Grand Pas

      

      Песня к главе: Pravada — Свети

      КЭ 1              Василь ненавидел причины, приведшие его в больничную палату, но любил истории, случившиеся в ней. Вот как, например, сегодня. Сидя в глубоком кресле возле койки, которую из уважения к роскоши «Медоры» вслух называли не иначе как постелью, он уже знал, что будет позже вспоминать этот день, и, может быть, поэтому нарочно старался его запомнить. На первый взгляд ничего не происходило. За окнами палаты шелестел теплый дождь, и первые желтеющие листья, отрываясь от ветвей, танцевали в воздухе плавно и бесшумно. Время едва переползло за обеденное, но из-за туч, заволокших небо, пришлось включить свет, и настроение стало вечерним: меланхоличным и ленным. Через дверь просачивалась шепелявость бахил, глухость «Кроксов» оставляла на плитке невидимые следы, а иногда колеблющуюся тишину вдруг разбивало цоканье набоек, бесцеремонное и дерзкое, если не вслушиваться в ритм. Порой за дверью раздавались голоса. Как листья каштанов за оконной рамой, их тут же уносило прочь, и диссонанс звучал для Василя гармонией. Он означал, что все хорошо.              Подогнув ноги по-турецки, Василь утрамбовался в кресло и поставил на колени ноутбук, позаимствованный у Максима на то время, пока он ему не нужен. На экране светилась табличка всего из двух столбцов: в левом длинный, местами бессвязный текст о завершении дачного сезона в Рощино, в правом — его версия на чешском языке, не такая длинная, зато куда более стройная. Василь должен был закончить перевод к утру. Узнав, что Филипп уволился из Театра русского балета и нуждается в деньгах, Василь искал любые подработки, был согласен на самое безумное, отчаянное и нелепое — в рамках закона, если возможно. И вот оно, отчаянное и нелепое, смотрело на него с экрана ноутбука. Василь стал посредником между бабушкиной подругой, библиотекарем Аллой Семеновной, которую бабушка звала попросту Аллочкой, и неким чехом по имени Милан.              Аллочке было пятьдесят восемь лет, ее избраннику шестьдесят четыре, и Василь переводил их письма друг другу, потому что оба не умели пользоваться «Гугл-транслейтом» и не были довольны его результатами. Влюбленные мучились уже несколько месяцев и, выяснив, что внук Нины Георгиевны в совершенстве владеет чешским, очень обрадовались. Бабушка тоже обрадовалась. Этическая сторона мероприятия волновала одного Василя. Впрочем, в переписке не было ничего интимного или секретного — ничего такого, во что нельзя посвятить внука. Пользуясь знаниями Василя, Алла Семеновна и ее чех Милан делились трогательными рассказами о молодости, описывали красоты родных краев, обменивались фотографиями и приглашали друг друга в гости. Поначалу Василь старался не вчитываться в чужую личную жизнь, но потом волей-неволей втянулся и постепенно проникся. От новых писем у него даже щемило на сердце. А в прошлые выходные Алла Семеновна с Миланом наконец созвонились по «Скайпу», и Василь, который переводил обоих, радовался, как за друзей. Это был первый раз после языкового экзамена, когда Василь разговаривал по-чешски вслух. Он боялся, что растерял навык, что забудет половину слов, что само звучание чешского отбросит его за школьную парту, где прошлое только и ждет возможности впиться в сердце когтями, но нет. Встреча вышла хорошей, Милан похвалил его чешский, а Алла Семеновна сияла, будто влюбленная девчонка. Брать с них деньги стало как-то неловко. Василь и не взял, просто поблагодарил за практику. Филиппу это никак не помогло, но неожиданно помогло Василю.              Занятый переводом письма Аллы Семеновны, Василь не сразу различил в помехе скрип карандаша. Осторожный и тонкий, он нарушал тишину едва заметным дискомфортом, как комариный хоботок, проткнувший кожу. Василь непроизвольно поднял взгляд. Неизвестно, когда именно Максим проснулся, но теперь он полулежал на взбитой подушке и что-то старательно карябал в блокноте здоровой левой рукой. Василь чуть наклонил голову к плечу, всматриваясь. Не похоже, чтобы Максим решал логарифмы. Внимателен и погружен в процесс, но взгляд смягчен и то и дело сползает по листку на одеяло. Там точно не математика, сделал вывод Василь. Он просто о чем-то мечтает.              Пару дней назад Максим заявил, что начинает тупеть от больничного безделья. Во внутреннем протесте Василь едва не выронил гитару и, растерявшись, не придумал ничего лучше, чем предложить решать примеры. Он и представить не мог, что Максим согласится, да еще и его в это втянет.              — Просто так решать неинтересно, — Максим призадумался, помолчал, и лицо его вдруг озарилось идеей. Он весело подмигнул Василю. — У тебя как с математикой?              Василь в ответ вжал голову в плечи.              — Давай решим какой-нибудь ЕГЭ на время, кто быстрее, — воодушевился Максим и тут же со смешком добавил: — Только учти, что я экономист, и цифры меня не пугают.              — Я школу закончил с золотой медалью, — вырвалось у Василя. — И ЕГЭ я сдавал в отличие от тебя. И еще что-то помню.              — А я, по-твоему, не помню? — Максим наигранно фыркнул. — Или зассал? Не, если зассал, можем взять учебник за шестой класс или началку, но я тебя и там размажу.              Тем же вечером Василь приволок в «Медору» рюкзак, туго набитый старыми вариантами ЕГЭ, сборниками задач по геометрии, учебниками алгебры и ГДЗ. Хочешь замес, будет тебе замес. Это позже Василь догадался, что Максим нарочно брал его на понт, но в моменте он и правда завелся. Протопав в палату, он вывалил свое добро прямиком Максиму на одеяло.              — Это че?.. — как ошпаренный вскочил с постели Артем. — Это че такое?!              Максим засмеялся от его реакции, а Василь, стараясь не терять настрой, поймал в кулак искру радости от того, что Максим снова смеется.              Они решали школьные задачки, пока дым из ушей не повалил: устанавливали таймер, перестреливались взглядами, ожесточенно спорили, считали верные ответы. Артем, назначенный ими в качестве рефери, аж покраснел от ужаса. Битва завершилась только с приходом медсестры, которая всех разогнала, вернее, деликатно напомнила, что время посещений подходит к концу и Максиму пора отдохнуть. «От математики и воплей», — читалось на лице Артема. Надо признать, для того, кто закончил школу пятнадцать лет назад, Максим держался достойно, но знания Василя были куда свежее, и победил все-таки он.              — Ты эти синусы и косинусы как орешки щелкаешь, — восхитился Артем, когда они ждали такси у «Медоры». — Я бы даже не подумал.              — Почему? — свел брови Василь. Артем смутился:              — Ну…              Он явно пожалел о своих словах, но Василь хоть убей не понимал, что Артем не так сказал. Ему действительно было интересно, почему друг считает его далеким от математики, и он попросил закончить мысль.              — Ну ты вроде как… — Артем со вздохом растрепал всклокоченные ветром кудри и бегло глянул на окно палаты, словно Максим мог высунуться и каким-то чудом его спасти. — Ты музыкант. Творческий человек, — несмело продолжил Артем, тщательно взвешивая аргументы, чтобы не обидеть Василя. — У тебя правое полушарие должно быть развито лучше, чем левое. Кстати, ты знал, что в «Эрарте» есть один забавный экспонат: ты к нему прикасаешься обеими руками, и звучит музыка? С какой стороны слышишь, то полушарие у тебя лучше и развито.              — Я никогда не был в «Эрарте», — задумчиво откликнулся Василь. Артем смутился еще больше:               — В общем, мне всегда казалось, что музыка — это про вдохновение и творческие поиски, а математика, наоборот, сухая и последовательная. И что они не особо совместимы друг с другом.              Василь бы рассказал ему, как это все работает, но к «Медоре» подъехало такси, поэтому пришлось ограничиться лаконичным:              — Музыка — это и есть математика.              Заглянув к Максиму на следующий день, Василь обнаружил, что тот продолжает решать примеры. Теперь это были логарифмы, которые Максим, как выяснилось, подзабыл. Приветственно улыбнувшись Василю, Максим пригрозил, что готовится с ним поквитаться, но на самом деле реванш он не планировал: просто хотел освежить школьные знания, убить время и чем-то себя развлечь. Математика отлично стимулировала мозг, и неожиданное хобби Максима одобряли даже врачи.              Максим корпел над задачками, Василь переводил с чешского — они занимались каждый своим и практически не разговаривали, но их обоих это устраивало. Было комфортно просто сидеть вдвоем в тишине. Порой они обменивались короткими фразами, над чем-то смеялись или слушали с ноута музыку, но в основном молчали, и в этом молчании Василь слышал покой. Вот и сейчас, наблюдая, как Максим, косой спросонья, что-то царапает в блокноте карандашом, Василь невольно ощутил тепло в груди. Пускай на первый взгляд ничего не происходило, для Василя такие моменты имели особую ценность, и он запоминал их, записывал внутрь, как на пленку, чтобы потом, если вдруг станет грустно, вспоминать о родных.              Нарушать равновесие не хотелось, но пару минут спустя любопытство все же взяло верх, и Василь поинтересовался:              — Что делаешь?              КЭ 2              Максим не мог припомнить, когда и почему вдруг захотел писать стихи. Проснулся как-то утром перед процедурами — и накатило. Строчки сами рифмовались в голове, бежали друг за дружкой, сворачиваясь в ленту «Хуба-бубы», и очень хотели вырваться на бумагу, пока мозг не начал надувать из них пузыри и лопать прямо в черепной коробке. Таких припадков вдохновения Максим не чувствовал со старших классов школы. Может, это был побочный эффект какого-то из тысячи антибиотиков, которыми его тут пичкали в «Медоре»?              Не то чтобы Максим считал себя поэтом. Стихи получались простыми как три рубля, но хотя бы без рифмы на глаголы, что уже не так позорно. Жаль, под рукой не было тетрадок, куда он в юности записывал тексты песен и собственные сочинения. Все это добро осталось в Девяткино, а то бы с удовольствием перечитал, что волновало душу в шестнадцать лет. В общем и целом, он знал это и без тетрадок. Он же был мамкиным панком, и стихи у него выходили такие же наивно панкушные: про борьбу с системой, верность идеалам и бухло. Смешные стихи, зато честные.              Волны, что нахлынули в больнице, оказались из моря поглубже. Первый стих, который сам собой родился в голове, был про любовь, но звучала в нем не пустая романтика, а, скорее, благодарность любимому человеку за то, что помогает бороться с любыми, даже самыми страшными трудностями. Строки вспыхивали стремительно, и Максим едва успевал записывать их неуклюжей левой рукой. Получилось аж целых пять четверостиший. Перечитав, Максим твердо решил, что никогда не покажет эту жесть Артему.              Он показал Артему тем же вечером. Волновался, как подросток, и краснел от того, что монитор пациента выдает его самым предательским образом. Закончив скользить взглядом по строчкам, Артем как будто впал в прострацию, и тишина звенела между ними в воздухе неадекватно долгой нотой. Максим уже хотел пускаться в оправдания, мол, не бери в голову, это так, ерунда, стишок на коленке, ты, конечно, достоин большего, я не должен был, извини — но Артем вдруг отогнул край одеяла, забрался внутрь, прижался к Максиму под бок и затих. Так и лежали, обнявшись. Артем делал вид, что не замечает скачущий пульс Максима на медицинском мониторе, а Максим делал вид, что не замечает мокрых следов на своей футболке.              — Из этого стихотворения получится хорошая песня, — наконец прошептал Артем, и в ту же минуту вдохновение взвилось в груди так, что Максим даже охнул.              С того дня он больше не стеснялся писать стихи.              Несмотря на все старания, его сочинительства, однако, и близко не стояли со стихами Василя. Василь создавал восхитительные, сильные, по-настоящему талантливые стихотворения с неординарной и сложной конструкцией. Максим бы в жизни не додумался до его рифм. Некоторые четверостишья рифмовались не по концу строки, а в середине, в других стихах рифмы выплетались в головокружительный узор, где первая строка созвучна пятой, вторая — четвертой, а главная мысль выделяется в третьей особым ритмом, который повторяется через следующие пять строк, но больше всего Максима пробирали верлибры: в них не было ни рифмы, ни размера, они выглядели как проза и поначалу казались потоком сознания, зачем-то расчлененным на строки. Но если вчитаться еще разок, и еще, и еще, и повторить про себя, и вникнуть, и прочувствовать, из этого хаоса рождалась мелодия, ведущая, как по мифической нити, прямиком к Василю в голову. На короткое время Максим получал возможность взглянуть на мир его глазами, понять, как он мыслит, как все вокруг само собой преображается в потоки музыки и каким уникальным может предстать что-то столь будничное, как грохот вагона метро или шорох накинутого от дождя капюшона. Это был удивительный опыт. Максим хотел, чтобы стихотворения Василя издали сборником.              К сожалению, они совсем не ложились на музыку.              Сам Василь так не считал и пытался сочинять мелодии под стать, чтобы добиться безупречной песни. Музыку Василь писал невероятную, от его стихотворений разгоралось сердце, но вместе, увы, получалась каша: мелодия и текст не сливались в единое целое, а боролись за лидерство. Слыша это, Василь взбешенно расправлялся с наработками и тут же принимался за новые. Богдан шутил, что Василь просто слишком талантливый, все его действия являются произведениями искусства сами по себе, поэтому смешивать их нельзя. Мнение Максима было более приземленным: тексты песен и литературные стихи — это разные сущности, и положить стихи на музыку, особенно панкушную, куда сложнее, чем специально подогнанные тексты. Завернутые в андеграунд, волшебные стихи Василя, как ни парадоксально, блекли и теряли всю свою пронзительную суть, а сила музыки рассеивалась за словами.              — Ладно, я попробую сыграть, — нехотя согласился Василь, когда Максим предложил ему свои четверостишья. К дерзости подобного уровня Максим готовился несколько дней, а перед приходом Василя на всякий случай попросил у медсестры успокоительное. С другой стороны постели, закинув ногу на ногу, выжидательно сидел Богдан. Тоже в качестве успокоительного. Стихи Максима ему понравились, и он поддержал идею использовать их в качестве текстов песен.              