не останавливаясь до тех пор, пока Хаб не скрылся за дальними перелесками и даже тень его перестала маячить позади. Дорога до Пухсата была для Чимина словно в каком-то тумане. У него приближался гон, и провести его предстояло в незнакомом месте, в одиночестве, что было для него мучительно: всё-таки он привык к услугам умелых шлюх в небольшом, но отличном стыдном доме, куда отвёл его когда-то сам принц Тэмин и где по его рекомендации всегда были рады лекарю Паку. Зная его вкусы, там давали ему сначала самых умелых и послушных омег — на первые два дня, а потом прятали от лишних глаз в небольшой комнате и давали знать Тэмину — и уже принц приезжал и охаживал Чимина так, что тот себя не помнил. И так было даже в последний гон, когда страсть Тэмина к нему уже почти на нет сошла. Но всё же он пришёл к извивающемуся от желания быть трахнутым любовнику и удовлетворил со всей страстью и нежностью, на которую был способен. А вот теперь ждали Чимина пять безумных ночей среди призраков боли и желания, мучительных, унизительных и пугающих. Гон обошёлся с ним ещё жесточе, чем он думал: напал на подъезде к Пухсату, в небольшом городишке, где он, едва дыша, с мучительными болями в желудке от всех выпитых отваров, которые он смог наскоро приготовить на последнем постоялом дворе, снял на несколько гонных дней небольшой домик на окраине — пустующий и славящийся какими-то там легендами о привидениях. Едва добравшись до широкой пустой постели, на которую было брошено жалкое тощее покрывало, пыльное и убогое, он во весь голос завыл от того, как жгло у него всё внутри. Быстро стянув свои дорожные штаны, он обхватил горящий от желания член — и тут же кончил с диким вскриком, заливая себя. Мысль о том, что здесь даже воды, скорее всего нет, лишь на мгновение прояснила отвращением его разум — и он снова утонул в диком желании касаться себя. А потом… Сначала он подумал, что это призрак — тот самый, о котором бормотал что-то хозяин дома, когда вёл жмурящегося от боли Чимина сюда. Призрак приблизился к нему, ласкающему себя бесстыже и откровенно, несмотря на то, что явственно видел фигуру, которой не должно было здесь быть, и тихо, склонившись над ним, сказал: — Попался… мой прекрасный… Чшш… не бойся… Теперь ничего не бойся: я с тобой… — Хён… джин… — едва смог выговорить Чимин, узнавая — и не желая признавать очевидное. — Нет… О, нет, нет… беги… А сам не мог оторвать взгляда от прекрасного лица юноши, который, мягко улыбаясь, опускался на постель рядом с ним, от его полных алых губ, от его ласковых глаз. Внизу живота у Чимина всё стиснуло горячей волной, член заныл, а зверь внутри, жарко облизываясь, встал на дыбы. Чимин жадно втягивал аромат альфы — всё тот же божественный кофе со сладкой корицей, которая выжигала внутренности, рождая невыносимое желание кинуться на того, кто так невозможно прекрасно пах, сжать, стиснуть его, подмять под себя — и овладеть им, силой ли, волей ли — овладеть и никогда не отпускать. Альфа внутри рычал и скалился, Чимин чувствовал, как горят у него щёки и пламенеет тяжкий, жаждущий гонный взгляд — нечеловеческий уже взгляд зверя, который готов на всё, чтобы завладеть добычей. А добыча легкомысленно улыбалась и аристократически длинными пальцами раазвязывала свою сорочку, обнажая светлую кожу длинной шеи и скульптурно вылепленных ключиц. — Убирайся, — стараясь дышать поверхностно, порычал Чимин, — у меня гон, тупой альфа… Я же тебя… Хёнджин запрокинул голову и засмеялся — легко и весело, словно Чимин шутил. И тогда лопнула со звоном и так уже слишком натянутая цепь, и Чимин с яростным рыком кинулся на глупого юнца, завалил его под себя на постель и приник к его шее. Он мучительно хрипел, засасывая ароматную, свежую и сладкую кожу, стискивал и рвал пальцами одежду на Хёнджине, который… и не думал противиться. Более того, он не только сам помог Чимину раздеть себя — ещё и его раздел, прежде чем покорно перевернуться на живот и бесстыдно приподнять округлую румяную задницу, в которую совершенно уже