Grand Pas

Песня к главе: Порнофильмы - Я так соскучился

Перед майскими праздниками Василь устроился в крошечную полуподвальную кофейню рядом с домом и снова начал варить ненавистные американо, капучино и латте. Вопреки всем усилиям, гитара ему не давалась. Пальцы одеревенели, будто никогда не касались музыкальных инструментов. Они срывались со струн и безжизненно повисали. Собственный голос казался Василю наждачкой, и об уличных выступлениях можно было забыть. Пока, старался утешать себя Василь, пока забыть. Без гитары он чувствовал себя так, словно у него отняли руку, и творческое бессилие сводило его с ума. Несколько раз в порыве злости Василь едва не расколотил акустику о стену. К счастью, в последний момент разум брал верх над чувствами, и Василь, без сил рухнув на кровать, баюкал свою гитару, как ребенка, и просил у нее прощения, как у живой. Он понимал, что в такой безысходности ему придется стать хорошим бариста, придется полюбить гейские сиропы, придется рисовать сердечки на кофе и улыбаться гостям — все лишь бы не потерять работу. Он вышел на три смены, прежде чем его уволили со словами: «Ты очень неприветливый, Вася». В тот же день ему написал Толстый: «Васян» Это значило, ему нужно что-то не связанное с закладками. «?» — в своем обычном стиле ответил Василь. Ради Толстого ему пришлось закрыть Инстаграм, где он рассматривал новую фотографию своей Музы: черно-белую и трогательно воздушную. Снимок был сделан во время исполнения движения у балетного станка и в своей спонтанности получился очень живым. Имея кое-какие представления о балете, Василь знал, что Филипп стоит в арабеске. Левой рукой придерживается за станок и, сохраняя равновесие на одном лишь носочке, правую ногу высоко поднимает назад. Взгляд направлен по свободной руке, которая вытянулась вперед, завершая линию. Локоть чуть согнут, кисть вздыхает запястьем. Мизинец, безымянный и средний пальцы сведены вместе, указательный чуть отстоит от них, а большой стремится к среднему. Сосредоточенный на подъеме ноги, Филипп, конечно, не задумывается о том, как выглядят сейчас его пальцы, они действуют машинально, и в этом вся прелесть. Каждая часть его тела, каждый ноготок, каждая черточка лица — сами по себе произведение искусства. Как детали полотна художника, которыми можно любоваться вблизи и которые, отойди на расстояние, складываются в прекрасную завершенную картину. Еще секунда — его рука скользнет по воздуху вверх и начнет плавное снижение к полу. Он потянется за ней, наклоняясь и еще выше поднимая ногу в арабеске, пока кончики пальцев не тронут специальное покрытие, а нога не замрет носочком в потолок. Таким он был на втором кадре в этом посте Инстаграма, который открывался, если смахнуть вправо. В подписи не было ничего, кроме черного сердца, и Василь как-то сразу, с щемящей тоской, решил, что Филипп все еще страдает из-за «Спартака». Как можно было лишить его сольной партии? Если есть такое слово, как танцевальность, то его придумали для Филиппа. Он весь переплетение артистизма, нежной грации и самоотдачи. Его танец ни на что не похож. Когда он на сцене, каждый световой луч стремится к нему, оставляя других исполнителей в тени. Он проживает роль самозабвенно и отчаянно, словно она у него последняя. В его танец Василь влюбился с первого взгляда. Прилежность, честность и вдохновленность его исполнения так явно кричали о преданности своему делу, что Василю до сих пор хотелось явиться в Театр русского балета и навести там порядок. Открывая внезапно свалившееся сообщение Толстого, Василь заметил, что разглядывал фото у Филиппа в Инстаграме без малого двадцать минут. «Го на канц», — предложил Толстый. «Я на дне», — отказался Василь. Но Толстый настаивал и прислал четыре сообщения подряд: «Сегодня в 8 в Дыре» «Входной 300» «Чисто пацанов поддержать» «Питерские панки» «Дырой» звался старый андеграундный клуб во дворах Малой Конюшенной улицы, своими размерами и оформлением напоминавший черный ящик в игре «Что? Где? Когда?» Многие панки и хардкорщики начинали с «Дыры» и большинство из них так и осталось на ее уровне. Василь утомленно вздохнул. Своих принято поддерживать. «Кто играет? Я их знаю?» — спросил он Толстого. «У них барабанщик Трушный, а группа новая» Трушный, он же Даня Трухачевский, был одним из тех четверых самоотверженных барабанщиков, которые еще не послали Василя и периодически выходили играть с ним на улицы. В отличие от трех остальных, с Трушным у Василя сложились приятельские отношения. Вернее, это Трушный относился к Василю по-приятельски, а тому оставалось лишь поддерживать благополучный фон. Он даже ходил с женой Дани в Филармонию, когда тот не смог, и весь вечер проговорил с ней о классической музыке, сам не зная, что за чувства при этом испытывает: скрежещущую муку или светлую ностальгию. В общем, вариантов не оставалось. «Лан, погнали», — написал Василь Толстому. Настроения не было, но, понимая, что само по себе оно и не вернется, Василь понадеялся растормошить себя концертом. Держаться в стороне на их тусовках было невозможно. Гитары ревут из динамиков, барабаны молотят, орет, надрываясь, вокал, а тебя тащит, мотает и плющит толпой, пока ты рассасываешься в потоке. Василю нравилось забиваться в гущу событий, туда, где шанс оставаться собой минимален, и рваться в ритм на полных мощностях. Сцена задает направление, но решает толпа. Толпе неважно, известна ли выступающая группа и насколько она хороша. Толпа слышит рев и бросается в него стенкой на стенку. Перед началом концерта Василь предупредил Толстого, что пить не будет. Это означало, что он возьмет в баре только одно пиво. Затем, пробравшись через танцпол, он зашел с этим пивом за сцену, нашел Трушного, поздоровался и пожелал хорошего выступления. Трушный встрече обрадовался и тут же перезнакомил Василя со всеми остальными участниками своей новой группы «Мертвый кречет». — Название говно, конечно, — резюмировал Василь. Парни в ответ расхохотались, согласились, дружески потрепали Василя по плечу, выкурили с ним по сигарете, распили пиво, предложили сыграть что-нибудь вместе, а затем выгнали из-за сцены. Потому Василь и любил панк-тусовку. Здесь все было по-простому. Здороваясь с теми, с кем еще не успел, Василь кое-как добрался до Толстого, который за счет внушительных габаритов всегда забивал лучшее место в центре танцпола. Рядом с Толстым Василь казался хилым доходягой, и стоявшие рядом обычно сомневались в том, что он доживет до конца слэма без травм, но Василь нормально чувствовал себя в любом слэме и мошпите: он больше пяти лет боксировал. — Начинайте, суки! — крикнул кто-то из толпы. — Нахуй пошел! — разнеслось в ответ из динамиков. И пока толпа гоготала, свистела и орала, Василь утянул Толстого поближе к сцене. Музыка была ни о