Следующие полчаса перед Максимом и Богданом разворачивалась магия. Василь забаррикадировался от внешних раздражителей, ушел в себя и подбирал аккорды на гитаре, тихонько напевая слова прямо с выдранного из блокнота листка. Он не впервые видел этот стих: уже не про любовь, а соответствующий панк-року гимн борьбы за то, что дорого — он ему даже понравился, хотя Максим в положительный отклик не верил. Василь с его изысканной поэзией и вдруг проникся рубленным хореем? Да конечно. К Богдану, которого больничные сочинения друга воодушевили, вопросов не было. Василь наверняка похвалил из жалости. Но тем не менее, вот он сидел, Василь, напротив, свернув на стуле ноги калачом, и мурлыкал себе под нос то один мотив, то другой, искал, перебирал, словно в библиотечной картотеке, чему-то хмурился и выводил рядом с каракулями Максима изящные скрипичные ключи. Максим с Богданом благоговейно переглядывались, боясь нарушить хрупкость вдохновения любым лишним писком. Переживать, впрочем, не стоило. Василь не отреагировал, даже когда в палату заглянула медсестра и, заметив его, поздоровалась.              — Ну как-то так, — без особого энтузиазма в итоге объявил Василь и после этого сыграл такую песню, что Богдан сполз со стула на корточки и просидел там в немом шоке минут пятнадцать, приложив ладони к лицу.              Не замечая его реакции, Василь переиграл припев в разных октавах:              — Надо покрутить еще, конечно, хотя в целом, думаю…              Максим бы тоже сполз к Богдану, но в таком положении у него могли разойтись швы, так что пришлось лежать на больничной койке обалдевшим счастливым бревном. Еще полгода назад он и представить не мог, что его стихи превратятся в песни одного из самых талантливых музыкантов. Да что там, полгода назад он едва ли мечтал и о музыке, и тем более о стихах.              — Мне очень нравится, — гнусаво, потому что руки приросли к лицу, повторял снизу Богдан. — Мне охуеть как нравится. Это шедеврально.              Его восторги не пробивались к Василю через невидимое ограждение, и тот задумчиво препарировал мелодию, прикидывал аранжировку, расставлял акценты, уточнял у Максима, можно ли поправить текст для соответствия ритму, и бегал по пентатонике в поисках новых идей. Если даже сырая акустика звучала свежо и кардинально иначе, чем у других панк-рок групп, масштабы разъеба с перегрузом, басом, барабанами и всей палитрой Васиного вокала было аж страшно представить.              Осознание потенциала обрушилось и на Богдана, но озвучить это он мог одним только словом:              — Пиздец.              — Ты был прав, — обратился к нему Василь, напрочь проигнорировав его эмоции и даже позу, как если бы, не удержавшись, вдруг выпалил мысль, давно крутившуюся в голове. — Сложными должны быть либо стихи, либо музыка. Не все сразу. Стихи Макса идеально подходят для текстов песен. Они звучат доступно, трушно, им можно подпевать, они цепляют, мы еще добавим хуки, и у них крутая актуальная тематика.              — То есть они тебе реально нравятся? — затаив дыхание уточнил Максим. Василь перевел к нему глаза, в которых ночь сжигала краски, и по безбрежной черноте промчался яркий сполох:              — Ну конечно. Мне очень нравятся твои стихи.              КЭ 3              — Так, пацаны, давайте что-то решать, — подхватив в дальнем углу едва живой стул, Богдан прошерстил им по ковру, на котором стояла барабанная установка, грохнул спинкой вперед и оседлал напротив Василя с Максимом, сидевших на продавленном диване. — Нам нужно название.              — Я, походу, не до конца еще протрезвел, самое то названия сочинять, — Максим утомленно откинул голову назад под скрип искусственной кожи. Его только вчера выписали из «Медоры», тусовка на Гривцова прошла весело, но, в отличие от Богдана, который раздосадовано поджал губы, Василь на притворное похмелье не повелся. Не надо было им сегодня собираться. Кипучие волны ночных мечтаний выбросили их на необитаемый остров: репточку в солевых ебенях Пискаревки, все, что удалось забронить в суматохе грандиозных планов. Василь не знал, как дотерпеть и не знал, как играть. Он гнал к черту из мыслей поганое слово «отвык», но Максима не было месяц, и Василь за это время перестроился на дуэт с Богданом. Он боялся, что от возвращения Максима руки пустятся в пляс по грифу и он сгорит со стыда, а еще что Максим вдруг заметит, как гладко он сыгрался с басом, и все поймет. Что это все, Василь не знал и не решался даже думать, но на всякий случай добрался до Пискаревки на автобусе, отказавшись ехать с Богданом.              Он был так счастлив видеть Макса на репточке, что с порога завалил его эгоизмом: накидал бестолковых идей, задал тысячу глупых вопросов, наиграл бездарно жалостливые миноры, навеянные больничной тоской, и даже вынудил Богдана взять ритм-гитару вместо баса. Он вел себя как идиот, забыв, что Макс сейчас устает очень быстро. Отзывчивый и добрый, Максим, чтобы не обижать Василя, старался сохранять внимание, но ему было сложно, и в итоге Богдан объявил перерыв, который сам же минут через пять и прервал.              — Если мы подаемся на фест твоего кореша, — Богдан повернул голову к Василю, — надо оперативно решать с названием. Есть идеи?              Теперь, когда группа была в сборе и даже планировала выступать, проблема названия обострилась, но напрягать Максима Василь не хотел, а потому промолчал.              — Давайте только не такое говнище, как «Мертвый кречет», — подбодрил Богдан. Максим усмехнулся.              — «Мертвый кречет», кстати, распались, — добавил Василь, чтобы увести разговор в другую сторону и дать Максиму отдохнуть.              Богдан вздернул брови:              — В натуре?! Сколько они продержались, месяца три?              — Типа того.              — И че теперь?              — В смысле? — не понял Василь.              — Ну че они дальше будут делать?              — Да я не спрашивал, — Василь неловко перевел плечами. — Пацаны прибьются к кому-нибудь, а Трушный новую группу соберет. Обычная тема.              — А к нам они не хотят? — поинтересовался Богдан. Василь ощетинился:              — У нас есть барабанщик.              — Да я не про Трушного, — Богдан махнул рукой, уже не удивляясь, если Василь отвечает невпопад. — Я про пацанов его, гитаристов. Нормальные же вроде чуваки, может, хотят к нам на ритм?              — Они посредственные, — бросил Василь. Богдан отбил короткий марш по спинке стула.              — Можно собрать название группы из первых букв наших имен, — предложил Максим с полушутливой интонацией. Богдан переключился на него:              — Мы ж не телки.              Аргумент поставил Максима в тупик, и, пока он напряженно обдумывал логику друга, тот все же сложил первые буквы имен:              — БМВ получается.              Василь растерялся, боясь, что они это всерьез:              — Как машина?..              — Может, из фамилий? — продолжал подначивать Максим. Богдан подхватил:              — Макаренко, Громов, Островский… ОМГ?              — ГМО, — буркнул Василь.              — Ладно, все, — прервав мозговой штурм, засмеялся Максим. Богдан закрыл лицо рукой, и даже Василь слегка посветлел за компанию, хотя тиски на сердце разжались без малейшего веселья. — Давайте каждый подумает пару дней, набросает варианты, даже самые уебищные, и на следующей репе обсудим, идет?              Василь с Богданом согласно кивнули.              Но следующая репа откладывалась. Максим после выписки чувствовал себя неважно: плохо спал, с трудом переносил даже такие несложные нагрузки, как подъем по лестнице, часто раздражался и искал поддержки у Артема, с которыми старался не разлучаться. В конце недели ему сняли гипс, и это тоже оказалось не только радостью, но и новой головной болью. Василь боялся лишний раз тревожить друга в таком состоянии. У Богдана же группа и так не стояла на первом месте: он занимался работой в органах, где, как назло, случился завал, и параллельно выстраивал общение с Олегом Либерманом, своим главным информатором в банде Марата. Либерман доводил Богдана до трясучки, и лезть к другу с напоминаниями о репетициях Василь не рисковал, тем более репетиции эти все еще проходили без барабанщика. Зато андеграундную тусовку никто на паузу не ставил, и Рассел, приятель Василя, который предложил поучаствовать в фесте, срочно требовал название группы.              — Оно нужно еще вчера, Васян, — в десятый раз твердил он по телефону. — Мне надо составлять программу, тайминг, прочую поебень, афишу в соцсети кидать. Ты мне случайно не напиздел? У тебя там точно группа есть?              — Ты меня во лжи обвиняешь? — проскрежетал Василь.              — Ну вот че ты сразу? — Рассел цокнул языком. — Короче, ты меня услышал. Я тебя вписываю, если ты мне даешь название завтра к вечеру. Остальное по ходу дела разрулим, похер. Но название пиздец как нужно.              — Я понял, — отсек Василь. — Завтра к вечеру.              — Меня все спрашивают о тебе, так что не вздумай сливаться.              О таком Василь даже близко не думал. Пять лет пытаться найти музыкантов, единомышленников, друзей на творческом пути, собрать с ними группу, которая станет чем-то большим, чем «Мертвый кречет» и другие выкидыши андеграунда, заявить о себе, заняться любимым делом без стыдливых сомнений и вот наконец, когда, хрупкое и долгожданное, счастье почти у него в руках — все потерять, потому что не подал название. Ну уж нет. Хватит с него просранных возможностей.              Тем же вечером Василь прибрался в своей комнате, выкинул iPad с интерфейсом на чешском языке, бездельно пролежавший в верхнем ящике стола пять лет, и сел думать. Раз все заняты, он справится в одиночку. Максим с Богданом его друзья, он их отлично знает и без труда подберет то, что им понравится. Это не займет много времени. Нужно просто сосредоточиться.              На столе лежали затертые тетради со школьными стихами Максима, которые Василь с помощью Артема недавно вывез, а точнее, выкрал из Девяткино, и свежие тетради, больничные, где Максим почерком первоклассника нацарапал четверостишья с недетским смыслом. Василь в сотый раз перечитывал то и другое, искал закономерности, сравнивал метрический рисунок, пытался отследить, как шел прогресс, и параллельно трогал струны акустики, выплетая канал, по которому можно направить мысли. Из-за стены звучало бормотание, смятое гипсокартоном, как мягкий картофель в пюре: к бабушке пришла Галина Ивановна, бывшая начальница Василя из «Мелодии», попить чай с конфетами. Хотя Василь не мог разобрать ни единого слова, он отчетливо слышал мажорную гамму, и на сердце у него было тихо и по-домашнему радостно.              Василь долго изучал стихи Максима, но это не приближало его к названию группы: как он ни старался, на ум ничего не шло. Он даже попробовал, наоборот, забыть и про Максима, и про Богдана, оставить лишь себя, наивного идеалиста, застрявшего в мечтах. Какое название для группы хотел Василь пятилетней давности? А прошлогодний Василь? Неужели он не придавал этому значения? Почему среди всего, о чем он бесконечно думал, не было самого главного: имени, под которым зазвучит его группа? Может, потому что принять такое решение самостоятельно значило признаться в одиночестве?              Раздосадованный и немного раздраженный, Василь вернулся мыслями к последней репетиции и улыбнулся, вспомнив идею Максима сложить первые буквы фамилий. Да уж, было бы забавно. Логотипом взять тот знак сестер-ведьм из сериала девяностых, чтобы ни у кого не осталось сомнений в их триединстве, и вперед, штурмовать музыкальный олимп. Василь бережно перелистнул страницу школьной тетради, посмеиваясь сам с собой.              Что-то в стихотворениях Максима не давало Василю покоя, и, вопреки их внешней незамысловатости, притягивало. Стихи были легкими, как росчерк подписи, понятными, как букварь, и вместе с тем влетали в сердце, как стрела, стремительная и неотвратимая, за леденящей пронзительностью своей честности оставляя жаркий, словно хвост кометы, след. Пока Василь искал неповторимую языковую форму, стихи Максима пестрели повторами: он повторял отдельные слова, повторял целые строчки, повторял конструкции предложений и даже отдельные звуки — и делал это так уместно и тонко, что Василь на его фоне ощущал себя неполноценным. Выскочка в цветастых перьях против сдержанного таланта, он хорохорился своими анапестами, как Бальмонт: «Я — изысканность русской медлительной речи. Предо мною другие поэты — предтечи…», но он не был как Солнце, его стихи никогда не ложились на музыку, а стихи Максима легли сразу. Они были рождены для музыки, они и были музыкой в словах. Василь опустил взгляд на гитару и только сейчас обнаружил, что все это время перебирал мотив Don’t Cry, как если бы одна из любимых песен Максима могла служить проводником в его внутренний мир.              Отняв руки от струн, Василь задумчиво размял пальцы, закрепил на грифе каподастр и попробовал напеть стихотворение Максима поверх мелодии, которую сочинил к его Дню рождения. Вышло неплохо. Но что-то резало слух. Может, опустить на полтона? Сам не заметив как, Василь принялся за работу, и вскоре у него получилось некое подобие песни. Это была баллада о поиске прямого пути в мире бесконечных развилок — баллада, вдохновителем и автором которой стал Максим. Василь записал итог нотами, запоздало сообразив, что можно, как советовал Филипп, использовать диктофон, и еще раз заиграл песню с начала.              В этот момент он понял.              Подорвавшись со стула, Василь аккуратно положил гитару поверх серого пледа на кровати и стрижом влетел на бабушкину половину комнаты, напрочь забыв о приличиях, правилах хорошего тона или хотя бы стуке в дверь. Бабушка с Галиной Ивановной, весело стрекочущие за столом, от неожиданности прервались.              — Ой, Васенька, привет, — Галина Ивановна встретила его улыбкой. — Мы слышали, как ты играешь. Очень красиво. Как твои дела?              — Чай будешь? Горячий еще, — предложила бабушка, завлекающе приподняв со стола хрустальную лодочку из парадного сервиза, доверху нагруженную конфетами.              