Grand Pas

Песня к главе: Aires - Огонек

— Да твою мать, в этих ебучих Песках хоть где-то можно припарковаться?! — Филипп взбешенно выкрутил руль, в очередной раз сворачивая на Вторую Советскую улицу. За десять минут, пока его не было, ничего не изменилось: пустые автомобили все так же стояли вдоль проезжей части, будто длиннющая многоножка. — Ясно, не будем тебя отвлекать, — засмеялся по громкой связи Рома. На заднем плане что-то проворчал Артем. — Напомни-ка, чем вы там заняты, — Филипп заметил за перекрестком что-то похожее на дыру между машинами и поддал газу. — Мы приготовили вегетарианскую пиццу и собираемся смотреть документалку про Кристобаля Баленсиагу. — Капец вы пидоры, — вздохнул Филипп, подруливая к парковочному месту. — Я даже не знал, что его зовут как там? — Кристобаль. — Это только Рома знает, — добавил на фоне Артем, с аппетитом жуя вегетарианскую пиццу. — И кстати, сам ты пидор. — Все, конфетки, я приехал, — Филипп вписался между стремной «Ладой Грантой» и симпатичным «Жуком» и завершил поездку на каршеринге. — Ведите себя хорошо. Чужим не открывайте. Вернусь скоро. Может, нескоро. Может, не один. Может, не вернусь. Пиццу мне оставьте. — Если поздно вернешься, ничего не обещаем, — демонстративно чавкнул Артем. — Я вот хотел на прощание сказать, что целую вас обоих, но уже не хочу, — выключив громкую связь, Филипп приложил айфон к уху и вышел из «Рено Каптура». — Мы как-нибудь обойдемся без поцелуев с тобой, — послышался веселый Ромин голос. — Фу, ну у тебя и фантазии. А еще приличным человеком хочешь казаться, — Филипп обошел автомобиль по кругу, проверяя, не пропустил ли чужие вмятины, царапины или потертости, за которые ему потом могут по ошибке впаять штраф. — Ладно, мне пора. — Ага, давай, — отозвался Рома, и Артем поверх него чирикнул: — Удачи! Сегодня на дежурстве остался Рома, потому что Максим работал, а Филиппу крайне нужно было отлучиться по вопросам личной жизни. Чтобы Рома не отходил от Артема весь день и сохранял бдительность, Филиппу пришлось в общих чертах обрисовать ему ситуацию. В самых общих. Он написал ему о том, что Марат плохо принял новость о бойфренде Артема и хочет поскандалить, но на людях он этого делать не станет, поэтому лучше, чтобы Тёмка не сидел один, а то мало ему проблем с ногой. Как всегда тактичный, Рома согласился помочь безо всяких лишних вопросов. Филипп, конечно, переживал насчет возможного визита Марата, потому что — ну какой из Ромки охранник?.. Но скоро Паша должен был вернуться с прогона к европейским гастролям, да и в целом было как-то спокойней, что они в кои-то веки снова жили все вместе на Гривцова. Вообще все, в том числе и Максим. Новость о том, что Марат за два дня вычислил адрес в Девяткино, встревожила Филиппа не на шутку. Он не понимал, почему Максим ведет себя спокойно, а не бегает с воплями по всем оружейным магазинам города, чтобы купить себе десять травматов. Сам Филипп бы точно бегал. Происходящее выглядело жутко. Каким бы безобидным Марат ни казался прежде, кукуха у него сейчас явно в отпуске. Сперва он слетел с катушек в больнице — у Филиппа еще не зажил синяк от его раскаленных пальцев, а по-бычьи перекошенное лицо иногда вспыхивало перед глазами, заставляя нервически вздрагивать. Потом Марат навел суету в Театре, пытаясь добиться от Благовольского увольнения Лебедева. Сам Лебедев при этом не присутствовал и слава богу. Хотя он и не был у артистов любимым педагогом, они поддерживали его, а не Марата, и радовались, что он не застал весь этот испанский стыд. Теперь Марат раздобыл адрес Максима. Дело принимало серьезный оборот. Максим не зря считал, что с Маратом надо быть начеку, и Филипп жалел, что не поддержал его в этом раньше. Когда Марат узнал адрес, Максим решил в срочном порядке увезти Артема из Девяткино. Филипп предлагал пожить у Ромаши на Коменде, но Максим был уверен, что эту квартиру тоже легко найти. Поэтому они с Артемом сняли посуточно какую-то халупу в Рыбацком, откуда Максим мог быстро добираться в Обухово на работу. В тот же день собрали вещи первой необходимости, среди которых оказались барабанные палочки без барабанов, наняли грузовой каршеринг и потащились с одного конца города на другой. На середине пути Артему свалилось сообщение от Марата с адресом той самой квартиры в Рыбацком. Так стало понятно, что Марат не просто вычисляет, где Артем с Максимом находятся, но следит за ними в режиме реального времени. Поразмыслив над этой бесподобной ситуацией, Максим развернул каршеринг и просто-напросто поехал на Гривцова. Если скрываться от Марата бесполезно, то пусть уж Артем будет в окружении друзей. Правда, сам Артем этому плану не обрадовался и чуть не до квартиры истерил, что Марат навредит Филиппу, Ромаше и Ксюше. Максим так не считал. Если бы Марат был агрессивным ебанатом, он бы уже начал вредить всем вокруг. Что-то его останавливало. Например, семейные чувства. Он не хотел давить на друзей Артема и тем самым причинять ему страдания. Вернув беглеца в родные пенаты, Максим распаковал и собственные вещи. Он категорически отказывался оставлять Артема без своего присмотра, а Артем категорически отказывался оставлять без своего присмотра его. — Вы просто Белла и Эдвард какие-то, аж тошнит, — приветствовал жильцов Филипп. И вот таким образом они уже несколько дней жили вшестером: Артем, Максим, Филипп, Ромаша и Ксюша. Для полного комплекта не хватало только Василя. Кстати, о Василе. Вчера вечером они с Филиппом поругались из-за студии танцев. Сознаться про стрип-пластику Филипп пока не отважился, но скрыть занятия от Василя было невозможно, особенно во время балетного отпуска, поэтому в представлении своего Волчонка Филипп преподавал некую абстрактную «хореографию». Именно такое кодовое слово он использовал, рассказывая о подработке знакомым с недостаточно крепкой психикой. Вчерашняя ссора произошла потому, что Филипп отказался сходить с Василем на свидание в какой-то дворик Сен-Жермен, занятый сначала на репетиции к гастролям, а затем на тренировке в студии танца. Василь, который всегда относился к загруженности Филиппа с пониманием, вдруг обиделся до глубины души. «Ты обещал, что время до гастролей мы проведем вместе, — писал он ему в WhatsApp. — Вы две недели ставили балет, и мы практически не виделись. Я думал, в отпуске что-то изменится. Но в отпуске ты тоже занят каждый день. Если тебе это все не нужно, так и скажи» Филипп совсем не ожидал, что просьба перенести свидание на другой день повлечет за собой такие грандиозные последствия, поэтому растерянно переспросил: «Что мне не нужно?» «Я» «Ты, Вася, ебнулся или что?» Отменить ради него занятие по стрипу, отпустить по домам всю группу и диктовать студии танца свои условия Филипп не мог, зато следующим утром, выпихав Максима из ванной, чтобы побыстрее собраться, помчался с Гривцова прямиком в магазин «Мелодия». А почему бы и нет? Он давно обещал Василю проведать его на работе. Заодно устроит сюрприз и исправит косяк. До вчерашнего наезда Филипп даже не предполагал, что Волчонок чувствует себя обделенным вниманием, и с тех пор размышлял, зачем так активно работает даже во время отпуска. Репетиции для Европы, хоть и стояли каждый день, без классов, собраний и разной ерунды занимали от силы пару часов. Нужно было взять отпуск и в студии танцев. К чему эти жертвы? Они с Василем действительно виделись урывками целых две недели. Василь уж точно важнее стрипа. Может, цветы купить? Хотя явиться в одиннадцать утра с цветами в музыкальный магазин к продавцу, наверное, не лучшая идея. Филипп припарковался довольно далеко от «Мелодии», но после прошлого спонтанного визита примерно помнил, как идти, и ориентировался без карты. Сначала прямо, мимо преступно ароматной булочной и крохотного книжного, затем повернуть у пошарпанной угловой вывески «Хозтовары» с уводящими в цоколь покатыми ступеньками, дальше через дорогу к продуктовому магазинчику, у которого все витрины завалены овощами и фруктами, сочными, как для натюрморта в детском саду. Спустя пару ресторанов и бутиков дизайнерского хрусталя должны появиться пыльные окна пожеванного жизнью магазина тканей, а возле него за углом будет и «Мелодия». В утренний час буднего дня Филипп почти не встречал прохожих и мог свободно шагать посреди узкого тротуара. Мало было и машин. Видимо, их всех прижало на стоянку по обочинам. Филипп находился в центральной части Петербурга, в десяти минутах пешком от Невского и в удивительно свежей, не замаранной выхлопами мегаполиса тишине. Чем дальше он шел, тем отчетливей слышал звуки фортепьяно. Странно. На запись не похоже, но зачем кому-то играть на пустой улице в Песках? Может, это из квартиры? Филипп машинально вскинул взгляд на фасады окружавших его дореволюционных доходных домов. Нет, мелодия доносится не сверху. Это либо в ресторане разыгрываются, либо один из магазинов все-таки включил колонки для привлечения покупателей, либо... Филипп повернул у магазина тканей. Он помнил «Мелодию» пустой и невзрачной, затерянной в ночном сизом сумраке среди таких же печальных осколков СССР, но сейчас все выглядело по-другому. Тротуар вдоль магазина был в несколько рядов заставлен стульями, обращенными, как театральный партер, в сторону приглашающе распахнутой входной двери и расположившегося у нее фортепьяно, которое по-щегольски посверкивало новым глянцем. За инструментом сидел пианист, он играл классику, и в зале не было свободных мест. Филипп так и замер на углу, словно возле прозрачной завесы, сквозь которую видел фантастический сон. Его Василь, его Волчонок играл на фортепьяно. Вот так просто сидел и играл третью часть «Бури» Бетховена. А Филипп смотрел на него со спины и, будто рыба, забывал моргать. Форменный синий бадлон продавца «Мелодии» подчеркивал гордую осанку, которой бы позавидовал любой балетный танцовщик. Над черно-белыми клавишами мелькали буквы NADRYW. Василь словно парил. Музыка его была стремительна и невесома. Она не лилась — разлеталась брызгами, звенела светом в солнечных лучах, и Филипп, весь окутанный трепетом, не верил собственным чувствам: он не может видеть эту бережную власть над инструментом, не может слышать столь филигранное исполнение, и музыка не может обжигаться на его коже мурашками. Ему это снится. Он рухнул по дороге в обморок. Или его ударили сзади по голове и шарят по карманам, пока он здесь млеет от любви. Филипп всегда мечтал полюбить пианиста. Всякий раз, когда в Театре пролетал слух о новом концертмейстере, сердце у Филиппа билось чаще. Изящные, одухотворенные, прилежные пианисты были его слабостью. Необъяснимо, но факт. И как же так получилось, что дерзкий рокер с гитарой наперевес вдруг снял броню и вместо мясистой «Металлики» заиграл Бетховена? Нет, Филиппа точно по голове ударили. Он осторожно двинулся вдоль заднего ряда стульев, хотя предосторожность, как всегда, была лишней. Василь растворился в музыке и ни на что не обращал внимания. Прохожие обходили его импровизированный партер, кто-то периодически подбегал к фортепьяно, чтобы бросить купюру в приготовленную для этих целей фетровую шляпу, в зале менялись зрители: одни спешили дальше по делам, другие тут же занимали свободный стул. Василь не замечал. Ему было важно другое. Он стал продолжением инструмента, и каждая нота, слетая с клавиш, пронзала