Grand Pas

Песня к главе: Ульяна Мамушкина — Ощущать

— И встали раз! — раздробил пространство голос педагога-репетитора. — И как одна сейчас! В затылок! Выпала, Туманова! Стоп, вернулись в линии. Музыка оборвалась на общем изнуренном выдохе двадцати четырех танцовщиц кордебалета. — Девушки, так дело не пойдет, надо собраться и смотреть по сторонам, — педагог-репетитор кордебалетных сцен, сегодня это была Елена Константиновна Якушева, навалилась на станок позади себя сухощавыми предплечьями и скрестила в щиколотках ноги. — Просыпаемся, ровняемся друг по другу. Внимательнее. Можно со вступления. Зазвучали первые такты полуночного танца виллис, и венчики перекрещенных перед грудью кистей рук распались: двадцать четыре танцовщицы, разбив три линии на пары в глубоком preparation, шагнули на пуант одной ноги и сделали мелкое движение другой. — В затылок! — командовала Якушева поверх фортепиано. — Поворот вместе, не шатаемся! Успеть на затакт! Арабеск девяносто градусов! Выше, Иванова! Еще выше! А ты, Юля, не дери, точно параллель с полом! Я каждую вижу, и зритель увидит! Стоп. Вернулись в линии. Нет, ушли все за кулисы. Василь, дайте им с выхода. По танцевальному покрытию зала натружено заскрипела канифоль. — Ну побыстрей! — скомандовала Якушева, и в скрип под подошвами пуантов вбросили семенящую дробь. Взмахнув шопенками, девушки разлетелись по кулисам, вернее, по разным сторонам репетиционного зала. В отличие от сцены, зал не давал артистам такой роскоши, как укрытие: он выворачивал балет наизнанку, вытряхивал его нутро и щепетильно перебирал внутренности в поисках изъянов. Сняв руки с клавиатуры фортепиано, Василь отстраненно ждал, пока пурга уляжется порошей и Якушева разрешит музыке звучать. Ему не нужно было перелистывать ноты. За время репетиций он выучил текст наизусть, чем приводил в исступление и педагогов, и концертмейстеров: первых — своей невероятной одаренностью, вторых — невероятной заносчивостью. Василь не знал, как на это реагировать. Он считал, что, играя произведение каждый день десятки раз, его не выучит только дебил, а значит, он был единственный не дебил среди всех концертмейстеров Театра русского балета. Филипп считал так же, но посоветовал не озвучивать вывод ни педагогам, ни коллегам по цеху. По крайней мере, пока не выбесят. Артистки распределились по краям зала, Якушева вдохновленно взмахнула рукой: «Можно», и с первым касанием клавиш двадцать четыре виллисы синхронно сделали шаг. В это мгновение, сколько бы Василь ни играл, у него замирало дыхание. Словно лист наизнанку: белые ноты на черном фоне, виллисы струились на сцену тончайшей мелодией скорби. Это зрелище завораживало Василя своей неуловимой хрупкостью и силой. Оно напоминало ему о Филиппе. Узнав о том, что на первых порах не будет играть ни классы, ни, тем более, сольные репетиции, Василь так глубоко расстроился, словно ему было не плевать на весь этот Театр с его идиотскими порядками, пыльными и замызганными, как выданное ему переложение Адана для фортепиано. Играть кордебалету было лучше, чем пассивно следовать за старшим концертмейстером Людмилой Федоровной и ее прихвостнями, но безусловно хуже, чем играть Филиппу. О своем поступке на первом и последнем утреннем классе Василь не жалел и по-прежнему был уверен, что играть по-другому не сможет. Кордебалет же он в итоге решил воспринимать как боевое крещение, за которым последует вечное счастье в рапсодиях Музы. Он и подумать не мог, что работать с кордебалетом ему понравится. Дело было не в том, что его, настороженного чужака, сразу приняли в стаю, хотя и это значило много. На кордебалетных репетициях второго акта «Жизели» он был единственным мужчиной в компании двадцати четырех виллис и педагога. Иногда к ним присоединялись солистки, которые в нотах Василя обозначались «Виллиса I» и «Виллиса II», и повелительница виллис Мирта. Тогда рисунок становился полным: Василь и двадцать восемь женщин. Хорошо, что перед первой своей репетицией он не успел всего этого спрогнозировать и не придал значения ироничным улыбкам Филиппа в машине, иначе вместо репетиционного зала отправился бы, наверное, прямиком в отдел кадров: увольняться. Но противопоставлять себя девушкам ему не пришлось. Они встретили его тепло и приветливо, держались уважительно, наколдовали дружелюбную атмосферу, но соблюдали дистанцию — они все вместе превратились в Рому. Они здоровались с ним и прощались, спрашивали, как дела, улыбались, если случайно перехватывали его взгляд. Они были по-настоящему ему рады, и Василь, ощущая это, откликался доверием. Часть процесса, часть команды, он попросту не мог считать своих виллис боевым крещением и старался, напротив, отблагодарить их музыкой, а может, даже несколько им помочь. Общность мелодии и танца была столь потрясающей, что поначалу оглушала Василя. Ему было знакомо чувство единства с музыкантами, когда, сливаясь, словно притоки реки, совершенно разные по своей сути инструменты рождают новое прекрасное течение. Василю нравилось быть в этом течении, ощущать себя одновременно ведущим и ведомым, плыть, как на привязи, за каждой отдельной струйкой и погружаться в толщу воды, в музыку, во всю ее мощь. С кордебалетом было иначе, и новый опыт, не до конца еще ясный и объяснимый, завораживал его. В балете все хотят видеть танец, воспринимая музыку фоном, но танец начинал не кто иной, как Василь. С первой нотой он вдыхал в артисток движение и поддерживал его до финала, будто огонек между ладоней-лодочек на ветру. Он был больше, чем фоном, больше, чем даже музыкой. Растворяясь в артистках, он танцевал вместе с ними, а они в ответ рождали музыку каждым крошечным своим па. Они не сливались в одно течение, как это было в группе, не растворялись, чтобы создать уникальную форму: они перетекали друг в друга, продолжали, довершали — они помогали друг другу обретать силу и целостность. Довольно скоро начав чувствовать эту связь, Василь понял, что аккомпанирование кордебалету — это далеко не механика, не педантичное следование тексту, не жестко вымеренный темп. Это искусство. И он старался создавать искусство по мере сил: расставлял для девушек акценты, по которым им было легче ловить синхронность, чуть придерживал там, где они вытягивали линии тела, и ускорялся на бисерных па. Он знал, как будет удобней, как выгодней, с какими красками рисунки станут насыщенней. Все это артистки сообщали ему прямо в танце, и он прислушивался к их просьбам. Через пару недель одна из педагогов-репетиторов попросила его придерживаться утвержденного варианта исполнения безо всяких импровизаций. — У балета есть четкая аранжировка, которая потом на спектакле задается оркестру. Я понимаю, Василь, что вы талантливы, я слышу, как грамотно вы ведете девушек. Но если они привыкнут к вашему варианту, то посыплются с оркестром. Вы должны играть переложение так, как оно есть, — и видимо, ощутив, что Василь начинает раскаляться, педагог утешительно добавила: — Сходите к нашему дирижеру Велиору Степановичу и попробуйте согласовать изменения. Стоит ли говорить, что дирижер оркестра ничего Василю не согласовал, назвав его идеи «слишком вольными». Но Василь не собирался сдаваться. Он не мог подвести своих виллис. За время репетиций он сблизился с Ксюшей, которая, выступая голосом всех кордебалетных артисток, сообщала Василю их мысли и настроения. Девушки были счастливы, что у них появился такой неравнодушный концертмейстер. Василь кивнул: — Потому что трактовка Адана стала удобней? — Милый… — Ксюша раздвинула губы в улыбке, напомнившей иронию Филиппа. ­— Ну поэтому тоже, да. У Василя не было желания разбираться, что означает это «тоже». Голову занимало другое. Каждый день Василь наблюдал, как Ксюша надевает пуанты. Усевшись под станком, она начинала с того, что загибала в обратную сторону ступни колготок, вернее танцевальных трико, и просовывала пальцы в специальное отверстие. Затем ставила после большого пальца прозрачную силиконовую перемычку, оборачивала скотчем мизинец или другие намозоленные пальцы и спускала дырку обратно на подошву. Дальше она вставляла пальцы в мягкий вкладыш, а вкладыш в стакан пуанта, натягивала повыше наканифоленную пятку, расправляла телесного цвета резинку поперек подъема и принималась за ленты: махнуть крест-накрест, обернуть два раза вокруг щиколотки, сделать сзади маленький узелок, кончики обязательно спрятать. Выпавшие кончики считались вопиющей неопрятностью. Все это она проделывала на автопилоте, попутно болтая и пересмеиваясь с подружками, но Василю казалось, что она совершает магический ритуал, без которого ей не выдержать предстоящий тяжелый труд. А второй акт «Жизели» был для кордебалета по-настоящему тяжелым. Артистки не уходили со сцены в течение сорока минут, и половину этого времени неподвижно стояли вдоль кулис, пока танцуют солисты. Стоять легко только для тех, кто смотрит на это сидя. На самом деле девушки замирали, перенеся вес тела на одну ногу, и не имели права шевельнуться, как бы эта нога ни устала. Лишь дважды между вариациями солистов они незаметно переступали для отдыха. Если бы стоять было легко, это бы не репетировали, меж тем Василь исправно играл все сольные части на фактически пустую сцену. Он надеялся, что девушкам нравится его слушать. Им нравилось. Так говорила Ксюша. Ему было плевать на затхлость дирижера, столпы классической музыки, веками отработанный порядок — он продолжал играть так, как должен был играть. Педагоги ему не препятствовали, потому что в душе соглашались. В итоге, как и предсказывали, на первой оркестровой репетиции кордебалет поплыл. Благовольский схватился за сердце. Поднялся шум, Василя вызвали к худруку объясняться. Он помнил, что за столом, как на экзаменах в музыкалке, сидела целая комиссия: Благовольский, дирижер Велиор Степанович, старший концертмейстер Людмила Федоровна, кто-то из педагогов-репетиторов, столетний дед по фамилии Захаров — он, кажется, был директором Театра. Василь признал, что кордебалет привык работать по нему, и объяснил, почему это правильно. Благовольский тяжко вздыхал, дирижер разводил руками, остальные ждали развязки. На состоявшемся через неделю открытии сезона «Жизель» танцевали под музыку Адана в редакции дирижера Театра русского балета Велиора Степановича Гагарина, хотя все на сцене и в оркестровой яме знали, что это редакция концертмейстера Василя Островского. Он смотрел балет из первой кулисы, усевшись на пол у железного каркаса, который не давал воздушным виллисам преодолеть притяжение обыденности и упорхнуть ввысь. Не участвовать было странно. Без инструмента, оставшегося в репетиционном