чем. «Мертвый кречет» играли чистую панкуху, которая казалась Василю устаревшей и скучной. Но народ быстро замутил серкл пит, а внутри него слэм, так что, в общем и целом, это можно было считать успехом. Василь немного потолкался для приличия, но концерт явно дох, и вскоре Василь попросил Толстого подсадить его на сцену. — Ты прыгать собрался? — удивился тот. — А на что похоже? — Василь шагнул вперед. Толстый его подсадил, а солист «Мертвого кречета», не растерявшись, вытянул к себе за руку. Оценив, где толпа гуще и где его уже заметили, Василь нырнул со сцены на подставленные руки. Минуту спустя его примеру последовало еще несколько человек, а вскоре и сам солист группы. С этого момента концерт пошел активней, в круг выходило все больше народу, даже девчонки, которым Василь не переставал удивляться на их сборищах. К концу трек-листа толпа наконец разогрелась. Поэтому после финальной песни Василь, весь взмокший от пота, пробрался к сцене, повис на ней и крикнул: — Давайте кавера! Трушный кивнул из-за барабанов и созвал группу к себе. Под возбужденный гомон зрителей парни долго переговаривались, никак не соображая, что играть. Наконец Василь схватил стоявшую рядом бутылку воды и швырнул ее в кого-то из музыкантов. Тот сразу повернулся: — Ты че бл… — Летова ебашьте, кретины. На этом Василь счел свою помощь оконченной. Пока гитаристы настраивали инструменты, а Трушный отбивал фоном расслабленный ритм, он добрался до Толстого, и уже минуту спустя с чувством выполненного долга включился в общий хор: «Границы ключ переломлен пополам…» «Мертвый кречет» играли все подряд, по выкрикам из зала, и подбирали аккорды прямо на ходу. Толпа вопила и слэмилась. Кто-то мошил на сцене, другие прыгали оттуда в толпу. Расходиться не собирались. Подхваченный общим настроем, в очередном перерыве между песнями Василь не без помощи Толстого забрался к музыкантам и вырвал у солиста микрофон: — Ты помнишь, как весело бились витрины! Мальчишеским смехом областных магазинов! Трушный встрепенулся: «О-о-о!» и тут же подхватил ритм на барабанах. Из зала раздались одобрительные выкрики тех, кто узнал текст. — Четыре аккорда! — проорал Василь. — Бутылка портвейна! И кто что умеет, от Горшка до Кобейна! К нему подключились гитары. — Вареные джинсы, рваные кеды! За каждым углом гопота и скинхеды! В толпе началось оживление. К Василю стягивалось все больше внимания. — И первая ночь в шестнадцать лет в отделении! Зато мы узнали, кто мы на самом деле! Василь сделал паузу, чтобы перевести дыхание, и глянул на Трушного. Тот хитро подмигнул из-за барабанов, мол ну давай, доводи до конца, а потом занес палочки и пошел считать четыре такта. Гитары ворвались в припев, и Василь схватил микрофон обеими руками: — Но когда я умру! Проиграю свой раунд! Меня закопайте в сырой андеграунд! Руки полетели вверх. Знавшие текст пели, другие просто вопили. Василь спрыгнул со сцены и ощутил, как под ногами вибрирует пол. Из-за криков вокруг он почти что себя не слышал. Он начал второй куплет, но его тут же схватили, подняли над головами и выкинули обратно на сцену, где, вскочив на ноги, он в полный голос заорал вместе с толпой. Музыканты из «Мертвого кречета» были совсем не против. Скинув футболки, гитаристы пилили рядом с Василем, а вокалист сбегал за вторым микрофоном и подхватывал слова, когда у Василя срывалось дыхание. Адекватный кавер на «Йорша» у них всех, конечно, не получился. Это было черт пойми что такое. Василь даже не знал, что способен петь настолько отвратно и мимо. Но никто не обращал на это внимания. Клуб поймал волну, этот пульс забился внутри Василя, и так, благодаря случайному концерту, он внезапно ощутил прилив сил. В крохотном помещеньице было не вздохнуть: спертый воздух до того плотно пропитался запахами пота и пива, что тяжелела голова. Но Василь дышал полной грудью, будто странник на корме корабля, что наконец пересек Атлантику. Ему было по-настоящему хорошо, и на какой-то миг он даже решил, что его отпустило. Клуб Василь покидал в компании «Мертвого кречета» и Толстого. Они продолжали горланить и хохотать, и Василь чувствовал себя вдребезги пьяным, даже хотя честно выпил только одно пиво. В дворике клуба толпились люди, было шумно и зверски накурено. Компания ненадолго задержалась, потому что парни из группы принимали поздравления и анонсировали планы на будущее, и в этот момент Василь, мазнув взглядом по соседней стене, вдруг увидел знакомое лицо. Вернее, не так. Он увидел знакомые кудри. Эти кудри каждый день бесили его со страницы Инстаграма Филиппа. Василь быстро отвел глаза. Ясное дело, обознался. Такого просто не может быть. Но нет. Это был он. Вышколенный золотой мальчик под ником Eliart. Стоял, перепугано прижавшись к стене, в своем брендовом тренче песочного цвета, страх на лице приправлен снобистским высокомерием. Господи боже. Какого хрена он тут забыл? Изучив в Инстаграме все совместные фото, Василь с большим облегчением понял, что Филиппа с «Привет, Вася! Рады знакомству!» связывают исключительно дружеские отношения, но это не делало пацана менее неприятным. От его фотографий, от всех этих его бадлончиков, пиджачков, рубашечек и кудряшечек, за километр разило такой лицемерной приторностью, что аж тошнило. Василь не верил в невинность человека, который как бы случайно демонстрирует на снимках очки Prada и часы Rolex. Или Mercury. Или еще какие. У ангелочка было несколько часов, каждые из которых стоили, как, наверное, половина комнаты в Васиной коммуналке. И этот агнец сильных мира сего каким-то образом оказался в дантовском аде, возле «Дыры», где вечно накурено и наблевано, и дрожит у стенки с выражением страдальческой муки на ясном личике, которую так и хочется разбавить кулаком в нос. Так, ладно. Василь отвернулся. Это друг Филиппа. Филипп с ним почему-то дружит. Прояви уважение. Он просто кого-то ждет. Кого-то… Нет-нет, сразу осадил себя Василь, Музы здесь нет. Она для этого слишком возвышена. — Парни, вы идете, нет? — Василь потянул за собой Трушного, а тот остальных в компании. Они направились к арке, сквозь которую виднелся край памятника Гоголю на пешеходной Малой Конюшенной улице. Золотой мальчик остался стоять у «Дыры», и, по правде говоря, Василь вообще не хотел знать, что с ним там будет. Домой никто не собирался. Погода выдалась отличная, приближалась мягкая весенняя ночь, а потому парни из «Мертвого кречета» решили прогуляться. Здесь Толстый отбился от компании и, попрощавшись, отправился по своим делам, а Василь, меньше всего на свете сейчас желавший одиночества, присоединился к музыкантам. Бренча на гитарах, громко болтая и пересмеиваясь, они дошли по параллельным Невскому проспекту улочкам до самой Дворцовой набережной, где задумали сделать привал у реки. И как Василь ни уговаривал