его насквозь, прежде чем упорхнуть на волю. От его музыки сияла вся улица и где-то вдалеке волновалась Нева. Контраст такой чистоты и привычных Филиппу гитарных риффов был столь разителен, что у него закружило голову. Он словно пролетел через люк на пшеничное поле, и легкие перенасытил кислород. В мире больше не было грязи. Ни грязи, ни пыли, ни духоты. Все смыло «Бурей», в которую превратился Василь. Обогнув расставленные по тротуару стулья, Филипп приблизился к фортепьяно и встал у Василя за плечом. От такой наглости старушка в первом ряду едва не окочурилась, а Василь не заметил даже тени, которая легла ему на ноты. Теперь Филипп отчетливо видел все виражи легких пальцев по клавишам, и от взмахов певучих кистей у него разбивалось сердце. Он ведь думал, что гитарные спринты — это вершина музыкального мастерства. Своим исполнением и погружением в мелодию Василь каждый раз вводил его в транс. Волчонок был превосходным гитаристом: смелым, техничным, вдохновленным, самоотверженным. Он был влюблен в гитару и влюблял в нее всех вокруг. Филипп не успевал ловить пробежки его пальцев по клавиатуре фортепьяно. Ноты раскрывались веером. Гитара, которая всегда сводила Филиппа с ума, оказалась даже не основным инструментом Василя. Чувствуя, что еще немного и бабка сзади проворчит его насквозь, Филипп вышел у Василя из-за спины и демонстративно привалился плечом к стеклу «Мелодии». Он наконец-то мог видеть лицо своего пианиста. Внутри все вздрагивало от волнения. Сохранять небрежную расслабленность было трудно, и для убедительности Филипп скрестил руки и ноги, глядя на Василя сверху вниз. Тот его не замечал. Ночное море в его глазах ласкало нотные листы, как теплая вода прибрежные камни. Он был сосредоточен и в то же время отрешен. В выражении его лица читался не всегдашний протест, а уважение к произведению, которое он исполнял. Филипп и узнавал его, и нет. Он стал совсем другой музыкой: сложной, высокой, академичной. Филипп даже встревожился, сможет ли к нему дотянуться. А вдруг он больше не Волчонок?.. Когда соната подходила к концу, Филипп вытащил из кошелька тысячную купюру и положил в шляпу. Публика не скупилась на вознаграждения: шляпа заполнилась почти доверху. Среди разноцветных банкнот Филипп заметил выделявшийся белым цветом клочок бумаги. На нем простой синей ручкой был нацарапан номер телефона с припиской: «Ты прекрасен, позвони мне...» Охуели, что ли?! Филипп швырнул записку в урну. Последняя нота сорвалась с клавиш, и под аплодисменты с криками «Браво!» Василь стал возвращаться в реальность. Воздушная поза чуть заземлилась, рассеянный взгляд потяжелел. Василь посидел без движения, собирая в себе разлетевшуюся, как ветер, душу, а после встал, обернулся к публике и сдержанно поклонился. Филиппа он по-прежнему не замечал, хотя тот стоял у витрины в метре от фортепьяно. Это было умилительно, и Филипп, присоединившись к аплодисментам, сложил губы в улыбку. Ну а кто он еще, если не Волчонок? Поклонившись, Василь вновь сел за инструмент. Так, пора действовать активней. Филипп вытащил из шляпы свою тысячу, а затем, кашлянув, положил обратно. Движение внутри личного пространства наконец привлекло внимание Василя. Он недовольно зыркнул на посягателя, повернулся обратно к нотам, а через секунду до него дошло. — Приветик, — сахарно протянул Филипп, когда Василь вскинул к нему обалдевший от ужаса взгляд. — То есть в музыкалке мы учились не по гитаре, да? Но слова пролетели мимо Василя. Он ошалело захлопал глазами и, судя по импульсивным попыткам прикрыть фортепьяно локтем, экстренно сочинял, каким образом можно спрятать от Филиппа инструмент, себя, людей и вообще всю улицу. — Почему ты мне не рассказывал? — Филипп кивнул на фортепьяно. — Ты же потрясающе играешь. Но у Василя цепочка рассуждений, похоже, была иной. От захватившей его паники он побелел, как клавиши, и только черные глазищи таращились на Филиппа: один диезом, другой бемолем. — Вася, прием, — Филипп с веселой усмешкой пощелкал перед ним пальцами. — Я по твоей реакции не понимаю, удался сюрприз или нет. — Как ты... — Василь сглотнул пробку в горле. — Откуда ты... Ты слышал... — Слышал, — прервал его муки Филипп. Захотелось чмокнуть Васю в макушку, присесть с ним рядом и сыграть в четыре руки что-нибудь очень простое. Но в присутствии посторонних Филипп мог лишь очерчивать взглядом, как мягким карандашом, контуры своего любимого недоразумения. — Мне очень понравилось. — Правда? ­— у Василя за спиной сидело двадцать восторженных слушателей, а он ждал ответа Филиппа с таким замиранием, словно всегда готовился к этой оценке. — Правда, — кивнул Филипп. — Я каждый день вижу в Театре пианистов, и они тебе в подметки не годятся. — Так в Театре же концертмейстеры, — скривился Василь. — Не сравнивай меня с ними. У Филиппа так и челюсть рухнула. — О...кей, — потрясенно выдохнул он. — Вы, маэстро, себе цену знаете. Василь отвернулся и начал с нездоровым усердием листать ноты: засмущался. Желание прильнуть к нему и помурлыкать возросло в десять раз. Филипп надеялся, что хоть со стороны не выглядит таким влюбленным кретином, каким сейчас себя ощущает. — А ты мимо проезжал? Как ты тут оказался? — как бы отстраненно поинтересовался Василь. — Я сел в машину, завел ее, и, вуаля, я здесь, — Филипп выразительно взмахнул руками, но Василя его старания не впечатлили. — Я специально приехал из дома, чтобы побыть с тобой. Тут Василь наконец вспомнил, что они находятся в ссоре. — Я работаю, — буркнул он. — И буду работать весь день. И завтра тоже. А потом у меня репетиции с Максом. Мы скоро выступаем. Надо готовиться. Я занят. — Значит, я рядом посижу и посмотрю на тебя, можно? — невинно попросил Филипп. — Я соскучился. — Я не хочу, чтобы ты сидел и смотрел, — Василь нашел нужную тетрадь и распахнул ее в середине. — Я хочу сходить с тобой в дворик Сен-Жермен. — Так ты же занят все время. — У меня есть обед, — огрызнулся Василь. — Останешься до обеда? — Ну даже не знаю, — Филипп задумчиво повел плечами. — Мне для этого понадобится стул. — Я дам тебе стул после концерта. — Идет. — Я сегодня играю Бетховена. Осталось еще одно произведение, «К Элизе». Его все обожают. — Так это, получается, твой хит, — Филипп поймал на себе его грозный взгляд и, поняв, что милый Волчонок в упор не видит иронию, рассмеялся. Знаменитую мелодию Василь исполнил в невесомой кружевной аранжировке — будто перышком пробежался по всему телу Филиппа. В ноты он при этом не смотрел, оставив их себе для подстраховки. Судя по оживлению партера, Василь действительно играл «К Элизе» не первый раз, а еще это дало понять, что у него есть постоянные слушатели. После концерта, завершив продолжительные поклоны и даже приняв у какой-то полуобморочной от восторга студентки чахлый алый тюльпанчик, Василь минут пятнадцать общался с активной компашкой элегантно одетых бабуль. Бабули рассыпались в комплиментах, беседовали с Василем о музыке и своей молодости, улыбчиво интересовались, когда он снова будет играть, а одна из старушек еще и ласково придерживала его за локоть. Василь был воспитанным мальчиком и к старшим относился с уважением, но он никого не подпускал близко и, уж тем более, не давал к себе прикасаться. Приветливость Василя с поклонницами показывала, что они хорошие знакомые. И заодно отправляла Филиппа в дальнее плавание по рекам умиления. Вырученные деньги Василь пересчитал, после чего, удивленно похваставшись Филиппу: «Смотри, кто-то тысячу положил», половину сунул в карман, а другую половину вместе со шляпой отнес в магазин. — Не многовато им комиссии пятьдесят процентов? — нахмурил брови Филипп. — Это не комиссия, я возвращаю долг за ремонт фортепьяно, — пояснил Василь, оставив Филиппа еще в большем недоумении. Пока они таскали в подсобку стулья и закатывали на место инструмент, Василь рассказал, что его концерты, начавшиеся два месяца назад в мае, стали постепенно привлекать много публики, в том числе возрастной. Заставлять людей стоять по полчаса, а то и дольше было как-то неправильно, так что Василь купил на «Авито» кучу списанных школьных стульев и организовал партер. Благодаря его самодеятельности посещаемость и выручка «Мелодии» выросли в семь раз. — А зарплата у тебя в семь раз выросла? — продолжал ворчать Филипп. — Ну, я гораздо больше получаю, чем вначале, — пространно ответил Василь, добавив вполголоса: — И я могу играть. Это главное. До обеда Филипп помогал ему с разной ерундой типа раскидать пришедшие в общей коробке медиаторы по коробочкам для витрины и заинтересованно наблюдал за его общением с посетителями, попутно стараясь не разругаться с его напарницей Эллой Марковной. Эта тетка Элла Марковна была жуть какая бесячая. Не переставая следила за Филиппом, высокомерно поджав губы, будто он втерся к Василю в доверие, исключительно чтобы пиздить у него с работы медиаторы. Еще и на домре играла в подсобке. Какой нормальный человек из всех музыкальных инструментов на свете выберет домру?! Удивительно, как Василь с ней ужился. Филипп вот набирал горстями медиаторы и еле сдерживался, чтобы не запульнуть ей в глаз. Но все же мегеру можно было перетерпеть ради Волчонка и возможности заглянуть в тот уголок его жизни, где Филипп почему-то до сих пор не побывал. Открытия о Василе-пианисте и Василе-продавце впечатлили его до глубины души. Он был уверен, что уже отлично изучил своего уникума, подобрал к нему все ключики и может гордиться результатами приручения диковинного чуда, но сегодня Василь показал ему новые грани своей удивительной натуры. За фортепьяно он был вышколенным, преисполненным достоинства и стати классическим музыкантом, а в торговом зале вдруг превратился в компетентного специалиста, который общается с гостями всех возрастов и темпераментов, не забывая про доброжелательность. Филипп поверить не мог, что Василь умеет быть таким позитивным. Что он умеет так долго, выразительно и складно повествовать! Он помог молодой маме выбрать скрипку для сына, поставил струны на бас-гитару парню в офисном костюме, подобрал столетнему деду губную гармошку, объяснил паре мужиков, собравшихся на дачу, в чем разница между классической и акустической гитарой, поиграл на всех укулеле с девчонкой, которая искала подарок одногруппнику из универа, сбагрил несколько нотных тетрадей и книг о композиторах... Развесив уши, клиенты плыли под его волшебный голос прямиком в загребущие клешни Эллы Марковны на кассу. Филипп привык, что в присутствии чужих Вася замыкается, прячется в панцирь, и нужно срываться к нему на помощь, однако в «Мелодии» Василь чувствовал себя как рыба в воде. Он был занят работой, пообщаться с ним толком не получалось, и Филипп, ожидая, пока они вновь смогут перекинуться парой слов, сидел в углу за прилавком и весь светился из этого угла от гордости. Когда наконец подошло долгожданное время обеда, этот новый охмуривший Филиппа Василь умчался в подсобку, откуда через минуту вылетел собой: рокером в мешковатой черной футболке «Террор», открывавшей вязь татуировок по правой руке и жуткого рычащего волка, готового вонзиться в шею. Его будто по ошибке скопировали из андеграундного клуба и вставили посреди благочинной «Мелодии». Никто бы, проходя мимо, не догадался, что он здесь работает. А Филиппу даже стало чуточку грустно, оттого что