не помнящий себя Чимин впился губами, а потом и зубами. Он охаживал упругие половинки языком и поцелуями, а нализавшись, нетерпеливо толкнулся внутрь едва смоченными слюной пальцами. Хёнджин выгнулся и недовольно застонал. Альфа внутри Чимин злобно зарычал: «Держи, уйдёт!» — и Чимин вцепился в бока своей жертве, стараясь навалиться всем телом, но тот неожиданно легко приподнялся прямо с ним на спине — и томно пролепетал: — Погоди, глупенький… Сейчас… сейчас… Он потянулся к своей сумке, достал оттуда какой-то пузырёк и быстро снял крышку. — На вот… Смажь… там… Это было масло с тонким и умопомрачительно нежным и приятным ароматом пиона. Чимин сумел взять себя в руки и наскоро, рыча и скалясь в сторону сладко постанывающего Хёнджина ревнивым взором (откуда это масло у него, а? с кем он ещё — а?), смазать его и себя — и, ухватив альфу в свои объятия, вошёл в него — чтобы забыть себя, потеряться в этих диких и прекрасных ощущениях удовлетворённого гона на два дня. Он брал Хёнджина сзади, не выходил, когда кончал, брал снова и снова — и тот послушно подставлялся, немного неумело, робко даже подмахивал и стонал жалобно и сладко. От этих стонов Чимин зверел и вбивался в него яростно — обхватывая ему горло, цепляясь за пышные длинные волосы, вжимая спиной в грудь, если поднимал на колени, — а потом пытался шептать какие-то сбивчивые извинения, которые никогда не мог договорить, так как взгляд искоса, который Хёнджин в таком случае бросал на него, заводило его ещё сильнее стонов — и он снова брал своего альфу, уже нежнее и ласковее, толкался долгими глубокими толчками, целовал плечи и шею, лизал спину и измазанные маслом пиона половинки и кончал, содрогаясь всем телом в жаркое мокрое нутро. Два дня безумия. Два дня — счастья. И когда он, наконец, сполз с Хёнджина, свернулся в клубочек и уснул — успокоенный, без боли внутри, зато с начинающей томно тянуть задницей — ему было невыносимо хорошо. Проснувшись, он увидел склонённое над собой лицо своего любовника… о, да, этот щенок добился своего… его улыбку, и мягкий голос огладил ему рваную в клочья от мгновенно облившего его страха душу: — С добрым утром, мой дикий альфа… Кушать будешь? Хёнджин покормил его с рук сушёным мясом с сухарями и выпоил ему почти бутыль чистой воды, а потом, когда наевшийся Чимин, сыто урча, прикрыл глаза, придвинулся к нему и прошептал на ухо: — Кажется, моя очередь, да, звёздочка моя? — Да-а… — едва слышно пробормотал Чимин, ощущая, как поднимается в его груди острая радость от предвкушения. — Да… я твой… Но сначала… обмыться бы… Хёнджин своими руками обмыл его в найденной ими во дворе бочке, в которую неугомонный альфа наносил воды — обмыл с кусочком душистого мыла, который оказался в его перемётной суме, поедая взглядом и смело отвечая на такой же жадный взгляд в ответ. Чимин почти не осознавал, как и сам трогает, гладит альфу в тесной бочке, как откровенно лапает его грудь и задницу — и прогибается пошло и открыто в ответ на то, как тот лапает его в ответ. Прямо мокрого, Хёнджин отнёс его обратно в постель, покрытую откуда-то взятой тонкой, серой, но главное — чистой простынёй — и началось… Прямое безумие, жаркое, стыдное и невероятно нужное, прекрасное, с ума сводящее. Хёнджин исцеловал Чимина всего, облизал от щёк до пяток, измял, истерзал зубами и губами, высосал его соски, несколько раз заставил кончить, отсасывая, и, наконец, взял его — нежно, глубоко и страстно. Кончил быстро, задыхаясь от собственных стонов, и тут же накинулся на тихо стонущего Чимина снова, а потом — ещё и ещё… Он истомил горящего в гоне любовника так, что зверь внутри Чимина первым запросил пощады, довольно развалившись в своей клетке с вывернутым набок языком. Задница у Чимина горела, он весь был в следах страсти Хёнджина — и красных от его зубов, и белых от семени, но когда неугомонный юноша снова лег на него, он покорился, как покорялся и до этого, принимая всё, что тот хотел и мог ему дать. Они стонали оба так громко, что впору было опасаться за