выбрать для остановки какое-нибудь другое место, он был один против пятерых, так что музыканты потопали именно туда, где почти месяц назад, в середине апреля, Василя целовала его Муза. Он успокаивал себя тем, что не один. Что в компании все развеется. Он будет петь с парнями Цоя, Гребенщикова и «Наутилуса»: ту музыку, что остается, когда падает занавес дня. Новые впечатления вытеснят старые. Он забудет. Но чем больше проходило времени, тем ему было больнее. Как будто иголку в сердце воткнули и шевелят ей. Сначала почти не чувствуешь, кольнуло да и все. Потом острие начинает двигаться, обрывает капилляры и проникает глубже, раскурочивая плоть. Рана становится шире, уже кровоточит, иголка свободно ходит из стороны в сторону и касается новых участков до тех пор, пока не получится дыра размером с пулю. Парни из «Мертвого кречета» гоготали и скандировали под гитару: «Мое сердце остановилось! Мое сердце замерло!» А Василь сидел рядом, наблюдая, как вода осторожно гладит булыжник, и сердце в нем в этот момент в самом деле почти что не билось. Где-то через час Трушному позвонила жена и потребовала его домой, остальные решили продолжить на чьей-то квартире. Василя тоже позвали, но он отказался. Парни засобирались, оживление и суетливый топот на пятачке достигли максимума, а затем наступила тишина. Все ушли. Василь остался один. Ему не хотелось лишний раз двигаться. Казалось, от этого снаряд внутри сдетонирует, и сгладить последствия уже не удастся. Он навредит или себе, или окружающим. А может, всем сразу. Он позвонил бабушке, предупредил, что гуляет с друзьями, а после накинул на голову капюшон толстовки, подтянул колени к груди и, сложив на них подбородок, продолжил смотреть на воду. «Пришел пить воду, — промелькнуло в мыслях, — не смог узнать ее вкус» . Интересно, где он сейчас? Может, у него недавно закончился спектакль? Если дойти отсюда до Театра, увидишь его на афише. Настоящего Красса, а не того самозванца, что вышел вместо него на сцену в вечер премьеры. Василь все еще покрывался мурашками, вспоминая танец Музы. Ну как же другим не очевидно? Как не бросается в глаза? Василь поверить не мог, что для кого-то Филипп обычный танцовщик труппы. Линии его тела, певучие и одновременно точные, его пластика, грациозная и естественная, его безупречная техника, его неподдельные чувства, его душа, вся нараспашку в танце, – да как же так?! Он ведь один такой. Один. Василь шмыгнул носом, поежившись. Надо же, какая ирония. В тот пасмурный день собеседования он развернулся прямо на пороге Театра русского балета. Сердце протестующе кукожилось: не буду концертмейстером, не хочу! Дверь Театра подавалась с трудом и натужно скрипела, будто умирающий силился дышать на смертном одре, а дальше, за этой жалкой попыткой вцепиться в жизнь, его ждала преисподняя. Василя бросило в жар, он хлопнул дверью обратно, и она, судорожно кашлянув, умолкла. А мог бы сейчас иметь постоянную работу и видеть свою Музу каждый день. Он хотел рассказать обо всем Филиппу, когда была возможность, но передумал. Пришлось бы сознаться, что на самом деле он не будущая рок-звезда, а бывший пианист-неудачник. Может, он сейчас дома: ужинает, смотрит сериал на ноутбуке, делает расслабляющий массаж стоп или спит, набираясь сил перед завтрашним днем? Василь уткнулся лбом в колени, чтобы, накрывшись темнотой, перенестись в его комнату, где пахнет апельсином, мускусом и сандалом. Ни с чем не спутать этот аромат. Наверное, светло-серый бабушкин плед пропитался им насквозь. Василь улыбнулся, вспоминая, как любит его Муза закутаться в этот плед. Впервые увидев знакомую кучу флиса на кровати, Василь испытал чувство, которого сейчас стыдился. Он обрадовался, что Филипп сохранил этот плед, а не выбросил. Любой другой мог бы избавиться от подарка странного незнакомца, но не Муза, ведь Муза ценила заботу и умела дарить ее и принимать. Василь представил Филиппа в своем пледе, такого милого, сонного, прильнувшего к нему беззащитно доверчиво. Он пустил его в свой дом, позволил остаться на ночь и поверил ему, парню в рыжей шапке, которого и суток не знал. Беспечность? Может быть. Но Василь чувствовал, что это другое. Безымянное, неосязаемое, то, что его самого тащило к Филиппу вопреки прошлому горькому опыту, долгому перерыву и злости на влечение к своему полу. С Филиппом все было как-то… правильно. Все получалось само. Он что-то говорит, а ты знаешь, что ему ответить. Затем говоришь ты, а в его глазах уже теплится будущий ответ. Его рука будто всегда была в твоей руке, а губы всегда ждали твоего поцелуя. Василь не решался идти к нему домой в ту первую ночь, потому что стеснялся своей неопытности. У него был только один парень, не считая того случая в гей-клубе, и то пять лет назад. Василь был уверен, что все испортит, и Филипп, конечно, сразу его раскусит. Но произошло удивительное. Вместо паники, попыток контролировать каждое движение и сделать все как надо Василь просто отдался моменту и позволил чувствам себя вести. Филипп назвал его хорошим любовником, но Василь не прикладывал для этого специальных усилий. Он делал то, что хотел, а дальше все сложилось как-то по наитию. Как ключ и замок. Василь грустно усмехнулся. А что если он сейчас с другим? Он ведь такой красивый и такой желанный. Что если другой… Василь стиснул руками колени и выгнал эти мысли к чертовой матери. Ночь постепенно сгустилась над городом. По набережной гуляли туристы и влюбленные парочки. Василь видел, как разводят мосты: сперва по левую руку раскрылся Дворцовый, а полчаса спустя по правую руку поднялся Троицкий. Ему бы, наверное, понравилось смотреть отсюда на мосты. Василь придвинулся к гранитному уступу и навалился на него спиной, слушая, как река напевает колыбельную. Уходить не хотелось. Уйти значит снова его потерять. Василь прикрыл глаза. В голове звучала мелодия, но рядом не было инструмента, а потому он стал тихонько напевать мотив, пока не добрался до припева: — За звезду полжизни, за луну свободу… Я целую небо, а оно льет воду… Ему все объяснили понятно. Филиппу было с ним хорошо, Филипп не хотел расставаться, и он бы не потерял Филиппа, если бы не был таким беспросветно трудным, странным и очевидно бесперспективным. Но он такой, и, как бы он ни старался себя исправить, пока все без толку. Значит, он будет жить дальше и стараться лучше. Он видел, как створки Дворцового моста медленно сдвигаются друг к другу, опускаются, выравниваются, а минуту спустя на другую сторону уже катятся автомобили. С этого начинался в Петербурге новый день. Василь сидел у реки до рассвета и даже дольше, пока город не проснулся и не побежал, задыхаясь, по делам и работам. Тогда он поднялся на ноги, размял затекшие мышцы и медленно побрел в сторону Марсова поля, оставляя свою Музу позади. Ему