зале, Василь ощущал себя ополовиненным, но музыка его при этом не угасла. Она продолжала вести артисток за собой, в две нити с танцем выплетая тонкое искусство, и, как за танцем, Василь впервые наблюдал за ней со стороны. Его музыку еще никогда не играли другие люди и, уж тем более, целый оркестр. Да, конечно, это была музыка Адана, но в авторском прочтении Василя, и он теперь не мог не чувствовать с ней связь. Дирижер отнесся к новой аранжировке с уважением, оркестр четко следовал всем нужным темпам и орнаментам, но души в этой музыке не было: отделившись, она примостилась у лестницы, ведущей на колосники. Присутствие Василя поддерживало артисток. Они были рады, что он здесь, и то и дело стреляли в него глазами, с трудом пряча улыбки, совершенно непозволительные духам умерших до свадьбы девушек. Василь знал, что нужен им. Если он уйдет, музыка перестанет дышать, а с ней дыхание оборвется у танца. На коде сердце у Василя благоговейно замерло, и даже музыка притаилась, когда двадцать четыре виллисы мелкими прыжками с поднятой в арабеске ногой безупречно ровными линиями просочились одна сквозь другую. А после резкий взмах юбки, и Мирта пролетела через сцену шпагатами: белая шопенка развевалась, взметала музыку за собой, вихрь ширился, разгонялся, Мирта забрала мощный круг на saut de basque — ей было нужно больше музыки, еще — виллисы слетелись ближе и по ней как одна пустились в пляс: pas de bourrée, взмах, sissonne, pas de bourrée, взмах, sissonne — sissonne, sissonne, sissonne и так бесконечно до последнего relevé, потонувшего в аплодисментах, где эхом слились голоса педагогов с прошлых сценических репетиций: «Стоять!» — Ты весь в мурашках, — шепнул прильнувший к Василю Филипп, и беглая улыбка на его губах выжгла на сердце финальную искру. Отвлекшись от сцены, Василь чудом удержался от того, чтобы не передать свой восторг Музе объятием. Пальцы Филиппа незаметно и удивленно гладили Василя по предплечью, словно не знали, как оно на них реагирует, а Василь чувствовал счастье, что Филипп, свободный после первого акта, сопровождает его в этом первом балетном путешествии. Во время небольшой паузы перед выходом Жизели виллисы распределились вдоль кулис и, глянув краем глаза на впередистоящую артистку, приняли позу на ближайшие сорок минут. Первой с правой стороны, точно возле Василя и Филиппа, оказалась Ксюша. Танцовщица кордебалета, она гордилась этим небольшим достижением. Стоять первой в ряду было почетно, потому что именно по Ксюше ровнялся весь ее ряд. Если бы Ксюша вдруг перестала попадать в музыку или забыла движения, остальные одиннадцать виллис были обязаны, как говорят в балете, врать по ней. Сама же Ксюша ровнялась только по первой артистке с противоположной стороны сцены, как и та по ней. Сидя на полу, Василь лучше всего видел Ксюшины щиколотки и ступни, обтянутые новыми трико пудрового цвета. Натруженные и утомленные в пальцевых туфлях, с отметинами тугих лент и резинок, следами пыли на косточке подъема после позы на колене, они все равно были прекрасны в своей неукротимой силе. Как пальцы гитариста рождают музыку из крови и мозолей, разбитые Ксюшины ступни высекали из сцены танец. Где-то в стороне шла вариация Жизели, но она Василя не волновала. Улегшись на живот, он хотел рассмотреть Ксюшины ступни поближе и опомнился, лишь когда Филипп оттащил его за шкирку, чтобы красная макушка не выглянула из кулис. Через некоторое время Ксюша начала уставать и слегка обмякла на затекшей опорной ноге так, чтобы этого не было видно. Маленький лоб в обрамлении разделенных на пробор волос взмок от пота, по виску стекала капля, сложенные венчиком кисти рук привяли, но Ксюша, стиснув зубы, не шевелилась. — Ты королева, — шепнул ей Филипп. — Вырасти на бедре. Ты можешь, я знаю. Ксюша стояла, отвернув от сцены голову к кулисе. Так виллисы демонстрировали, что отвергают любовь Жизели и Альберта. А Ксюше это позволило поблагодарить Филиппа взглядом и, собрав всю оставшуюся волю, подтянуться на опорной ноге. — Я тебя обожаю, — Филипп послал подруге воздушный поцелуй и легонько цокнул языком. — Надеюсь, Богдан оценит твои жертвы, а то, может, задрых уже там в своем партере. Улыбаться Ксюше было нельзя, поэтому она надменно поджала губы, как самая настоящая виллиса. Богдан ждал их после спектакля у служебного выхода на той самой скамейке, где обычно сидел Максим. Сам Макс взял отпуск от балета, как он шутливо его назвал, на время, пока Артем не выступает. К тому же, у него банально не хватало денег на билеты, даже самые дешевые: зарплата менеджера по продажам напрямую зависела от количества сделок, и после полутора месяцев больничного Максим едва сводил концы с концами. Василь все это знал и понимал, но мириться с присутствием Богдана так и не научился. Когда Богдан вел себя как Богдан: играл на басу, ухаживал за Ксюшей, заявлялся на Гривцова в полицейской форме, чеканил фразы, вворачивая в них устаревшие жаргонные словечки, или гетеросексуально смущался от воркований Ромаши — Василь считал его своим другом. Но как только Богдан делал шаг на территорию Максима, разум Василя затмевало ревностью. Богдан не имел права повторять действия Максима: он не должен был сидеть в партере, не должен был ждать у служебного выхода, и ему уж точно не дозволялось везти всех домой на своей машине. — Вы че, угораете? Я в «Весту» не сяду, — закатил глаза Филипп, пока Богдан терпеливо укладывал в багажник припаркованного на Пестеля автомобиля спортивные сумки, доверху забитые балетными вещами. Ухватившись за колосок надежды, Василь предложил Филиппу взять каршеринг или прогуляться пешком: что угодно, лишь бы добраться до Гривцова отдельно от Богдана и Ксюши. Но Филипп только отмахнулся и, со вздохом кинув вещи в багажник, опустился на заднее сиденье. — Боже, она еще и на механике, — донесся из салона его обреченный стон. Богдана это, впрочем, не задело. Он, наоборот, воспринял комментарий Филиппа как приглашение к диалогу и полдороги объяснял, почему механическая коробка передач лучше автомата. Филипп поначалу реагировал мимикой, которую Василь, в отличие от Богдана, считывал безошибочно, однако тактика не сработала, и Филипп наконец подал голос: — Окей, ты прав. Ксюша, которая скучала рядом с Богданом, закинув ноги на приборную панель, удивленно глянула в зеркало заднего вида. В смысле? Филипп сдался? Но слова Филиппа предназначались не Богдану, а Василю. — Ты прав, в следующий раз возьмем каршеринг, чтобы не ехать с этим задротом, — распространил свою мысль Филипп. Богдан засмеялся и махнул на него рукой. На открытие сезона Театр русского балета устраивал традиционный большой банкет, куда приглашались артисты, музыканты, руководство, цеховые работники, такие как костюмеры и гримеры, а также спонсоры, пресса и другие важные гости. После «Жизели» у Филиппа и Ксюши было два часа, чтобы сменить сценические костюмы на вечерние и прибыть в ресторан. Василя как концертмейстера на банкет тоже звали, к тому же, он имел непосредственное отношение к нынешней редакции музыки Адана, но Василь отказался. Банкеты в ресторанах были не его историей. Филипп отлично проведет время в компании Ксюши — он сам так сказал, хотя и добавил потом, что развлекаться без Ромаши и Артема как-то странно. На банкет пригласили всю труппу, так что Артем мог прийти, но он боялся встретить там Марата: какой банкет без главного спонсора Театра. Филиппу с Ксюшей встретить Марата тоже не слишком хотелось, да и Василь бы тогда не оставил их без присмотра, но к счастью, этот вечер Марат проводил с «ключевыми партнерами», как назвал их в своем сообщении Олег. «Если его планы изменятся, я тебя предупрежу», — заранее написал он Филиппу. Василь после этого успокоился и отпустил Филиппа с Ксюшей в ресторан одних. Но Артем все равно решил остаться дома, чтобы провести время с Максимом. Для Василя это означало, что хрен им, а не вечерняя репетиция. Репетировать вдвоем с Богданом он больше не хотел, пусть даже Макс пока отбивал только на пэде и пусть даже он специально просил Василя хотя бы немного смягчиться к их басисту. В итоге вечер Василь провел дома с бабушкой. Регулярно ночуя на Гривцова, он стал видеть ее реже, отчего тосковал и чувствовал себя виноватым. Наверстывая упущенное, он прибегал ранним утром проводить ее в музыкальную школу или встречал уже после работы, чтобы помочь донести тетради учеников. Отдаляться было больно, он не хотел отдаляться, и бабушка не должна была оставаться в одиночестве, но бабушка, кажется, так не считала. Видя, как тяжело Василю выбирать между личной жизнью и домом, она, наоборот, его подбадривала и уверяла, что прекрасно проводит время с соседками по коммунальной квартире, коллегами из музыкалки и бесконечными друзьями художниками, широко известными в узких кругах петербуржской интеллигенции. И хотя Нина Георгиевна не давила на внука с расспросами, тактично позволяя подготовиться к разговору по душам, ночевки вне дома, влюбленная мечтательность, переборы на гитаре, струящиеся лирикой, — все это было на виду и трогало ее за живое. Она надеялась, что рано или поздно Василь наберется смелости открыться и приведет свою Музу в гости, хотя на самом деле уже прекрасно ее знала, интересовалась ее делами, радовалась их чаепитиям и совместным походам в Капеллу и ласково смеялась, когда Муза звала ее Ниночкой Георгиевной. Филипп считал, что бабушка должна узнать правду. Так же считала и Катя. Немного поколебавшись, их сторону занял Артем, с которым Василь недавно решился затронуть болезненную тему. Все говорили, что Нина Георгиевна не сможет отвергнуть признание внука. Кто угодно, только не она. Она всегда принимала Василя таким, какой он есть, не ограничивала его свободу, не пыталась вписывать в рамки, уважала его выбор и прощала ошибки. Она подружилась с Филиппом и желала самого лучшего и для него, и, конечно, для Василя. Но Василь был уверен, что, сознавшись бабушке в ориентации, потеряет ее любовь. Чем дольше приходилось притворяться, тем больше обижался Филипп. Сблизившись с Ниной Георгиевной, он хотел открыть ей свои отношения с Василем. Филиппу это казалось нетрудным: он ведь уже рассказал о себе родителям. Василь во многом соглашался с Музой и был готов ей уступать, но в том, что касалось бабушки, оставался непреклонным. Если бы пришлось выбирать между любовью бабушки и любовью Музы, Василь бы выбрал, пусть это и очень больно. Он не хотел ранить Филиппа скрытностью, но разбить своей бабушке сердце просто не мог. За ужином он поделился с ней впечатлениями от «Жизели», особенно от трудолюбия Ксюши и других артисток. Нина Георгиевна слушала