соседей — благо, дом был на отшибе, так что оставалось надеяться на то, что и случайные прохожие здесь бывали редко. Хёнджин, задыхаясь в пылу страсти, толкаясь глубоко, зажимал Чимина под собой крепко, шептал ему слова, полные огня, называл своим единственным, своей Златогранной, своим лучом, обещал весь мир — и клялся в вечной и бесконечной любви. А Чимин… Чимин, ничего почти не осознавая, мог шептать лишь его имя — самое желанное имя на свете — и прижиматься к нему теснее, приподнимать задницу, чтобы принять его глубже, и сосать ему так, что Хёнджин судорогой исходил, кончая ему на лицо и в горло. В общем, это был самый сладкий и безумный гон за всю Чиминову жизнь. И очнувшись, он долго смотрел на лицо спящего рядом румяного и глупо улыбающегося альфы. Потом осторожно утёр тонкую ниточку слюны, пущенную Хёнджином на тощую подушку, печально улыбнулся и нежно поцеловал ему губы. Альфа счастливо выдохнул — и пробормотал: — Чими… Любимый… мхм… останься… Чимин не мог остаться. Увы. И не столько потому, что боялся за себя, хотя ему тогда уже никак нельзя было подставляться под пристальное внимание Суджи: слишком важным для многих он был человеком. Ему было страшно за самого Хёнджина. Рядом с ним, с Чимином, этому молодому и горячему альфе грозила большая беда, Чимин это точно знал. Они должны были навсегда забыть друг о друге, чтобы не было после ужасно, страшно больно. Тем более — что же… Юноша ведь хотел получить его — он его получил. Чимин был привлекателен для него, как для всех них, богатых и знатных, интересны непокорные и упрямые простые люди, не желающие сразу отдавать то, что внезапно захочет дворянская гордыня. Чимин отдал Хёнджину всё. И дальше они должны были пойти разными дорогами. И — да — лучше бы всё так и осталось. Сейчас, покачиваясь на носилках по пути в Дольнюю башню, Чимин особенно хорошо это понимал.

***

Что-то неожиданно свистнуло над ним, носилки его шатнулись, и он глухо и мучительно вскрикнул, испугавшись, что его уронят. Вокруг поднялся странный гам, засвистело и заскрежетало скрещенное оружие — и Чимин зажмурился, понимая, что на тех, кто нёс его, напали. А они внезапно словно ослабели и опустили его на землю. Тут же мучительно заныла спина и вывернутая неудобно нога, Чимин прижал забинтованные руки к груди и быстро стал вспоминать Последнюю молитву Обречённого — единственную молитву, которую когда-то смог заставить его выучить папа. «3латограная, Светлая, Ясная, — почти против его воли зашептали губы, — ныне иду к тебе по Единому лучу надежды…» — Справа! Заходи справа! Там!.. — услышал он чей-то отчаянный грубый голос и зажмурился сильнее: «…несущему мир и свет тому, кто обречён…» — Не наступить! — раздалось командой. — Окружить и не сдавать… Мер-рзавцы! Бой закипел с новой силой, но, как ни странно, Чимин лишь ощущал, как смешались в ярости ароматы нескольких альф, которые явно рубились друг с другом, однако к нему самому не было ни единого прикосновения. И вдруг среди этой мешанины грубых, мускусных и древесных запахов он почувствовал… его! Кофе был яростным, насыщенным и обагрённым горечью — это был герцог Хван! Дерзкий, нелепый, тупой мальчишка сейчас сражался где-то рядом с валяющимся на земле Чимином — и точно сражался, чтобы забрать его себе… с собой! Как и сказал тогда, когда Чимин в первый раз прогнал его из своего большого холодного дома в Пухсате: — Я уйду, но никогда не покину тебя, Пак Чимин. — Его глаза блестели от дерзости и злых слёз, но губы кривились в яростной ухмылке: — Ты никогда не избавишься от меня! — Убирайся! — в страхе крикнул ему тогда Чимин. — Мы никогда не будем вместе! Поезжай к своему папаше, он точно знает, как применить твои силы и фантазию! Лицо Хёнджина дёрнулось, видно было, что слова Чимина его жестоко задели, как и должны были, но он всё равно упрямо мотнул головой и процедил: — Я взял тебя однажды, Чимин, — возьму и ещё сто раз. Потому что ты мой и никогда никому не будешь принадлежать больше! И ты это знаешь. — Я никогда не любил