не хотелось идти домой широкими центральными улицами, кишащими суматохой, а потому он юлил по дворам, которые не выдергивали из пучины мыслей спасательным кругом будничных забот, а, наоборот, навевали еще более зернистую меланхолию. Главное, бабушке написал, что уже в пути, и она не будет волноваться. За несколько поворотов до Пятой Советской улицы Василь прошел мимо небольшого музыкального магазина под названием «Мелодия». Он хорошо знал этот магазин: полутемный, припорошенный пылью, с сыроватым привкусом затхлости и застекленными советскими прилавками. Инструменты здесь продавали «бюджетные», в основном отечественные, а львиная доля книг, дисков, нот и прочих материалов посвящалась Бетховену и Чайковскому. В «Мелодии» было не найти акустику или синтезатор, зато классические гитары, скрипки и флейты имелись здесь в избытке. Именно в этом магазине, где грозные продавщицы снисходили к покупателям с недосягаемой высоты своего академизма, Василь на протяжении долгих лет покупал все необходимое для музыкальной школы. На двери висело объявление: «Требуется продавец с опытом работы и музыкальным образованием». От воспоминаний о звяканье колокольчика внутри магазина Василь до сих пор покрывался тревожными мурашками. Придется подойти к прилавку. Говорить с продавцом. Молчать в ответ на ее резкости. Скорей забирай свои прописи и беги. Даже подростком Василь побаивался покупать здесь струны и медиаторы для гитары. Начнут расспрашивать, что за гитара. Выяснится, что он берет совершенно не то. А потом протяжный вздох, монотонный стук каблуков по скрипучему паркету, натужный стон ящика, перешептывание картонных пакетиков и наконец снисходительно-утомленное: «Вот такие струны вам подойдут на вашу гитару, молодой человек». Забирай свои струны и беги. После Якуба Василь уже не ходил в «Мелодию» и с огромным облегчением покупал струны, колки и все прочее в других музыкальных магазинах. Он простоял у двери несколько минут, скользя пустым взглядом по криво нацепленному объявлению. У него есть опыт. У него есть какое-никакое музыкальное образование. Ему нужна работа. Что ж, Судьба продолжает давать вполне очевидные знаки. Вот он, пик твоей бесперспективной музыкальной карьеры. Василь дернул на себя за ручку и, вздрогнув от выстрела колокольчика, перешагнул порог «Мелодии». Магазин только открылся, и покупателей еще не было. За кассой сидела пожилая продавщица в форменном темно-синем платье. Она мазнула по Василю, а вернее, волку у него на шее, крайне неприветливым взглядом и вернулась к книге, которую читала. Стараясь игнорировать тяжелый запах своего детства и вспышки флэшбеков, Василь подошел к продавщице: — Доброе утро. — Чем могу помочь? — равнодушно спросила она, не поднимая от книги головы. — Я по объявлению, — сразу перешел к сути дела Василь. — Там на двери. У меня красный диплом музыкальной школы по классу фортепьяно и пять лет опыта работы продавцом. Еще я играю на гитаре. Самоучка. Продавщица никак не реагировала, будто и не слышит, а Василь не знал, что еще добавить и чем обратить на себя внимание. Когда он закончил свою короткую презентацию, продавщица перевернула страницу книги и вдруг крикнула: — Галина Ивановна! Василь даже вздрогнул, но на громкое обращение никто не откликнулся. Тогда продавщица наконец разогнулась, не скрывая страдальческих охов, и хмуро бросила: — Минутку. После чего зашаркала в сторону служебной двери, повторяя на ходу: — Галина Ивановна! Галина Ивановна! К вам тут мальчик. Говорит, по объявлению пришел. Звучало это так, будто Василь сам придумал какое-то объявление и теперь тратит время взрослых на глупости. Ему стало неловко, захотелось развернуться и сбежать, прямо как в детстве, но в этот момент из-за служебной двери выскочила еще одна старушка: крохотная, худощавая и бойкая, с широкой улыбкой и задорными глазами. — Добрый день! — она сразу же подняла деревянную столешницу между прилавками, приглашая Василя внутрь. — Это вы по объявлению, да? Ой, как замечательно! Какой чудесный юноша! Ну проходи смелей. Как тебя зовут? Она отвела Василя в примыкавший к залу кабинетик, еще более старый и потрепанный, чем остальной магазин, и ласково усадила рядом с собой за письменный стол. Василь пытался рассказывать про свои скромные достижения, про желание работать в сфере музыки и все, что обычно требуется на подобных собеседованиях, но Галину Ивановну это совершенно не интересовало. Галине Ивановне вполне хватило того, что Василь «чудесный юноша». — Ну наконец-то хоть одно молодое лицо! — радовалась она. — А имя-то какое замечательное! Наше, родное, Вася. А то у меня в музыкальной школе первогодки: ни одного русского имени! Ариэла есть, Роберт. А вот чтобы Петр или Иван, так ведь ни за что не назовут. У меня отца звали Иваном. Прекрасный был человек. Настоящий, русский. Василь молча кивал. — А ты какую музыкальную школу закончил? Василь назвал. — Погоди-ка, — Галина Ивановна призадумалась. — Ты не Нины ли Георгиевны внук? Вот еще одна причина, по которой Василь не любил «Мелодию». — Да, — мрачно подтвердил он. — Я ее внук. Он привык рассказывать бабушке обо всех своих работах, какими бы никчемными они ни были, за исключением, конечно, закладок. Но сейчас ему стало особенно стыдно. Он представил, как сообщает бабушке, что устроился продавцом в «Мелодию». Не пианистом в оркестр, не концертмейстером в Театр русского балета, даже не гитаристом в захудалую кавер-группу. Встал за прилавок в «Мелодию», куда ходят только пожилые преподавательницы музыкальных школ со своими внуками. — Ой, как хорошо! Как замечательно! — вновь просияла Галина Ивановна. — Васенька, вот возьми листочек, — она протянула ему стикер со стола. — Напиши мне номер бабушки. Я с ней так давно не виделась! — Я могу начать работать с завтрашнего дня? — спросил Василь, карябая бабушкин номер. — Да хоть с сегодняшнего! — отмахнулась Галина Ивановна. — С сегодняшнего я не готов. — Написал, да? — Галина Ивановна забрала у него стикер и сунула под советскую настольную лампу со стеклянным зеленым плафоном. — С завтрашнего так с завтрашнего. Ради бога. Давай тогда мы с тобой оформимся, я тебе все объясню, а завтра выйдешь на смену. Хорошо? Василь кивнул. — Ну Васюш, ты хоть расскажи, как там бабушка? Как у нее дела? Она все там же работает?.. Рассказывать бабушке о магазине Василю не пришлось. Галина Ивановна сделала это за него, связавшись с приятельницей еще до того, как Василь добрался до дома после оформления нужных документов. Сама бабушка в тот момент находилась в музыкальной школе. Пообщавшись с Галиной Ивановной, она перезвонила Василю и, как всегда, без осуждения, без недовольства и без озвучивания того, что Василь и сам знал, вздохнула: «Ты же вчера еще, кажется, работал в кофейне». Василь слышал в ее