с любопытством, хвалила внука за живое мышление и принимала активное участие в беседе, даже хотя на фортепиано за ее спиной лежали два билета на тот же спектакль через день. Василь работал в Театре русского балета недавно, и пригласительные ему пока не полагались, зато Филипп достал места в бенуаре без проблем. Василь хотел сравнить свои ощущения от просмотра «Жизели» из кулис и зрительного зала. Будет ли музыка звучать иначе? Будут ли девушки по-другому танцевать? И главное, как будет выглядеть из зала Муза? Василь лишь дважды видел Филиппа на сцене и оба раза украдкой. Восторги притихнут, оттого что он дальше, или, напротив, усилятся, оттого что вся сцена обрамляет его красоту? В общем, вопросов перед грядущим повторным спектаклем у Василя было много. Он думал о Филиппе весь вечер, прокручивал в голове его танец, как пленку, пытаясь выловить не дававший ему покоя киноляп. Крестьянское, или вставное, па-де-де длилось каких-то десять минут, но блеск таланта и одухотворенная преданность Филиппа искусству, как хвост кометы, освещали даже шопеновские юбки виллис во втором акте. При этом Василя никак не покидало ощущение ошибки, изъяна, того самого пресловутого киноляпа — с танцем Филиппа было что-то не так. Не с Филиппом, нет. С его танцем. Василь надеялся, что с утра его отпустит, но в итоге провалился в размышления и не реагировал на внешний мир, пока не посмотрел «Жизель» из бенуара и не разгадал свою загадку. Словно в подростковой одежде, Филиппу было тесно в его крестьянском па-де-де. Несмотря на оглушительный успех парижского «Болеро» и сотню восторженных отзывов о Филиппе, которые Благовольский потом получил, руководство вводило новых солистов в репертуар постепенно. Это было логично, а в случае Филиппа необходимо: никто не хотел повторения истории с Крассом. Но Филипп был уже не тот, что раньше. За несколько месяцев после «Спартака» он преодолел страхи, вырос в мастерстве и стал раскованным, уверенным в себе танцовщиком. Он не просто приручил сцену — он ее завоевал, объездил, как непокорную лошадь. Он был готов совершать подвиги, а ему давали на это десять минут. Не считая кордебалетных сцен во втором акте «Жизели», которые невозможно переплюнуть из-за их внушительной массовости, крестьянское па-де-де получило самые бурные овации зрителей. Даже Жизель с Альбертом полюбились публике меньше, чем безымянная крестьянская пара. В том, что касалось Филиппа, Василь не мог считать себя объективным, но бабушка тоже отметила, как он выделяется на фоне заглавных солистов. Филипп нуждался в триумфе. И это чувствовал не только Василь. На следующий день после открытия сезона Благовольскому снова полетели письма и звонки про Филиппа. Зрители, которые ждали интригующего танцовщика два летних месяца, хотели больше, чем крестьянское па-де-де. Критики, хореографы, знакомые Благовольского из смежных областей искусства — все были недовольны, что артиста с таким потенциалом, как Филипп, выставляют в скудных партиях. Он должен был танцевать Альберта, и Театр должен был греметь его именем на весь Петербург. Если бы Василь не работал концертмейстером и не пытался наладить маломальское общение с коллегами, Филипп бы никогда об этом всем не узнал. Но теперь он показывал на классах и репетициях, что изменился со времен Красса, перестал впадать в ступор при виде Мищенко, отчаянно мечтая ему понравиться, и заслуживает доверия. Он стал зрелым танцовщиком, на которого можно положиться. Именно поэтому при всех своих стараниях он, однако, не рассчитывал, что руководство признает промах и как-то перестроит ради него стандартную практику работы. Василь верил в лучшее. И не зря. В октябре Театр решил показать «Дон Кихота», и Филиппу дали роль Эспады в премьерном составе. Первой ассоциацией Василя с Эспадой был плащ: пышущее страстью алое море, отороченное золотом по гребням волн. Плащ, неотъемлемый символ тореадоров, был у каждого из восьми танцовщиков позади Филиппа, но лишь Филипп владел им, как мечом. Очарованно глядя, с какой легкостью Филипп вращает плащ во время танца, Василь забывал дышать. Чтобы волноваться в благородных рисунках и выгодно просматриваться из зала, плащ Эспады был широким, из тяжелой парчовой ткани, украшенный богатой сложной вышивкой ручной работы — настоящее произведение искусства, столь внушительное, что костюмер могла переносить его только в двух руках. Филипп выполнял трюки с плащом одной правой. В эти мгновения тело, ночью певшее лирой, вдруг становилось стальным, и плащ рассекал воздух искрами, покорный владевшей им мужской жесткой силе. О контуры мышц на плечах Филиппа можно было порезаться. Танец его полыхал на сцене пожаром. Как первобытный захватчик, он раз за разом подчинял себе алый плащ, а Василь раз за разом представлял на месте плаща себя. Попасть на репетиции в зале было невозможно, но сценические Василь не пропускал. Притаившись в одной из кулис, он наблюдал за Филиппом, словно помешанный фанат, боясь выдать себя вспышками влюбленных глаз. Впрочем, Филипп и так знал, что за ним следят. Ему это нравилось. Когда Василь был рядом, он наполнял танец еще большей страстью, и всплески его энергии едва не раскидывали в стороны остальных участников картины. — Ох, Филипп такой… — девчонки томительно закусывали губы, а Василь заливался краской, счастливый, что это его Муза, и горестный, что скоро придется уйти с прогона первого акта на репетицию сна Дон Кихота. Контраст первого акта, где в горячих испанских танцах воздух сцены раскалялся и щелкал кастаньетами, и лиричного второго акта, который был сном Дон Кихота, полным светлого волшебства в укромной тишине загадочного леса, казался Василю контрастом дневной и ночной его Музы. Трепетный, ранимый, беззащитный, хрупкий бутон камелии в предрассветной нежности — Филипп являлся к Василю ночами такой же прекрасный и невесомый, как Повелительница дриад к Дон Кихоту. Но наступало утро, и с ним Филипп преображался, закаляясь, как клинок, чтобы к приезду в Театр из сказочной лесной нифмы обратиться в тореадора. Метаморфозы происходили у Василя на глазах, а зачастую он сам пробуждал их, когда благоговейно скользил кончиками пальцев по следам заходящего солнца у Филиппа на плече и чувствовал, как, прежде жесткое, плечо обмякает податливо, течет под пальцами теплым воском и подается навстречу в немой просьбе продолжать. Василь любил в Филиппе и силу, и слабость. Он любил его всегда и удивлялся, какой все-таки разной умеет быть его любовь. Он мог долго ласкать свою Музу в сандаловом полумраке на Гривцова, заботиться о ней, быть с ней осторожным, собирать в себя ее тихие стоны и возвращать шепотом по уязвимой коже. Ему нравилось вести их чувства через ночь. Но в Театре все было иначе. Наблюдая из кулис за тем, как искусно Филипп управляется с плащом, Василь испытывал сладкие мучения, готовый отдать что угодно, лишь бы Филипп был с ним таким же властным. Еще недавно стеснявшийся своих желаний, сейчас Василь не старался их подавлять, и желания, вырвавшись на волю, терпеть до дома не собирались. Из-за плотного расписания, к тому же разного, остаться с Филиппом наедине было трудно. Свидания в гримерке Артем им строго-настрого запретил, а уединиться в кладовке, на костюмерном складе или в каком-то еще подсобном помещении не всегда получалось: их закрывали на ключ, да и поблизости обычно кто-то находился. Не говоря уже о том, что эти места были не самыми романтичными. И что подобное поведение вряд ли приветствовалось в стенах балетного театра. Однажды после сценической репетиции, когда в общей суматохе Василь планировал ускользнуть из кулис незамеченным, кто-то сзади мягко тронул его по опущенной ладони. От бесцеремонного вторжения в свое пространство Василь дернулся, ощетинившись, но касание не прервалось, а даже, напротив, повелительно сомкнулось вокруг запястья. — Торопишься куда-то? — прошелестел над ухом голос, улыбчивый и хрипловатый, будто сентябрьские листья под солнцем. Сердце засвистело вниз, и Василь проводил его беглым вздохом. Артисты, педагоги и работники сцены спешили по своим делам. Воздух легко вибрировал от шагов и разговоров. Никого не заботили двое замешкавшихся. Василь не шевелился, чувствуя, как пальцы Филиппа игриво поглаживают его по ладони. Риск, что кто-то заметит, разогревал напряжение, кровь прилила к низу живота, вдруг обострились все чувства: Василь слышал, как кончик ногтя щекочет его по коже. Они ждали, оба зная, что дальше произойдет. Как только ушел последний человек, Филипп дернул Василя за руку и потащил из кулисы на аверсцену. Задник подняли, и громоздкие декорации предстали на обозрение пустого зала. Филипп толкнул Василя к стене дома Жизели, но вместо глухого стука своих лопаток о картон Василь услышал шелест, точно взмах птичьих крыльев, а в следующий миг оказался под плащом Эспады. Филипп обернул их обоих в широкую ткань и притиснул Василя своим телом к опасно скрипнувшему домику. От запаха сандала закружило голову, и ноги ослабели под властным давлением. — Филипп… — предупреждающе шепнул Василь, даже не думая сопротивляться. Пальцы, которые минуту назад любовно гладили его по ладони, расправились с пряжкой ремня и пуговицей брюк. Помимо извечных джинсов в гардеробе Василя теперь появились брюки: джоггеры, чиносы и еще эти, как их… которые на нем сейчас… бежевые. От нахлынувшего жара Василь со стоном откинул голову назад и постучал к Жизели затылком. Одной рукой Филипп сжал Василя за талию, другой проник под его белье. Если кто-то вернется в кулисы или заглянет в зал, заметит их тотчас. Да, они спрятаны под плащом, но стоят слишком близко, чересчур близко — мысль прервалась, когда язык Филиппа пригладил шерсть волка у Василя на шее. Свирепый сторож, волк присмирел вслед за хозяином. В тугой горячей тесноте плаща Василю нужно было лишь слегка качнуться вперед, чтобы поймать губы Филиппа своими. — Нас увидят, — выдохнул Василь и от безумного призвука надежды в собственном голосе весь покрылся мурашками. Филипп коварно улыбнулся: — Ты же этого хочешь. — Филипп… — Ты хочешь этого с первой репетиции. — Я не… Рука сжалась с силой. Василь глухо застонал. — Скажи, — повелел Филипп. — Вслух. — Я этого хочу, — эхом повторил Василь и, зажмурившись, как перед падением, ткнулся лбом Филиппу в плечо. В ушах звучала музыка Минкуса, и в красных вспышках перед глазами Эспада танцевал с плащом. Василь спустил руки по телу Филиппа до края балетных шорт, охнул, ощутив, как тот напряжен, но Филипп отдернулся с усмешкой: — Обойдешься. Мучитель. Плащ облегал их тела, и рука Филиппа двигалась яростно, пока Василь прижимался к нему и дышал через