Василь втянул голову в плечи и задержался на чай.              Но после, когда во всех подробностях была обсуждена работа в Театре русского балета, и бабушка похвасталась подруге одаренным внуком, и та восторженно поохала, кидая взгляд на знакомый «Красный октябрь», звучавший почти каждый вечер для Нины Георгиевны, а иногда и для соседей по коммунальной квартире, Василь все же продолжил свой путь и, приблизившись к бабушкиному книжному шкафу, внимательно вгляделся в полки.              — Тебе помочь, Васют? Что ищешь? — через пару минут спросила бабушка. — У меня там советские авторы, поэзия. Тебе они нужны?              — Они, — кивнул Василь, потянув на себя потрепанный сборник семьдесят девятого года. Черно-белая фотография на форзаце, издательство «Художественная литература», томик приветствовал Василя рассыпающимся, как осенняя листва, шелестом вместе с запахом ушедших лет.              Будь, пожалуйста,       послабее.       Будь,       пожалуйста.       И тогда подарю тебе я       чудо       запросто              Вот о ком напомнили ему стихотворения Максима.              На следующий день, ни с кем не посоветовавшись, Василь отправил Расселу название «Смог». Дело оставалось за малым: найти ритм-гитариста, чья фамилия начинается на букву С.              КЭ 4              «Ребзя, мы вас услышали!!! Дыра не резиновая XD Для тех кто в танке — пару недель назад мы открыли продажу билетов на Шторм-фест. И все продали за сутки XD Обычно билеты есть прям на входе, кто был тот знает, но в этом году хз чо случилось, у нас полный аншлаг! Кароч за эти две недели мы получили тонны говна, и приняли решение переезжать.              !Фест пройдет в Ласточке 17 ноября!              На месяц позже, но хули делать если вас так много.              Все тоже самое, группы те же, сеты те же, меняется только площадка. У кого входные в Дыру, норм, приходите. Вы главное влезьте суки XD              По всем вопросам к Расселу, билеты покупать/сдавать у него же»              Этот пост появился в группе в «Контакте» еще вчера, но Максим до сих пор его перечитывал, отказываясь верить собственным глазам. От Василя, который крутился в тусовке, он знал, что билеты разошлись даже быстрее, чем за сутки, но смена площадки была слишком муторным делом, сложноватым для организаторов такого уровня, как Рассел из «Дыры» и его приятели. Многие возмущались, что на фест невозможно попасть, но Рассел все спускал на тормозах. «Поорут и успокоятся», — отмахивался он, когда заглядывал на репточку.              Не успокоились.              Настолько не успокоились, что все-таки заставили Рассела связаться с другим клубом, более просторным и менее подвальным. И хотя в посте Рассел сообщил, что понятия не имеет о причинах внезапного ажиотажа, он все прекрасно знал. Именно поэтому он предложил Василю участвовать, именно поэтому настойчиво требовал от него название группы. Он понимал, что делает. Он просто недооценил масштаб.              Холодок, зародившись в груди, разлетелся инеем до кончиков пальцев, и Максим непроизвольно стиснул телефон.              Все это происходит из-за них.              Народ идет слушать группу Василя.              Это стало понятно еще в тот момент, когда Рассел выложил первоначальный пост и объявил о продаже билетов. За свою не самую продолжительную панкушную жизнь Максим повидал десятки подобных постов. Содержание их было предельно сухим: место, время, стоимость входа — свои в пояснениях не нуждались, чужие на тусовки не приходили. Для привлечения внимания к посту прикреплялись треки и кустарная афиша, где на картинку с черепами, трупами птиц, рваными молниями или Бафометом, найденную в «Гугле» минут за пять, ну или просто на черный фон лепили в «Фотошопе» названия всех заявленных групп. Чем хуже афиша, тем локальней концерт, потому что дизайн настоящие трушные панки, само собой, отрицали.              Пост выглядел так же, как и любые аналогичные посты, лишь одно изменилось: среди групп-ноунеймов была одна, чье название заставляло сердце Максима судорожно жаться.              «Смог».              Они это делают. Твою мать, они реально это делают.              Василь переживал, что придумал название в одиночку, и пытался объяснить Максиму с Богданом, почему так вышло, но те влипли в афишу, как дети в витрину магазина игрушек, и на объяснения не реагировали. Главное, что название «Смог» звучало емко. Коротко. Да в общем, нормально.              Они выступают. Они впервые будут выступать. Это охренеть же можно.              За пару часов с выхода поста под ним скопилось почти сорок комментариев и почти все на одну тематику:              «Смог – это группа Васяна?»              «Василь будет выступать????»              «@mest_sekiry гони косарь, я выиграл»              «Кто-то может объяснить че там со смогом? Это реально группа Кота?»              «Тэгните Васяна»              «А кто еще в группе? Есть записи? Дайте инфы блэт»              «У ВАСЯНА ЕСТЬ ГРУППА??????»              Несмотря на то что Василь никогда не выступал на сцене, никогда не присоединялся к группам и никогда не собирал своих музыкантов, он был нереально известен в тусовке. Шесть тысяч подписчиков в Инстаграме, толпы приятелей, подходивших к нему на мостах поздороваться, бесконечные знакомые, через которых перепродавались инструменты, бронировались репточки, добывались минивэны для барабанов — все это давало понять, что Василь не просто одаренный пацан с гитарой наперевес. Ему не было равных на улицах, но масштабы его популярности Максим не мог даже вообразить. В посте о «Шторм-фесте» имя Василя не упоминалось, он даже не успел сделать себе репост, а народ в тусовке уже как-то все вычислил, видимо, от Рассела, от кого же еще, и поднял шум. Билеты раскупили к следующему утру. Многие музыканты мечтали работать с Василем, но единицы, которые чудом пробились через его жесточайшие требования, так и не смогли найти подход к его своеобразному характеру. За приключениями Василя тусовка наблюдала целых пять лет. Все признавали, что он один из самых талантливых в городе музыкантов, и почти все считали, что он безумен. Народ постепенно терял веру, что Василь хоть с кем-то способен ужиться, и тут как гром среди ясного неба: «Смог», «Шторм-фест», приходите.              Кто бы не пришел?              Василь замечал повышенное внимание, но не придавал ему никакого значения. Его не заботили подписчики в Инсте, он не считал количество приятелей, а на безумие вокруг первого появления группы отреагировал равнодушным пожатием плеч. Он всегда делал то, что любит, и делал это так, как считает нужным. Если находились люди, которые его поддерживают, заебись. Если нет, похуй. Такой была его философия.              Жаль только, он не видел своих горящих глаз, когда «Дыру» из-за него пришлось сменить на «Ласточку».              В отличие от Василя, которому жизненная позиция помогала сохранять спокойствие, Максима колотило от свалившейся на них ответственности. Нельзя просто так взять и выступить в первый раз, обязательно должно произойти что-то… такое. Это ведь даже не разводные мосты, это куда серьезней. Наблюдая, как разлетаются билеты и тусовку аж трясет от любопытства, Максим испытывал гордость за Василя, но при том не на шутку тревожился. Василь глубоко вплетен в андеграундный мир, его там все знают, на него возлагают большие надежды, его будут оценивать по выступлению группы, которую он собирал в течение пяти лет. А если что-то пойдет не так? Если тусовка их не примет? Максим боялся представлять последствия и, пока Василь готовился к фесту со свойственным ему фатализмом, думал лишь об одном: он не имеет права его подвести.              Шла вторая половина сентября, до фестиваля, назначенного на семнадцатое октября, оставалось все меньше времени, а Максим по-прежнему не вернулся за барабаны. Правая рука восстанавливалась не так быстро, как хотелось бы, врачи пристально следили за нагрузками, а забивать на лечение Максим опасался: хорошо если риск себя оправдает, но если начнутся осложнения, Василь потеряет барабанщика и просто откажется выступать. Максим знал, что это разобьет Васе сердце, поэтому по мере сил стучал парням на пэде и уговаривал свою руку пойти им навстречу. Рука не особо понимала, как это.              В начале октября Максим внезапно стал начальником пиар-службы Театра русского балета, и новая работа проглотила его, как венерина мухоловка, росшая в отделе кадров у Кристины. Он выпал из жизни, на репетиции не оставалось времени, но к счастью, Василь с Богданом не задавали вопросов, уверенные, что он лечится, а не скрывает трудоустройство, как последний кретин. Тревожность Максима возросла до небес. С одной стороны, давил Театр, из которого не получалось вырваться раньше полуночи. С другой стороны, приближался фест, от которого нельзя отказаться. Да и не хотел Максим отказываться. И не собирался. Он там Васю не бросит. Вот только все шло к тому, что возвращаться за барабаны придется за пару дней до выступления, и эта перспектива, конечно, пугала. Не столько из-за руки, которой после этого пиздец, сколько из-за Васи. Максим не играл два с лишним месяца, палочки его еле слушались, и это не говоря уже о барабанных партиях, которые он ни разу не практиковал — вероятность опозориться во время феста была реальной, особенно с учетом завышенных ожиданий тусовки. Максим судорожно решал, что делать. Правильно было бы отказаться от фестиваля. Они не готовы. Он не готов. Он с самого начала говорил, что подготовиться в такой срок невозможно. Если сняться с фестиваля, их ждут смешки о трусости, но это можно пережить. Пережить позор на сцене куда сложнее. В первом случае Василь возненавидит Максима, во втором — себя. И как бы ни был тяжел этот выбор, Максим его все-таки сделал.              Он готовился сообщить Василю о своем отказе выступать, как вдруг в группе феста в «Контакте» вышел тот самый пост о смене клуба. От накатившего счастья Максим едва не разрыдался над Роминой лазаньей, которой обедал прямо в кабинете. После всех нечеловеческих нагрузок последних недель отсрочка феста стала первым послаблением. Впереди целый месяц. Месяц. Это же просто подарок небес.              На радостях Максим написал тому, кто был в теме:              «Наш фест перенесли на ноябрь, не пригодились твои кухонные КЭ)»              «Ну, перенос дат я бы вряд ли спрогнозировал, — ответил через пару минут Олег и, немного помолчав, прислал вдогонку: — Как твоя рука, кстати?»              «Более-менее, к ноябрю думаю восстановлюсь»              «Максим: 1, проблемы: 0»              Усмехнувшись, Максим крутанулся в кресле:              «Какие у тебя планы на 17 ноября? ;)»              Олег выждал степенную паузу для усиления эффекта и озарил Максима сообщением:              «Быть подальше от клуба Ласточка»              Максим со вздохом кинул телефон на стол. Нет, с этим бандитом надо что-то делать. Откуда он уже узнал про «Ласточку»?              КЭ 5              В последний раз проверив подключение проводов, Василь потрогал струны и убедился, что примочки настроены как надо. Все лишнее он убрал, оставил только основное: дисторшн, буст, дилей, парочку эффектов — хотел добиться нужного звучания с помощью скилов, а не модуляций, их замещающих. Стихотворения Максима научили его, что красота не обязательно должна быть сложной, даже наоборот: красота таится в простоте и в ней сияет, как на прозрачной водной глади.              — Ну мы че, готовы? — прозвенел из-за спины нетерпеливый голос Богдана. Василь вынырнул из размышлений, рефлекторно тряхнул головой, прогоняя отвлеченные мысли, и обернулся к Максиму:              — Ты готов?              В ответ Максим поерзал за барабанной установкой, поправил фиксирующую повязку на руке и, перекатив палочки в пальцах, кивнул:              — Готов.              Это была их первая репетиция с барабанами на Красном треугольнике.              Василь предполагал свое волнение и надеялся, что сможет его контролировать. Не он сейчас главный герой и не его чувства нуждаются во внимании. Это он, напротив, должен проявить заботу и проследить за тем, чтобы возвращение Максима за барабанную установку прошло гладко. Он нашел репточку, он написал музыку, он репетировал в прошедшие два месяца, пока Максим лечился — у него были все преимущества, а потому не было права на слабость. Но едва Максим приподнял палочки и привычным движением ударил ими друг о друга, Василь понял, как сильно ошибся в себе.              Раз — волнение.              Два — тревога.              Три — паника.              Четыре — истерика.              Четыре такта, и Василь крутанулся к Максиму спиной, что есть сил заиграв свое интро. Первая нота потянула вторую, пальцы откликнулись сами, вспомнили секвенции, которые Василь однажды придумал, овеянный благоуханием комнатных фиалок, и побежали в перпендикулярных плоскостях по струнам, словно по координатной сетке в тех учебниках, что валялись на одеяле в «Медоре». Ведомый музыкой, Василь понемногу упорядочил всколыхнувшиеся эмоции и постарался сосредоточиться.              Для выступления в «Ласточке» они написали три песни на стопроцентную панк-роковую тематику: о любви, о борьбе и о братстве. Душевные стихи Максима, положенные на самобытную музыку Василя — песни звучали свежо, но при этом знакомо. Богдану все нравилось даже без барабанов, а когда Максим присоединился на пэде, он без стеснения заявил, что группа «Смог» совершила музыкальный прорыв. Смутившись, Максим пошутил, что Богдан в этот прорыв уж точно больше всех вложился, а Василь, в свою очередь, попытался разглядеть в песнях ту гениальность, которой восхитился Богдан. Самому ему казалось, что песни хоть и имеют потенциал, но звучат сыровато и нуждаются в доработке. Именно ей все и занимались вплоть до сегодняшнего дня: каждый доводил до ума свою партию.              