голосе улыбку смирения и усталости, и от ласковой, с призвуком безнадежности иронии ему стало так тошно и так горько, что захотелось немедленно отказаться от бестолковой должности в бестолковой «Мелодии». — Ба, это временно, — он повторял это после каждого нового трудоустройства, уже и не надеясь хоть немного утешить бабушку. Нина Георгиевна ответила внуку так: — Скорей бы подвернулось что-то другое. Не будем отчаиваться. — Я что-нибудь найду, обещаю, — заверил Василь. От неизменного бабушкиного понимания его просто разрывало на части. Он купил в секонд-хенде глухой темно-синий бадлон в счет корпоративной формы. Хоть новый продавец и был «чудесным юношей», зловещие татуировки покупателям демонстрировать не стоило. В ассортименте «Мелодии» Василь разобрался быстро. В своих обязанностях тоже. Несмотря на предубеждения о статусе магазина и тревожные детские воспоминания о его затхлой мрачности, работа оказалась спокойной. После h&m, кофеен, закладок и разгрузок вагонов «Мелодии» было нечем пугать Василя, и спустя пару-тройку рабочих смен он перестал вздрагивать при каждом звонке наддверного колокольчика. Покупатели, а особенно покупательницы, а особенно покупательницы в летах, были от него в восторге. При всей своей замкнутости Василь все равно очевидным образом выделялся на фоне продавщиц «Мелодии» и привлекал внимание молодостью, теоретической подкованностью и желанием подобрать лучший вариант, иногда даже в ущерб прибыли магазина. Авторитет Василя повышался еще и благодаря половой принадлежности: он был здесь единственным мужчиной, и потому его мнению автоматически доверяли. Василь натягивал и подрезал струны на гитары для детей, проводил для покупателей сравнения инструментов разных фирм, подробно разъясняя плюсы и минусы каждого, и тратил уйму времени на то, чтобы переставить товар более выгодным образом и хоть как-то оживить невзрачные деревянные полки. Дамы за прилавком поначалу терялись, как относиться к такому «нововведению». С одной стороны, активность Василя их раздражала. С другой стороны, он все еще был «чудесным юношей», которого бабушка научила уважению к старшим. В конце концов дамы сдались загадочному темному обаянию Василя и приняли его в свой круг. Для них это означало расцвет весны и девичье кокетство, для него — бесконечные угощения сладким и ужасное «Васенька». В отличие от более крупных и современных музыкальных магазинов, проходимость в «Мелодии» была невысокой, а потому у Василя даже с учетом скрупулезной работы с покупателями и товаром оставалось много свободного времени. Продавщицы занимали такое время чтением, вязанием или в случае напарницы Василя Эллы Марковны, которую он обожал за ее пофигизм, репетиторством по домре прямо в подсобке. Ну а сам Василь проводил время с новым другом, которого встретил в «Мелодии» совершенно внезапным образом. Это случилось еще в первый день, когда бумаги были подписаны и Галина Ивановна отпустила Василя домой. Проходя через зал для покупателей, до предела забитый стеллажами с дисками и нотными прописями, Василь заметил очень старое и очень потрепанное фортепьяно, скромно примостившееся у входной двери, точно просящий милостыню юродивый. Инструмент выполнял сугубо декоративные функции. Он не продавался, играть на нем было запрещено, а наверху стояла грозная табличка «Сумки на пианино не ставить!» От этого унизительного объявления у Василя екнуло сердце, и, покидая магазин, он как бы случайно задел табличку локтем, так что она упала плашмя на верхнюю крышку фортепьяно. На будущий день табличку, конечно, подняли, но Василю она уже не давала покоя. Короткий призыв маячил перед глазами целый день, и, мимоходом скользнув по табличке взглядом, Василь так и ежился от несправедливости. В третью свою смену он распечатал новое объявление: «Пожалуйста, не трогайте инструмент. Отнеситесь к нему с уважением». Подмены никто не заметил, а эффект был такой же: до пяти раз в день Василь лично просил посетительниц убрать свои сумки. Он пытался расспрашивать об инструменте других продавцов и Галину Ивановну, но никто не знал, откуда он здесь взялся и как давно стоит. — Ну стоит и стоит, — в один голос отвечали Василю. — Тебе заняться, что ли, нечем? А он просто не мог оставить все как есть. Пусть он давным-давно не садился за фортепьяно и поставил крест на своей карьере пианиста, перед ним был инструмент, способный рождать прекрасную музыку, проживший долгие годы, хранивший в своем нутре таинственную историю и воспоминания прошлых владельцев, который теперь, одинокий, брошенный и всеми забытый, использовался в качестве подставки для сумок. Всякий раз, глядя на блеклую пошарпанную лакировку фортепьяно, Василь чувствовал, как оно молит о помощи из-под толстого слоя пыли. От переживаний за инструмент Василь даже не спал несколько ночей. Так нельзя. Нельзя. У каждого должен быть друг. Василь начал с того, что не требовало помощи специалистов. Одолжив у отца Лизы Мальцевой автомобильный пылесос и набор инструментов, он приволок это добро в «Мелодию» и занялся делом: оттащил фортепьяно от окна, протер, снял нижнюю деревянную панель и тщательно пропылесосил внутренние части. Лезть в механизм Василь не решился и даже не тронул тряпкой клавиши, побоявшись, что, случайно проникнув внутрь инструмента, вода испортит его. Очевидно, что в своем плачевном состоянии фортепьяно давно расстроилось, но Василь на всякий случай проверил его в дисканте и басовом регистре. Реальность превзошла ожидания: на минуту у Василя опустились руки и он решил, что спасать здесь уже нечего. Тем не менее, он позвонил своей бывшей девушке Кате, потому что только Катя в его окружении разбиралась в клавишных, и попросил телефон какого-нибудь путного настройщика. — А ты не охренел, нет?! — риторически вопросила Катя, прежде чем бросить трубку. Василь два дня терялся в догадках, почему он охренел, а затем Катя молча кинула в него одиннадцать цифр смской. «Спасибо», — ответил ей Василь. «Больше никогда мне не звони и не пиши», — прислала Катя. «Почему?» «Потому что ты дебил» Еще пару дней Василь пытался понять, почему он дебил, но женская логика никогда ему не давалась. Напарница Василя Элла Марковна да и все прочие почтенные дамы, с которыми Василь выходил на смены, наблюдали за его попытками реанимировать фортепьяно весьма скептически, но ничего не комментировали, ожидая, чем закончится история. Связаться с настройщиком удалось без проблем, и уже на следующий день, покопавшись в инструменте, он набросал для Василя длиннющий список деталей, которые нужно заменить. — Магазин это не оплатит, и не рассчитывай, — сразу заявила Элла Марковна из-за прилавка. — Можешь даже не беспокоить Галину Ивановну своими авантюрами. — Хорошо, — кивнул Василь. — Значит, пусть вычтет это из моей