раз: «Я этого хочу… хочу…». Если бы другой рукой Филипп не держал его за талию, от взрывной волны Василь бы разлетелся на калейдоскоп. Тело потряхивало еще с минуту после, и Василь, оглушенный, не сразу понял, что Филипп целует его, мирно поглаживая по спине. — Никогда бы не подумал, что тебя настолько возбуждает балет, — промурлыкал Филипп. — Все нормально? Выглядишь так, будто тебя трахнули. — Отвали, — Василь мягко боднул его в подбородок, и Филипп засмеялся. Хотелось остаться с ним под плащом навсегда. Помимо двойственности языка своей любви Василь ощущал удивительное новое желание: высказаться. Привыкший скрывать малейшие намеки на свою ориентацию, стыдившийся фантазий о пассивной роли, пугавшийся любых попыток обсудить с ним секс, Василь вдруг осознал, что в самом деле теперь красит волосы в красный, носит украшения, получает удовольствие от пассивной роли, а еще нуждается в разговорах по душам. Причем не с Филиппом. С Филиппом они и раньше много говорили. Именно Филипп научил Василя выражать чувства без страха быть непонятым или отвергнутым. Но помимо Филиппа Василю был нужен друг, чтобы доверить ему интимные мысли. Третьим близким человеком Василя после бабушки и Филиппа был Максим. Чуткий, взрослый и внимательный, по логике именно он должен был стать поверенным. Вот только Василь себе это вообще не представлял. Сама мысль о том, чтобы заикнуться с Максимом про секс, была ужасной. Они не будут обсуждать секс. Никогда. Ни за что. Любые другие вопросы: хоть музыку, хоть конец света — без проблем, но только не секс. Василь не знал, почему так. Он любил Макса. Он бы доверил ему свою жизнь. Но не откровения о том, что ему нравится пожестче. — Так, скажи мне свое экспертное мнение, — Артем вытащил из шкафа короткие джинсовые шорты и, повернувшись к Василю, приложил к бедрам. — Шлюшьи или норм? — Шлюшьи, — без колебаний ответил Василь. — Понял, — Артем кинул шорты в дальнюю кучу. — Значит, отдам их Филу. По счастью, у Василя появился еще один друг. Лишившись финансовой поддержки отца и Марата, Артем не стал опускать руки. Первым делом он нашел зарплатную карту, восстановил к ней доступ и посчитал, сколько у него сейчас денег. Вторым делом прорыдался у Филиппа на плече. Ну а после начал действовать и тем самым, даже не догадываясь, еще больше расположил к себе Василя, который не понаслышке знал, каково не просто зарабатывать, а добывать деньги всеми доступными способами. Артем собрался во что бы то ни стало найти источники дохода кроме Театра — назло своей семье. Он до предела сократил расходы и был максимально заряжен зарабатывать. А Василь, вдохновившись его решимостью, был максимально заряжен помогать. — Никаких, блять, вагонов! Вы совсем, что ли, ебанулись?! — опешил Филипп. Ну ладно, с предложением о ночных подработках Василь переборщил, да и Артем прозрел от подзатыльника Филиппа. Работа грузчиком, даже разовая, мало подходит музыканту, а уж артисту балета противопоказана категорически. Хорошо хоть гениальная идея не успела дойти до Максима. Кстати! — Нет, — отрезал Максим, когда на одной из репетиций Василь попросил его устроить Артема к зятю на стройку. — Да я там просто за компом сидел, играл в «Сапера», — пожал плечами Василь. — Нет, — доходчиво повторил Максим. Но Василь не сдавался: — Артему нужны деньги. — Он может взять деньги у меня. — Он так не хочет. — Я знаю, — кивнул Максим. — А я не хочу, чтобы он страдал в «Экселе». Мы найдем какое-нибудь решение. — У него вроде есть квартира на Крестовском, — подал голос Богдан, который, сидя рядом с Максимом на ободранном диване, подкручивал колки бас-гитары по тюнеру. — Может, выставить ее под сдачу? Цены там бешеные. Доход опять же пассивный, не надо из Театра мотаться, — рассуждал он, занимаясь басухой. — Насчет долгого срока, правда, не уверен. Мало кто может позволить себе Крестовский. Но вот посуточно она бы залетела. Вечеринка или свидание с пиздатым видом. Ну или просто пожить пару дней в богатом районе, почувствовать себя мажором. Василь с Максимом переглянулись. От идеи сдавать ненавистную квартиру Артем пришел в восторг, но, к сожалению, затея не воплотилась в жизнь. По документам собственником был Марат и без его участия все сильно осложнялось. Артем уверял, что жильцам уж точно нет дела до всякой занудной бюрократии. Его, во всяком случае, бы совершенно не волновало, кто владеет квартирой, которую он снимает на ночь. Василь считал так же. Но Максим почему-то был не согласен, и после ожесточенных кухонных споров с участием всех обитателей Гривцова авторитет Максима победил. — Тём, ты бы заебался с этими жильцами, — попытался утешить друга Филипп, но тот не стал слушать и гневно умчался в комнату. А на следующий день Артем ни с того ни с сего получил сообщение от Олега Либермана: «Если ты считаешь, что Марат поступил с тобой несправедливо, и хочешь доказать ему свою самодостаточность, действовать надо умнее. Он владеет твоей квартирой на Крестовском, но ты, например, владеешь его дачей в Павловске. Ты можешь надавить на него: либо он возвращает тебе доступ к деньгам, либо ты продаешь его дачу. Вопрос решится в тот же день. Единственная проблема в том, что Марат догадается о моем вмешательстве. Ты бы сам до этого не додумался» «Спасибо тебе большое за непрошенный совет, — съязвил Артем. — Но я не буду общаться с Маратом на таком языке» «Каком таком?» — уточнил Олег. «Твоем бездушном» «А, ну ок :) Прости, что потревожил» «Почему ты вообще мне пишешь? — раздраженно продолжил Артем. — Не боишься, что я тебя сдам Марату? Может надо действовать умнее?» «Если ты сдашь меня Марату, мое невысокое мнение о тебе подтвердится. Да, я рискую сейчас, но вдруг ты лучше, чем я думаю?» Конечно, Артем не стал сообщать Марату о переписке с Олегом и на всякий случай удалил ее с айфона. Но все это не решало проблему подработки, а деньги у Артема стремительно кончались. Василь уже приберег пару тысяч, чтобы одолжить их другу, как тут Артем придумал план. Который и привел их обоих к шлюшьим шортам. В квартире на Крестовском острове была просторная гардеробная, набитая вещами, которые Артем перестал носить или вообще ни разу не надевал — Василю она представлялась своеобразным местом ссылки неугодных. Выкинуть или раздать все это добро Артему не позволяла его стоимость: одежда, аксессуары и даже рюкзаки с сумками были люксовыми или полулюксовыми. Василь раньше и не догадывался, что в люксе существуют полумеры. Некоторые вещи Артем отдавал Филиппу и Роме, некоторые внезапно забирала Ксюша, но в основном они просто копились на Крестовском в ожидании своей участи. Филипп еще давно предлагал другу продавать запасы по интернету или хотя бы в Театре, но без нужды в деньгах мотивация Артема этим заниматься была слабой. Зато теперь мотивации появилось хоть отбавляй. Продавать вещи коллегам Артему было неловко, к тому же он боялся лишних вопросов и совершенно не нужных сплетен о своих ссорах с Маратом, поэтому оставался лишь один вариант: вездесущий сайт «Авито». Начало этой эпопеи Василь пропустил и узнал позже от Филиппа. Филипп с Артемом, как и положено, сделали красивые аккуратные фотографии вещей и придумали подробные описания, потратив на это несколько вечеров и еще целые сутки в свой единственный на неделе выходной. Потом Артем создал на «Авито» аккаунт, выложил объявления и с гордостью показал их Максиму. Запоздало вспомнив, что Максим работает в продажах. Тоном, не терпящим возражений, Максим ненавязчиво предложил Артему помощь для привлечения покупателей. Артем с печальным вздохом согласился. В течение следующего дня от их с Филиппом текстов не осталось буквы на букве. Максим просто сделал все заново. Артему не нравилось, что вместо креативных описаний получились сухие карточки товаров, напичканные фактами. Филиппу не нравилось, что Максим сделал это за день, когда они с Артемом там на Крестовском чуть не умерли. Максим, в свою очередь, терпеливо объяснял, что информация о годе производства продаст футболку быстрее, чем «волшебное ощущение тепла», которое она дарит. В дальнейшем оказалось, что он прав, но не совсем. Наибольший отклик получили вещи, которые Артем смог сфотографировать в нормальном виде только на себе. — А, да, я забыл, что там сидят извращенцы, — отмахнулся Филипп, когда Артем в ужасе показал ему только что полученное сообщение: «Какой сладкий мальчик…». Мужчины писали ему с завидной регулярностью: кто-то делал невинные и даже отчасти милые комплименты, другие посылали пошлости, смельчаки сразу предлагали встретиться. Филиппу больше всего нравились персонажи, которые просили продать им вместо футболки белье. Привыкший к похабному вниманию, непристойным предложениям и разным странным личностям еще в «Центральной станции», Филипп от души забавлялся, уверяя Артема, что все его, с позволения сказать, поклонники совершенно безобидные. Но Артем не был так закален. — У меня на лбу, что ли, написано, что я гей?! — негодовал он. — Я просто сфоткался в футболке. Неужели они всех натуралов так же домогаются?! — Рыбак рыбака… — философски изрекал Филипп в ответ. Артему было так стыдно за весь этот цирк, что на вопросы Максима, как продвигается дело, он или отмалчивался, или огрызался. Ну а Максим, по всей вероятности, считал, что он по-прежнему дуется из-за описаний. По-другому появившуюся между ними напряженность Филипп с Василем объяснить не могли. Публика на «Авито» успокоилась, лишь когда Артем заменил все фото. К счастью, большинство людей были все-таки вменяемыми, и вещи понемногу продавались. Вот только на встречах с покупателями Артема на всякий случай сопровождал Филипп. Или Василь, если Филипп работал. Собственно, именно так он и узнал про всю эту историю. Сегодня их должна была покинуть та печально известная черная рубашка от Тома Форда, которая едва не спровоцировала между Артемом и Василем драку в караоке. Артем любил рубашку и отправлять ее в ссылку на Крестовский не планировал, но после того случая надеть уже не мог: аура, как он объяснял, стала негативной. Василь не был большим специалистом по аурам, но забрать рубашку себе тоже отказался. Он хоть и разнообразил гардероб, к люксовым шмоткам относился предвзято. Подтвердил, что рубашка классная, да и все. Покупатель назначил встречу у фонтана на аллее, соединяющей метро «Крестовский остров» и Зенит-арену, и в ожидании рандеву Артем с Василем развлекались сортировкой оставшейся в квартире одежды. Оказывается, кроме люкса у Артема была еще целая гора вещей, происхождения которых он не помнил. Там были шмотки Филиппа столетней давности, солнечные очки с рынка, полупрозрачная Пашина