недотрога пианист, только-только высунув нос на улицу, наморщил его и снова захлопнул ставни. Василь с трудом скрывал волнение перед их внезапным свиданием посреди дня. О дворике Сен-Жермен Филипп никогда не слышал, даже хотя жил в Петербурге с десяти лет, но для Василя это место имело особую значимость, и он хотел, чтобы Филипп им тоже проникся. Дворик находился на Литейном проспекте, и из Песков туда можно было добраться пешком. Филипп всю дорогу выпытывал, чем же дворик так примечателен, но Василь не раскололся, упрямо храня интригу, и неловко пытался переводить разговор на что-нибудь еще. Его переживания о том, понравится ли Музе прогулка, были видны невооруженным взглядом, и Филипп молился всем богам, чтобы дворик оказался нормальным. Рушить надежды Волчонка было выше его сил, но и врать о своих впечатлениях он бы не смог. Чтобы как-то успокоить Василя, Филипп ласково тронул его по руке и улыбнулся встревоженным глазам: «Ну ты чего? Это же я». Когда там уже осень и длинные рукава, под которыми можно без опаски переплести пальцы? Возле арки, которая вела во дворик, пришлось потоптаться, пока какой-то возвращавшийся житель дома не открыл домофонным ключом калитку в узорчатых воротах. Пропустив мужичка, Василь невидимкой отделился от стены и точным взмахом пальцев удержал калитку за миг до закрытия. Филипп был впечатлен. Его парень еще и ниндзя ко всему прочему. Таинственная недоступность прибавила дворику интереса, и Филипп тут же представил, как они с Василем пробираются в секретный, никому не известный уголок Петербурга, чтобы спрятаться ото всех в самом сердце города. Однако в реальности первым, что Филипп заметил в дворике Сен-Жермен, оказалась скученная группа туристов и экскурсовод с микрофоном. Ясненько. — Ну блин, — разочарованно вздохнул Василь. — Днем тут всегда так. Я совсем забыл. — Да пофиг, — чувствуя, что еще секунда и Волчонок бесповоротно расстроится, Филипп потащил его в глубину дворика. — Мне все равно нравится. Здесь и правда было красиво. Тенистый сад, очерченный строгими дореволюционными фасадами, словно прятался в старинной шкатулке, и деревья с аккуратно подстриженными кустарниками казались еще зеленее на монументальном гранитном фоне. Уличный шум сюда не долетал. Лишь шепелявый от микрофона рассказ экскурсовода перекрывал журчание воды в центральном фонтане. Глядя на античную скульптуру девушки, которая держит на голове кувшин с бодро летящими из него струями, Филипп будто перенесся в Летний сад. Удивительно, как, свернув под арку на пыльном и тесном Литейном, можно за секунду вот так провалиться в свежесть. — Уютно тут, — с улыбкой заметил Филипп. — Ты здесь часто бываешь? — Иногда, — Василь поманил его к одной из скамеек, окружавших фонтан. — Я люблю это место. Оно довольно известное. — Я о нем раньше не знал. А чем оно известно? — Филипп присел на скамейку рядом с Василем. Экскурсовод уже пояснила что к чему, и Филипп волей-неволей узнал все спойлеры, но ему хотелось послушать Волчонка. Пусть даже во второй раз. В третий или десятый. Какой же он чудесно летний среди шелестящей листвы... — Этот сад всегда притягивал творческих людей, — воодушевленно начал Василь. — Тут Ахматова читала стихи и выступал Бродский. А потом здесь собиралась музыкальная тусовка. Гребенщиков, Цой, Шевчук. Все здесь бывали. — Ого, — Филипп выразительно оглядел приветливые кусты и дорожки. — В этом дворике все заряжено музыкой, — Василь смущенно помолчал, переживая, что Филипп сочтет его полоумным. — Неподалеку находилось кафе «Сайгон». Это одно из самых знаменитых мест советской рокерской тусовки. Кафе давно закрылось, сейчас там какая-то хрень. Но «Сайгон» и дворик Сен-Жермен — это культовые локации. Я тут часами могу сидеть. Представляю, будто я в той тусовке семидесятых. — Это называется место силы, — приглушенно отозвался Филипп. Куда-то исчезла экскурсовод с ее дурацким старым микрофоном. Фонтан перестал журчать. И даже ветер, ласкавший листву, унялся, чтобы Филипп послушал, как отчаянно забилось в нем сердце. — Я хотел взять гитару и сыграть тебе что-нибудь, но... — Все хорошо, — успокоил Василя Филипп. — Я, кажется, тоже чувствую музыку. Василь послал ему беглую улыбку благодарности и сцепил руки в замок, запрещая себе касаться Музы в присутствии посторонних. Но Филипп не замечал посторонних. Они с Волчонком остались наедине посреди его распахнутой души, и Филипп, оробев от такого доверия, вновь спросил, куда осторожней, вдумчивей и тише, чем в первый раз: — Почему ты не рассказывал мне о фортепьяно? Василь издал мучительный вздох. — Ты боялся, что мне интересен только отвязный рокер? — Нет, — предположение позабавило Василя, и он мимолетно усмехнулся. — Не в этом дело. Просто... — вновь посерьезнел он. — Ты из меня тащишь все эти откровения, как угли из печки. — Это важные откровения, — да пошли туристы нахрен: Филипп накрыл своей рукой лежавшую на скамейке руку Василя. Тот, конечно, благоразумно отнял ладонь, но не сразу. — Если там что-то тяжелое, не говори, я пойму, — добавил Филипп. — Но я чувствую, что должен узнать. И что ты хочешь открыться. Как там, в гей-клубе. — Да это продолжение все той же истории, ­— пробормотал себе под нос Василь. — Я собирался поступать в консерваторию, но встретил Якуба и решил уехать с ним в Чехию. Забросил инструмент, стал готовиться к чешским экзаменам. В итоге и ЕГЭ завалил, и в пражские универы меня не взяли, — Василь глянул на Филиппа, встревоженно проверяя, сильно ли тот шокирован позором, переломившим всю его жизнь на благополучное до и маргинальное после. Филипп молчал, и Василь отважился продолжать: — Я пять лет не прикасался к инструменту. Только когда встретил тебя и начал работать в «Мелодии», внутри что-то... — Вась... — будто его тоже сломило, Филипп ткнулся лбом Василю в плечо. — Что-то щелкнуло, — по инерции закончил Василь. Он был растерян оттого, что Муза не разочарована, не злится и не отчитывает его за безголовость, и, похоже, даже не поверил столь безболезненному исходу. — Ты по-прежнему хочешь учиться в консерватории? — шепотом спросил Филипп. — Нет. Не знаю. Бабушка бы этого хотела, — заметив, что экскурсовод повела туристов под арку и все они повернулись спиной, Василь чмокнул Филиппа в макушку. Тот нехотя отстранился. — У тебя дома есть пианино? Можно прийти послушать? — попросил Филипп. Тут уж Василь совсем оторопел. — Ты хочешь послушать, как я играю?!.. — Ну конечно! — удивился его реакции Филипп. — Во-первых, я твой парень, и мне не плевать на твое творчество. А во-вторых, ты действительно круто играешь. Я пока стоял у «Мелодии», весь превратился в огромную мурашку. — Перестань, — Василь засмеялся и потер своего волка на шее, будто хотел обратно зарядиться от него брутальностью, как статическим электричеством. — Не знаю даже, что сказать. Я очень давно не играл на нашем домашнем инструменте. — Я просто хочу, чтобы ты сыграл для меня. Без «Мелодии» и фанаток, — Филипп ощутил, как в груди закружилась знакомая вьюга. Пальцы провалились в невидимый сугроб. Ну уж нет. В этот раз он не даст панике взять над собой верх. Он должен ему сказать. Должен. Господи, да как же это сложно... — Я люблю твою музыку, Вась, — едва слышно выдохнул Филипп. Василь обернулся к нему, и в темноте августовской ночи, что блестела в его глазах, Филипп прочитал самое главное: он его понял. — Я люблю твой танец, — с улыбкой ответил Василь. Филипп приехал к нему на следующий день. Муза впервые возвращалась в коммуналку на Пятой Советской улице после ночи, которую Василь запомнил навсегда. Не хотелось, чтобы Филипп в одиночестве поднимался в парадной, искал среди десятка засаленных звонковых кнопок нужную и ждал, пока ему отопрут дверь времен Александра Третьего, ничем не защищенный от канонады ее грохота, поэтому Василь, надев толстовку поверх домашней футболки, заблаговременно спустился во двор. Встреча во дворе была для них уже третьей, но только сейчас первым пришел Василь. Почему-то эти мелочи казались ему важными. Подсчет отвлекал его от тревоги, дрожащей под сердцем струной: сегодня Филипп познакомится с бабушкой. Бабушка рано закончила уроки в музыкалке, но, даже если бы у нее стояли вечерние занятия, она бы их наверняка отменила или перенесла. Уж очень ей хотелось пообщаться с балетным другом Василя. Она расспрашивала о нем с прошлого раза чуть ли не каждый день, пока однажды Василь не вспылил и не одернул ее: «Ну хватит, ба!». Она испугалась его окрика, расстроилась и перестала задавать вопросы, а ему стало стыдно. Он злился не на нее, а на себя и на то, что должен ей врать. В качестве извинений Василь пообещал, что обязательно познакомит ее с Филиппом и не будет встревать в их беседу об искусстве своими дурацкими бытовыми комментариями. Бабушка обрадовалась, а Василь запоздало сообразил, что сперва нужно было договориться об этом с Филиппом. Все как-то странно складывалось. Василь терялся сам в себе. Он никогда не приводил домой друзей и никого не знакомил с бабушкой. Показывать коммуналку школьным приятелям было неловко. Показывать ее позднее приятелям из андеграунда было опасно. В гостях у Василя бывала только его бывшая девушка Катя, ученица и любимица бабушки. И Филипп приходил: невидимо пронесся через ночь, как свежий ветер через распахнутое окно. Василь мог пригласить его в другой день, когда бабушки не будет дома, но, собравшись с духом, решил рубить с плеча: и с бабушкой его познакомить, и наконец рассказать ей о концертах в «Мелодии». Бабушка так и не знала, что он снова играет на фортепьяно. Даже никто из подруг ей не проболтался, хотя Василь видел их в своем партере, да и управляющая «Мелодии» приходилась бабушке приятельницей. Наверное, никто и предположить не мог, что у внука Нины Георгиевны был пятилетний перерыв. Присутствие Филиппа в момент признания придало бы Василю смелости. Рядом с Музой он чувствовал себя звонче. — Только, блять, попробуй сказать, что к бабушке нельзя в таком виде, я собирался два с половиной часа, — с этими словами Муза влетела во двор из-под арки, и Василь расплылся в улыбке. Все будет хорошо. Филипп выглядел так, словно пришел на вечерний спектакль в Мариинский театр, а не в убитую десятилетиями общежитности коммуналку. Василь помнил всю одежду, в которой когда-либо его видел, а еще всю его одежду из Инстаграма: он подолгу любовался Музой и в жизни, и на фотографиях, подмечал детали и бережно укладывал в памяти, чтобы после создавать из песчинок замки вдохновения. Но сейчас на Филиппе было что-то новое и очень элегантное: густо-бордовый блейзер с рубашкой сливочного оттенка, аккуратные брюки и оксфорды. — Твои ботинки же называются оксфорды, да? — поинтересовался Василь. Он знал всю эту хренотень, когда работал в h&m. Филипп уже перестал удивляться спонтанности его вопросов. — Да, оксфорды, — терпеливо ответил он. — Так, я нормально выгляжу? Не позорно? Не перебор? Василь обвел его взглядом с головы до ног. Он и волосы уложил по-новому: зачесал слегка набок, приподнял, закрепил легким гелем, так что эффект получился одновременно небрежным и утонченным, и какая-то в нем появилась особая, еще более яркая стать, он словно вытянулся вверх, он был сошедшей с авансцены звездой балета, и цвет блейзера так филигранно подчеркивал сверкающее серебро его глаз, даже