зарплаты. Починка фортепьяно стоила ему полторы месячных зарплаты, но он упрямо отказывался идти на попятный. Он не бросит инструмент сейчас, когда уже дал ему надежду. Для Галины Ивановны альтруистичные намерения Василя стали большой неожиданностью, однако препятствовать и отговаривать его она не стала. Лишь уточнила: — Васенька, ты ведь понимаешь, что починка инструмента не сделает его твоим? Василь кивнул. — Фортепьяно останется в собственности магазина. — Да, я понимаю, — повторил Василь. Его заботило совсем другое. Во время капитального ремонта инструмента мастер перебрал механизм, заменил детали и отрегулировал строй. Старое фортепьяно оживало у Василя на глазах, потихоньку дышало аккордами, приходило в себя и набиралось сил. Василь проводил с инструментом каждую свободную минуту и с интересом следил за всеми ремонтными манипуляциями. Работа настройщика фортепьяно казалась ему невероятно сложной, сродни врачебной, а потому он искренне удивлялся, почему на его восторженные комментарии мастер реагирует так странно и недоверчиво. Как бутоны тюльпанов, набухнув сладостью, распускаются ярким цветом и благоуханием, так и фортепьяно к середине мая зазвучало веером октав. Горделиво рассматривая в течение дня его новехонькую, блестящую на солнце лакировку и зная о чистоте сокрытого в нем звучания, Василь сам дышал легче. Перед ним был уже не пыльный ящик, на который небрежно кидают сумки, а великолепный благородный инструмент, готовый отозваться благодарной нежностью на прикосновения своего спасителя. Но Василь медлил. После финальной проверки настройщиком к инструменту никто не прикасался. Галина Ивановна и продавщицы «Мелодии» считали его «Васенькиным», однако внутренний барьер никуда не делся и сесть за инструмент Василь попросту не мог. Он любовался им с расстояния, как коллекционер любуется редчайшим хрусталем, и приближался лишь затем, чтобы стереть легкую пыль или любовно провести кончиками пальцев по крышке: «Я здесь. Я с тобой, друг». Так прошла еще неделя, а затем Василь стал ощущать, что фортепьяно этого мало, что оно тоскует в молчании и его безупречный строй вот-вот зашатается снова. Зачем чинить инструмент, если никто на нем не играет? Ведь это не элемент интерьера, не декорация. Фортепьяно призвано звучать. Если оно не звучит, значит, все труды по его реставрации были впустую, а дарованная надежда жестоко отобрана в самый последний момент. Молчащее фортепьяно подобно ученику музыкальной школы, который долго-долго готовился к тому, чтобы стать никем. В очередную смену Василь дождался вечера, когда вероятность покупателей в «Мелодии» сводилась практически к нулю, и, улучив момент, пока Элла Марковна выйдет поговорить по телефону, придвинул к фортепьяно стул. Руки тряслись. Пальцы окостенели. Пресловутый «Собачий вальс» казался непосильным. Оттягивая неизбежное, Василь поднял крышку инструмента, стащил с крутящейся стойки ноты и раскрыл на нужной странице. Он все знал на память, но не верил себе. Спина выпрямилась давно забытой музыкальной осанкой. Кончики пальцев кольнуло привычным холодком. Василь закрыл глаза, глубоко втянул носом воздух и медленно-медленно выдохнул через рот. На экзаменах и конкурсах это немного успокаивало нервы. Пожалуйста, можно. И… Он собирался играть Шопена, но произведение нашло его само. Это была «Лунная соната» . Все, что он так долго силился проговорить словами и выплеснуть через андеграунд, само собой нашло выход в классике. Вот что с ним происходит. Вот насколько у него внутри болит. Василь хотел играть по нотам, но даже не смотрел в них: пальцы и без того все знали. Одинокий и поверженный, с разбитым сердцем он вернулся за инструмент, который вновь, как и всегда, его принял и понял. Вот она, его мучительная первая любовь: любовь к фортепьяно. Куда бы он ни бежал, как бы ни ломал себе пальцы роком, сколько бы ни кричал о ненависти к классической музыке, он всегда возвращался за инструмент, чтобы излить ему душу. Его жестокий и самый верный друг, они так много преодолели вместе. Им нельзя порознь. Нельзя просто перечеркнуть то, чему отдал больше половины жизни. Нельзя винить того, кто ни в чем не виноват. Играя, Василь никогда не знал, что происходит вокруг. Оставались только он и фортепьяно: один на один, тет-а-тет. Потому, завершив произведение, он не без удивления обнаружил возле себя слушательниц. Одной из них была поздняя покупательница. Другой Элла Марковна. И у суровой Эллы Марковны слезы стояли в глазах. — Что же ты раньше молчал, золотко? — ласково пожурила она Василя, а покупательница деликатно зааплодировала. Начиная со следующего дня Василь стал понемногу играть, но пока лишь на работе, не решаясь посвящать бабушку в свое осторожное возвращение за фортепьяно. Музыка вновь лечила его, но, если пять лет назад это был рок-н-ролл, то сейчас он утешался классикой. Поначалу Василь стеснялся зрителей и садился за инструмент либо рано утром, либо после закрытия магазина, но горячая поддержка Эллы Марковны и других почтенных дам его небольшого коллектива, а также одобрение случайно заставших его игру покупателей сделали свое дело, и уверенность Василя окрепла. К концу мая у фортепьяно появились колесики, и Василь давал небольшие уличные концерты для привлечения клиентов и погашения долга за ремонт. Он уже месяц не притрагивался к гитаре, но ему и не хотелось теребить струнами душу. Все потихоньку выравнивалось и входило в какую-никакую колею. В тот вечер Василь возвращался из спортзала на Третьей Советской улице. Что бы ни происходило в повседневной жизни, тренировки он не забрасывал. Спорт по-прежнему оставался единственным способом быстро выплеснуть агрессию, которая копилась день ото дня и, миновав критическую точку, становились угрозой и для Василя, и для окружающих. Каждое утро он выходил на пробежку и трижды в неделю боксировал. Он свернул под арку к себе во двор и потянулся в карман, чтобы вытащить ключ. Тогда он его и увидел. Быстро спрятав не пригодившийся телефон, Филипп поднялся навстречу с той самой скамейки, где два месяца назад ночевал в компании женских босоножек. На нем была легкая голубая рубашка, черные джинсы с порезами и самые обычные «вэнсы». Василю показалось, что майский вечер дал сбой, электричество на секунду моргнуло, и вот вместо реальности страница Инстаграма, и ему все-таки удалось проникнуть внутрь одного из снимков, где двумерный мир обрел желанный объем и правдивость. На лице Филиппа застыла строгость, почти жестокость. Он хотел говорить первым. Нет, не так. Он пришел что-то высказать. Но почему-то, Василь не знал почему, выражение его лица вдруг начало меняться. Складочка между бровей разгладилась, и кожа на лбу вновь стала безупречно ровной. Серебристые глаза, прищуренные, чтобы не растерять пронзительность, медленно