Если верить Расселу, который иногда приносил на репточку новости о подготовке к фесту, они были единственной группой среди восьми заявленных, кто решил начать выступление с интро. Меньшего от Василя не ждали, и тусовка добродушно над ним посмеивалась, чего Василь категорически не понимал. Без интро он вообще не видел смысла выходить на сцену. «Смог» выступали последними. Конечно, им требовался буфер, чтобы народ переключился с прошлой группы на новое звучание, чтобы все вернулись из курилки, взяли пиво, нашли в толпе место, приготовились к слэму, посплетничали о Василе и наконец погрузились в его музыку. Начать сразу с песни значило принести ее в жертву толпе. Василь никогда бы так не поступил. Чтобы выступление прошло успешно, настраивать надо было не только инструменты, но и публику.              Максим поддержал Василя сразу, Богдан отнесся скептически, но, услышав итоговую версию интро, все-таки согласился, что идея может сработать. Это была простейшая соль-минорная мелодия на паре аккордов, размеренная, чтобы утихомирить волнение и точно не налажать, и цикличная, чтобы играть ее столько раз, сколько потребуется в зависимости от настроения зала. Василь начинал первым, затем подключался Богдан, последним вступал Максим: мягкой шелестящей аранжировкой, ритмично нарастающей в дробь, которая, догнав гитары, вдруг подхватит их, потащит, как локомотив на перегоне — сто, сто двадцать, сто шестьдесят — и, со всей дури врезавшись в плотный воздух, рухнет брейкдауном на головы.              Вот тогда люди будут готовы к их песням.              Пока Максим лечил руку, он только слушал дуэт Василя с Богданом и накидывал свою партию, схематично дополняя интро на пэде. Он тосковал без барабанов, непроизвольно бросался к ним, пытаясь объяснить на пальцах парадидлы и брейки, и очень хотел вернуться за установку, чтобы ритм-секция их группы зазвучала так, как должна. Желание играть музыку полыхало вокруг него, как пламя вокруг феникса, и Василь, всем сердцем разделяя эти чувства, ненавидел себя, когда все-таки спрашивал, сможет ли Максим разогнаться до ста шестидесяти ударов в минуту, не слишком ли это тяжело, не стоит ли адаптировать темп интро да и самих песен под возможности руки. Василь переживал за Максима, но, даже если тот, отмахиваясь в ответ, лукавил, Василь верил ему, потому что хотел.              Их группа была самостроем, соломенной лачужкой, бесстрашной и уязвимой перед ветрами, пока наконец, спустя бесконечные дни не озвученных, чтобы не сглазить, надежд, у них не появился фундамент: снимая аккорд, Василь услышал позади себя барабаны. Он тут же вцепился в гитару, словно в стопор, который не даст повернуть мир на сто восемьдесят градусов и, забыв про интро, уставиться на Максима. Он не повернулся. Ссутулил плечи, чтобы закрыться в себе, и продолжил играть. Он знал, что иначе не выдержит. От счастья ему было больно, словно барабанные палочки каждый раз ударяли мимо установки прямо по нему. Он хотел, чтобы это не прекращалось.              Где-то рядом Богдан шумно радовался воссоединению трио и перекрикивал музыку, обращаясь к Максиму. Тот не отвечал, но в песочном шелесте тарелок Василь улавливал его смущенную улыбку. С тех пор, как они играли все вместе, прошло больше двух месяцев. За это время Василь ни разу не общался с барабанщиками, не просил помочь им с Богданом, не звал присоединиться у метро. Ни разу. Он так отвык от полноты звучания, от ощущения надежности у себя за спиной, от бьющего навылет ритма — и так, оказывается, скучал. Снова и снова повторял он простейшие фразы, просто чтобы Максим продолжал играть, чтобы не потерять ощущение их единства, чтобы не прекращалась музыка. Он повторял бы их снова, и снова, и снова, и…              — Вась?              — Я щас, — он сбросил гитару на мягкий диван и пулей вылетел за дверь.              Он мчался, не разбирая дороги, и был бы рад исчезнуть в Красном треугольнике, как самолеты исчезают в треугольнике Бермудском, покрыться кирпичной пылью и смешаться со строительным мусором. Вот только, к несчастью, он слишком хорошо знал Красный треугольник и, где бы ни оказался, нашел бы выход без труда. Позади остались репточка Рассела, барахолка музыкальных инструментов и хипстерская тату-студия, соседствовавшие в полуразрушенном цехе бывшего завода, кривая лестница, в которой не хватало двух ступенек, цифра «28» на стене — слепящее белизной пятно на ржаво-рыжих потеках дождя, и железные остовы надземных переходов. Василь забыл куртку, но не чувствовал холода: слезы на щеках обжигали. Он хотел сбежать от слез куда подальше, смахнуть их налету, спрятать в октябрьских сумерках, заворошить в земле, лишь бы никто не заметил. Что с ним творится? Как это все понимать? Почему Богдан от счастья смеется, а он зарыдал? Сорвавшись с дыхания, Василь юркнул за угол от парочки типов, которые курили на крыльце автосервиса, и перешел на шаг. Шуршание гравия покалывало подошвы и разносилось эхом далеко вперед. Провалы окон в заброшенных башнях выли теменью, словно ведьмы. Вокруг была только уродливая нагота разрухи, но в глубине ее, как в огромной топке, теплилась жизнь, и сквозь осколки дореволюционных кирпичей тут и там раздавалась музыка. Василь прислушался к родной хаотичности андеграунда, наполняясь ей, как восточные мудрецы наполняются энергией в местах силы, и вдруг среди гитарных перегрузов различил вдалеке саксофон. Сердце в груди сладко екнуло. Где-то здесь, внутри прожженного риффами Красного треугольника, играли джаз.              Как часто Василь приходил сюда в гости к Расселу, Трушному и другим пацанам, забирал примочки для гитары, что-то перепродавал, исследовал тупики и закоулки в случайных компаниях, оказывался на вписках, где все выглядело чужим, кроме закопченных стен заброшек за оконным проемом. На Красном треугольнике было много грязи и красоты, но джаза никогда еще не было. Такие места не для джаза, все это знают. Вот почему, едва услышав саксофон, Василь не смог сопротивляться любопытству и просто пошел на звук.              Через пару минут блужданий он оказался в эпицентре боев времен Второй мировой: баррикады, военные знамена, на стенах мазня по-немецки, всюду пепел, арматура, гильзы от патронов — «сраные киношники», пробубнил в голове Трушный, который недавно налетел тут спьяну на железяку и разодрал ногу так, что пришлось зашивать. Василь постарался быть аккуратней и, следуя за музыкой, обошел декорации так, чтобы ничего не задеть.              Вскоре он обнаружил источник звука. Помимо андеграундных репточек, где зачастую недоставало даже окон, на Красном треугольнике сдавали и более приличные помещения. Чуваки из тусовки в них репетировать отказывались: цветы в горшках, весело булькающий кулер, улыбчивая администратор на входе и длинный перечень правил поведения плохо сочетались с философией панков. Короче говоря, там было дорого. Дороже, чем бесплатно или хотя бы за пиво. Но вот у кавер-групп эти репточки пользовались популярностью. Как и вся андеграундная тусовка, Василь кавер-группы не признавал и считал их фальшивками, бездарно спекулирующими на чужом творчестве.              Музыка доносилась из приоткрытого окна, и Василь, усевшись под ним на корточки возле шершавой стены, закурил. Как же красиво звучит саксофон. Золото плавится в сердце. Василь хотел отбросить все лишние мысли и растопить себя в джазе, но практически сразу вспомнил ту ночь, когда они с Максимом смотрели в Девяткино «Одержимость». Макс тогда заявил: «Ты в состоянии осилить все, что взбредет тебе в голову, в том числе джазовые аккорды», и Василь до сих пор помнил это дословно. Он никому не рассказывал про джаз, даже Филиппу. Только бабушка знала. И Макс. Рефлекторным движением Василь набросил на голову капюшон толстовки, поджал колени к груди и затянулся поглубже. Джаз осыпался сверху разноцветным конфетти, искрился фейерверком в дымном мраке, и Василь, прячась так, чтобы музыка все равно сумела его найти, удивлялся, как быстро откатился обратно. Он старался больше не носить толстовки, не втягивать голову в плечи, не прятаться, не сливаться с чернотой, но вот опять — из ярких красок у него остался лишь кончик тлеющей сигареты, и сердце вновь качало вместо крови смолу. Василь вспомнил, как сидел вот так у «Медоры», гоняя по кругу голосовые Максима и запрещая себе думать о смерти. Его, своей, любой. Не смей. Страх того, что Максим уже никогда не сядет за барабаны, обогнал страх его гибели, и Василь больно укусил себя за нижнюю губу в наказание. Чертов эгоист. Как можно? Как можно такое…              — Вась? — тогда у «Медоры» Василя вернул голос Филиппа, а сейчас в джазовом ритме на Красном треугольнике он различил обертоны Максима. В один миг стало очень тепло: на плечи опустилась куртка. Василь затушил сигарету и зарылся в себя еще глубже, боясь, что Максим все-таки увидит его идиотские слезы.              Рядом осторожно зашуршала кирпичная крошка, и Василя овеяло ароматом духов, которые он узнал бы из миллиона других. Максим ничего не говорил, сидел тихо рядом, слушая джаз, и этого было достаточно. Василь не знал, сколько времени прошло. Один стандарт сменял другой, музыканты переговаривались, смеялись, повторяли фрагменты песен, что-то меняли и дорабатывали. Шла обычная репетиция, такая же, как у них самих в другой части Красного треугольника.              Два месяца назад Максим не мог без посторонней помощи даже подняться с подушки, а сегодня он вернулся за барабаны. После тяжелых травм внутренних органов, перелома руки, операции, мучительного восстановления, проблем с ментальным здоровьем, деньгами и работой — после всего этого он вернулся, он все равно вернулся и сидел сейчас рядом с Василем, готовый разделить с ним самую важную часть его жизни.              — Как ты меня нашел? — Василь потерся щеками о колени, чтобы избавиться от следов слез, и наконец поднял на Максима голову. Тот с улыбкой показал наверх.              — Это Hello Dolly, — сходу определил Василь. — Офигенно импровизируют.              — Пойдем познакомимся, — предложил Максим так, словно это было в порядке вещей. — Хочешь?              Конечно, Василь хотел. Он просто не знал, что так можно.              Максим отвел его на репточку к джазистам, которые, заметив в дверях посторонних, даже не успели удивиться, прежде чем Максим очаровал их своими профессиональными навыками общения. В группе было пятеро парней и девушка-вокалистка, все примерно одного с Максимом возраста, но ни их, ни Василя это не смутило, тем более что один из музыкантов, его звали Саша, хотя все игриво обращались к нему Сандро, прекрасно знал, кто такой Василь Островский и даже был подписан на него в Инсте. Репетиция завершилась, зато продолжились посиделки. Минут через десять к ним присоединился Богдан, и болтовня о музыке, перемежаемая гитарными импровизациями, продолжалась до четырех утра. Василь никогда не общался с джазистами и жадно впитывал каждый аккорд, пытаясь повторить его тотчас, на месте, совсем как ребенок. Он так давно хотел познакомиться с джазовыми музыкантами, у него было столько вопросов, он был так счастлив сейчас.              Немного утомившись от общения, Максим потягивал в одиночестве пиво на диване и, когда Василь обратил к нему благодарный взгляд, весело подмигнул в ответ.              КЭ 6              Все было очень плохо. Форма Максима оставляла желать лучшего.              Он понял это практически сразу во время первой репетиции на Красном треугольнике и вероломно порадовался в глубине души, что репетиция закончилась так быстро. Они еще только отрабатывали интро, как Василь вдруг сбежал с репточки и Максим отправился его искать. Если бы не это, он бы точно сгорел перед ним со стыда. Конечно, все понимали, что для восстановления нужно время, и не требовали от Максима сверхъестественных результатов, но Василь верил в него, всегда верил, с самого начала, и заставлять его слушать позорное исполнение было по меньшей мере несправедливо. Василь заслуживал лучшего барабанщика, а вместо этого возился с калекой и ждал, пока он разработается до адекватного состояния. Максим бы заперся в Девяткино с электронной установкой и ебашил сутки напролет, пока не станет прежним, тем, кого в комментариях к постам о фестивале звали не иначе как Макс Драммер, но, увы, в реальности это было труднодостижимо, если не утопично. Оставалось запастись терпением — твою мать, как он устал уже терпеть — и стиснув зубы продолжать работать.              Он надеялся, что возвращение за барабаны сделает его счастливым, и предвкушал всплеск счастья еще задолго до той репетиции на Красном треугольнике, воображая, как вибрация отскочит ритмом от томов и выбьет пульс адреналиновым ударом через сердце. Он так безумно этого хотел. Но проза жизни оказалась беспощадна. Вместо счастья или хоть тихой греющей радости Максим, задыхаясь от волнения, испытывал лишь горечь. Он был не тем, что раньше. Он был хуже. Он даже не представлял, насколько он теперь хуже. Он преодолел огромный путь, чтобы вернуть руке подвижность, но все равно не мог расслабиться и похвалить себя. Пока Богдан восхищался его техничностью, а Василь заботливо ободрял, Максим не переставал думать о том, что впереди новый тяжелый путь: к музыкальному мастерству. Да когда ж это, сука, закончится?!              О своих переживаниях он никому не говорил. Да это и не требовалось. Богдан с Василем сами все видели, просто не акцентировали внимание и молча поддерживали. А Тёма чувствовал его без лишних слов. Он знал, как сильно Максим беспокоится из-за барабанов, как тоскует по прежним возможностям и как боится, что больше не сыграет на том уровне. Артист балета, который едва вернулся на сцену после травмы, Артем понимал Максима лучше, чем кто-либо. Они не затрагивали эту тему напрямую, но Тёма, заботливая птичка, старался свить вокруг любимого ощущение тепла и безопасности. Он придумывал маленькие поводы для радости, забегал к Максиму в Театре между репетициями, покупал апельсины и билеты в кино, ластился по утрам, присылал свои солнечные селфи и даже не догадывался, насколько важен любой, самый крошечный знак его внимания. Максим не знал, где взял бы силы бороться без Тёмы, как не знал и откуда в Тёме, его хрупком счастье, так много сил. Ослепительная путеводная звезда, Тёма вел его за собой с самой первой их встречи, и собственные страдания, какими бы тяжкими ни были, не гасили его прекрасный свет. Каждый раз, садясь за барабаны, Максим думал о Тёме, о тех весенних днях, когда шарахался от музыки, сбегал из музыкальных магазинов и заливался краской, замечая, с каким трепетом Артем вслушивается в его размазанное исполнение. Как паутинка разрушается от дуновения ветра, Максим тогда мог бросить барабаны от любых малейших неудач, но рядом с ним был Тёма, и одна его добрая улыбка заставляла Максима бороться. Он хотел играть для него, он хотел, чтобы любимый человек им гордился.              — Я хочу, чтобы ты мной гордился, — произнес Максим в одну из октябрьских ночей, когда Артем, не говоря ни слова, бережно гладил его уставшую правую руку в темноте.              — Я горжусь тобой, — прозвучал тихий ответ. — Очень.              Артем был как поле незабудок, как самый целебный ромашковый чай.              — Ты сможешь приехать на Красный треугольник, чтобы я постучал для тебя?              Послышался шорох одеяла, и Артем, перевернувшись на бок, мягко провел кончиком пальца по переносице Максима:              — У меня есть идея получше.              Чтобы восстановить музыкальную форму и перестать тревожиться за Василя и фестиваль, Максим мог понемногу тренироваться на электронных барабанах, вот только они по-прежнему стояли в Девяткино, куда доступ Максиму был запрещен. Ну не то чтобы прямо запрещен. Никто бы, конечно, ничего ему не запретил. Просто каждый раз, возвращаясь на Гривцова с очередной хренью из Девяткино, Максим заставал Артема в таком несчастном настроении, что проклинал и Девяткино, и себя, и тупую вещь, из-за которой заставил его расстроиться. После дачи прошло два с лишним месяца, Артем признал, что Марат не караулит у парадной, по Девяткино не бегают киллеры, и Максим там находится в безопасности — ну, насколько это в принципе возможно в Девяткино — но справиться с чувствами не мог и все равно переживал. Ему было неловко, он старался скрыть волнение, притворялся, что поездки Максима на квартиру не вызывают у него никаких реакций, что это рутинная часть будней: забрать осенние вещи, отвезти летние, все в таком духе — и что, само собой, он не планирует напрашиваться за компанию или просить Филиппа съездить с Максимом, если сам занят в Театре. Тёма старался вести себя зрело и не грузить любимого человека загонами.              Именно поэтому его предложение использовать квартиру в Девяткино как репточку Максим отверг без колебаний. Ну какая репточка, если Тёма себе места не находит? Время «базы», где Максим репетировал с Василем, прошло и уже не вернется. На Гривцова электронные барабаны тоже было не привезти: физически не вмещались. Зато у Максима неожиданно родилась идея, услышав которую, Артем так и прыснул в кулак.              — Чтоб я, блять, еще раз… — проворчал Филипп и, закинув на плечо спортивную сумку, набитую, как он выразился, «палками», выразительно хлопнул дверью «Сонаты».              — Эй! — возмутился от багажника Максим. — Давай поаккуратней.              Филипп нисколько не смутился и, пока Максим вытаскивал вторую сумку, заявил:              — Ты мне еще спасибо должен.              — Это за что? — удивился Максим.              — За то, что с оркестром договорились.              — Так это Вася договорился, а не ты.              — Пакет не забудь, — Филипп цокнул языком и с гордым видом направился под арку, демонстративно покачивая бедрами. Максим потрусил следом, надеясь, что эти бедра никого не приманят. Ну, к счастью, обошлось. Во дворах-колодцах, ведущих к служебному входу Театра русского балета, им не встретилось ни единой живой души. Только охранник курил на крыльце, но ему было фантастически пофиг и на бедра, и на другие части тела Филиппа, и даже на менее гомосексуальную сумку в его руках.              — Здрасьте, — крякнул Филипп, потянув на себя железную дверь. Охранник смерил его хмурым взглядом и приветственно кивнул Максиму.              Как-то так они и пронесли в Театр электронные барабаны.              Максим до последнего не верил, что получится. Даже когда собирал с Филиппом установку в одном из залов оркестра на первом этаже, ждал подвоха. Вот сейчас ворвется Благовольский и выгонит их взашей. Сейчас дирижер Велиор Степанович их заметит. Кто-то из музыкантов нажалуется. Что-то еще произойдет. Но ничего не произошло, и оркестранты приняли Максима спокойно. Некоторые даже пришли поболтать. Все-таки не каждый день начальники пиар-служб превращаются в рокеров. С оркестром Максим почти не взаимодействовал, музыканты в Театре жили какой-то закрытой обособленной жизнью, но с ними, ясное дело, взаимодействовал Василь, который и попросил найти незаметное место для барабанов. Таким местом стал удаленный, фактически заброшенный зал неподалеку от пожарного выхода. Пару лет назад над ним ремонтировали раздевалку артистов, что-то, как обычно, потекло куда не надо, зал затопило, ремонт уплыл, и с тех пор оркестранты здесь не показывались. Короче говоря, ни Благовольского, ни дирижера, ни доносчиков можно было не опасаться. Да хотя никто бы и не донес. Боялись Василя.              Сам Василь вместе с Артемом спустились взглянуть на барабаны к тому моменту, когда Максим и Филипп, закончив сборку, находились на этапе пива с двумя скрипачами и контрабасистом.              — У тебя Тибальт через час, — грозно напомнил Филиппу Артем. Тот отмахнулся:              — Я вхожу в образ.              Благодаря их хитрому мероприятию Максим получил возможность репетировать в любое свободное от работы время. Барабаны помогали не только восстанавливать контроль над рукой, но и лучше справляться со стрессом. Хотя о такой их функции Максим не задумывался, ее гениальность оценил довольно скоро. «Фонтанка» названивает третий час подряд — пошел постучал. Макет афиши забраковали в типографии, а дизайнер где-то над Карибскими островами — пошел постучал. Благовольский опять не может открыть свою почту — пошел постучал. Не получилось пообедать с Артемом, потому что помогал Кристине передвинуть шкаф и слушал ее пиздеж — ну в общем, да. От электронных барабанов в Театре были одни плюсы.              Вот только, постепенно возвращая координацию, Максим по-прежнему срывался с ритма. Силы покидали его не то что до конца пятнадцатиминутного сета — он даже две песни подряд не всегда мог продержаться. На репетициях с Василем и Богданом это было не проверить: из-за того, что барабаны только-только подключились и песни пока оставались сырыми, приходилось останавливаться, дорабатывать, шлифовать и переигрывать. Зато в Театре, прогоняя сет самостоятельно, Максим после множества провальных попыток выжить в борьбе против партий, которые он сам себе придумал, наконец признал, что проблемы не ограничиваются рукой.              Ему не хватало общей физической выносливости, которая для барабанщика важна не меньше, чем музыкальный слух.              Что ж, кажется, здесь требовалась помощь профессионала.              КЭ 7              Последние лет шесть, со старших классов школы, каждое утро Василя начиналось одинаково. Едва проснувшись, он натягивал спортивную форму: шуршащие шорты с легкой футболкой, или растянутые на коленях треники с черной худи, или спортивки с начесом, на которых настаивала бабушка, — и отправлялся бегать. Маршрутов у него было несколько в зависимости от погоды и настроения, но больше всего он любил Таврический сад, который в утренние часы, особенно на рассвете, напоминал ему Спящую красавицу Аврору. Огибая принявших свою участь собачников, досыпающих мам с колясками, школьников, волочащих по земле мешки со второй обувью, и деловых господ, которых душат белые воротнички стабильности, Василь кружил по гравийным дорожкам и любовался тем, как солнце пробуждает воду в пруде, словно Таврический дворец, растаяв, льется желтым цветом за забор. В наушниках играл плейлист с хорошими ритмами. Василь даже не знал, сколько раз его редактировал, убирая надоевшие треки и добавляя вновь найденные, но одна группа держалась там еще со школы: Thousand Foot Crutch. Под их Untraveled Road и Take It Out On Me Василь мог бегать бесконечно.              Он давно понял, что спорт не только помогает поддержать физическую форму — об этом он, сказать по правде, никогда особо не заботился — но и усмиряет клокочущий в груди огонь, который Василь ощущал так же явственно, как и любую часть своего тела. Бабушка порой шутила, что ему надо набегаться, иначе от переизбытка сил он начнет грызть мебель, но и она, и сам Василь понимали, что в этой шутке есть немалая доля правды. День без пробежки всегда заканчивался одинаково: как бы Василь себя ни сдерживал, рано или поздно на кого-то срывался, причинял себе вред или портил вещи, агрессивно пытаясь снять крышку с банки, подвинуть стол, подкрутить гитарные колки или банально проверить время на телефоне. Подспудная черная энергия, которую Василь не выплеснул с утра, копилась и заполняла его тело, точь-в-точь как собачье бешенство. Пробежки были не прихотью. Он в них нуждался и никогда не пропускал.              Пока не появилась Муза.              Прекрасная нежная Муза, Филипп умел легонько приласкать мечущегося в душе Василя демона и убаюкать его ярость. Теперь, просыпаясь на Гривцова в объятиях любимого, который морщит нос и одной рукой натягивает выше одеяло, пока вторая шарит рядом в поисках будильника, Василь стал с удивлением замечать, что может обойтись и без пробежки. Тихо, в полудреме, короткий треск еловой веточки над ухом: «Доброе утро, Волчонок» — и больше ничего не нужно, Василь покорялся. Вместо пробежки он притягивал Филиппа ближе, зарывался носом в аромат сандала и фиалок и позволял себе наслаждаться ленью, пока не прозвучит проникновенный вздох и по ключицам не пролетит бодрящий шепот: «Иди первый в ванную». Филипп занимался утренними практиками, медитировал и настраивался на новый день, а Василю хватало и того, что он рядом. Вдохновленный и радостный, он готовил своей Музе завтрак — конечно, если успевал до Ромы и, конечно, с оговоркой, что этот завтрак потом ели все.              До появления Филиппа Василь даже не догадывался, каким одиноким было его любое обычное утро.              Но пробежки не исчезли из его жизни. Ночуя дома, Василь по привычке возвращался к прежнему режиму и нарезал круги по Советским улицам или Таврическому саду, пока бабушка ждала его с овсяной кашей, гренками и ароматным кофе, который совсем недавно научилась варить в турке под бережным наставничеством внука. Занятая музыкальной школой и своими горемычными юными дарованиями, бабушка готовила редко, к чему Василь давным-давно привык. В их семье он готовил для бабушки, а не она для него. Но пару месяцев назад это изменилось. Бабушка вдруг стала раньше просыпаться, чтобы сварить кашу, и с радостью накладывала Василю сырники с малиновым вареньем, даже если очень торопилась на работу. Василь поначалу не понимал, что на нее нашло, и пытался образумить. Бабушку это отчего-то расстраивало. Лишь спустя время и после тщательной рефлексии Василь наконец разобрался: бабушка просто по нему скучает.              Он ночевал на Гривцова по четыре, а то и пять раз в неделю. Он там фактически жил, особенно после того, как устроился в Театр русского балета и стал возвращаться с Филиппом, Артемом, а позднее и Максимом. Бабушка радовалась, что у Василя появилась, как она называла, «девочка», но все же со своей прошлой подругой Катей он столько времени не проводил, а о новой бабушка совсем ничего не знала. Василь не звал свою «девочку» в гости, не показывал фотографии, отказывался даже имя раскрыть. Это бабушку удручало, но, как и всегда, она старалась не пытать внука расспросами. Захочет — расскажет. А пока лучше брать все возможное от редких домашних встреч с ним.              Василю ситуация казалась безысходной, и чувствовал он себя паршиво, ведь его «девочка» регулярно пила с бабушкой чай, переписывалась с ней в «Вотсапе» о театральных постановках, забирала ее вместе с тысячей тетрадей на каршеринге из музыкальной школы и даже ходила с ней по магазинам. Его «девочка» была записана у бабушки «Филюша», а сама бабушка как-то незаметно стала «Ниночкой Георгиевной».              Надо было все это разрушить, но разве Василь мог?              И он опять включал погромче Thousand Foot Crutch, накидывал на голову капюшон толстовки и бежал куда глаза глядят, рассеивая утреннюю дымку, лишь бы не думать, как жить на два дома и две параллельных реальности.              Но вот однажды промозглым утром середины осени в потоке белесых, как дождевые капли, машин Василь увидел припаркованную возле Таврического сада «Сонату». Рыжий цвет ее полыхал сквозь туман, как южное солнце, как сердце Данко, как жгучий протест. Василь остановился рядом и, вынув один наушник, обратился к стоящему возле «Сонаты» Максиму:              — Ты на пробежку на машине приехал?              Максим был одет теплее, чем Василь: вместо непромокаемой, но тонкой болоньевой ткани на нем был добротный плюшевый костюм и даже перчатки, чтобы защитить от кусачей мороси руки, которые умеют выбивать жирнющие ритмы и писать трогательные стихи о любви. Глядя на Максима, Василь отчего-то почувствовал себя неуютно в холодных шуршащих спортивках.              — А как я должен был, по-твоему, приехать? — Максим со смешком оттолкнулся от капота. — Пешком с Гривцова тут далековато.              Василь согласно промолчал.              — Спасибо, что взял меня с собой, — заполнил паузу Максим. Василь в ответ передернул плечами:              — Без проблем.              — Я просто знаю, что для тебя это особенная тема, ты бегаешь один, а я вот так…              — Ебало завали, — Василь сунул наушник на место и стартанул внутрь Таврического сада. Через пару минут Максим догнал его на дорожке, огибающей пруд. Пришлось сбавить темп — постепенно и аккуратно, чтобы у Максима не закрались подозрения в излишней заботе — и украдкой за ним наблюдать. Воспоминания о том, как Максим задыхался после одного-единственного лестничного пролета на Гривцова, выжгли себя на сетчатке Василя и иногда резали глаза горячей стружкой, так что теперь, когда Максим появился на пробежке бодрый, веселый и живой, Василь боялся радоваться. Казалось, беспокоиться правильнее, контролировать скорость правильнее, и дурацкий продолговатый пакетик сахара из кофейни, шепелявящий в кармане на случай, если Максиму станет плохо с непривычки — так тоже правильнее. Василь готовился к плохому, а Максим обернулся к нему, подмигнул и, показав на свой наушник, раздвинул губы в одобрительной улыбке. У Василя бывали проблемы с невербальной коммуникацией, но сейчас он все понял. Это значило «У тебя крутой плейлист».              