парфюм у него был незнакомым: тонким, строгим, взрослым... — Вась, — Филипп смеясь потрепал его по руке. — Будем считать, что ты одобряешь. Бабушка не утерпела: пушечные залпы массивных замков прокатились по парадной сразу после соловьиной трели домофона, впустившего Василя и Филиппа внутрь, и на площадке этажа их встретила словно невзначай приоткрытая дверь. Пока Василь ждал Филиппа во дворе, бабушка прихорошилась. Вместо повседневного халата на ней теперь было бордовое платье-футляр, в котором она частенько принимала летние экзамены у своих учеников. В этом же платье она ходила на юбилеи коллег, концерты, выставки и театральные спектакли, но Василь отметил про себя ассоциацию с экзаменом и вместо того, чтобы сосредоточиться на главнейшей минуте знакомства бабушки с Филиппом, отвлеченно задумался, уж не была ли параллель намеренной. К платью бабушка надела крупные жемчужные бусы и туфли-лодочки, которые были даже не ее, а Зои Данииловны из соседней комнаты, и Василь еще в парадной ощутил сладкий аромат ее духов. Нет, бабушка не собиралась устраивать проверку. Она, как и ее долгожданный гость, просто побоялась ударить в грязь лицом. — Здравствуйте-здравствуйте, проходите! — бабушка расцвела и засуетилась, открывая дверь шире. От ее оживленности, радушия и нарядности Василь ощутил прилив смущения и, рефлекторно дернув завязки толстовки, спрятался глубже в капюшон. Ну ба... Хорошо, что Филипп не смутился. — Здравствуйте, Нина Георгиевна! — сладкоголосой ласточкой пропел он, перешагивая порог. — Очень рад с вами наконец познакомиться. — Взаимно, — заулыбалась бабушка, потянувшись закрыть дверь, а заодно подпихнуть из парадной зазевавшегося Василя. — Вася, ты представишь нас друг другу? Ритуал был чистой воды формальностью, чтобы помочь Василю прийти в чувства, и, пока тот выползал из течения мыслей на берег реальности, бабушка лукаво подмигнула Филиппу, давая понять, что прекрасно знает, кто он такой. — Ба, это мой друг Филипп. Филипп, это моя бабушка Нина Георгиевна, — скороговоркой протараторил Василь. — Я о тебе наслышана, Филипп, — похвасталась бабушка. — Ну не будем тут топтаться. Пойдемте чай пить. Она бодро зашагала по скрипучему коридору, озаряя ярким бордо своего платья глухую коммунальную желтизну, как закатное солнце обдает жарким светом усталые осенние поля. Филипп заспешил за ней: — Нина Георгиевна, вы меня извините, что я без цветов и к чаю ничего... — Ой, да что ты, бог с тобой! — замахала руками бабушка. — У меня там пирожные, зефир, печенье. Вас на балете за такое не ругают? — Один раз можно, — засмеялся Филипп. Василь старался не выпадать из происходящего, но тщетно: ему требовалось время, чтобы осмыслить то столкновение галактик, в эпицентре которого он оказался. Филипп и бабушка находились в одном пространстве. Они познакомились. Они общаются. Две нити переплетались на быстрых спицах в простой и ровный узор: два человека, которыми Василь дорожил больше музыки, наконец встретились. И как же они подходили друг другу! Модный блейзер Филиппа в тон бабушкиного платья, ее жемчужные бусы мерцают таким же прозрачным светом, что и его глаза, оба приветливы, оба держат себя с достоинством — Василь и не заметил, как сел за накрытый стол на бабушкиной половине комнаты и как она разлила по торжественным фарфоровым чашкам чай. Он смотрел на своих любимых, самых красивых на свете людей и не верил, что видит их вместе. — Вася, чай остынет, — ласково потормошила его бабушка, а Филипп, как всегда, безнадежно вздохнул. Они беседовали с щемящей сердце простотой и одновременно чинной светскостью. Бабушка расспрашивала Филиппа о Вагановской академии, Театре русского балета, спектаклях и буднях артистов и, немного освоившись в его компании, задавала обычные вопросы о пуантах и диете, которые застенчиво звала смешными и на которые Филипп отвечал с дружелюбными развернутыми пояснениями. Он рассказал о Леоне Ифре и свежей постановке «Ромео и Джульетты», опустив, что собирается прощаться с балетом, а бабушка в ответ вспомнила своего ученика Сашу Лапушкина, который работал в Театре концертмейстером. Разговор о балете они запивали чаем, а после переключились на музыку, и преданный фанат Лободы Филипп вдруг выдал такие познания классики, что Василь, сидевший с ними рядом, как битый пиксель в экране, так и выронил на пол зефирину, которую мучил в руках полчаса. — А Вася тебе не говорил, что мог стать концертмейстером в вашем Театре? — с невинной беспечностью вдруг распахнула его тайну бабушка. Филипп стремительно повернулся к Василю: — Не говорил... На петербуржском небе его глаз темнели изумлением облака. — Я тогда столкнулась в книжном с Сашей Лапушкиным, узнала, что он увольняется и что Театр ищет концертмейстера. Предложила Васе попробовать. Ну он, конечно, поворчал, концертмейстеров он не любит, но все-таки согласился. Позвонил в Театр, отправил резюме, грамоты, записи с конкурсов, договорился о собеседовании, — ни о чем не подозревая, бабушка пересказывала тот весенний, казалось бы забытый, растаявший с мартовским снегом сюжет, а Филипп и Василь, приковавшись друг к другу взглядами, вели собственный диалог, им обоим без слов понятный. — Но тогда не сложилось, — печально закончила бабушка. — Кого-то другого выбрали. — Я просто передумал в последний момент, — продолжая смотреть на Филиппа, сознался Василь. — Я не пошел на собеседование. Весной открыться бабушке было стыдно: они нуждались в деньгах, Театр предлагал не бог весть какую, зато стабильную зарплату, работа практически была у Василя в кармане. Оставалось обсудить формальности и подписать бумаги. Как он мог, вернувшись домой, сказать обнадеженной бабушке, что просто развернулся на пороге Театра и решил продолжить уличные выступления с гитарой? После его скомканных невнятных оправданий бабушка поверила, что ему отказали. Она не знала тонкостей его общения с представителями Театра: художественным руководителем Леонидом Благовольским, работницей кадров по имени Кристина, старшим концертмейстером Людмилой Федоровной и дирижером оркестра Велиором Степановичем. Все они наперебой звали Василя на работу и обрывали ему телефон целую неделю после побега. История кончилась, но странное редкое имя Велиор еще долго перекатывалось у Василя на языке. Он даже погуглил его происхождение и выяснил, что Велиор означает «Великая Октябрьская Революция». Удивительное было время. Хотя признание Василя явно шокировало бабушку, в присутствии важных гостей она не могла позволить себе чрезмерных эмоций, поэтому лишь отпила чай и сдержанно произнесла: — Ну вот видишь, Филипп. Даже так. Просто не пошел на собеседование. — Я ничего об этом не знал, — вполголоса отозвался Филипп, но не бабушке, а глухому молчанию Василя. — Мы могли познакомиться раньше, чем на том «Спартаке», где ты работал грузчиком, и могли бы видеться в Театре каждый день. — Такая вот ирония судьбы, — пожалев, что затронула эту тему, бабушка теперь старалась выправить разговор. — Филипп, налить тебе еще чаю? — Спасибо, Нина Георгиевна, я лучше яблочко возьму, — Филипп стянул с общей тарелки уже начавшую румяниться на открытом воздухе четвертинку зеленого яблока. — Вася тебе хоть рассказывал, что он пианист? Он же прекрасный исполнитель, закончил музыкальную школу с красным дипломом, побеждал в городских и всероссийских конкурсах, получал стипендию Министерства культуры, — бабушка послала Василю расстроенный взгляд. — Филипп о тебе, кроме рока, ничего и не знает, наверное. — Ба, перестань, — Василь ссутулился, жалея, что в чашке чая нельзя утопиться. Бабушка уже сделала признание о нем. Раскрыл факт и сам Василь. Настала очередь Филиппа. Сейчас он попытается заступиться за него и скажет, что, конечно, знает о фортепьяно, ведь буквально вчера побывал на концерте в «Мелодии». Василь набрал в грудь воздуха, готовясь к прыжку с вышки. Какого хрена он все скрывает, доводя себя и близких до подобных ситуаций?! Объявленные спонтанно и мимоходом, новости ударят по бабушке. Она рассердится, что Василь таился. Бог с ним, с собеседованием, но про фортепьяно молчать было нельзя. Да, Василь хотел поддержки Филиппа во время признания, но он должен был признаться сам. Только одно могло помешать Филиппу испортить все по наивности. — У меня есть старые видео из музыкалки, хочешь посмотреть? — предложил Василь. — Конечно, хочу! — вмиг переключился Филипп. — Ой, и правда, есть же видео! — бабушка вскочила из-за стола. — Васют, а где диски, у меня или тебя, не помнишь? Ну вы поищите, а я сбегаю к Мальцевым за ноутбуком. — Попроси, чтобы они дали съемный дисковод, — напомнил вдогонку Василь. Сработало. Поезд со взрывчаткой за миг до обрыва ушел на соседний путь. Они долго возились с ноутбуком и дисководом, который не хотел к нему подключаться, пока глава семейства Мальцевых не явился к ним собственной персоной и не настроил свою допотопную технику. Василь в это время копался в старых дисках. В музыкальной школе испокон веков записывали все значимые события: концерты, экзамены, открытые уроки, конкурсы, выпускные. У бабушки за годы ее работы накопились десятки видеокассет. Путь Василя через музыкалку сохранился в коллекции подписанных нестираемым маркером CD-дисков, которые, как и бабушкины кассеты, скоро нечем будет воспроизводить. Василь не раз задумывался о том, что нужно скинуть записи на съемный жесткий диск или куда-нибудь еще, пока не истекло их время жизни, но на это свободных денег у него уж точно не оставалось. Когда ноутбук наконец был готов, Василь сунул диски бабушке, чтобы она выбрала запись. Он этого сделать не смог. Хотелось смотреть все подряд и вместе с тем не смотреть ничего. Целых пять лет Василь избегал фортепьяно, стараясь забыть музыкальную школу, где пережил самый громкий успех и самые позорные провалы. Он боялся вновь встретиться с мальчиком, полным надежд и веры в свое предрешенное будущее. Он не знал, как смотреть в его детские глаза, понимая, что впереди его ждет полный крах. Зря он все это затеял. Он переоценил свои силы. Хоть он и вернулся за инструмент, раны еще не зажили. — Вот это выступление я очень люблю, — бабушка вставила один из дисков в дисковод и, пока ноутбук думал, пояснила: — Оно с конкурса молодых исполнителей на стипендию, ох дай бог памяти... Нет, вылетело из головы. Конкурс проходил во дворце Белосельских-Белозерских. Васе было шестнадцать лет. Он исполнял отрывки из «Времен года» Чайковского. Ага, открылось, сейчас... Взял гран-при. — Шестнадцать лет... — растроганно выдохнул сидевший рядом с Василем Филипп. Запись длилась почти четыре часа, но бабушка сразу нашла нужный фрагмент. Поймать объявление конкурсанта у нее не получилось, поэтому видео началось уже с того, как Василь сидит за фортепьяно. Он помнил тот день. Победа была нужна ему позарез. Одноклассники вовсю хвастались айфонами, а он благодаря стипендии смог купить фирмовую гитару и первый в своей жизни дисторшн. На записи он играл «Декабрь» Чайковского. Мог бы и лучше, но волнение подвело. Слишком многое тогда стояло на кону. Позже, скопив стипендию, он смог разжиться не только гитарой с примочкой. Он купил бабушке пуховик, а себе зимние «найки». И много чего по мелочи. Все это он помнил, но совсем позабыл, что в шестнадцать лет был таким забитым и запуганным. Он только-только