тебя, герцог Хван, — резанул по живому Чимин, старательно не обращая внимания на раздираемое болью сердце, выбивающее ему грудную клеть, и на альфу, что в ярости выл внутри этой клети. — И никогда не полюблю, и ты это знаешь. Ты помог мне в гон — что же, я тебя об этом не просил. Ты взял то, чего так хотел, так оставь же теперь меня в покое! — Последние слова вырвались с таким отчаянием, что были похожи на вопль боли. И Хёнджин, слишком умный и слишком хорошо всё чувствующий Хван Хёнджин, сын своего слишком умного папаши, кажется, всё понял. Лицо его разгладилось, он светло улыбнулся — и хитро сощурил глаза. — Я никогда не оставлю тебя в покое, мой альфа. Я всегда буду рядом. И этот дрянной мальчишка исполнил свою угрозу. Чимин видел его из окна своего дома в Пухсате, он ощущал его аромат, гуляя по пригородным лесам и собирая травы для своих новых опытов, он чувствовал его горящий взгляд на себе, когда приезжал пару раз в Хаб, чтобы получить поручения от короля Монгуна. Хёнджин оберегал его своим дыханием от злого огня Ким Суджи, который словно бы не смел приближаться, когда рядом с лекарем Паком был аромат кофе. Чимин прятался, Чимин пытался всеми силами разорвать эту связь — и проигрывал каждый раз. И в Бигихте, когда Хёнджин ворвался в его комнатку в Чёрной башне, где он готовил напиток для принца Тэхёна, Чимин лишь на миг испугался и лишь наполовину был ведом этим страхом. Там он не оттолкнул Хвана, обнял в ответ и принял его страстные поцелуи, но потом, словно очнувшись, выгнал… и там тоже выгнал… И вот сейчас Хёнджин дрался за него, глупый, глупый мальчишка! С кем он дрался?! Со стражей? С капитаном Мин Юнги?! — Нет… — прохрипел Чимин, пытаясь приподняться и открыть слепленные заживляющей мазью глаза. — Н-не-е-ет… Если его альфу убьют, если сейчас Чимин услышит последний его вскрик и почувствует, как истаивает навсегда в воздухе его аромат, он умрёт на месте — не в силах жить в мире, где его больше нет! О, Звезда! О, Златогранная! Забери всё — но пусть этот мальчик живёт! — Отступаем! — неожиданно услышал он резкий вскрик и узнал голос Мин Юнги. — В ножны! Отступаем! Чимин сжался, понимая, что его сейчас схватят и дёрнут вверх, чтобы унести вместе с отступающей стражей, однако ничего такого не было. И через несколько мгновений над ним склонилось невыносимо драгоценное ему тепло. — Ты живой, — прохрипел Хёнджин, и замерший, заледеневший от непонимания Чимин почувствовал, как по его лицу скользнули горячие пальцы. — О, моя Звезда, ты жив… Чимин не мог и слова сказать в ответ — всё в горле его стеснилось, в груди всё горело огнём, он беспомощно шевелил губами, а Хёнджин неожиданно крикнул властным и громким голосом: — Подняли! На коней! Осторожней, осторожней! Чимина подняли и понесли, а потом уложили на что-то мягкое, пахучее — видимо, в повозку с сеном — и они тронулись. — К Воротам в Нижнем городе, живо! — Прикрой его, быстрее! — Они возвращаются, быстрее, ну! — Аллюром, господа, и — в стороны! — Они не будут преследовать, я… — До встречи… Береги его, Джинни… — Хорошо… Хорошо… Спасибо! Передавай привет своему господину и — удачи ему… Чимин узнавал голоса — и не верил… нет, не мог поверить… Значит, его всё же не бросили, значит… его — спасли? Спасли — и отдали в руки того, кого… Значит, всё будет именно так? Они решили… Что же… Он понял, ладно… пусть всё так и будет. Он закрыл глаза и, пытаясь не обращать внимания на то, что толчки от езды по мощённой булыжником дороге отдавались болью в спине, ногах и руках, попробовал забыться. И ему это удалось — он потерялся в бессознании достаточно быстро. И снилась ему Золотая десятина… его собственная Золотая десятина, отчего-то поросшая белыми пахучими цветами. Но шёл он по ней не один. Вёл его за руку по ней высокий неугомонный альфа с полумесяцами блестящих от смеха и счастья глаз. — Ты мой… — шептал он отчего-то тоже счастливому Чимину. — Ты только мой… До самой смерти теперь — только мой… Твой… До самой смерти — только твой, мой звёздный принц…