майка, которую он так ни разу и не рискнул надеть, шлюшьи шорты, леопардовые легинсы, купленные то ли для Хэллоуина, то ли для новогодних конкурсов — все в таком духе. Василь нашел шарф кислотно-зеленого цвета, в котором танцевал под кайфом. Артем выудил из недр гардероба несколько пар туфель для стриптиза. В общем, поклонникам с «Авито» это все наверняка бы понравилось. — Даже жалко выбрасывать такую коллекцию, — засмеялся Артем, когда все вещи были раскиданы по двум направлениям: обратно на Гривцова и вперед на помойку. Василь напомнил, что на «Авито» можно продать почти любую хренотень, но Артем не видел смысла возиться с вещами дешевле пяти тысяч. — Ладно… — скромно обронил Василь. За полчаса до назначенного времени покупатель внезапно объявил, что не успеет, и предложил встретиться в баре на Некрасова. Василь визуально помнил вывеску, но, поскольку Некрасова постепенно превращалась во вторую Рубинштейна, никогда в этот бар не заглядывал. Артем изменению планов даже обрадовался. В центре города оно как-то поприятней, чем у выключенного фонтана на промозглой аллее. Поэтому, красиво уложив рубашку в фирменный пакет, Артем с Василем отправились в сторону метро. Покупатель оказался мутным типом лет сорока в дедовском свитере и залоснившихся классических брюках. В его обществе было душнее, чем на экзаменах по сольфеджио. Сидя напротив Артема и Василя за столиком, он минут двадцать скрупулезно разглядывал каждый шов на рубашке и задавал вопросы о деталях покупки и носки, нарочно стараясь вычислить подделку. Артем был раздражен — Василь отчетливо слышал это по дрожащим ноткам его голоса — но с покупателем общался вежливо и терпеливо, потому что нуждался в деньгах. Чертовы деньги. Сколько из-за них проблем. Поначалу отстраненно наблюдая за сделкой, Василь тоже постепенно стал накаляться. Этот плешивый задрот, чувствуя себя хозяином положения, общался свысока и будто делал Артему одолжение. Омерзительно. Василь сжал кулаки. Никто не имеет права так себя вести с его друзьями. Если этот говнюк не купит рубашку в ближайшую минуту… Тут ладонь Артема незаметно переместилась под столом и оказалась в считанных сантиметрах над кулаком Василя, как бы предупреждая исходившим от нее теплом, что опустится и дотронется, если Василь немедленно не придет в норму. Пришлось подчиниться. Не хватало еще, чтобы Артем взял его за руку, как ребенка. Зачем вообще этому мужику с антресоли стильная люксовая рубашка?! К большому облегчению, в конце своего допроса мужик рубашку купил и даже не торговался. Видимо, убедившись в подлинности, решил, что цена справедлива. Сразу после его ухода Артем с Василем на радостях заказали по пиву. Надо было перевести дух и отметить удачную сделку: за рубашку Артем выручил треть месячной балетной зарплаты. А Василь, цокнув краем бокала о бокал Артема, вновь ощутил прилив гордости за друга, который не пасует перед трудностями. — Знаешь, я тут подумал, — неожиданно начал Артем, ставя бокал обратно на стол. Пил он как настоящий артист балета: крошечными целомудренными глотками. — Это очень символичный момент. — Символичный? — не понял Василь. Артем кивнул: — Рубашка от Тома Форда была знаком нашей с тобой вражды. А сейчас мы вместе от нее избавились. — Продали топор войны, — подхватил Василь. Мысль Артема ему понравилась. Они бы еще посидели в баре, но цены на Некрасова оставляли желать лучшего. Артем, который теперь читал меню справа налево, приуныл, решив, что придется скучно возвращаться на Гривцова раньше, чем Максим освободится с работы. — Мы можем купить пиво в продуктовом и пойти гулять, — предложил Василь, и от этой незамысловатой идеи у Артема открылось второе дыхание. Они взяли по ноль пять в одном из ближайших магазинов, и, неторопливо пройдясь по Некрасова, свернули на Литейный проспект. Василь знал здесь каждый угол, а вот Артем то и дело поглядывал по сторонам. Такой же, как Василь, коренной петербуржец, он, однако, довольно плохо ориентировался в городе. — У меня все детство прошло на Зодчего Росси, — будто стыдясь, пролепетал Артем. — Я ничего и не видел, кроме училища, а потом нашего театра на Моховой. Всегда был только балет. И Марат, — добавил он с неохотой. — Я за Маратом никогда не замечал особой любви к Питеру. Он к нему относится, как… как к офису. Здесь встреча, там, поехал на одно дело, на другое. А отдыхать ему нравится за границей. Поэтому и я в Венеции какой-нибудь лучше ориентируюсь, чем здесь. Я не хвастаюсь! — испуганно спохватился Артем. — Я просто рассказываю, потому что… блин, меня, похоже, уже развезло. Василь молча улыбнулся и поманил Артема за собой в просторную арку, где на кирпичном выступе одной из стен был словно штукатуркой выбит портрет Анны Ахматовой, казавшийся мистическим в вечернем полумраке. — Это Фонтанный дом, — коротко пояснил Василь, скользя взглядом по надписям поверх бежевой краски. Выдержки из поэм Ахматовой и стихи Бродского соседствовали здесь с четверостишьями безымянных питерских поэтов, талантливых и бездарных, а похабные словечки перемежались с признаниями в любви. Стены арки были испещрены надписями, как рунами, и с каждым днем их становилось больше. На этом свободном от рамок холсте стремился оставить след каждый художник. — Здесь где-то есть мой стих, — Василь приглушил голос, словно то маленькое спонтанное сочинение могло его услышать и подмигнуть со стены, обнаружив себя и перед Артемом, и перед несколькими другими заглянувшими в арку прохожими. — Покажешь? — ожидаемо воодушевился Артем. Но Василь, даже если бы не смущался, уже не помнил точное место. Возможно, за прошедшие четыре месяца кто-то нацарапал свои мысли поверх его. А может, те художества закрасили валиком и нынешние появились недавно. Искусство как море: волны вздымаются, рушатся, захлестывают одна другую, а после откатываются, обнажая недвижимое вечное нутро. Василь не нашел свое стихотворение и даже забыл некоторые его строки. Но это и не было важным. Важно, что, проводив глазами «Рено Каптур» тем счастливым утром, он забежал сюда и рассказал о своей любви. Стихотворение забылось, но сообщение на экране телефона Василь помнил как сейчас: «Ты варишь самый вкусный кофе :)» — Ты не бывал здесь раньше? — Василь зашагал через арку во двор, пряча в карманах сентиментальность, обжегшую пальцы. — Разве что очень давно, — Артем не скрывал любопытства. — Сад Фонтанного дома. Кажется, так? Василь кивнул. Они приблизились к скамейке в отдаленной, более тихой части сада. Влажная осенняя темнота, подкрашенная рыжеватыми тенями фонарей, была надежным укрытием от редких гуляющих, тоже решивших заглянуть сюда в этот час. Позади мерцал позолотой фасад дома из позапрошлого века, будто свет от давно угасшей звезды наконец-то до них добрался, а прямо по направлению взгляда за ветвями деревьев, расчертивших пространство углем, находился вход в музей Анны Ахматовой: коммунальную квартиру, где она когда-то жила. Василь достал из рюкзака две бутылки пива и, легко чиркнув открывашкой, протянул одну Артему: — Прямо под окнами музея есть скамейка, она называется «скамейка стукачей». — Почему? — удивленно улыбнулся Артем. — Там всегда сидел человек, который следил за Ахматовой. Из НКВД, наверное. — Серьезно?.. — Да, там есть табличка с цитатой из воспоминаний или что-то такое, — Василь сделал небольшой глоток. — Ахматова должна была каждый день подходить к окну, это вон то вроде, видишь? — он указал горлышком на третий этаж. — Она выглядывала из окна, агент ее видел и отмечал, что она дома. Артем потрясенно качнул головой и отпил из своей бутылки. А затем едва слышно выговорил: — Я иногда так чувствовал себя с Маратом. У Василя кольнуло в груди. Память в ту же секунду погрузила его во мрак больничной подсобки, в нос ударила резь чистящих средств, руки вновь ощутили дрожь измученного тела, которое пыталось спрятаться в них от пережитого ужаса, и рыдания, копившиеся много лет, затопили слух. Василю захотелось, как тогда, обнять Артема, чтобы ему стало немного легче. Это все, что он мог сделать для него сейчас. Марат по-прежнему разгуливал на свободе, но Василь не имел права на самосуд. Они посадят Марата. Они от него избавятся. Они сделают это вместе. Так говорил Максим. Так говорила Муза. Нужно просто подождать. Если бы Василь осуществил задуманное на укромной скамейке ночью в глубине сада Фонтанного дома, Артем бы неправильно его понял. Так, во всяком случае, решил Василь. А потому он произнес, постаравшись согреть Артема тембром: — Я рад, что мы теперь работаем вместе. Это означало, что Артем больше не останется один, что он может рассчитывать на Василя так же, как на Филиппа, что Василь дорожит им и считает другом. Такие признания давались Василю тяжело, но он знал, что Артем его не отвергнет. — Я тоже рад, — Артем ответил ему улыбкой, заметно приободрившись. А затем лукаво подмигнул. — Вы с Филом, я смотрю, никак не нарадуетесь совместной работе. Кровь прилила к щекам, и сердце тут же зачастило. Василь рассеянно покрутил в руках бутылку, опустив к ней взгляд. Он нуждался в этом разговоре и не мог поверить, что Артем подтолкнул его сам. — Так заметно? — дрогнув от волнения, поинтересовался Василь. Артем знал, что тема деликатная, а потому тоже перешел на полушепот: — Будьте поосторожней, хорошо? Я понимаю, что это… — он поискал формулировку, — прикольный опыт. Риск возбуждает. Но если вас поймают, вам пиздец. — Ты прав, — кивнул Василь. — Я не хочу подвергать Филиппа опасности, но, когда он рядом, забываю обо всем. Особенно о приличиях. Все еще разглядывая свою бутылку пива, Василь не мог увидеть лица Артема, однако краем уха уловил, как тот улыбается. — Ромаша скрывали отношения еще со времен Вагановской академии, — вкрадчиво сообщил Артем, словно о персонажах книг Джейн Остин. — Они встречаются больше десяти лет и все это время учились и работали вместе. Фил пока что не премьер, как Паша, но уже на пути к этому. Паша ужасно боялся гласности. Боялся, что правда разрушит его карьеру. Они с Ромой всегда приходили в Театр по отдельности, не садились рядом, придумали тайный язык жестов, чтобы использовать на людях. Фил не Паша, ему плевать, если кто-то узнает. Но мы с тобой понимаем, к чему это приведет. Я, если честно, думал, что тебе будет некомфортно проявлять чувства в Театре. А вы с Филом так запросто приезжаете вместе каждый день и переглядываетесь на обеде… — У нас был секс на сцене. — Чего?! — ахнул Артем. — Ну не совсем секс, — поспешно добавил Василь. — Это было… как бы… то есть… С трудом поймав разбежавшиеся мысли, он рассказал Артему, что произошло на днях после репетиции