перестал от себя таиться, смирился с собой и начал открывать на вкладках-инкогнито видео с парнями. Он пытался побороть влечение к ним пару лет и в итоге сдался. Ему казалось, что теперь, когда он встретился с правдой и начал существовать с ней изо дня в день, всем вокруг это станет заметно. Все узнают, какой он. Бабушка узнает. Он ходил пришибленный, подавленный, таращился в пол и боялся сказать лишнее слово, ведь по голосу все сразу стало бы ясно. Так продолжалось больше года, пока он не познакомился с Якубом: первым мальчишкой, который был таким же, как он. Узел на шее ослаб, а затем, после Якуба, затянулся с удвоенной силой. Кто-то постучал в дверь, и бабушка побежала открывать со словами: «Не ставьте паузу, смотрите без меня, я сейчас», но они остановили видео, как только она вышла. Пока через стенку из тамбура звучали голоса бабушки и соседки, Василь и Филипп целовались. Почему-то не было страшно, что, увлекшись, они не заметят, как скрипнет дверь и бабушка вернется. Одна рука Василя лежала у Филиппа на пояснице, другой он бережно гладил волосы у него на затылке, чтобы не испортить его идеальную прическу, и, слушая скрипичную тонкость его парфюма, отвечал его губам. Ему хотелось показать тому мальчишке на видео, что, вопреки всему, он еще будет счастлив. Когда Василю было шестнадцать, Филиппу было восемнадцать. В коротких перерывах между поцелуями он вспоминал тяжелый период, который пережил, поступив на службу в Театр русского балета. — Если бы я встретил тебя тогда, я бы сразу влюбился, — шептал он. — Все было бы по-другому. Все было бы правильно. Нам не пришлось бы страдать. Не случилось бы твоего Якуба и всех этих моих. Мы бы не были так изломаны. Почему я не встретил тебя тогда? Но Василь знал, что тогда у них бы ничего не вышло. Тогда они оба были другими. Он без разбитого сердца. Филипп без тяжелого периода. Они бы прошли мимо, не соприкоснувшись. Это изломы привели их друг к другу. А значит, изломы были не зря. Вернувшись, бабушка показала еще несколько выступлений Василя, которыми он был доволен и не очень, и с милой торжественностью назвала их «избранными», а потом добралась до видео из таких времен, которые Василь практически не помнил. Узенькая сцена их актового зала в музыкальной школе, еще не облагороженная затянувшимся на три года ремонтом, после которого со скандалом посадили директора, была украшена завитками отслаивающейся коричневой краски поверх побелки стен. На сцене стоял детский хор: девчонки с бантами, мальчишки в нелепых костюмчиках-троечках. На контрасте с десятилетней малышней сцена, где Василю потом всегда было тесно, казалась не такой уж и маленькой. — «Прекрасное далеко»! — эхом объявила где-то вне кадра преподавательница, которая вела концерт. — Солист: ученик второго класса Василь Островский. — То есть это твоя настоящая фамилия?! — оторопело шепнул Филипп. — Ну да, — растерялся Василь. — А ты думал?.. — Я думал, это фейковая фамилия для ВК. — Нет, это моя настоящая фамилия. И имя Василь тоже настоящее. Почему-то в ответ на это уместное замечание Филипп с умилением вздохнул. — Мы не родственники писателя Островского, — на всякий случай добавил Василь. — Бабушка это уже выясняла. — Хорошо, — улыбнулся Филипп. — Все это спрашивают, когда узнают мою фамилию. — Я даже не собирался. — Почему? ­— от души удивился Василь. Филипп кивнул на ноутбук: — Мне важней, что ты сейчас будешь петь «Прекрасное далеко». И только после его слов Василь наконец осознал, что крохотное недоразумение в белой вспузырившейся рубашке перед микрофоном размером с его голову впереди трех рядов детей — это он сам. И это он, вдохнув изо всех силенок, с отчаянным старанием вступил: — Слышу голос из прекрасного далеко! — Ого, вот это фальцет, — вырвалось у Василя. Для своих десяти лет он пел довольно чисто. Наверное, потому и солировал. Он совсем не помнил, что это за выступление и как к нему готовился. Зато бабушка помнила и до сих пор гордилась, что ее Васютка был самым одаренным и музыкальным из всех детей. — Сейчас я фальцетом не смогу, — остановил ее похвалы Василь. — Ну сейчас у тебя голос сломался, — отмахнулась от его смущения бабушка. — Ты прекрасный тенор, хоть и доводишь себя курением, расщеплением и что ты еще пробовал? — Скрим, — подсказал ей Василь. — Но мне не зашло. — И слава богу, — кивнула бабушка. Мальчонка на видео вкладывал в песню всю душу, и взрослый Василь завидовал его самоотдаче. Как хотелось, чтобы тот десятилетка не знал бед, чтобы вся его жизнь оказалась удачной, чтобы прекрасное далеко не было к нему жестоко. Но Василь знал, сколько боли ждет его впереди. А теперь еще знал, что без боли рядом с ним не сидела бы Муза и не отогревала бы его ледяную ладонь в теплоте своей руки где-то под стулом, тайком от бабушки, по-школьному несмело и невинно. Путь Василя со всеми ухабами, корягами, грязными лужами и кривыми поворотами вел к Музе, чтобы сейчас он мог стиснуть ее руку в ответ и построить шоссе на месте бездорожья. — Вася совсем ушел к рок-музыке и гитаре, — грустно подытожила бабушка, вынимая диск. — Я ничего против рока не имею. Если нравится, пускай. Но я надеялась, что работа в Театре русского балета вернет Васю за инструмент. Не получилось. На фортепьяно Вася больше не играет. Филипп с Василем обменялись быстрыми взглядами и, ободренный спокойствием петербуржских облаков, Василь наконец произнес: — Кстати, об этом... Он выложил все разом: как чинил старое фортепьяно в «Мелодии», потому что иначе не мог спать по ночам, как сыграл «Лунную сонату» и его услышала Элла Марковна, как от ее похвалы и родной вибрации инструмента под пальцами где-то глубоко в душе запустились ржавые шестеренки и как с тех пор он очищал их от скопившейся за пять лет грязи — понемногу, осторожно, пылинка за пылинкой. — Я боялся, что сорвусь, что мне за инструментом станет тяжело и неприятно, поэтому не хотел обнадеживать тебя раньше времени, — объяснял Василь бабушке. — Мне нужно было понять, что делать с этой дверью: распахнуть или запереть с концами. Он рассказал, как начал давать концерты, которые укрепляли его шаткую, словно хижина из бамбука, веру в себя надежным фундаментом по мере того, как слушателей становилось больше. Он упомянул даже стулья с «Авито» и свой партер: не чтобы похвастаться успехом, а чтобы развернуть всю ленту этого пути до самого конца. — Вчера Филипп зашел ко мне и случайно увидел, как я играю. — И это было прекрасно, — полушепотом добавил Филипп. Рассказ Василя потряс его не меньше, чем бабушку. Изумление и растроганность, не покидавшие выражение его глаз с самого чаепития, напоминали Василю о розах, чьи бутоны так же мягки и трепетны, как болезненно колют шипы. — Васют... — только и сумела выдохнуть бабушка, когда Василь завершил признание. — Это что же... Она переводила ошарашенный взгляд с внука на его друга и обратно, будто ждала подтверждений, что это не розыгрыш. — Прости, что молчал два месяца, — покаялся Василь. — Зато теперь я уверен в том, что делаю. Я буду снова играть на фортепьяно. Пока не знаю, как и где, кроме «Мелодии», но буду. Обещаю. И пока бабушка приходила в себя от услышанного, Филипп осторожно предложил: — Можешь для начала поиграть здесь. Для Нины Георгиевны. Ну и для меня чуть-чуть. Василь знал, что будет играть. Он размышлял над этим весь вчерашний вечер и даже успел немного порепетировать в «Мелодии». Лучше было бы проверить на домашнем инструменте, но времени не хватило. Придется как есть. Лишь бы бабушке понравилось. Она любила это произведение. А с недавних пор его полюбил и Василь. Он впервые за пять лет поднял крышку фортепьяно, стоявшего на бабушкиной половине комнаты. Сама она играла часто, поэтому Василь знал, что инструмент настроен и все должно быть в порядке. Вот только утихомирить сердце это не помогло. Вдруг он так сильно сдал за время перерыва, что она разочаруется? Вдруг он все испортит? Вдруг после видео со школьных конкурсов бабушкина гордость разобьется о реальность? Он не имеет права подвести ее. Он должен сыграть идеально. Садясь за инструмент, Василь вдруг ощутил, как на плечи ему ложится знакомый груз ответственности, с которым он когда-то каждый божий день ходил в музыкальную школу. В «Мелодии» он этого груза не ощущал и почти что про него забыл, но сейчас груз вернулся: бабушка находилась рядом. Василю нужно было осмыслить внезапный барьер, но позже, когда он сыграет для нее. А сейчас он постарался отрешиться от всех мыслей, чтобы остаться с музыкой наедине. Осторожный вздох над клавиатурой и первые робкие такты — бабушка почему-то говорила на французский манер «Клэр-де-Люн», как называют па в балете, но для Василя это всегда был «Лунный свет». Свет окутывал его нежным мерцанием, оборачивал в ясную ночь, и он вслед за светом распадался белыми сполохами по трепещущей водной глади, ощущая себя влюбленным. «Клэр-де-Люн» звучало чуждо. Так говорили о произведении Дебюсси, которое учили для выступлений. «Лунный свет» был укромным затишьем, струйкой родника, тихим счастьем рядом с Музой. Василь играл, и по комнате вокруг струился свет, но не от фортепьяно, а от Музы. Поначалу неуверенный перед бабушкой, Василь вдруг поймал себя на том, что не переживает о ее оценке. Он признавался Музе в любви, и Муза отвечала взаимностью. В каждой упавшей по капле ноте, в каждой паузе, продленной ферматой, в бурном крещендо, в диминуэндо — в каждом, каждом касании клавиш он говорил Филиппу, что любит его. Он боялся признаться словами, да и разве слова лучше музыки? Косноязычию не передать таких чувств. Для мира Филипп был как южное солнце: безжалостно жгучее, ослепительное, иссушающее. Василь знал Филиппа другим. Он был его лунным светом. Музыка вела Василя, и, растворяясь в ней, он забывал, что существует техника. Он просто хотел, чтобы Филипп его слышал. Он бы играл ему без остановки, он говорил бы с ним еще и еще, пока не сотрет пальцы в кровь и пока Филипп не велит ему перестать. Он был благодарен ему за свое освобождение и любил его сейчас так сильно, что было даже немножко страшно. Василь очнулся с последней нотой и лишь тогда, сняв руки с клавиатуры, повернул голову к Филиппу и бабушке. У них слезы стояли в глазах. — Вася... — бабушка стиснула ладони на груди, а Филипп, пока она не видит, сложил пальцы в сердечко. Весь мир Василя собрался внутри коммунальной комнаты: его родные и его музыка. И больше ему ничего не было нужно. Бабушка затем долго восхищалась чистотой и одухотворенностью его исполнения, а еще прочувствованной зрелостью, которой не было пять лет назад. Несмотря на перерыв, Василь стал играть уверенней. Это впечатлило бабушку сильнее всего, хотя для самого Василя никакой загадки или противоречия здесь не было. Пока бабушка рассыпалась в комплиментах, он зачарованно смотрел, как отголоски лунного света мягким сиянием окутывают его Музу. Вот и вся причина, почему он теперь играет лучше. В отличие от бабушки, Филипп сидел необычно притихший и задумчивый, и она, наконец отпустив все рожденные музыкой эмоции, нашла тому объяснение: — Что-то я вас, мальчишки, утомила своей болтовней. И прежде чем Филипп, встрепенувшись, успел запротестовать, она вскочила из-за стола: — Вы, если хотите, чаю еще попейте. Тут вон зефир остался, конфеты. А я пойду к Зое Данииловне, она просила. Васют, там