расширились, и в глубине их теплым светом мигнул огонек. Крылья носа перестали трепетать, потому что дыхание успокоилось. Мягкая улыбка растушевала линию губ, и Филипп ласково, как ребенка, позвал: — Вась… Голос его был смешливым и гулким, будто он стоял над бассейном, а Василю так нравилось нырять, что он уже битый час не хотел идти домой. — Вась, — чуть настойчивей и четче повторил Филипп. Понемногу приходя в себя, Василь растерянно отозвался: — А? — Сумка, — продолжал улыбаться Филипп. — Какая… — Твоя. Филипп кивнул ему за спину, и Василь, обернувшись, увидел свою спортивную сумку прямо на асфальте. Появление Филиппа произвело такое оглушительное впечатление, что Василь не заметил, как она выпала из руки. Смутившись, Василь вернулся за сумкой, закинул ее на плечо и буркнул: — Чего тебе? — в надежде, что получилось неприветливо. Филипп поглядел в сторону, промокнул губы кончиком языка, качнул головой и вздохнул: — Ты сбил мне весь настрой! — Настрой на что? — не понял Василь. — На это, — Филипп кивнул на свои руки, в которых, оказывается, что-то держал. Василь опустил глаза и, вздрогнув, точно там был скорпион, а не желтый отрывной стикер, шагнул от Филиппа назад. — Ты за мной следил? — с утвердительной интонацией спросил Филипп, закутывая предплечья в светло-серый плед, как в муфту. — Да? — Нет, — только и брякнул Василь. — Я догадывался, что ты так скажешь, — кивнул Филипп. Василь чувствовал, что он хочет быть злым и обиженным, но у него не получается. Тем не менее, Филипп попытался еще раз. — В марте я ночевал здесь на скамейке. Ты живешь в этом доме, увидел меня и накрыл из жалости пледом. За что тебе большое спасибо, честно, — он снова перевел дух, хватаясь за ускользающую нить праведного гнева. — Потом ты магическим образом оказался за кулисами моего театра и познакомился со мной. Совпадение? Не думаю. Но это и было совпадение. Самое безумное и волшебное совпадение на свете. Через несколько дней после того, как Василь позорно сбежал со своего собеседования на должность концертмейстера Театра русского балета, в группе разовых подработок в «Контакте» появилось объявление о том, что Театр в связи с масштабностью нового балета ищет временных работников сцены. Василь откликнулся, потому что понял иронию судьбы и хотел довести эту шутку до конца. Но судьба явно взяла реванш. — Как ты понял, что это мой плед? — спросил Филиппа Василь. — Давай сначала проясним, зачем ты за мной следил, — огрызнулся тот. Василь был слишком растерян, чтобы реагировать на его подчеркнуто обвинительный тон, и лишь переспросил с удивлением: — Считаешь, я выследил, где ты работаешь, и устроился туда, чтобы познакомиться? — А это не так? — бросил Филипп. — То есть, по-твоему, — Василь крепко сжал спортивную сумку, — вместо того чтобы просто тебя разбудить, я притаился в кустах, дождался, пока ты проснешься, потом следил за тобой до тех пор, пока ты не пришел в Театр… — Вась, — закатил глаза Филипп. — Потом я убедился, что ты действительно там работаешь, а не пришел зачем-то один раз, — развивал мысль Василь. — Потом я промониторил все вакансии вашего Театра, каким-то образом рассчитал, когда ты будешь танцевать, и устроился помощником сцены именно на этот день. — Да Вась! — Филипп начал смеяться. — Нет, подожди, — задумчиво оборвал Василь. — И придя за сцену прямо к тебе, знакомства с которым я так жаждал с самого марта и ради которого провел столько махинаций, я не придумал ничего лучше, чем влепиться в тебя и чуть не повредить тебе ногу? Я ничего не упустил? Это полная версия событий? — Все, забей, — сдался Филипп, весело махнув на него рукой. В груди у Василя потеплело. — Если бы я за тобой следил, я бы точно придумал более изящный способ познакомиться, — подвел итог Василь. — Да понял я, успокойся, — Филипп протянул ему плед. — Спасибо. — Я его тебе подарил. — Зачем ты молчал, как партизан? — Филипп скомкал плед и вновь с силой прижал к груди, будто так чувствовал себя увереннее. — Ты меня не узнал за сценой? Вещь-то свою в моей комнате ты должен был узнать. Василь передернул плечами и как-то глупо, неловко оправдываясь, проговорил: — Я тебя сразу узнал. — Но? — потребовал Филипп. — Но за сценой я растерялся. А потом… — осекшись, Василь тщетно поискал слова. Его швырнуло обратно в минуту их с Филиппом знакомства, и он снова пережил то свое первое чувство от его прекрасных глаз, очерченных карандашной тенью, как у восточного принца, и посеребренных, будто в них растворился свет молодого месяца. Он и копья-то дурацкие развалил, потому что увидел его глаза, потому что понял, кто перед ним. — Ты сердишься? — На тебя невозможно сердиться, когда ты сумки по дороге теряешь, — проворчал Филипп. — Мне просто казалось, что… — Василь заглянул ему в лицо. Созданные для возвышенной холодной красоты, его черты лучились добротой. — У тебя такой ласковый взгляд. — Так, не отвлекаемся, — по губам Филиппа пролетела улыбка, которую он с трудом перехватил. — Да, и улыбка у тебя очень теплая, — Василь вдруг тревожно подумал, что расстался с ним, так ему об этом и не сказав. Филипп опустил голову и быстро взъерошил волосы. Муза смущалась. — Мне казалось, что плед — это какой-то чит-код, и, если я им воспользуюсь, все будет не по-настоящему, — как мог, объяснил Василь. — Как будто я заранее подготовился к тому, чтобы произвести на тебя впечатление, а сейчас достаю козырь. Я не хотел так. — Я рад, что ты так не хотел, — мягко отозвался Филипп. С минуту он комкал плед в руках под пристальным изучающим взглядом Василя, а после кивнул на сумку: — Из качалки идешь? — С бокса, — ответил Василь. Филипп вытаращил глаза: — С бокса?! Серьезно?! Да какой из тебя боксер, ты же тощий! — А ты, я смотрю, в боксе вообще не разбираешься, да? Филипп прикусил язык и состроил недовольную гримасу. Стало еще теплее. — Ты все выяснил, что хотел? — Василь очень надеялся, что нет. Что у Филиппа там еще сотня незаданных вопросов, подозрений и теорий заговора. И лишь по тому, как сильные плечи поникли беззащитно и печально, Василь испугался, что ведет себя грубо. ­— Намекаешь, что мне пора? — как-то риторически спросил Филипп. — Нет, я… — Василь засуетился. Шагнул к Филиппу и едва удержался, чтобы не разгладить приподнятый ветром уголок на подоле его рубашки. — Я, наоборот, к тому, что… я просто хотел узнать, зачем ты… — Я очень соскучился, — признался Филипп. — Вот зачем. Это прозвучало так просто и так обреченно, будто чистосердечное признание на допросе. — Но… — Василь пораженно завис. Их последняя ночь полетела перед глазами кометой, оставляя за собой блеклый мазок поперек безупречного черного неба: — Бесперспективный. Василь ни с того ни с сего выпалил одно это слово, но Филипп понял. Собираясь с мыслями для ответа, он поежился и