первого акта «Дон Кихота». У Артема была только одна реакция: — Твою мать… И хотя планировал он, наверное, осудить безрассудство друзей, Василь уловил нотки восхищения и даже зависти, а потому не удержался от мимолетной торжествующей улыбки. — Нет, ну с Филом все понятно, — после таких новостей Артему пришлось сделать внушительный глоток из бутылки. — Но с тобой явно что-то творится. — Да, — не стал увиливать Василь. — Творится. Кончики пальцев подрагивали, и он изо всех сил сжимал прохладное скользкое стекло в надежде, что Артем задаст самый главный и нужный вопрос. И Артем его задал: — Тебе нравится в новой роли? Прозвучало очень осторожно, словно Артем, ощутив потребность Василя высказаться, приглашал его к доверительному разговору. — Нравится, — шепотом ответил Василь. — Не чувствуешь себя меньше парнем? — подмигнул Артем. Он не забыл спонтанный откровенный разговор, случившийся под кайфом на Крестовском. Василь его тоже помнил, как помнил и гнетущий страх, который не получилось спрятать ни в плотном белом дыму, ни в калейдоскопе «турецких огурцов» постельного покрывала. Он боялся своих желаний до безумия и оттого, не властный над ними, ощущал себя их рабом. Сейчас все было иначе. — Я чувствую себя собой, — ответил Артему Василь. — Мне не хочется решать, все ли я правильно делаю. Я делаю то, что больше не вызывает у меня сомнений. Понимаешь? Артем кивнул, и Василь, вдохновившись, признался: — Я думал, что пассивная роль сделает меня слабым и зависимым, но на самом деле я еще никогда не был так уверен в себе. Я точно знаю, чего хочу, и мне плевать на остальное. Раньше так было лишь с музыкой. — Это круто, правда, — искренне восхитился Артем. — Я вижу то, о чем ты говоришь. Дело не только в красных волосах или шмотках. Или даже роли в постели. Ты раньше был напряженным, а сейчас как будто успокоился. Ты мне нравишься таким. И Филу тоже. — Ты ведь был только пассивом? — вдруг поинтересовался Василь. — Д-да, — Артем запнулся, не успев переключить фокус внимания с друга на себя. — А не хочешь попробовать актив? — предложил Василь. — Ну не со мной, с Максом. И хотя спонтанность темы выбила Артема из колеи, тут он, не сдержавшись, прыснул. — Спасибо, Вась, что уточнил. Как всегда, не зря. И как всегда не уловив иронии, Василь кивнул: — Пожалуйста. — Слушай… — видя, что он ждет ответ, Артем протяжно вздохнул. — Я даже не знаю. Это как-то… странно. — Почему? — свел брови Василь. — Это твоя природа. Природой задумано, чтобы ты был активом. — А еще природой задумано, чтобы мне нравились девушки, — парировал Артем. На щеках у него проступил румянец. Василь бы долго гадал, от чего: от свежего вечернего воздуха или, может, пива — но дрожь в голосе дала понять, что Артем смущается. — Извини, если лезу куда не надо, — Василь пошел на попятный, сообразив, что Артем еще, наверное, не достиг такого просветления в разговорах о своей интимной жизни, как он сам. — Нет-нет, ты прав насчет природы и прочего, — отрешенно протараторил Артем. — Но я почему-то не задумывался, что могу… что Максу бы это понравилось. — Ты говорил, он не против экспериментов. — Да, но… — Артем взъерошил рассыпавшиеся по голове кудри. — Это просто роли в постели, они ничего не решают, — Василь повторил слова, которые прежде слышал на Крестовском от самого Артема. — Макс не становится менее мужественным, когда делает тебе приятно, ведь так? Артем энергично закивал, как-то даже чересчур, и Василь, вновь уловив вибрации его неловкости, пояснил, зачем вообще все это начал: — Я сейчас понимаю, что был неправ, когда запретил себе пассивную роль. Это мне очень мешало. Может быть, ты переживаешь что-то подобное. Давай закроем тему, но спроси себя по-честному, хочешь ли ты однажды быть активом. — Мне кажется, Макс бы согласился, — прошелестел Артем. — Может, потому я и боюсь обсуждать это с ним. Боюсь, что он реально согласится, и тогда… Это все так странно, капец. — Если ты хочешь, и он захочет, какая разница, странно или нет? — пожал плечами Василь. — Сейчас в любом случае не лучшее время для таких экспериментов, — Артем мотнул головой, словно вытряхивал крамольные мысли. — Не хочу опять выяснять отношения. — Выяснять отношения? — переспросил Василь, невольно вспомнив их недавние размолвки по поводу работы и объявлений о продаже одежды. — У вас что-то случилось? — Нет, — выпалил Артем и, поежившись, добавил эхом: — Не знаю… Василь промолчал, чтобы не спугнуть его, и позволил ему отдышаться. — Макс будто скрывает что-то от меня. Недоговаривает, — Артем вытянул ноги и легонько поворошил гравий кроссовками. — Я просил его не посвящать меня в ход расследования, но здесь что-то другое. После той дачи… — его голос потух. Василь дернулся по скамейке, чтобы спасти огонек, но Артему удалось собраться и продолжить. — У Макса бывают перепады настроения, панические атаки, вспышки грубости, он закрывается от меня, молчит. Он отдалился, и чувство такое, будто… будто у него появилась еще одна жизнь. Это все бред, конечно. У него посттравматическое расстройство, он лечится, я знаю, что ему сейчас очень тяжело. Но мне все кажется, будто с нами случится что-то ужасное. Вовлеченный в несчастье друга, Василь не заметил шороха шагов и уже собрался импровизировать с утешениями, как вдруг над скамейкой раздался монотонный мужской баритон: — Добрый вечер, молодые люди. Артема так резко выдернули из мыслей, что он вздрогнул, едва не расплескав пиво. У скамейки стояли два силуэта в фуражках. — Добрый вечер… — на автопилоте поздоровался Артем, ничего не понимая. Зато Василю вид ментов мгновенно напомнил о первом правиле вечерних прогулок с друзьями: пиво должно быть в пакете. Прилетевший из ниоткуда штраф за распитие в общественном месте Василя скорее раздосадовал, чем разозлил или, уж тем более, напугал. Жалко, что они так тупо проебались. Ладно Артем. Первым полицейским, с которым он в своей жизни пообщался, был, оказывается, Богдан. Но Василь-то чего. Он однажды с пацанами полночи бегал от ментов по Малой Охте, как в долбаном голливудском боевике, чтобы на них не повесили чужие тяжкие телесные. А тут пиво без пакета. Артем разнервничался. Он был прилежный мальчик, который никак не мог угодить в подобную вопиющую ситуацию. Чтобы его вот так поймали в темноте, потребовали паспорт, рассказывали про КоАП и отчитывали — он весь полыхал от стыда. Василя это даже умиляло. Хотелось как-то ободрить друга, успокоить, но при ментах лучше было помалкивать. Странно, совсем недавно девственный испуг Артема довел бы Василя до белого каления, а сейчас он думал, как важно поддержать неопытного человека в нужный момент. Самая большая проблема заключалась даже не в штрафе, а в том, что его нельзя выписать на месте. — В отделение?! — Артем распахнул глаза. — Вы повезете нас в отделение?! Вы это серьезно?! Шутить менты не умели. Во всяком случае, эти. Пока Василь смирялся с просранным окончанием вечера, Артем представлял себя в наручниках и фургоне с зарешеченными окнами. В реальности ничего этого, конечно, не было. Отделение находилось неподалеку, Василь знал его не понаслышке, и добрались они туда пешком. В «обезьянник», которого ждал Артем, их тоже сажать не стали. Просто отвели в комнату ожидания, выкрашенную омерзительной бежевой краской, с парой скамеек, как из школьного спортзала, и покосившимся фанерным столом, от краев которого каждые новые задержанные методично отколупывали покрытие. Василь тоже поковырял. — Ох, пиздец… — измученно выдохнул Артем, когда полицейский оставил их одних и вышел. У комнаты, кстати, не было двери. — И что теперь? Прозвучало экзистенциально. — Не переживай, они нам ничего не сделают, — Василь присел на скамейку. — Когда до нас дойдет очередь, выпишут бумажку на пятьсот рублей и отпустят домой. — Пятьсот рублей? — недоверчиво уточнил Артем, опускаясь рядом с Василем. — Я думал, штрафы тысяч от десяти начинаются. Василь улыбнулся. — Как думаешь, это надолго? — Артем покосился в сторону беспрепятственного выхода. — По закону без предъявления обвинений нас могут удерживать три часа, — на фоне Тёминой невинности Василь почувствовал себя бывалым. — Выспишься еще перед работой. Хочешь леденец? — Чего?.. — хлопнул глазами Артем. Василь вытащил из бокового кармана рюкзака пачку мятных леденцов и протянул их другу: — Держи. Они вкусные и, говорят, помогают успокоиться. Мне не помогают, правда. — Вась, — Артем безнадежно вздохнул, принимая леденцы, и в этот момент напряженное выражение его лица, о чудо, слегка посветлело. Обрадовавшись победе, Василь достал телефон и весело настрочил в общий чат «Подружки =*»: «Мы с Артемом в тюрьме, все ок)» Максим позвонил Артему примерно через секунду. И пока тот судорожно пересказывал случившееся, уверяя, что Василь преувеличил и что Богдана ни о чем просить не надо, сам Василь получил сообщение от Филиппа: «Там и оставайся» Разве можно его не любить? Часа через полтора, когда Василь дремал, прислонившись затылком к крашенной стене, и даже Артем утомленно притих, в комнату зашел мент с какими-то бумагами. — Так, ты, — объявил он равнодушно, но громко, заставив встрепенуться обоих задержанных. — Который Елисеев. Скамейка под Василем пропустила через себя вибрацию паники Артема. — Свободен, — махнул бумагами мент. — А? — только и пискнул Артем. — А ты, — мент ткнул пальцем в Василя. — Пошли со мной. Развитие событий было странноватым, но жизненный опыт научил Василя ничему не удивляться в стенах отдела полиции, поэтому, поднявшись со скамейки и закинув на плечо рюкзак, он повернулся к Артему попрощаться. Но Артем уже был на ногах и допрашивал мента: — Куда вы его забираете? Мы с ним были вместе. Почему я свободен, а он нет? — Молодой человек… — закатил глаза мент. — Он без меня никуда не пойдет, — заявил Артем тоном, который Василь не узнал. Но жесткость, заставившая его содрогнуться, не произвела ни малейшего впечатления на мента. — Так, давайте поживее, — игнорируя Артема, мент вновь махнул Василю следовать за ним. Артем перепугано бросился к другу: — Вась… — Все в порядке, — шепнул, проходя мимо, Василь. — Можешь подождать меня у выхода. Я скоро. — Обещаешь? — Обещаю. Артему удалось повысить драматичность момента, но в итоге все обернулось именно так, как и думал Василь: ему выписали в кабинете штраф и отпустили. Процесс занял минут десять. Шагая по коридору в сторону выхода, Василь отправил сообщение Филиппу: «Я все. Ты еще злишься?» «Злюсь, — огрызнулся Филипп. — Ты втянул в это Артема» Василь покаянно напечатал: «Я понимаю, прости. Но этот штраф херня, ты же сам знаешь» «Макс аж поседел, когда увидел про тюрьму» Перепугавшись, Василь