в холодильнике еще суп есть. Ну все-все, ладно, сами разберетесь, не смотри на меня так. Она накинула поверх платья любимое белое пончо и обернулась к Филиппу, который штыком поднялся с места, чтобы ее проводить. Балетная осанка и манеры вместе с безупречным внешним видом превратили его в такого джентльмена, что Василю стало неловко продолжать сидеть за фортепьяно, и он поднялся вслед за Филиппом. От их рыцарской официальности бабушка слегка смутилась и, замахав на обоих руками, попрощалась: ­— Если не успею вернуться и мы разминемся, то очень рада знакомству, Филипп. — Я тоже, Нина Георгиевна, — очаровательно улыбнулся он в ответ. — Заходи к нам еще, не стесняйся. — Обязательно. — Зови нас на балет, — с легким смехом подмигнула ему бабушка, а после каблучки ее туфель быстро-быстро зацокали в направлении их настоящей хозяйки. Василь с Филиппом остались вдвоем, и комнату, мигом раньше кишащую звуками, резко заглушило тишиной. Филипп стоял, отвернувшись вполоборота, словно все еще провожал шлейф бабушкиных духов, и Василь испугался, что фермата у этой паузы затянется слишком надолго, а легкий воздух, разделявший его и Филиппа, начнет густеть. — Твоя бабушка так тебя любит... — чуть слышно выговорил Филипп. Купол над комнатой брызнул хрусталем, полетел на Василя оглушительным звоном, и он бросился к Музе, чтобы укрыть ее от осколков молчания. — Вась... — Филипп прильнул к нему, ткнувшись теплой нежностью ему в плечо. — Ты что со мной делаешь... Он хотел говорить, но запинался на вдохах, и Василь целовал его по волосам, уже не боясь, что испортит его идеальную прическу. К черту прическу. И блейзер помнется, плевать. Лишь бы он знал, что его любят. — Ты из меня всю душу по кускам вырвал, демон, — сдавленно прошептал Филипп. — Я теперь месяц буду рыдать над тем, как ты поешь «Прекрасное далёко». — Так плохо было? — попробовал пошутить Василь. — Заткнись, пожалуйста, — Филипп стиснул футболку у него на спине и всхлипнул. — Я не ожидал, что там столько всего, что у тебя такая история... Филипп не был готов к тому, что знакомство с бабушкой и милое, вроде как ни к чему не обязывающее чаепитие продолжится погружением в прошлое Василя. Давление на глубине оказалось слишком высоким. В своей эгоистичной рефлексии Василь и не задумался, уместны ли видео со школьных конкурсов, детские выступления и признания в любви через «Лунный свет». Все это могло испугать Музу. — Прости, что загрузил, — Василь попытался спасти положение. — Давай куда-нибудь сходим, отвлечемся. Хочешь? Как насчет кино? — Какое кино, Вась, ты нормальный? — Филипп отстранился и чуть отшагнул. В его глазах штормило пасмурную Неву. Еще один порыв ветра, и беспокойные воды выплеснутся на гранит. Василь готов был сделать что угодно, лишь бы сдержать слезы своей Музы. — Я не хотел тебя расстраивать, честно, — как-то глупо пробормотал Василь. — Я не думал, что бабушка захочет показать тебе кучу видео. Особенно те, где мне десять лет. Это перебор. Но бабушка впервые знакомится с моим другом и в чем-то могла... — Вась, погоди, — мягко остановил его Филипп. — Ты о чем сейчас переживаешь? — О том, что не надо было тебя грузить, — засомневавшись, повторил Василь. — Что я испортил тебе настроение. Прошлое осталось в прошлом. Тебе не надо о нем волноваться. — Так, стоп, — снова прервал Филипп. — Ты считаешь, что история твоей жизни и «Лунный свет» испортили мне настроение? Что-то не сходилось. Василь был в чем-то не прав, только, как обычно, не понимал, в чем. Похоже, он неверно истолковал поведение Музы. — Но у тебя же глаза на мокром месте, — еще менее уверенно, чем раньше, произнес он. — И ты назвал меня демоном. И сказал, что я тебе душу вырвал. Это разве не значит, что я тороплю события и ты пока не готов так сильно сближаться со мной и бабушкой? Черные тучи застлали горизонт: у Филиппа потрясенно расширились зрачки. — Господи боже, Вася, — в отчаянии выдохнул он. — У тебя что вообще в голове творится? — То есть тебе понравилось с нами?.. — Иди-ка сюда, — Филипп взял руки Василя в свои — как-то особенно бережно, словно боялся навредить ему прикосновениями — и увел за собой на соседнюю половину комнаты, где не было советского стола под праздничной белой клеенкой, фортепьяно и опасности внезапного каминг-аута. — Вась, отношения с тобой для меня первые, если ты забыл. И знакомство с твоей бабушкой — это пока что самый серьезный шаг в них, — Филипп закрыл дверь его половины комнаты. — Если я решился на такой шаг, значит я этого хочу. И я к этому готов. Все в порядке. — Точно? — Василь одновременно испытал два плохо совместимых чувства: неловкость от самого себя и теплое счастье от того, что Муза так уверенно говорит про серьезность их отношений. — Ну конечно, — Филипп скинул свой бордовый блейзер на стул поверх эвереста вещей Василя, словно посадил в чернозем гвоздику. — Я хочу знать о тебе все. Для меня это важно. То, что у нас с тобой... — он осекся и поразмыслил над продолжением, закусив нижнюю губу. В статике его задумчивости дрожали отголоски великих скульптур, и Василь, залюбовавшись, сам на секунду замер. Наконец слова у Филиппа нашлись. — Да, поначалу я боялся сближаться с тобой. Боялся ответственности, скорости, с которой к тебе привязываюсь. Тебя боялся, Вась. Ты ж пиздец лютый. — Неправда, — буркнул Василь, потупившись. — И я никогда тебя не обижу. — Я знаю, — Филипп сделал к нему шаг. — Поэтому мои страхи прошли. У нас с тобой все серьезно. И мне это нравится. Никто не верил, что я способен на серьезные отношения. Даже ты, блин, как будто не веришь. Но я правда хочу общаться с твоей бабушкой и смотреть твои детские видео. Может, я просто не умею нормально отреагировать и со стороны моя растроганность кажется испугом... — Ну или я, как всегда, туплю, — вздохнул Василь. — В общем, не загоняйся по этому поводу, ладно? — Филипп легонько тронул его по руке и потянул в сторону кровати. — Ты стал мне очень дорог. От его признания сердце подскочило в горло ошалелым сальто. Василь покорно подошел вслед за Музой к кровати, где когда-то они ночевали вместе, но все же, как ни хотелось поддаться манящим чарам, предостерег: — Филипп... — Да-да, я помню, бабушка за стенкой, никаких приставаний, — Филипп опустился на тонкий матрас. — Просто хочу тебе кое-что рассказать. Василь присел с ним рядом. — У меня отвратные отношения с родителями, Вась, — собравшись с духом, начал Филипп. — На Новый год я приехал домой в Челябинск и сознался за праздничным столом, что я гей. Мне надоело придумывать оправдания, почему у меня нет девушки. Отец со мной с тех пор не общается. Уже почти полгода. А мама не пытается помочь. Она считает, что я нарочно злю их с отцом и у меня пубертатный бзик. Типа мне надо перебеситься, жениться, и все будет заебись. — Ты мне раньше не... — Они никогда не принимали меня таким, какой я есть, — Филипп не дал Василю закончить. — Одеваться нужно по-другому. Вести себя нужно по-другому. Их сын не такой. Их сын не сякой. Мама всем вокруг рассказывает, какая мы идеальная семья, но мне даже пару недель в этой семье провести тяжело. Мне там нечем дышать. Родители хотят, чтобы я был таким, как они себе придумали: тихим мальчиком-зайчиком, который танцует балет и особо не высовывается. Я все время чувствую себя виноватым перед ними за то, что хочу быть собой. Меня не слышат. Совсем. И... — лунный голос дрогнул, и Василь стиснул руку Филиппа в своей, чувствуя, что перебивать больше не стоит. Лучше просто побыть рядом. — Я никогда не видел таких адекватных отношений в семье, как у тебя с бабушкой, — прошелестел Филипп. Взгляд его ласково и слегка отрешенно скользил по лицу Василя. — Она чудесная, тебе с ней очень повезло. Она не пытается переделать тебя или сломать. Она просто тебя любит. Даже если ей что-то не нравится. Губы Василя сложились в улыбку. Муза была права. — У вас здесь такая теплая атмосфера, так хорошо и уютно, — продолжал Филипп. — Я давно не испытывал ничего подобного. Мне захотелось побыть частью вашей семьи. Просто ощутить, что меня принимают всерьез. — Филипп... — Василь растерял все слова, а рядом не было инструментов, поэтому, метнувшись навстречу, он крепко поцеловал свою Музу, чтобы заменить ее страдания на свою любовь. — Да, я помню, что ты не рассказывал бабушке об ориентации, и эта тема для тебя сложная. Мы не можем быть с ней настолько собой. Но это все равно лучше, чем... — Филипп вздохнул с надеждой и горечью. — Мне очень жаль слышать про твоих родителей, — Василь поднес его руку к губам и дотронулся поцелуем. — Только не грусти, пожалуйста. Я с тобой. И бабушка тоже. Она от тебя в восторге. Приходи к нам хоть каждый день. Можешь вообще сюда переехать. Хотя нет. Это я зря. Это рано. И тут тесно. И тебе не понравится в коммуналке. И это странно как-то. Блин. Бархатный рассвет озарил голос Филиппа: — Волчонок... — Что мне сделать, чтобы тебе стало легче? — Не бросай больше фортепьяно, — попросил Филипп. — У тебя руки золотые. И голова светлая. Когда ты играешь, мне хочется жить. Я знаю, что у тебя на уме один рок, гитара, группа и все остальное. Но играй и на фортепьяно тоже. Ради меня. — Хорошо, — Василь потерся носом о его ладони, вдыхая аромат корицы и сандала. — Вся моя музыка ради тебя, Филипп. Вдохновленный их взаимными откровениями, Филипп признался, что у него есть небольшая мечта, которую Василь благодаря игре на фортепьяно теперь может исполнить в два счета. И вот так Василь на следующий день оказался за инструментом в одном из залов Театра русского балета. Провести его внутрь Филиппу удалось без проблем. Полусонный охранник на служебном входе лениво поднял глаза от газеты, царапнул по незнакомому лицу, но, заметив, что это лицо сопровождается лицом знакомым, вернулся к более интересным занятиям. Театральные кулуары увлекли Волчонка. Пока они с Филиппом шли до мужской раздевалки, а после блуждали по коридорам в поисках свободного зала, он завороженно крутил головой по сторонам и, вопреки всем предостережениям, запинался то за ковер, то за чей-нибудь брошенный на дороге массажный ролик, то за собственные ноги. Филипп не переставал ему умиляться. Сказать по правде, он все еще приходил в себя после вчерашних записей из музыкальной школы. Ему даже ночью снился трепетный шестнадцатилетний Вася, который виртуозно играет «Декабрь» Чайковского за дорогим, роскошным, достойным его таланта «Стейнвеем» вместо уставшего рояля дворца Белосельских-Белозерских. Странно было видеть Василя без узоров на кисти правой руки, без «надрыва» и волка на шее. Филиппу татуировки казались такой же неотъемлемой частью его облика, как насыщенность черного цвета глаз или острые углы локтей. Без татуировок Василь был другим: щемяще нежным, хрупким, пугливым, еще не тронутым своим мерзким Якубом — Филиппу хотелось защищать мальчишку на видео любой ценой, и он был рад, что с тех пор мальчишка обзавелся сторожевым волком, которого, если нужно, запросто спускал с цепи. Во время отпуска труппы Театр пустовал: ему тоже требовался отдых от рабочего хаоса. Из-за закрытых дверей некоторых залов доносились отдельные голоса и переливчатые пассажи на фортепьяно, иногда Филиппу и Василю встречались артисты, которые первому бросали проходящее «Привет», а второму, вжавшему голову в плечи, подыгрывали, что