С того дня они стали бегать вместе. И не только когда Василь ночевал дома. Максим хотел вернуться в форму, восстановить дыхалку и поработать над выносливостью, а потому настаивал на регулярных, то есть ежедневных тренировках. Василь не возражал. Да, Максим справедливо заметил, что пробежки оставались для Василя временем уединения, неважно, вынужденного или добровольного. На пробежки он брал только музыку, отгораживался ей от фонящего на периферии мира, через нее погружаясь в себя, словно музыка была каналом, по которому можно забежать к себе в душу. Он и не догадывался, что бывает как-то иначе. Оказывается, бывает. И оказывается, это здорово.              Даже по прошествии недели Максим продолжал оправдываться, что напрягать Василя ни за что бы не стал, только денег на зал не хватает. Его уверенность, что он не нужен, обижала. Василю нравилось бегать вдвоем. С Максимом он чувствовал себя спокойно и, замечая, что проваливается в очередной поток тревожных мыслей, мог ухватиться взглядом за серый плюшевый костюм. Во время пробежки они не разговаривали: держали один темп, но каждый слушал свою музыку — а по завершении дистанции, отдышавшись, просто шли домой. Василя это более чем устраивало. Как и Максима.              Не устраивало зато Филиппа.              — Чем это вы там занимаетесь? — надулся он под одеялом, когда Василь в очередной раз собрался утром на пробежку.              Из коридора доносились голоса: Паша, столкнувшись с Максимом, решил срочно рассказать ему какую-то историю. Судя по звенящему стаккато, Паша считал историю уморительной, но вежливое легато Максима намекало, что в реальности история не фонтан.              — Вась? — Филипп приподнялся на локте и, щелкнув пальцами, со вздохом подпер голову ладонью. — Я тебя спросил, чем вы там с Максом занимаетесь.              Василь оглядел свой спортивный костюм и растерянно пояснил:              — Бегаем.              — А меня вы позвать не догадались?              Немного помедлив над вариантами ответа, Василь решил честно сознаться:              — Не догадались.              Он и правда не мог представить, что Филипп захочет присоединиться к пробежкам. Такая мысль у него даже не промелькнула. И прежде чем начать себя корить, Василь вспомнил, что Филипп когда-то уже озвучивал свое отношение к утренним тренировкам.              «У меня каждое утро начинается с класса, еще я бегать буду перед этим» — примерно так оно звучало.              Подвергая себя жестким физическим нагрузкам в течение дня, после пробуждения Филипп любил, наоборот, понежиться: раскатывал коврик, включал плавную размеренную музыку, обволакивавшую Василя ароматами восточных благовоний, и занимался йогой, бережно готовя мышцы к предстоящим балетным испытаниям. Филипп с Василем вместе медитировали: Филипп как нужно, в позе лотоса, ну а Василь — выглядывая на него из-под подушки. Если в Театре не хватало кардио и силовых нагрузок, Филипп дорабатывал в зале. Улицей он в целом брезговал. Вот почему Василь так удивился его внезапному интересу к пробежкам.              — Ну кто бы сомневался, — усмехнулся Максим, когда Филипп тем утром вышел из комнаты вместе с Василем.              Так они стали бегать втроем.              Несмотря на то что Филипп был самым подкованным и знал всевозможные виды тренировок: короткие, длинные, интервальные — он уважал рутину Василя и честно старался в нее не вмешиваться, давно уяснив, к чему приводит давление. Поэтому, как бы язык ни чесался дать совет профессионала, Филипп себя пересилил и встроился в стиль тренировок, которого придерживались Василь и Максим. Хватило его на два дня.              — Вы че, вообще не разговариваете? — не выдержал он прямо посреди дистанции. Ни Василь, ни Максим его не услышали: у каждого играла музыка. Филипп, который бежал трусцой по центру, закатил глаза:              — Жесть какая.              После чего прибавил скорость и, пока Василь, подстроившись под темп Максима, спокойно огибал с ним вместе пруд, умчался в неизвестном направлении. Василь его понимал: он и сам обычно бегал быстрее, что уж говорить о Филиппе с его физической подготовкой. Но речь сейчас шла не о них. У них не было трехмесячного перерыва в спорте. Максим выкладывался на все сто, но догнать Василя и уж тем более Филиппа пока не мог. Он нуждался в поддержке, чтобы не чувствовать себя отстающим и не переборщить с нагрузками, и Василь был готов немного потерять в форме, лишь бы помочь другу. Филипп, с другой стороны, хоть и сочувствовал, такой роскоши себе позволить не мог. Выяснив, что пробежки совершенно не соответствуют его уровню подготовки, он их, однако, не бросил: упрямо вставал по будильнику, надевал спортивный костюм, закреплял на коленях суппорты, досыпал на заднем сиденье «Сонаты», а потом, заряженный и бодрый, выходил на старт в Таврическом саду. Что-то мягко ворочалось у Василя в груди, когда Филипп проводил для них с Максом разминку — небывалое новшество в спортивной жизни обоих — и держался рядом первый километр, беспечно о чем-то болтая. Музыку было уже не послушать, но Василь не нуждался в музыке. Голос Филиппа, трепещущий на ветру, был самой прекрасной музыкой.              — Все, пока, — через километр Филипп задорно махал рукой и, если вокруг не было людей, оставлял поцелуй на щеке Василя, прежде чем ускориться вглубь Таврического сада. Провождая его глазами, Максим с облегчением вздыхал, а Василь отрешенно улыбался. Пока они вдвоем бежали следующие пару километров, Филипп пробегал пять и, вновь нагнав их, замедлялся для заминки. Все движения его были легкими, и дышал он легко, словно лань, и, пусть на лбу выступали капельки пота, а щеки краснели вместе с кончиком носа, он не выглядел утомленным. Энергия била в нем ключом, заряжая Василя, который отчаянно старался сохранить контроль над телом. Адреналин подгонял, сердце срывалось в тахикардию, перед глазами немножко плыло. Как бегать в таком состоянии даже в темпе Максима? Василь на всякий случай проверял в кармане сахар и надеялся, что он не пригодится.              — Вась! — Филипп схватил его за локоть, когда Василь, запнувшись на ровном месте, едва не полетел лицом в асфальт. Максим притормозил:              — Все нормально?              — Нормально, — откликнулся Василь и, прежде чем Филипп его отпустит, незаметно коснулся теплой ладони на своем локте, уверенный, что Муза поймет этот жест.              Я очень рад, что ты здесь.              Так прошла еще неделя тренировок, а потом по дороге в Театр Филипп как-то невзначай поинтересовался у Василя, сидевшего рядом в каршеринге:              — Ты, кстати, по-прежнему занимаешься в том стремном зале на Третьей советской?              — Он не стремный, — на автомате буркнул Василь. Филипп легонько тронул его по руке, извиняясь за грубость. Во всяком случае Василь захотел расценить его жест именно так, а потому притушил раздражение и ответил на вопрос:              — Да, занимаюсь иногда.              — И мне ничего не рассказываешь?              — Ты считаешь тот зал стремным и хочешь, чтобы я ходил с тобой в фитнес-клуб, — напомнил Василь. Филипп нисколько не растерялся:              — И это повод замалчивать новости, когда я тебя о них спрашиваю?              Нахмурившись, Василь открыл было рот, но Филипп догадался, что услышит сейчас его исчерпывающее да, и поспешил перейти к сути дела:              — Может, возьмешь с собой Макса? Мы раньше ходили в качалку, но сейчас у него ни на что не хватает денег, а ему нужны силовые. Одного кардио мало.              — Я бы взял, — Василь качнул головой. Идея была отличной, и он не раз о ней думал. Существовала, правда, одна загвоздка. — Это зал моего кореша, там все друг друга знают, и чужих мы не пускаем. Неизвестно, как пацаны отнесутся…              — Я буду вести для всех тренировки. Бесплатно.              — Ты что?.. — ахнул Василь.              — Только Максу не говори, ладно? — торопливо прибавил Филипп, мигнув красному «Жуку», чтобы встраивался перед ним. — Просто пригласи за компанию и все. Типа у вас там бесплатно для своих, а мы свои.              — Ты серьезно?! — Василь всем корпусом крутанулся к Филиппу, прищелкнув себя на месте ремнем безопасности. Филипп безысходно вздохнул. — Ты хочешь вести тренировки в зале на Третьей советской для меня, Макса и моих пацанов?!              — А ты не хочешь? — Филипп усмехнулся краешком губ. — Если не хочешь, то…              — Хочу.              — Вот и славненько, — не скрывая удовлетворения, заключил Филипп. — Твои пацаны когда-нибудь слышали о кроссфите? Нет? Им понравится.              И им реально понравилось. Новость о том, что в скромном полуподвальном зале на Третьей советской появится тренер, да еще и за бесплатно, парни встретили ликованием. Василь не был в них настолько уверен, чтобы сообщить о театре балета, поэтому соврал, кое-как подавив внутренний протест, и назвал Филиппа фитнес-инструктором.              — Тебе бы все равно никто не поверил, что я артист балета, — ничуть не обиделся Филипп, непринужденно покрутившись перед ростовым зеркалом в своей комнате, чтобы Василь воочию оценил возмутительно анатомичные рельефы его торса и бедер. Заботясь о своем зрителе, ни торс, ни бедра Филипп и не подумал прикрывать, поэтому Василь получил возможность рассмотреть выразительную картину со всех ракурсов.              Филипп и правда выглядел как олимпиец, но знать, что его каменные мышцы умеют плавиться от осторожных теплых ласк, было вдвойне приятно.              Максим, в свою очередь, предложению Василя слегка удивился и даже, кажется, заподозрил подвох, хотя в итоге плюнул, поверил и решил не расстраивать друзей отказом, тем более силовые упражнения ему действительно были нужны. Самым трудным оказалось найти время, подходящее и Максиму, и Василю, и Филиппу, но и с этим они справились.              Все складывалось просто идеально.              До начала первой тренировки. Вот тут всеобщие восторги испарились, и зал на Третьей советской улице познакомился, к своему ужасу, с кроссфитом.              Василь однажды видел Филиппа в роли преподавателя, и те минуты за разделявшей их стеклянной дверью по-прежнему озаряли его животрепещущими воспоминаниями. Светлый танцевальный зал, залитый музыкальной истомой, десяток учениц в партере, все в чувственном черном, и Филипп, божественный источник страсти, возвышается над ними на двадцатисантиметровых каблуках, шагает грациозно и беззвучно, внимателен к каждой, улыбчив и горд, и его безупречное изящество так соблазнительно разбавляет маскулинность — он льется по залу, как ночная река, и Василь хочет нырнуть в ее воды.              — Под мой хлопок отжимаемся! Раз, два, три! Шевелитесь! Это разминка, овощи! — прокричал Филипп поверх долбящего из колонки бита.              В зале на Третьей советской он вел себя иначе.              Василь не хотел быть овощем. Он, если что, занимался боксом да и штангу в зале иногда поднимал, но, уверенный в своей отличной спортивной подготовке, теперь благодаря Филиппу понял, как жестоко заблуждался. Стало даже стыдно. Филипп, выходит, всегда замечал, какой он тощий доходяга, но почему-то ни разу не заикнулся и ни в чем не упрекнул. Сейчас понаблюдает за его никудышными отжиманиями и вообще расхочет… Стараясь из последних сил, Василь вспомнил самый невкусный овощ, визуализировал его перед глазами во всех подробностях и сосредоточился на этом кабачке. Вот таким он не станет.              Первую тренировку начали около пятнадцати человек, до конца продержались лишь шестеро, включая Василя. Спуску им Филипп не давал. Один комплекс упражнений сменялся другим практически без перерыва. Они делали становую тягу, махали гирями, запрыгивали на высоченные ящики, кидали мячи в стену и перед собой, бесконечно приседали, бегали на месте и по залу — если кто-то проходил в этот час по улице, наверняка решил, что людей насилуют. В целом, так оно и было.              — Шагаем в планке, — невозмутимо говорил Филипп и тут же показывал. — Туда, обратно, вперед, назад. Элементарно. Погнали.              На лицах парней читалось одно и то же: мы здесь не Ватсоны, и нам нихуя не элементарно. Может, кто-то и хотел со злости предъявить Филиппу, мол, сам попробуй в планке пошагать, но физическая форма их беспощадного тренера не оставляла на это ни единого шанса.              — Шагаем, жопы не отклячиваем! — Филипп ходил между ними, как надзиратель. — Еще шагаем! Кто перестал, тот педик!              Василь прыснул и охнул от боли.              — Кому совсем тяжело, просто стоим, — смилостивился Филипп. — Кому тяжело стоять в планке, стоим в упоре лежа. Увижу, что кто-то лег, все начнут заново. Стоим до конца кто как может. Тебя, Островский, не касается. Ты шагаешь.              — Я музыкант, мне еще руки нужны, — пропыхтел Василь. Филипп ласково потрепал его по всклокоченной красной шевелюре, но сердечная мышца тирана не дрогнула.              Единственный, кому Филипп давал поблажки, был Максим. Контакт с парнями из зала он нашел без проблем, все знали, что в недавнем времени его чуть не убили, доказывать кому-то свою невероятную выносливость Максим не собирался, а вопли и угрозы Филиппа на него не действовали. Он работал в своем темпе, и Филипп ничего от него не требовал. Даже наоборот, периодически проверял, все ли у него хорошо, спрашивал о самочувствии и корректировал упражнения с учетом его состояния. Шагать в планке, например, Максиму было категорически запрещено. А Василю было категорически запрещено сознаваться, что Филипп заранее связался с врачами из «Медоры» и два часа дотошно выяснял у них, какие нагрузки Максиму показаны и противопоказаны.              После первой тренировки Василь ушел в Театре на трехдневный больничный: все равно тело тряслось и не слушалось. Он ни о чем не жалел. По вечерам Филипп набирал ему ванну и делал расслабляющий массаж, пока Василь, расплываясь в сливочное масло под его умелыми руками, вдыхал одурманивающий аромат благовоний и с упоением слушал воркующий шепот своей Музы о том, какой он бесстрашный, сильный, красивый и самый лучший на всем белом свете. Василь, наверное, мурчал от удовольствия, настолько ему было хорошо. Ради этих мгновений и самозабвенной нежности Филиппа он был готов терпеть кроссфит до конца своих дней, хотя и не ждал, что кто-то захочет вернуться на вторую тренировку.              