запнулся на ровном месте, из-за чего дежурному менту пришлось отвлечься от сканвордов и хмуро проверить взглядом источник шума. «Я образно», — добавил Филипп. «Ну я дебил, и шутки у меня дебильные», — подвел неутешительный итог Василь, в душе, однако, обрадовавшись, что Максиму ничего не угрожает. Филипп выразительно промолчал. «Не приезжать сегодня, да?» — на всякий случай уточнил Василь. Ответ уже был ему известен, но он дождался, пока на экране появится уведомление от Филиппа: «Завтра увидимся в театре, спокойной ночи» «Спокойной ночи, моя Муза», — грустно написал Василь и, уже толкая плечом дверь на улицу, внезапно ощутил в руке вибрацию. «Бесишь, — прислал Филипп. — Я не могу на тебя злиться» Василь остановился на крыльце: «Так мне приехать?» «Нет» «Понял», — ничего не понял Василь. «Завтра жду тебя в театре. Вместе с твоей ебанцой» На улице Василя встречал встревоженный Артем, но он уже был не один: за его спиной в черной «Киа Рио» сидели Рома с Пашей. Оказывается, у Паши недавно закончилась «Кармен» в Эрмитажном театре, где он теперь выступал с труппой неприкаянных артистов под руководством одного из бессчетных знакомых Нины Георгиевны. Рома, в свою очередь, поддерживал любимого в зале. Он не пропускал его спектакли, если только они не пересекались с занятиями в балетной студии на Крестовском острове. Отзывы о временной работе и у Паши, и даже у сдержанного Ромы были далеко не радужными, отчего Василь чувствовал себя неловко: это ведь он оказал медвежью услугу. Но Ромаша, как ни странно, не держали на него зла, наоборот, благодарили за помощь и возможность поддерживать форму, выступать и даже что-то зарабатывать. На большее они перед отъездом во Францию и не рассчитывали. — Ты в порядке? Все нормально? Что они тебе сказали? — засуетился вокруг Василя Артем. Тот скорей успокоил друга и для наглядности даже продемонстрировал выписанный штраф. Вроде сработало. Артем издал облегченный выдох и юркнул на заднее сиденье Пашиной «Киа Рио» быстрее, чем Василь попросил минутку перекурить. До дома на Пятой Советской здесь было рукой подать, но Паша свернул совершенно в другую сторону и непринужденно поехал через все Пески. Василь бы мог списать это на незнание района, вот только у Паши в машине стоял навигатор, и если Паша про него забыл, то Рома уж точно должен был сориентироваться. Удивленный, Василь хотел подсказать маршрут, как вдруг, вынырнув из мыслей, услышал рядом с собой щебетание Артема. Он возбужденно пересказывал друзьям приключения сегодняшнего вечера, начав продажей «топора войны». Рома вставлял в монолог веселые комментарии, что-то переспрашивал, выведывал подробности и смеялся легко и звонко, будто на ксилофоне играл. Паша участвовал меньше, но слушал очень внимательно и, глядя на дорогу, усмехался себе под нос. Он специально объезжал Пески, чтобы Артем с Василем успели завершить свою историю, даже хотя Василь еще ни слова не сказал. Осознав это, Василь вдруг ощутил себя так, словно они с Артемом дети, которых родители везут с вечеринки домой. После нескольких часов прогулки и ожидания в затхлом отделе полиции ему было тепло, а в уголке за креслами Ромаши как-то особенно спокойно. Артем тараторил без умолку, и от этого Василь тоже чувствовал себя частью семьи. Так странно. Откуда эта ассоциация? Он ведь никогда... Василь резко отвернулся от Артема. Кое-что на пути к себе настоящему ему все-таки не нравилось: он теперь мог разрыдаться по поводу и без. Артему никак не давало покоя, почему его полицейские отпустили, а Василя нет. Василь тоже не знал ответ на этот вопрос. Они сидели на одной скамейке, у них в руках были одинаковые бутылки пива, их отвели в отдел вместе. Необъяснимо, но факт. Рома задумчиво пожал плечами, а вот Паша внезапно объявил: — Так ты блатной, Тём, вот и отпустили. — Блатной?.. ­— растерялся Артем, а Василь, заинтересованно повернув голову обратно от окна, через зеркало заднего вида обменялся взглядами с Ромой. — Они увидели фамилию и отчество и поняли, кто ты такой, — изумленно озвучил общую мысль Василь. Но даже так Артем не сразу сообразил, что друзья имеют в виду. Ему потребовалась пара-тройка секунд, прежде чем он переварил услышанное и недовольно отмахнулся: — Да ну не может такого быть! — А по-моему, очень даже может, — хмыкнул Паша. — У них наверняка есть база «золотой молодежи». Дети политиков, олигархов, звезд каких-нибудь. Всех, кого нельзя трогать. — Я не «золотая молодежь»! — всплеснул руками Артем. — И я не верю, что Марат запретил полиции выписывать мне штрафы на пятьсот рублей. Это просто бред. — А ты у Богдана спроси, бред или нет, — Паша поглядел на него с хитрецой в зеркало заднего вида. — Давай поспорим. — Паш, — утомленно протянул Рома. — Не буду я с тобой спорить, — фыркнул Артем. — Марат меня ненавидит и злорадствует над моими проблемами. Он бы скорее приказал ментам вообще меня не выпускать. — Так давай поспорим, и ты у меня деньги выиграешь. Тебе же нужны деньги, — не отступал Паша. Ему жуть как хотелось разведать у Богдана про «реестр золотой молодежи». — Все, Паш, отвали, — закрыл тему Артем. Если бы Паша продолжил нажим вопреки его отказу и просьбам Ромы, Василю пришлось бы вмешаться. Но к счастью, этого не потребовалось, и Паша вновь сосредоточился на дороге, уверенный в своей правоте. — Тём, — негромко позвал Рома. — А как ты относишься к преподаванию? Вопрос был неожиданным. Во всяком случае, для Василя. — Преподаванию? — удивился Артем. — В смысле? — Не хочешь вести на Крестовском пилатес пару раз в неделю? Мне кажется, они это поддержат. Я могу поговорить с Анфисой, или ты ей позвони. Анфисой, как чуть позже выяснилось, звали директрису студии, ту самую, которой еще недавно порекомендовал Рому сам Артем. — Мы все равно с тобой и Филом собираемся для пилатеса, почему бы не пригласить кого-то еще? — осторожно предложил Рома. Он боялся давить на друга и навязываться. Некоторое время Артем молчал, потрясенный то ли Роминой идеей, то ли тем, что не додумался до нее и уже распродал на панике половину гардероба. Рома повернулся к другу и выглянул из-за кресла: — Ты можешь не отвечать сейчас. Но если соберешься, я помогу тебе освоиться. — Ром… — потянувшись, Артем взял его за руку и крепко стиснул в своей. — Я тебя обожаю. Спасибо. — Кстати, в студию Фила требуется преподаватель растяжки. В какую-то из трех, — с улыбкой добавил Рома. — Но Фил не решился тебе предложить. Побоялся, что тебя это расстроит. Я тоже не был уверен, но на всякий случай… — Спасибо большое, — сдавленно шепнул Артем. Рома ласково погладил его по ладони: — Только сначала иди ко мне, на Крестовском лучше платят. — Да понятно, — все еще растроганный заботой, Артем засмеялся, а Василь, который в любой подобной ситуации почувствовал бы себя лишним, вновь ощутил теплоту в груди. Они довезли его до парадной и наперебой пожелали спокойной ночи, ничего при этом не сказав насчет Филиппа. Всем было ясно, что Филипп дуется и хочет немного побыть один. Если бы они с Василем всерьез поссорились, скрыть это было бы сложно. Василь проводил машину друзей взглядом и полез за ключами в рюкзак, думая про Артема и Максима. Макс хотел приехать к отделу полиции, он предложил это сразу по телефону, но Артем отказался, а позже написал Ромаше. История хоть и была пустяковой, Артем все равно стыдился и не хотел, чтобы Максим забирал его от ментов. В итоге Максиму пришлось ждать Артема дома. Василь не знал, как пройдет их встреча, но очень надеялся, что у них все будет хорошо. Перед премьерой «Дон Кихота» в Театре русского балета развернулась масштабная рекламная кампания. Внутренние коридоры, привыкшие к бесшумным перелетам артистов, грохотали телевизионной аппаратурой, стуком журналистских каблуков, телефонной болтовней и щелканьем затворов. Для артистов, исполняющих главные партии, устроили студийную фотосессию, чтобы после выложить в Инстаграм атмосферные снимки в образах и репетиционной одежде. Филипп ожидаемо собрал больше лайков, чем все остальные артисты вместе взятые. Страсть его Эспады гипнотизировала зрителей даже через экран. От замершего в кадре мгновения, где Филипп, глубоко прогнувшись, взвивает вокруг себя плащ, Василя бросало в жар. Он так часто заходил в Инстаграм ради этого снимка, что даже сделал скриншот и любовался своим Эспадой каждую свободную минуту, пока Филипп не поймал его за этим занятием и не перебросил еще штук тридцать фотографий из студии, подмигнув: «Чтобы ты не скучал, когда меня нет рядом…». Соседнее фото в посте, черно-белое, сдержанное и официальное, где Филипп, одетый в репетиционную футболку, стоит у станка и смотрит в объектив с приглушенной улыбкой, разительно отличалось и от обычного стиля его фотосессий, и от Эспады, но пиар-служба специально стремилась показать, какими разными могут быть артисты Театра, и Василь их в этом поддерживал, ведь соседствовавшие в посте пылкий Эспада и нежная Муза были теми двумя гранями Филиппа, которые он одинаково сильно любил. Василь был уверен, что активность в соцсетях, бесконечные интервью, видеосъемки и реклама — обычная практика перед премьерным спектаклем, однако и Филипп, и Артем, и даже коллеги Василя по концертмейстерскому делу в один голос изумлялись масштабам происходящего. Это не было нормой. Обычно рекламу заказывали скромнее и уж точно без портретных фото артистов. Говорили, что в Театре поменялся главный пиарщик, а с ним и вся пиар-служба. Современный подход артистам нравился, и перемены они приветствовали. Василь же не придал значения новостям о пиарщиках, но радовался, что его Музе наконец уделяют должное внимание. В день премьеры Филипп блистал. Это был его первый большой спектакль: не украденный, не передаренный, не выстраданный — его по праву. Сцена принадлежала ему. Китри с Базилем? Кто это вообще? Эспада был главной звездой «Дон Кихота», и каждый зритель сказал бы так же после первого его появления. Артем с Максимом и Ромаша взяли ложу на четверых. Василь не мог уйти так далеко и наблюдал за Музой из любимой первой правой кулисы. Он знал, что нужен Филиппу здесь, как бы тот ни был уверен в своем безупречном танце. За три часа, пока шел балет, Василь испытал столько счастья и гордости: за Филиппа, которому рукоплескал зал, за самоотверженных девчонок, на одном дыхании отпрыгавших сегидилью, за пятнадцатилетнюю Настю-амурчика, которая выступала со взрослыми после уроков в Вагановской академии, за благородное фанданго, смешного Санчо Пансу и трогательного Дон Кихота, за всю эту живую, пеструю, пульсирующую вокруг атмосферу преданной любви к своему делу, что внезапно захотел стать