он просто тень. Педагоги проводили последние репетиции для европейских гастролей, кто-то занимался самостоятельно. В отличие от всегдашней суматохи, повсюду мягкими облачками расплывалась аура спокойствия. Это было лучшее время, чтобы Филипп станцевал под музыку своего Волчонка. — Но ты учти, что я знаю произведение на слух, а ноты вижу впервые. Буду играть с листа, — Василь педантично опустился за инструмент, выставил себе директорскую папку формата А4 с кучей распечаток, пробежался для разминки по клавиатуре, поморщился от звука, не скрывая пренебрежения к работающим за этим фортепьяно концертмейстерам, и наконец деловито приосанился. Готов. Филипп его обожал. Одним из балетов, которые Театр вез в Европу, был одноактный «Болеро» Мориса Равеля. Получить права на его показ было трудно. У Благовольского на переговоры с французами ушло несколько лет. В этом году удача явно сопутствовала художественному руководителю: и Леон Ифре к нему приехал, и «Болеро» разрешили поставить для гастролей на родину композитора. В свете последних событий Филиппу было интересно, насколько активно в это стечение звезд вложился Марат. Филипп никогда особо не задумывался об участии опекуна Артема в делах Театра. Просто знал о них и все. Как и остальные, он считал Марата добрым простоватым меценатом, который от большой любви к воспитаннику не глядя отстегивает Театру любые суммы. Сейчас Филипп уже не знал, что у Марата на уме. Одноактный балет «Болеро» длился около двадцати минут и состоял из единственной картины: танцовщица исполняла точеную хореографию в испанском стиле на импровизированном столе кабака, вовлекая собравшихся вокруг нее мужчин в подобие первобытной ритуальной пляски. И музыка, и танец строились по принципу крещендо: одна и та же тема, поначалу простая, сдержанная и отчасти даже нудная, постепенно нарастала, в итоге превращаясь в бешеную вакханалию. Филипп участвовал в «Болеро» вместе с остальным мужским составом гастролирующей труппы. У стола тусовались абсолютно все, даже премьеры, даже превеликий Паша. Те, кому не хватило места или толку, чтобы танцевать с солисткой — «Идолом», художественно сидели на стульях по периметру сцены для массовки. Среди нескольких десятков артистов не было никого, кто бы во время «Болеро» прохлаждался за кулисами. Это был самый тестостероновый балет на земле. Но Филиппа волновало другое. Нет, двадцать сдавивших стол крепких, полуобнаженных, покрытых каплями пота мужских тел его, конечно, тоже волновали. Ну так, чисто с эстетической точки зрения. Но все его существо стремилось к солистке: приме их труппы Диане Бессоновой. Он хотел занять ее место. Он досконально знал текст ее партии и на каждой репетиции представлял, что это он, не она, танцует на широченном круглом, как барабан, столе. Вместо того, чтобы толкаться локтями с безликими артистами кордебалета, он должен возвышаться над ними. Он должен быть там, в центре: взывать к толпе, стягивать ее вокруг себя, заводить, менять сознание. Вот в чем его миссия. Филипп бредил Идолом «Болеро». Пропустить по венам эту магнетическую хореографию, полную чувственности и жгучего томления, прорезать волны чужого плотского желания насквозь вместо того, чтобы утонуть в них — Филипп мечтал солировать в «Болеро». Как бы это было провокационно: два десятка мужчин возбуждаются от его танца. Ясное дело, что в пуританском балете и гомофобной России подобная интерпретация была невозможна, но в истории она существовала: хореограф «Болеро» Морис Бежар в конце семидесятых отдал главную партию не балерине, а солисту своей труппы Хорхе Донну. Раз уж в реальности быть Идолом не получится, Филипп танцевал сам с собой. Находил пустые залы, включал музыку с айфона и растворялся в ней на целых двадцать минут. Это был чистый экстаз. Даже в стрипе Филипп не испытывал подобной свободы, эйфории и блаженства. Он мог повторять «Болеро» бесконечно. Он с ума сходил от партии Идола. — Ты только не спеши, ладно? — попросил он Василя. — Я буду играть это впервые, — напомнил Василь. — С листа. Под ноги. Конечно, я не буду спешить. В представлении Филиппа у «Болеро» не было изъянов. Но с аккомпанементом Волчонка этот балет становился лучше, чем идеальным. Василь поиграл Филиппу на разогреве у станка, чтобы настроиться и разобраться, как быть концертмейстером. Взаимодействовать с танцовщиками ему еще не доводилось, и он, привыкший выступать один или в связке с музыкантами, чувствовал себя далеко не так уверенно, как обычно. Наблюдать за тем, как он приспосабливается к игре под ноги, и работать с ним в паре Филиппу было катастрофически странно, но при этом интересно. О таком подарке судьбы он не мог и не мечтать. Вот Филипп вздыхает кистью, а Василь, через два такта наконец сообразив, что должен делать, подхватывает его préparation на фортепьяно. Вот Филипп рисует икрой ненавистный rond de jambe en l’air, а Василь, чтобы как-то его подбодрить, каждый круг завершает мажорным акцентом, обозначая победу своей Музы над балетом. На адажио Василь, не зная правильный темп, сперва последовал за Филиппом, но после первого креста вдруг стал ускоряться, чтобы Филипп не так долго стоял с поднятой ногой. Пришлось даже придержать его запыхавшимся замечанием: — Не торопи. — Но тебе тяжело, — заупрямился Василь. — Это какое-то издевательство. — Если я буду себя жалеть и разогреюсь вполсилы, то не подготовлю мышцы к танцу, — для столь длинного пояснения Филиппу пришлось снять третий арабеск. Василь тоже перестал играть. — А если мышцы будут не готовы, то я что-нибудь потяну, порву или сломаю. Поэтому поиграй мне как можно медленней, а я буду стоять в позах как можно дольше. — Если ты себя хочешь мучить, то пожалуйста. Я тебя мучить не хочу, — проворчал Василь, однако под строгим взором Филиппа все-таки сдался и слегка снизил ему темп. Филипп удовлетворенно кивнул и продолжил разогрев на правах хозяина положения, хотя мышцы у него вместо того, чтобы подготовиться к танцу, все и разом предательски ослабли. Милый, любимый, заботливый Волчонок... После разогрева Филипп скинул тяжелые дутики, кофту и болоньевые штаны и, оставшись в малюсеньких шортах с облегающей майкой, вышел на середину зала. — Ну что, готов? — он глянул на Василя в зеркало, занимавшее всю переднюю стену. Василь плыл рассеянным взглядом по обнаженным рельефным ногам и перекатам бицепсов: — Да, ага... Хмыкнув себе под нос, Филипп как бы невзначай потянулся вверх на полупальцах. Он знал, каким будет эффект. Задняя поверхность бедер напряглась, обрисовались твердые ягодицы, и Василь, полыхнув смущением, уткнулся в фортепьяно. Боже правый, у них секс бывает через день, а он все такой же недотрога. Любуясь тем, как Волчонок суетится с нотной папкой, Филипп нарочно покрасовался, сделал пару port de bras и наконец приблизился к фортепьяно. Василь поглядел на него с удивлением: — Ты разве не... Больше он ничего не успел сказать: Филипп накрыл его губы поцелуем. — Давайте уже работать, господин Островский, — отстранившись, подмигнул он. Филипп проходил партию Идола десятки раз, но как же все преображалось с живым фортепьяно! Первые такты Василя пробили Филиппа навылет, и хорошо, что он мог вдавиться стопами в пол, жестче закрепив позу, и успеть привести мысли в порядок. Если на разогреве они с Волчонком только приноравливались друг к другу, сплетали танец и музыку вместе, еще не вполне понимая, каково это: стать дуэтом в их таком разном и таком общем творчестве, то сейчас все складывалось. Музыка вела Филиппа, и он влиял на музыку танцем. С айфонными записями Филипп не сравнивал, тут все было ясно без сравнений. Но за шесть лет работы в Театре он ни разу не испытывал подобной отдачи от концертмейстеров, хотя, в отличие от Василя, они были опытными. Концертмейстеры Театра играли механически. Им было незачем вкладываться душой в рутину. Артистам они помогали темпом, акцентами, общей мелодикой. А музыка Василя жила, и Филипп стал ее частью. До нынешней минуты он даже не подозревал, что умеет так тонко считывать музыкальные обертоны и насыщать их танцевальными красками. Он был наполнен музыкой. Музыка заменила ему кровь, подарив совсем другие возможности техники и артистизма, чем те, к которым он привык. Он смотрел на себя в зеркало и попросту не узнавал. Графитовая точность движений, страсть, пульсирующая в глазах, неутомимость, сила и широта — он был Идолом. Василь вознес его на вершину, которую он со своего подножья прежде не видел. Под эту музыку хотелось завоевывать мир. Филипп отдавался Василю танцем и до хрипоты кричал ему о своей любви. Вдруг музыка оборвалась, и в тот же миг Филипп как подкошенный рухнул на пол. Дыхание пережало. Легкие жгло. До конца «Болеро» оставалось еще пять минут. — Филипп! — перепуганный голос Василя вырвал его из забвения. Кое-как придя в чувства, Филипп обернулся: — Ты почему перестал играть? — Сбился, прости, — Василь потупил глаза. — Ты просто очень красиво танцуешь... Они начали заново и в этот раз дошли до конца, а после лежали на коврике под станком, и Василь рассыпался в трехэтажных комплиментах, пока Филипп целовал его пальцы. Вчера вечером после знакомства с бабушкой они все-таки сходили в кино, но Филипп даже названия не запомнил. То ли триллер, то ли боевик, то ли плевать с высокой колокольни. Истратив силы на музыку и переживания о детстве, Волчонок все два часа проспал у Филиппа на плече. Народу в зале, кроме них, было полтора человека да и те сидели на первых рядах, поэтому никто не мог их видеть и помешать. Василя не разбудили ни перестрелки, ни рев двигателей, ни кряхтения героев во время драк, зато от ласкового шепота Филиппа он сразу же открыл чародейские глаза. Потом Филипп отвез его домой на Пятую Советскую и долго-долго целовал в машине, прежде чем отпустить к бабушке. Вот как все должно было сложиться в его восемнадцать лет. Он должен был встретить Волчонка, а не прыгать между койками незнакомых мужиков, которых цеплял в «Центральной станции». — Я очень хотел снова увидеть, как ты танцуешь, — с улыбкой произнес Василь. На лицо ему падал солнечный луч, но он ленился передвинуться и просто щурился. — Не думал, что буду играть под ноги, но тебе можно играть бесконечно. — Давай еще раз пройдем «Болеро», — недолго думая, предложил Филипп. — Третий?! — ахнул Василь. Засмеявшись, Филипп игриво щелкнул его по носу: — А что, на третий раз тебя уже не хватит? Казалось, совершенство достигнуто, но третье исполнение «Болеро» заиграло новыми красками и оказалось более слаженным и уверенным, чем первые два. Прежде чем окончательно раствориться в музыке, Филипп успел подумать, что было бы здорово записать репетицию на айфон и пересмотреть дома, а дальше он очнулся в середине балета, когда Василь вдруг оборвал ноту. Кто-то стоял на пороге зала. Филипп не знал, сколько они провели здесь времени и не сверился с расписанием прогонов к Европе, поэтому решил, что педагог пришел их выгнать. Но это был не педагог. — Здравствуйте, — пролетел через зал обескураженный голос Благовольского. Судя по телефону, который художественный руководитель замедленно отводил от уха, он шел мимо по своим делам, однако, привлеченный внеплановой фортепьянной интерпретацией Равеля, свернул разобраться. — Здрасьте, — брякнул Василь, втягивая голову в плечи. Филипп застыл посреди