На вторую тренировку пришло в два раза больше людей, чем на первую.              Несмотря на то что Максим занимался по щадящей программе, его прогресс стал заметен почти сразу. Понемногу увеличивалось количество подходов и разнообразие упражнений, он не бросал тренировки на полпути, и его состояние из раза в раз улучшалось. Филипп очень радовался успехам, хоть и не проговаривал этого вслух да и вообще старался лишний раз не хвалить Максима, чтобы «не сглазить», то есть чтобы он не расслаблялся. Василю тоже нравилось наблюдать за другом. Он обратил внимание, что темп их утренних пробежек ускорился и подстраиваться под Макса скоро, кажется, не придется. В отличие от Филиппа, он бы обязательно об этом сказал, он и говорил у себя в голове десятки раз — наверное, каждый раз, как они выходили на пробежку вместе — прокручивал речитатив второй дорожкой поверх музыки, воображал, как повернется к Максиму, покажет жест «Достань наушник», наберется храбрости благодаря его улыбке и выпалит, сбивая все дыхание к чертям:              Дыхание сбивалось, а Василь так ничего и не говорил.              В первой половине ноября результаты Максима можно было не только увидеть, но уже и услышать. Он шел к своей цели без рывков, без изнурительных экспериментов, спокойно, ровно и последовательно, и эта стратегия оказалась лучшей. Пусть не все еще было гладко и оставались проблемы, о которых Василь старался лишний раз не думать, барабаны за его спиной грохотали камнепадом и сносили на своем пути любые страхи, если такие вдруг оставались. Сердце заходилось от восторга, когда Максим, почувствовав себя уверенней, добавлял орнаменты или непринужденно усложнял рисунок. Порой Василь не верил, что слышит это все, а не додумывает, пока восхищенный смешок или кивок Богдана не подтверждали: да, игра Максима в самом деле становится сильней. Строптивая и горячая, музыка покорялась ему, как молодая кобыла покоряется наезднику, и он не собирался отступать. Если поначалу ему требовались перерывы после каждой пары песен, то в ноябре он, собравшись, отбивал пятнадцать минут сета без запинок. Руки, которые три месяца назад не могли держать даже миску с кашей, теперь налились прежней мощью. Купленные после «Медоры» футболки стали узки, и Максим с радостью отдал их Василю. Одну из таких футболок Василь планировал надеть на фестиваль.              Где-то посреди ноябрьских дней, когда подготовка к фесту вышла на финишную прямую, Василь коротал время в гримерке Филиппа и Артема. У них троих это давно вошло в привычку. С оркестрантами Василь, скорее, примирился, чем подружился, и выбор между ними и своей Музой делал без колебаний даже тогда, когда на первый этаж стал спускаться Максим. Болтовня в гримерке не утихала. Филипп с Артемом трещали о своих партиях в «Ромео и Джульетте» и о правильном взаимодействии Тибальта и Ромео, придумывали, что надеть на званый ужин в честь премьеры, планировали поход к кадры за пригласительными для членов семьи. Василь, как всегда, не участвовал в разговоре: если нужно, вставлял пару реплик или отвечал на вопросы, а так ему было хорошо просто сидеть рядом с Филиппом, легонько перебирать волосы у него на затылке кончиками пальцев и стаскивать с его вилки оливки из греческого салата, которые он не ест. Наблюдая за тем, как Филипп придирчиво изучает содержимое пластикового контейнера, а Василь вполголоса просит помидорку, Артем, который увлеченно повествовал о чем-то балетном, неожиданно прервался на полуслове, отчего Филипп с Василем тоже прервались.              — Я вам кое-что хотел сказать, — голос Артема, секунду назад порхавший синичкой, вдруг рухнул на тон. Филипп замер, и Василь неосознанно приобнял его за плечо. Этот жест отчего-то еще сильней изменил настроение Артема. Он отложил айфон на новое трюмо, купленное после инцидента с гримером Колей, и вернул взгляд к друзьям.              — Я просто…              — Тём? — Филипп нервно сглотнул. — Че случилось?              Тот вскинулся:              — Все в порядке! Все хорошо!              — Не похоже.              — Нет, правда, — Артем убеждал с таким искренним чувством, что Василь ему тотчас поверил. — Я уже давно хотел… Я…              Вилка выпала из руки Филиппа и утонула в беспокойном колыхании салатных листьев. Тогда Артем, набрав в грудь воздуха, сказал:              — Просто спасибо вам обоим за все, что вы для него делаете.              КЭ 8              — Макс, ты занят вечером? Рассел хочет прогнать сет на репточке, — с этими словами Василь, сжимая телефон, влетел в кабинет руководителя пиар-службы Театра русского балета. Влетел и тут же замер на пороге. — А что ты…              — Ничего, — Максим с размаху хлопнул крышкой ноутбука и на всякий случай откатился подальше от стола.              Брови Василя сошлись к переносице. Он вытянул вперед руку с телефоном, помахал в сторону ноута и, точно экстрасенс на спиритическом сеансе, заявил:              — Нет, я видел…              — Вась, че ты хотел? — слегка раздраженно перебил Максим. — Вечером во сколько? В половину седьмого я встречаюсь с этим хуем из «Петербургского дневника», который мне все мозги уже вытрахал. Они собрались торчать за кулисами на генеральном прогоне с Ифре. Я Благовольскому пока даже говорить не стал, а то он с инсультом сляжет. Короче, к восьми, надеюсь, освобожусь, полдевятого плюс-минус приеду на Красный треугольник. Нормально?              В глубине души Максим подозревал, что сход этой лавины информации закончится плачевно: Василь либо утонет, пытаясь разобраться что к чему, либо отбежит в сторону, чтобы благополучно пропустить весь поток мимо ушей.              — Ты сердишься, потому что я зашел без спроса? — Василь перевел на Максима взгляд: насупленный, исподлобья и вместе с тем по-детски кающийся. Максим застыл. — Прости.              — Я… Кхм, — Максим нарочно громко прокатился обратно к столу, будто хотел таким образом заглушить Васин дар чтения людей по крохотным вибрациям голосовых связок. — Я не сержусь, но в следующий раз лучше постучись, да.              Не мог же он ему в самом деле сознаться, что едва не попался за просмотром сайтов тату-салонов.              Это был его последний, личный ключевой этап перед концертом в «Ласточке». Какой из него барабанщик и уж тем более драммер, если его кожа по-прежнему девственно чистая и не тронута ни единым уколом иглы? Это не трушно, это не андеграунд, это просто-напросто несерьезно. Если хочешь быть частью тусовки, ты должен ей соответствовать. Не то чтобы кто-то в тусовке предъявлял Максиму за отсутствие татух. Он был уверен, что всем в общем-то похер. Просто набить татуху, хотя бы одну, казалось правильным. Он сделал свой выбор. Он выбрал музыку. И тот Максим, который, прячась в душных пиджаках, считал татуировки чересчур раскованной фантазией, должен наконец об этом узнать.              — Увидимся вечером. Пока, — не забыв про вежливость, Василь неловко махнул Максиму на прощание и уже собирался идти, когда Максим окликнул его:              — Постой.              Василь развернулся обратно. Крышка ноутбука вновь была открыта, и Максим, точно школьник, которого поймали с сигаретой, виновато поглядывал на вкладку браузера. Салон находился неподалеку от Театра, можно было заглянуть до работы или после, устроить сюрприз для Артема и остальных. Логика, пожалуй, не блестящая, но Максим в тату-салонах ни хрена не смыслил и должен был хоть от чего-то оттолкнуться.              Прошла, наверное, минута, прежде чем Василь обрел дар речи.              — Ты прикалываешься?! — вспорхнул по кабинету потрясенный тон, в котором очевидно слышались бэки Филиппа. — Ты будешь бить татуху?!              Василь подлетел к столу быстрее, чем Максим успел хотя бы предложить стул, и ухнул вниз на корточки. Глаза его сияли от восторга, напоминая терпкую гуашевую ночь, и, словно звезды на небосклоне, отражали экранные блики.              Но это изменилось уже через мгновение.              — Че за параша? — прокомментировал Василь сайт тату-салона.              — Нашел на карте, тут рядом, — постаравшись проигнорировать его категоричность, пояснил Максим, но видя, что ситуация стремительно ухудшается, а волк у Василя на шее вот-вот зарычит, бросился накидывать аргументы. — Отзывы вроде нормальные, мастера опытные, ну и место само по себе выглядит опрятным, адекватным, в общем…              — Ты че, телка? — Василь поглядел на Максима снизу вверх так выразительно, что тот засомневался, риторический ли это вопрос. Вот поэтому он и не хотел, чтобы Василь узнал раньше времени. Вот именно поэтому.              — Почему телка-то сразу? — беспомощно переспросил Максим.              — Потому что это, — Василь кивнул на ноут, — для телок.              В аргументах его, конечно, было не переплюнуть.              — Ты почему мне ничего не сказал? — с напором потребовал Василь. — Я бы нашел тебе и мастера, и студию, и любую хуету, какую надо. Почему ты занимаешься этим без меня?              — Я решил, что справлюсь, — Максим пожал плечами, вымучив всю возможную беспечность. — Это просто татуха, ничего такого.              — Татухи надо бить в нормальных местах.              — Для меня главное, чтобы все было безопасно и профессионально. В таком деле я готов пожертвовать трушной атмосферой и… — Максим прикусил язык, внезапно осознав, как это прозвучало. Он не хотел обижать Василя намеками на условия, в которых панки, по его представлениям, бьют татуировки, но, если честно, он действительно куда больше доверял салонам для «телок», чем сомнительным рекомендациям и подвальным студиям.              Если даже Василь и уловил его опасения, то виду не подал. Вместо этого он потянулся к воротнику своей футболки-поло и одним движением стащил ее через голову.              Ладно, к этому Максим не готовился.              Пока он молча обалдевал от происходящего, обнаженный по пояс Василь поднялся на ноги, сделал пару шагов назад и развел руки в стороны:              — Достаточно профессионально?              На его торсе от самых ключиц и вплоть до пупка распластался ворон, вернее, жуткие обезображенные останки птицы, в изображении которых крылось, однако, что-то противоестественно прекрасное. Мрачный, как стылая земля на кладбище, ворон раскинул крылья, и каждое перо его казалось лезвием, тонко вспарывающим кожу. Размашистое черное клеймо, что выжгло душу, единственный глаз, сочащийся кровью, точь-в-точь над сердцем, через которое навылет просвистела пуля — если этот рисунок и отторгал своей чудовищной эстетикой, то не признать его искусством было просто невозможно.              Максим перевел дыхание, не в силах вымолвить ни слова.              — Я вас познакомлю, — Василь встряхнул футболку и, быстро натянув ее, упорхнул из кабинета вместе с вороном.              И суток не прошло, когда Максим с Василем отправились бить татуху в «нормальное место». Да, это был не подвал, не притон и не гараж, хотя адрес коммуналки где-то на Большой Подьяческой тоже не внушал особого доверия. Максим старался держать эмоции при себе, потому что Василь выглядел уверенным и все еще немного дулся, но, проезжая по Гривцова, оба, как-то не сговариваясь, решили, что «Сонату» оставят здесь, а дальше прогуляются через колодцы. Проблема оказалась не в повышенной тревожности Максима за рулем. Выходя из салона, Василь пояснил:              — Нажремся, скорей всего.              Нажираться с татуировщиком Максим не планировал, особенно потому что была среда, но кто его, собственно, спрашивал.              В квартиру на Большой Подьяческой поднимались по так называемой «черной лестнице», припрятанной в углу колодца неправильной рваной формы. Желтушно-тусклый свет, отражаясь от соседних стен, мазал по окнам подобием солнца, подоконники выглядели прогорклыми, а ступени, словно натертые жиром, казалось, устали еще при царе. На каждой площадке встречалось по две двери: у счастливчиков, которые выкупили квартиру целиком, добротные, в коммуналках измученные, жеваные, покрытые прыщами звонков, но попалась и уникальная, выдающая место обитания петербургской интеллигенции: дореволюционная, деревянная, отреставрированная с любовной бережностью так, чтобы не тронуть исконный дух благородный старины.              — Нам сюда, — как ни в чем не бывало кивнул на эту дверь Василь.              Максим усмехнулся про себя: Питер.              В коммуналке, увы, не такой благородной за дверью, было навскидку семь комнат, из которых приятель Василя занимал целых две. Одна досталась ему по наследству от деда, вторую удалось купить, когда съезжали соседи.              — Я вот тут стену пробил между комнатами, потому что изначально это и было общим пространством. Это все была столовая. Видишь, тут по карнизу идет лепнина, она из комнаты деда переходила в их комнату, вся оригинальная, только по стыку, по стене пострадала. Я вообще сам реставратор по образованию, ну первое у меня художественное, я Академию Штиглица закончил, в Царском селе работал, туда-сюда, ну короче, ту часть в углу видишь, как я уже отчистил? А с другой стороны пока не занимался, она страшная. Обои тут снимал в прошлом году, надеялся, что нижний слой найду, ну знаешь, раньше под обои газеты клали, и много кто находит страницы там за тыща восемьсот какие-то года. Но я не нашел. Самый нижний слой у меня тут был, наверное, довоенный, годов тридцатых, но не раньше. А вот эти ручки на окнах оригинальные тоже. Окна сами деревянные, но новые. А ручки вот эти латунные я сохранил, отреставрировал…              Приятеля Василя в тусовке знали под прозвищем Вантуз, но после такого приветствия у Максима язык не поворачивался звать его иначе, чем Иван.              