причастным. Здесь, у лестницы, ведущей на колосники, Василь впервые ощутил, что он неслучайный человек. Он не подсобный рабочий, оказавшийся на спектакле по объявлению из «Контакта». Ему не плевать. Это не чужая жизнь. Это его жизнь. Он концертмейстер. На заключительных поклонах Филиппа приветствовали громче, чем главных солистов. Он был героем вечера, он утопал в цветах, и Василь по коридорным слухам знал, что в зале полным-полно хореографов, пришедших ради звезды парижского «Болеро». Чтобы лучше видеть своего Эспаду, Василю пришлось выбраться к самому краю кулис. Китри, Базиль, Мерседес и остальные солисты жались друг к другу в тени Филиппа. Он затмевал их всех. Капельдинеры не переставая выносили ему букеты, и он, галантный джентльмен, с поклоном передавал цветы стоявшим вокруг девушкам, окончательно покоряя зрительские сердца, пока наконец в его руках не остались лишь гортензии от Артема. — Этого будет достаточно, — объяснил Филипп Василю накануне. — Пожалуйста, не покупай мне цветы. — Но почему? — удивился Василь. — Твоя первая премьера, первые поклоны, тот самый момент, которого ты… — Это не тот момент, — с улыбкой перебил Филипп. — Все еще впереди. Он сказал это шепотом перед рассветом, будто прятал тайну в ямочку между ключиц Василя, и с той самой минуты Василь потерял покой, стремясь разгадать, что имела в виду его Муза. Весной Филипп готовился к роли Красса. Тогда тоже были и афиши, и первый состав, и возможность принимать цветы на поклонах. «Спартак» мог стать прорывом, и Филипп его очень ждал. Это был тот момент. Момент триумфа, который изменил жизнь Филиппа тем, что не случился. Отчего сейчас, когда Филипп головокружителен в сольной партии, роскошной партии, которая подходит ему не меньше, чем Красс, он все воспринимает иначе? Отчего прохладен к своей первой большой премьере? Отчего считает ее недостаточной? Чем «Дон Кихот» хуже «Спартака»? Василь не понимал. Артистов трижды вызывали на поклоны, и, когда занавес наконец опустился, все стоявшие за кулисами дружно высыпали на сцену. Василю нравилась заряженная восторгом толчея, похожая на праздничное конфетти, где танцовщики, педагоги и работники Театра перемешивались, смеялись и весело болтали в окружении благоухающих цветов. Раньше Василь видел это со стороны, но сегодня мог принять участие. Атмосфера сцены закружила его, и суматоха, тотчас подхватив, вынесла волной к Филиппу. — Пойдем! ­— не давая Василю опомниться, Филипп взял его за руку и потащил сквозь толпу. Неважно, куда, Василь ему верил и следовал. Голоса и жар софитов оставались позади, тяжелая металлическая дверь проскрипела, выпуская их со сцены в недра Театра, и в коридорах, устланных коврами, было так оглушительно тихо, что Василь на всякий случай сжал руку Филиппа покрепче. Перебежками по пустым закоулкам, с букетом гортензий и алым плащом, Филипп уводил Василя все дальше, туда, где их не найдут. Они целовались у дверей репетиционных залов, целовались на лестницах и в костюмерном крыле. Они остались одни в этой прекрасной вселенной, где Василь больше не чувствовал себя чужим. Он начал узнавать ориентиры лишь у гримерки. Филипп толкнул спиной дверь, умоляя прерывным шепотом: — Возьми меня здесь… пожалуйста… сейчас… я так тебя хочу… — Но Артем… — Артем ничего не узнает. Они ввалились в гримерку, букет полетел на трюмо, и Филипп в нетерпении дернул за пуговицы своего бархатного пиджака. Это было последним, что Василь запомнил, прежде чем растворился в любви. Пару дней спустя Василь шел по одному из коридоров Театра в поисках пустого зала, где можно поиграть Прокофьева. Начинались репетиции «Ромео и Джульетты», и уже завтра новому концертмейстеру предстоял ни много ни мало «Танец рыцарей». Несмотря на популярный мотив, знакомый даже тем, кто далек от балета и классической музыки, Василь его ни разу не исполнял и хотел подготовиться. Ради этого пришлось пожертвовать обеденным перерывом в кофейне у Театра. Филипп пошел туда вдвоем с Артемом. Из-за того, что почти всех сдуло в столовую и по кофейням, в Театре было очень тихо, и по коридору тонким, словно табачным, шлейфом струилось эхо совещания. В обычное время такого не услышишь. Административный блок, как его здесь было принято называть, оставался в тени блистательных танцовщиков, искусных педагогов и талантливых музыкантов. Когда в каждом зале звучало фортепиано, перестукивали десятки пальцевых туфлей, и громкий голос выкрикивал замечания, никто не мог услышать бормотаний за круглыми столами кабинетов. Директора, снабженцы, кадровики, костюмеры, менеджеры репертуара, бухгалтера, пиарщики и прочие специалисты, которые организовывали театральную жизнь, скрывались не только от публики, но и от артистов. Василь прежде не задумывался, что каждый поворот софита во время спектакля — это тоже чей-то труд, что монтаж софита — это отдельная работа и что сначала кто-то должен был найти и купить этот несчастный софит. Случайно услышать отзвук совещания было интересно, словно вместе с дверью в кабинет приоткрывалась дверца тайны. Слов Василь не разбирал, но путь лежал мимо кабинета, так что постепенно голоса становились громче и отчетливее. Прислушавшись, Василь насчитал четверо мужчин и шесть женщин. Возможно, были и другие, просто они молчали. Василю спонтанно захотелось себя проверить, и он обратился в слух. Так, говорит женщина лет пятидесяти, навскидку приземистая, степенная, самовлюбленная, но похоже, что на совещании она не главная. Она не выступает, а комментирует чужое выступление. Ей что-то не понравилось, она пытается привлечь внимание других. Вот ее перебивает мужчина. Голос моложавый, интонации расслабленные и отстраненные. Слышен легкий скрип, как будто — Василь сосредоточился — точно, покачивается на стуле. Парень лет двадцати пяти. Работает, скорей всего, не в Театре, а приглашен со стороны. Интересно, зачем? Может, удастся распознать? Надо мельком глянуть в кабинет, проходя мимо, чтобы проверить свои догадки. Кто там у них еще? Теперь другая женщина говорит, ищет что-то в бумагах, лежащих перед ней на столе. Голос дрогнул, она сделала паузу и листает быстро: надо найти в бумагах дополнительный аргумент, график, пояснение — то, что вернет ей уверенность. Пока она молчит, голос подал Максим. Василь остановился. Так. Что?.. Василь помотал головой, вытряхивая галлюцинацию. Ничего себе, у кого-то на совещании почти такой же, как у Макса, голос. Удивленно хмыкнув, Василь продолжил путь в сторону кабинета, но застопорился уже через несколько шагов. Нет, это не похожий голос. Это его голос. Его тембр, его краски, его приглушенные шипящие, его обволакивающие гласные. Голос, которым Василь спасался, свернувшись клубком у больничной стены. Голос, усмирявший его сердце. Голос близкого человека — Василь бы ни за что его ни с кем не спутал. Он не сошел с ума. Там в кабинете выступает Максим. Плевать, что это невозможно и этому нет объяснения. Он там. Какого черта? Василь бросился с места до приоткрытой двери кабинета и, резко дернув ее на себя, влетел внутрь: — Что ты здесь делаешь? Звуки схлопнулись. Кабинет провалился в тишину. Максим отвернулся от доски, на которой писал черным маркером. — Что… — Василь задохнулся, цепляясь пальцами за нотный стан в своих тетрадях. Он знал, что окажется правым, но столкнувшись с правдой, оторопел. Перед ним действительно стоял Максим. Зауженные брюки, ботинки, мягкая рубашка — он так одевался для работы. — Эм… — Максим, похоже, тоже растерялся. Взгляд его перебежал по сторонам. — Василь… — Почему ты здесь? Почему ты так выглядишь? Что происходит? — Василь прошагал ему навстречу. Может, это сон? Может, вместо обеденной репетиции он просто отрубился в раздевалке? Театр русского балета и Максим были настолько разными мирами, что голова Василя не вмещала один в другой и угрожала разорваться. — Я тебе потом все объясню, — полушепотом сказал Максим и чуть приподнял руку, останавливая Василя. Глазами он при этом стрелял куда-то вбок, неловко и виновато. Да что там еще? Что может быть важнее этой встречи? Василь круто развернулся. А, блин. Совещание. В кабинете стоял длинный стол, и все десять человек за ним таращились на Василя изумленно и молча. Четверо мужчин, одному около двадцати пяти лет. Шесть женщин, среди них приземистая пятидесятилетняя. Все как он слышал из коридора. Вот только сейчас головоломка потеряла свой смысл. — Ты здесь работаешь? — потребовал у Максима Василь. — Давай потом, я занят, — Максим еще раз попытался его усмирить. — Выйди из кабинета, пожалуйста. — Я никуда не выйду, пока ты… — Господи боже! — Максим швырнул маркер в лоток у доски и с шумом втянул носом воздух. Ого. Василь попятился, невольно вспомнив слова Артема о нездоровых перепадах настроения. Наверное, и правда лучше выйти и не бесить его. Но Максим уже взял себя в руки и, кое-как настроившись на деловой тон, обратился к столу: — Коллеги, приношу свои извинения. Я отлучусь буквально на минуту. Даже хотя Максим не прикоснулся к Василю, у того было чувство, что его потащили за локоть вон. Десять совещавшихся провожали их остолбенелым молчанием. Подождав, пока Василь, точно пристыженный школьник, прошмыгнет в коридор, Максим закрыл за ним дверь и обернулся: — Вась… Василь был уверен, что его прибьют, а Максим, наоборот, смягчился. — Слушай, я понимаю, что это странно, — заговорил он, вновь поднимая руки, только уже в утешающем, а не оборонительном жесте. К великому облегчению, Василь стал узнавать обычного нормального Макса. — У меня там идет презентация, — Максим покосился на дверь. — Я должен ее закончить. Давай я потом тебе все объясню. Хорошо? Я сейчас правда занят. — Это что? — Василь хмуро кивнул на запястье Максима, только сейчас заметив часы. Из общего облика часы выбивались. Вернее, нет. Они его как-то трансформировали, усложняя и отдаляя от того, к чему привык Василь. В марках он не разбирался, но даже беглого взгляда хватило, чтобы определить стоимость часов: охуевшая. — Ты о чем? — недоуменно переспросил Максим. Василь ткнул пальцем: — Это откуда? — Это подарок. На День рождения, — Максим посмотрел на часы, непроизвольно тряхнул запястьем, а потом слегка потянул за край рубашки, будто хотел их спрятать. Еще бы. Василь не выносил людей, которые таскают на себе люкс. — Вась… Минуту назад Василь бы отступил и согласился встретиться позже. Но часы не оставили ему выбора. — Я никуда не уйду, пока ты не расскажешь мне, какого хрена происходит. — Боже… — Максим в изнеможении провел руками по лицу. — Ладно. Ладно, я тебе все расскажу. Прямо сейчас. Но с одним условием. Василь помрачнел: — Каким? — Ни слова Артему.