зала, пытаясь как можно скорей отдышаться. В мыслях крутилось лишь одно: «Сука, блять, пиздец». На Филиппа Благовольский особо не смотрел. Его интересовал Василь. — Ты у меня работаешь? — художественный руководитель нахмурил брови, перебирая в памяти картотеку сотрудников. Василь чуть дернул головой в знак отрицания. В мыслях у него, судя во всему, крутилось то же, что и у Филиппа, а сам Филипп тем временем стремительно мастерил какое-нибудь внятное объяснение. Никем не одобренная репетиция женской партии Идола, посторонний на территории Театра, использование фортепьяно в личных целях без разрешения и присмотра концертмейстера — всыплют им сейчас по первое число, а с учетом того, что спалил их сам Благовольский, еще и штраф выпишут. Благовольский шагнул в зал: — Хочешь? — А? — встрепенулся Василь. — Не понял, вы мне работу предлагаете? Филипп тоже ничего не понимал. — Мы с тобой где-то пересекались? — Благовольский задумчиво проплыл мимо Филиппа, как будто его здесь вообще не было. — Я весной подавал заявление на должность концертмейстера, — это признание далось Василю тяжелей, чем нынешнее разоблачение, но увиливать и скрывать правду он не стал. Впрочем, Благовольский по-прежнему не сердился. — Точно! — он радостно хлопнул себя телефоном по бедру. — Василий Островский. — Василь, — поправил Филипп. Благовольский полез в карман пиджака и, точно фокусник, выудил оттуда визитку. — Позвони мне, — он сунул визитку оторопевшему Василю. — Возьму тебя на работу. — Чего?.. Но Благовольский уже зашагал обратно к дверям зала, прислонив к уху телефон: — Да, Махар Хасанович, бога ради, простите. По поводу пятого числа... Через минуту его и след простыл. — Что за... — Василь уставился на визитку Благовольского с таким изумлением, словно она была экзотической рептилией. — Ты устроился в Театр русского балета, поздравляю, — подторможенный от шока, усмехнулся Филипп. На визитке из черного картона бликовал золотым тиснением аккуратный шрифт. С этой нелепой старомодностью Благовольский казался даже милым. — Да щас, — Василь поднялся из-за фортепьяно и без долгих раздумий понес визитку к мусорному ведру в углу зала. Тогда-то Филипп и опомнился. — Не вздумай выбрасывать! — окрикнул он Василя. Тот остановился, хотя скорее от неожиданности, чем от сути слов, и обернулся к Филиппу с полнейшим недоумением на лице: — Я не буду у вас работать. — То есть не будешь? — для Филиппа ситуация была настолько же очевидной, насколько и для Василя. Правда в другую сторону. — То есть не буду, — повторил Василь с утвердительной интонацией. — Я не концертмейстер. И никогда это для себя не планировал. От того, что у Василя из дважды два каким-то неведомым образом получается пять, Филипп начал заводиться: — Ты же весной подавал заявление. — Я искал хоть какую-то работу, — развел руками Василь. Он совершенно не понимал, зачем объясняет столь простые вещи. — Сейчас у меня есть работа. Меня все устраивает. Мне не нужны... — он с презрением покосился на визитку, — подарки. — Подожди, то есть работа продавцом в третьесортном музыкальном магазине лучше, чем должность концертмейстера в Театре русского балета? — язвительно уточнил Филипп. Василь его настрой уловил, но, занятый осмыслением внезапного нелогичного противостояния, пока что держал себя в руках: — Не говори так про «Мелодию», пожалуйста. Я вложил туда много сил. Дело не в «Мелодии», а в Театре. Я не хочу играть под ноги танцовщикам. Мне это не интересно. Слова его пихнули Филиппа так больно, что он физически отшатнулся назад. — Что значит неинтересно? — посеревшим тоном переспросил он. — Мы же только что с тобой... мы же... ты играл для меня... Господи, ну и пиздец. Он крутанулся на месте и зашагал к своим валявшимся под станком штанам и кофте. Стоять перед Василем раздетым больше не хотелось. Ощущение было такое, будто его выебали прямо тут в зале и кинули. Знакомое, в общем, ощущение. — Филипп... — Иди нахуй. — Ты здесь ни при чем, — Василь пристыженно зашаркал в его направлении. — Зачем ты так сразу? Я тебе могу играть сколько хочешь. Где хочешь. Когда хочешь. Ты — это ты. Играть для тебя совсем не то же, что играть всей вашей труппе каждый день. Неужели ты не понимаешь? — Я поверить не могу, что ты отказываешься от должности уже второй раз, — сидя под станком, Филипп зло бросил на пол болоньевый дутик. — Как будто мы тут прокаженные. — Да с чего ты вообще это все... — Что такого ужасного в должности концертмейстера?! — негодовал Филипп. — Их все уважают, в репертуаре постоянно новые балеты, на уроках можно играть все, что захочешь, выступаешь с нашим оркестром на спектаклях, ездишь с нами на гастроли. Я уж не говорю о том, что зарплата концертмейстера не зависит от ебаного уровня продаж, и они не работают два на два по двенадцать сраных часов. — Это не мое, вот и все, — голос у Василя, хоть и оставался ровным, опустился на октаву, а значит терпение постепенно заканчивалось. — Магазин, значит, твое, — фыркнул Филипп. — Я тебе еще раз повторяю... — Я просто хотел видеть тебя чаще, — понуро перебил Филипп. Он надеялся, что Василь сообразит, зачем должен срочно принять предложение Благовольского, и будет окрылен и благодарен, однако романтичная сказка не стала романтичной былью. — Я представил на секунду, что ты бы работал со мной, — Филипп повесил голову. Ему было обидно объяснять то, что лежит на поверхности. Если двое людей испытывают друг к другу чувства, неужели они не ухватятся за возможность проводить больше времени вместе? Особенно в балетном театре с его нестабильным расписанием и практически полным отсутствием выходных. Филипп продолжал стоять на своем: — Ты сам жаловался, что тебе не хватает внимания. Ну вот же реальный шанс это исправить. — Работать вместе далеко не всегда хорошая идея, — уперся Василь. — Все балетные встречаются и женятся друг на друге и ничего, — не сдавался Филипп. — Я вообще исключение из правил. Ну и Артем тоже. Почему ты такой упрямый? Почему ты не хочешь попробовать? — Да блять, сколько можно! — Василь долбанул ладонями по станку. Болты жалобно скрипнули, а Филипп внизу вздрогнул. — Ты опять это делаешь, Филипп. — Что делаю? — хлопнул глазами тот. — Давишь на меня. — Я не... — Не давишь, серьезно?! — Василь ухнул вниз на корточки. Филипп вжался лопатками в стену. — Хватит мной помыкать. Я не стану бегать за тобой на задних лапках. Я сказал, что мне не нужна работа в Театре. С тобой это не связано. Ясно или нет? — Ты меня пугаешь, Вася, — шепнул Филипп. — Перестань. Он никак не ожидал подобной вспышки гнева да еще и не против чужих, а против него, вот так прицельно, дулом в грудь. Василь источал чистейшую раскаленную ярость. Воздух вокруг пузырился и плавился. Все линии хрупкого тела вдруг поломались, как березовые прутья, не способные сдерживать зверя. Василь находился в метре от Филиппа, но будто бы окружил его, расщепляя и выжигая из самого нутра. Филипп не знал, что сейчас будет, но готовился к худшему. К счастью, худшего не случилось. — Пугаю?.. — эхом повторил Василь. Словно дождь по горящей степи, его голос пролился на Филиппа спасительной адекватностью. — Все нормально, — обронил Филипп, чтобы Василь не сорвался обратно. Но кризис уже миновал. Постепенно приходя в чувства, Василь быстро-быстро задышал и вцепился в нижний станок для опоры. Его самого накрыло от страха, и лицо у него побелело так же болезненно, как и костяшки схватившихся за станок пальцев. — Вась, ты в порядке? — Филипп подполз к нему и опасливо тронул по окаменевшему плечу. — Ты же не будешь со мной драться? А то пизды получишь. Василь поднял на него душераздирающий взгляд в последней степени несчастья: — Что я наделал... — Наделать ты ничего не успел, — отозвался Филипп. — Но если хоть раз попытаешься, я тебе отвечу. — Как я мог... — Вась, — Филипп попробовал аккуратно его встряхнуть, но Василь оставался безучастен. — Только не падай мне тут в обморок, ладно? — Я не хотел тебя пугать. Пожалуйста, не бойся. Я не такой, — подавшись к Филиппу, Василь дотронулся ледяными кончиками пальцев до его щеки. — Я никогда не причиню тебе зла. Никогда. — Я знаю, — кивнул Филипп. — Все хорошо. — Нет, не хорошо, — Василь отдернул от Филиппа руку, словно не верил, что сможет ее контролировать, и для надежности отполз назад. — Все вокруг меня боятся. Разве это хорошо? — Я тебя не боюсь. — Ты только что... — Да я просто растерялся, — Филипп старался звучать предельно уверенно. — Больше я пугаться не стану. Не дождешься. Но Василь уже улетел в неведомые края внутри смерча своих загонов, и достучаться до него было очень сложно. Филипп, однако, не бросал попыток: — Прости, что наседаю на тебя. Ты большой мальчик, сам разберешься, что тебе делать. Если не хочешь работать концертмейстером, я не могу тебя заставить. Даже у бабушки твоей не получилось, куда мне с ней тягаться? Просто иногда я не замечаю, как давлю на других. Такой вот у меня характер. Припизднутый. Я постараюсь это исправить. Не гарантирую, что получится, но следить за собой буду лучше. А ты постарайся не срываться на меня. Идет? Весь этот пронзительный монолог раскаяния как влетел у Василя в одно ухо, так из другого и вылетел. — Ну Вась, — утомленно вздохнул Филипп. — Я ненавижу ссориться с тобой. И выяснять отношения ненавижу, хотя по мне, наверное, так и не скажешь. Давай сойдемся на том, что во всем виноват Благовольский, окей? Выброси эту поганую визитку, и пойдем лучше в кофейню. Или в бар. В четыре часа дня, как думаешь, бары... Тут Василь как ошалелый подорвался на ноги и ракетой вылетел из зала. — ... уже открыты? — сам с собой закончил Филипп. Он думал, что Василь намотает пару кругов по коридорам, спустит пар и вернется, поэтому пока прибрал его ноты, как бы случайно кинув внутрь папки поднятую с пола визитку. Но Василь не возвращался. Из-за двери не доносилось ни единого шороха. — Да твою мать... Сунув ноты под мышку, Филипп отправился на поиски и через двадцать минут обнаружил Василя в пустой оркестровой яме, по которой он шатался, как лунатик. — Молодой человек, вы заблудились, — Филипп поволок его за собой на выход. — Ты как вообще здесь оказался?! Там же замок на двери. Интересно, многим он успел попасться на глаза, пока бродил по всему Театру? Хорошо хоть на сцене не шла репетиция. Разбитый и безутешный, Василь начал вяло сопротивляться: — Я не хочу тебя видеть, Филипп, я чудовище. — А кофе ты хочешь, чудовище? — Хочу, — Василь шмыгнул носом и гнусаво пробубнил: — Только я не пью всякую еботу типа рафа. — Я знаю, — засмеялся Филипп. — Кофе для зануд у них тоже есть. — Ты забрал мои ноты? — Да. — Я нормально играл? — Лучше всех. — Я такой придурок. — Знаешь, о чем я вспомнил? — Филипп резко затормозил посреди служебного прохода у двери оркестровой подсобки и крутанулся к Василю. Тот, как рубильник, переключился вместе со сменой темы: — О чем? — Я же увольняюсь, — Филипп толкнул дверь спиной. — Так что зачем тебе тут работать? Пошли они нахер. Благовольский не получит такого крутого пианиста. Василь с любопытством глянул в зияющую темень за плечом Филиппа: — Нам разве туда? — Ага, — Филипп дернул его к себе. — Всю жизнь мечтал это сделать в Театре. — Что сделать? Так, погоди, это то, о чем я…. Коварно улыбнувшись, Филипп втянул Василя в подсобку и захлопнул за ними дверь.