Ивану было тридцать восемь лет, он носил длинные, ниже плеч волосы и роскошную бороду до груди, говорил негромко, напевно и плавно и напомнил бы Максиму священника, если бы не черные джинсы с цепью, треснутая надпись «Свобода — это рабство» поперек домашней футболки и мощнейшие рукава: на одном десятки человеческих лиц с пустыми глазницами и распахнутыми ртами проступают через мутный дымчатый туман, на другом — бессвязная абстракция, которая при долгом рассмотрении вдруг начинает приближаться, закручиваться в очертания, напоминающие хвойный лес, где сквозь зловещие, растянутые кверху силуэты сосен вкрапляются кресты. Эти татуировки были настоящим произведением искусства, и Максиму с его детсадовским запросом стало неловко, что Василь привлек к работе такого крутого мастера. А еще, слушая истории Ивана о насыщенной художественной жизни, Максим смутился своего недавнего невежества, заблуждений и пренебрежения к андеграундным татуировщикам. Было так стремно, что какое-то время Максим даже избегал смотреть в сторону Василя, боясь увидеть в черных глазах осуждение, которого, он знал, там никогда не будет.              В одной из своих комнат Иван жил, вторую превратил в тату-салон. Выглядело это все довольно скромно, но содержалось со знанием дела, в чистоте и любви. Максим незаметно выдохнул, хотя и продолжал чувствовать себя не в своей тарелке, особенно когда в процессе увлекательной беседы, точнее, монолога об истории дома к Ивану завалилось еще пятеро друзей, которых, разумеется, знал и Василь.              — А, Макс, здорово! — воодушевился один из парней, после чего, не успел Максим толком опомниться, внезапно обнял его со всей дури.              — При… — крякнул Максим.              — Слышал про твой перелом, — парень отстранился и ободряюще похлопал Максима по плечу, всем видом выражая сочувствие. Даже черная слеза под глазом, похожая на след от кисточки, словно сорвалась вниз и покатилась по щеке. — Ты охуенный, чел. Мы придем в «Ласточку». Мы с тобой.              Остальные дружно закивали, и Максим, понятия не имея, кто все эти люди, откуда они его знают и какие «мы» собрались на его концерт, вдруг ощутил, как внутри разливается тепло.              В считанные минуты атмосфера расслабилась, заиграла самопальная сиплая панкуха, откуда-то взялись жестянки пива, комната наполнилась задорным смехом, и по пространству заструилась терпкость табака. Позже, уже в процессе работы над татуировкой, выяснилось, что новости в тусовке разлетаются приблизительно мгновенно, а если это новости о похищении с попыткой убийства, организованном Маратом Цепакиным, да с эффектным взрывом машины, да с реанимацией и остановкой сердца…              — Такого не было, — перебил Максим.              Короче, сам того не зная, Максим, хоть и пропал с радаров, все это время оставался «притчей во языцех», по выражению Ивана, и народ внимательно следил за лечением барабанщика, уже знакомого некоторым чувакам по выступлению на разводных мостах. Не так, конечно, Максим хотел бы прославиться, но неравнодушие людей все же оказалось приятным.              — Это праздное любопытство, не более, и ты не обезьяна в зоопарке. Пусть засунут свое неравнодушие в жопу, — пыхнул сигаретой Василь, объяснив таким образом, почему ничего Максиму не рассказывал. Сам он при этом, обнаженный по пояс, лежал на животе на кушетке, пока Иван, усмехаясь размашистым мнениям приятеля, готовился бить новый рисунок на его шее. О том, что Василь планирует сделать татуировку, Максим узнал примерно сейчас. Никакой другой информацией, кроме своего лежащего на кушетке туловища, Василь не счел нужным поделиться, так что Максиму оставалось готовиться к сюрпризу. Самого его Иван, услышав идею татуировки, передал другому мастеру, с чем Максим был полностью согласен. Не согласен он был лишь со столиком, больше похожим на табуретку, куда этот мастер с мелодичным именем Сивый попросил положить руку, но опять же — кто его спрашивал?              Благодаря компании вокруг, забитой чем только можно с головы до ног, ощущение эпохальности, которого Максим ждал от своей первой татуировки, напрочь рассеялось. Зато включился какой-то нелепый подростковый инстинкт. Наблюдая, как игла тонким зудом расчерчивает руку на до и после, Максим радовался боевому крещению. Бить тату оказалось прикольно, а за болтовней и шутками несколько часов пролетели почти незаметно. Да и присутствие Василя подбадривало. Хорошо, что он решил присоединиться. Одному в каком-то там салоне Максиму было бы, наверное, спокойно, но все-таки тоскливо.              Когда Сивый закончил, изнутри на правом предплечье Максима появилась изящная барабанная палочка.              — Ну, на елдак вроде не похожа, — оценил свою работу мастер.              Пока Иван, точно темный маг, корпел над Василем, Сивый без особых церемоний налепил Максиму заживляющую пленку, объяснил про уход, поделился лайфхаками, потом Максим распил с его приятелями по ноль пять пива за первую татуху, и Сивый накарябал на клочке бумаги телеграм:              — Как заживет, пиши мне бить вторую.              Максим кивнул и сразу же внес Сивого в контакты. Татуировка задумывалась парной, поэтому в скором времени барабанная палочка должна была появиться и на левой руке.              — Шрам перекрывать планируешь? — поинтересовался Сивый, с неожиданной деликатностью опустив взгляд на предплечье, из которого по милости Марата когда-то торчал обломок кости.              Максим ответил без колебаний:              — Да.              Барабанные палочки были классной темой, символичной, но останавливаться на них Максим не собирался, как не собрался каждый день видеть уродливое напоминание о той сцене в лесу, словно пробуренное под кожей кротом. Если след на руке останется навсегда, пусть это будет след от чего-то приятного.              — Ты, блять, угараешь?! Ты реально хочешь это бить?! — узнав идею, не своим голосом заорал Сивый, чем тут же привлек внимание Василя. Но задать вопрос Василь не успел. С наигранной мукой поднявшись со стула, Сивый стянул с комода пачку сигарет и обреченно поплелся на выход:              — Ну ты сука, Драммер. Знал бы заранее, ни за что бы не подписался. — Он дошел до двери, ненадолго остановился, обдумывая свое горестное положение, а затем развернулся к Максиму. — Бить у меня будешь, понял? Я тебе скажу когда. Все.              КЭ 9              Репетиция закончилась поздно. Было около полуночи, хотя, наверное, даже больше. Василь не смотрел на часы. На Красном треугольнике время замирало, будто сотни гитарных струн перетягивали его ход, и, если включить экран телефона, одна из струн от вспышки обязательно лопнет. Богдан с Максимом уехали раньше, а Василь, пообещав добраться до дома с кем-нибудь из знакомых пацанов, задержался на репточке, чтобы отработать соло. Именно так он и глазом не моргнув соврал Максиму прямо в лицо. В действительности соло нужно было переделать, потому что нынешняя версия звучала оскорбительно для слуха.              До концерта в «Ласточке» оставались считанные дни, и каждый тик стрелок, дергаясь по циферблату у Василя в груди, высекал раздражение искрами. И Макс, и Богдан, и даже Рассел, иногда навещавший своих «хедлайнеров», в голос твердили, что соло отличное, но Василь им не верил. Пускай соло нравилось всем, ему самому от него было тошно. Он решил во что бы то ни стало довести солягу до совершенства и сидеть на репточке столько, сколько потребуется, хоть всю ночь.              На самом деле он знал, что будет сидеть на репточке, пока Филипп не приедет и не заберет его за шкирку домой, и это знание его отчасти грело.              Промучившись какое-то время, Василь закрыл репточку на ключ, сунул в дверную щель записку «Я здесь, позвони» на случай, если Муза появится раньше его возвращения, и вышел на улицу перекурить в надежде, что покрытая инеем ноябрьская ночь выстудит в нем бесталанность. На Красном треугольнике не было, кажется, ни единой живой души. Стоя на крыльце полузаброшенного здания, в недрах которого притаилась репточка Рассела, Василь вслушивался в тишину сквозь темень. Ничего. Ни звука. Ни единого писка. Василь был уверен, что по завершении репетиции найдет таких же, как он, полуночников и напросится к ним в машину, ведь кто еще, кроме знакомых идиотов из тусовки, будет торчать здесь в такой час, но похоже, Василь остался на Красном треугольнике последним. Лишь в стороне, за соседним зданием раздавался мягкий приглушенный треск. Василь не мог понять, что это такое, и задумчиво втягивал сигаретный дым, строя догадки, пока наконец не повернул голову на звук и не увидел легкое рыжеватое свечение.              Там что-то горело.              Недолго думая, Василь затушил сигарету и направился к источнику огня. Тот находился близко, хотя по пути Василь все же успел сообразить, что не захватил с собой ни огнетушитель, ни тряпку, ни бутылку воды — ничего. Растерявшись от тревоги, он собрался спасать Красный треугольник голыми руками. Однако геройствовать, к счастью, не пришлось. За углом здания оказался щебенчатый пустырь на месте бывшей парковки. В центре стояла железная бочка, и именно оттуда поднимался огонь, распространяя вместе с запахом гари странное, несовместимое с общей атмосферой ощущение укромности. Василь замер как вкопанный. Нет, бочка его не смутила. Жечь хлам на Красном треугольнике было делом обычным за исключением того, что занимались этим, как правило, шумно и где-нибудь подальше от репточек. Просто возле бочки обнаружился Максим, который неспешно подбрасывал в огонь бумаги.              Ситуация располагала к вопросам, но Василь отчего-то не захотел их задавать и, сунув руки в карманы куртки, сделал пару шагов вперед. Максим повернул в его сторону голову, совершенно, кажется, не удивленный. Лишь кивнул, как бы приветствуя, и вернулся к делу. Выражение его лица не изменилось. Очерченное рыжими тенями, оно было задумчивым и непреклонным, и мутные отблески пламени смешивались с цветом его глаз в насыщенную винную багряность.              Василь молча встал рядом с Максимом. В потрескивании огня проскальзывало что-то веселое, будто фальшивые ноты в идеально выверенном адажио, и эта неуместная оживленность притягивала внимание, как притягивает его все, что выбивается из привычной картины вещей. Максим продолжал закидывать бумаги в бочку по одной, хотя мог сделать это стопкой. Ему было важно убедиться, что каждая прогорит дотла, и пепел, взвиваясь вверх, приносил ему облегчение. Василь скосил на бумаги взгляд. В рассеянном свете огня колыхались ломаные графики, таблицы с убористыми ячейками и номера страниц. Василь не мог разобрать отдельных слов, но догадывался, что документы связаны с Цепакиным. Максим бросал их в бочку один за другим, один за другим, методично и безжалостно, и, наверное, Василь должен был его остановить, хотя бы поинтересоваться, для чего он это делает, что такого страшного написано в бумагах, почему их нужно непременно сжечь. Но Василь молчал, продолжая наблюдать за действиями Максима, пока в бочке не исчез последний лист. Он не знал подробностей, но все, что было нужно, он знал.              Если Максим решил сжечь бумаги, значит, они должны сгореть.              Затушив бочку и убедившись, что никаких следов документов больше не осталось, Василь с Максимом обменялись взглядами и разошлись: один вернулся на репточку, другой, как и планировал, отправился домой.              КЭ 10              Артем сидел, поджав под себя ноги, на диване в гримерке и сотый раз переписывал сообщение, которое никак не мог отправить. Он торопился и нервничал: через десять минут у Филиппа закончится репетиция, он вернется на перерыв, и телефон придется спрятать. Если даже себе ничего объяснять не хотелось, то Филиппу и подавно. Отложив в сторону «лопату» неведомой допотопной фирмы Fly, Артем измученно вздохнул, отпил воды из бутылки и попытался наконец собраться с мыслями, после чего опять схватил конспиративный телефон и быстро напечатал:              «Привет»              «Привет», — ответ пришел почти мгновенно, и, хотя в нем не было смайликов, скобочек или других опознавательных знаков, Артем уловил растерянный тон. Да, для него писать на этот номер тоже было странно. Приняв той ночью на Гривцова телефон, он явно не собирался им пользоваться, да еще и так скоро.              Раз диалог начался, нужно было его продолжить, но Артем не придумал ничего лучше банального:              «Как дела?»              Это давало ему несколько секунд для размышлений. Надо же, совсем недавно он и представить не мог, что будет так волноваться из-за общения с Олегом. Это же Олег в конце концов. С ним Артем не церемонился: фыркал на него сколько себя помнил, равнодушно сбрасывал его вызовы, швырял любые гадости ему в лицо, огрызался, избегал, просил Марата от него избавиться. Либерман в долгу, конечно, не оставался, но все-таки ни с одним другим человеком Артем себе такого не позволял. Внутри будто сама собой просыпалась упрямая детская вредность. Артем не переваривал Олега, на дух не переносил, терпеть не мог, даже думать о нем было невыносимо.              «Что от меня требуется?» — проигнорировав шаблонный вопрос о делах, перешел к сути дела Олег.              Тяжело просить о помощи человека, с которым вы только и делаете что грызетесь, но Артем не пошел на попятный.              «У Макса, Васи и Богдана скоро концерт, — напечатал он, смирившись, что получится коряво. — Это их первый совместный концерт. И первый концерт Макса после всего, что случилось. После травмы. Для него это очень важно. Правда. Без шуток. Я хотел попросить тебя, если можно, сделать так, чтобы Марат не испортил им этот вечер. Чтобы он точно не смог помешать. Ты поможешь?»              Сердце колотилось как шальное, и автозамена едва успевала править опечатки после дрожащих пальцев. Артем готовился к чему угодно, любым колкостям, любым напоминаниям о том, что он капризный избалованный ребенок, которому, ну ничего себе, вдруг надо помочь. Он был в уязвимом положении и просто, затаив дыхание, надеялся, что тот, кому плевать на всех с высокой колокольни, почему-то проникнется чужой историей.              Олег прочитал сообщение и замолчал. Артем был готов к тому, что он не ответит. Или язвительно попросит услугу взамен, непонятно, правда, какую. Или заявит, что у него есть дела поважнее подвальных рок-концертов. Или…              Артем услышал голос Филиппа за дверью, и в этот момент на экране появилось сообщение:              «Сделаю все, что смогу»