переступил с ноги на ногу — даже это он делал по-балетному изящно — и тут Василь наконец опомнился: — Пойдем ко мне, там поговорим. Прежде напряженное, будто тетива, тело Филиппа слегка обмякло, как если бы лучник вдруг передумал стрелять. Филипп изначально надеялся, что его пригласят зайти. Вспышка радости обогрела Василя: он все еще чувствовал свою Музу. А вот Филипп, догадавшись, что его раскусили, решил немного поломаться для приличия: — К тебе же нельзя. — Я просто не привык к гостям, — Василь зашагал к парадной, так что Филиппу волей-неволей пришлось последовать за ним. — И ты замерз. — Ничего я не замерз, у меня плед есть, — хмуро возразил Филипп. — Которым ты греешь непонятно что. — Это непонятно что называется руки. — У тебя кроме рук есть другие части тела. И они тоже мерзнут. — Боже… — сдавшись, вздохнул Филипп. — Почему я не пришел к тебе раньше? Пока они поднимались на третий этаж, Филипп изучал пространство вокруг с таким интересом, словно никогда не оказывался в старых питерских парадных. Разглядывал ростовые окна с замызганными фрагментами некогда богатых витражей. Несмело шуршал «вэнсами» на пологих ступеньках, выглаженных временем до блеска. Зачарованно касался витых перил. Василь бегло объяснил обстановку: коммуналка на восемь комнат, их с бабушкой комната последняя по коридору, вечером лучше не шуметь, потому что может проснуться дед из четвертой комнаты или двухмесячный Матвей Мальцев, и еще неизвестно, что из этого хуже. — Ты живешь с бабушкой? — осторожно переспросил Филипп. Василь на секунду перестал вертеть ключом в замке. Он и об этом ему не рассказывал. — Мамы не стало, когда я был маленьким. Рак мозга, — Василь с двойным усердием налег на ключ. — Отца я никогда не видел, но знаю, что он умер несколько лет назад. Может, спился. — Вот черт, — непроизвольно вырвалось у Филиппа. — Вась… — Тебе очень жаль, ты не знал, ты извиняешься, — Василь потянул на себя створку широкой деревянной двери, видевшей еще Революцию. — Соболезнования приняты. Все нормально. Заходи. Но прежде чем перешагнуть порог, Филипп с робкой нежностью коснулся ладони Василя в темноте парадной. Захотелось поймать его руку и сжать в своей, но все произошло так внезапно, что Василь не успел. Лишь трепет побежал мурашками от самых пальцев: они вспомнили теплоту Музы, как прежде вспомнили холодок фортепианных клавиш. В грязном полумраке общественных лампочек Василь провел Филиппа до конца обветшалого коммунального коридора и снова сунул ключ в дверной замок. — Так, погоди, — остановил его Филипп. — Я сейчас познакомлюсь с бабушкой? — Не знаю, — Василь глянул на часы в телефоне. — Просто скажу ей, что с другом. — Но у вас же одна… — У нас стена. — Чего? — в полной растерянности отозвался Филипп, но, попав в маленькой тамбур, оценил решение комментарием «Прикольно». — Моя комната там, — Василь кивнул налево. — Свет на стене. Я сейчас. Он постучал к бабушке и после ее обычного разрешающего: «Заходи, Васют!» сунул голову в дверной проем: — Ба, привет. У меня друг посидит, ты не против? Нина Георгиевна подняла голову от тома «Братьев Карамазовых», который читала в кресле при рассеянном свете торшера: — Друг?.. Из спортзала?.. Василь понимал ее реакцию. Нынешний вечер был необычным. Стесняясь коммуналки, Василь не звал друзей. Ему и звать-то было почти некого. К ним с бабушкой раньше заглядывала только Катя, да и то изредка, стоически превозмогая коммунальный антураж во имя любви к Василю и уважения к своему педагогу по фортепьяно Нине Георгиевне. — Нет, он не из спортзала, — Василь отчего-то хотел скорее закончить с этим и уйти к себе. — Просто друг. Наверное, он ненадолго. — Хорошо, — бабушка пыталась скрыть изумление, хотя Василь без труда видел, что ее застали врасплох. Да и его самого, если честно, тоже. — А как его зовут? Василь открыл рот, но вдруг подавился словами, и вместо ответа у него получилось нелепое фырканье. Пульс участился, в животе что-то взволнованно затрепыхалось. С минуту Василь пытался привести свои чувства в порядок и понять, почему ему так сложно произнести имя Музы вслух, а потом бабушка подтрунивая улыбнулась: — Забыл, как друга твоего зовут? — Филипп, — с трудом отозвался Василь. По ребрам пролетел порыв ветра: вот чем было его имя. — Он артист балета. Я тебе потом расскажу. И прежде чем бабушка оторопело вскочит из кресла, выбросит «Братьев Карамазовых» и побежит к Василю знакомиться с настоящим артистом балета, он пожелал ей спокойной ночи и ретировался. Филипп сидел по-турецки на кровати. Свет он не зажигал. Несмотря на довольно поздний час, акварельные сумерки, прелюдия белой ночи, едва тронули засыпающий город. Василь остановился на пороге, не решаясь даже смотреть на Музу. Казалось, Филипп все знает. Знает о бессчетных часах, которые Василь провел в этой кровати на его странице в Инстаграме. Знает, с каким нездоровым интересом он исследовал каждую фотографию, точно препарат под микроскопом. Знает, как он хотел провалиться в эти снимки — так наркоман мечтает о дозе, чтобы сменить унылую посредственность пусть и вымышленным, но красочным миром. А еще знает, как, отложив телефон экраном вниз, Василь, бывало, уползал под одеяло и сдавался желанию. — У тебя здесь мило, — негромко произнес Филипп, и Василь все же поднял на него глаза. Контуры его рубашки растворялись в воздухе, и сам он как бы проваливался вглубь пространства, вбирался в него, выцветал. Если ничего не сделать, он так и исчезнет, вновь застынет прекрасным оттиском себя на фотографии, а потому Василь сделал шаг вглубь комнаты, еще не зная, что собирается предпринять, но однозначно решив удержать свою Музу. Делать ничего не пришлось. Будто Василь подал тот самый знак, Филипп вдруг соскочил с кровати и приблизился к нему вплотную. Они так и замерли нос к носу посреди комнаты. — Вась… — У меня не прибрано, — зачем-то сказал Василь. — Если бы я знал, что ты придешь, я бы все расставил по местам. А еще бы купил цветы. Чтобы они хорошо пахли. И раздобыл эти вонючки, которые тебе так нравятся. Из китайской сувенирки. — Не китайской, а индийской, — голос Филиппа прозвучал сдавленно, но так нежно, будто взял и обвернул Василя в поролон. — Это благовония. Они снимают стресс. — Нам бы они точно пригодились, — Василь смотрел ему в глаза и никак не мог насмотреться. Он привык к своему собственному взгляду в зеркале: тяжелому, черному и топкому, как лесная ночь. А здесь совсем другое. Чистое серебро, словно пьешь из родника. Легкость, словно дышишь полной грудью. И хрупкость такая, что на радужке видны все крошечные трещинки его души. — Я такой дебил, Вась, — шепнул Филипп. — Все, что я тебе тогда сказал, было зря. Вся эта хрень про тебя, твой образ жизни и то, что я ищу кого-то другого. Василь чувствовал, что он собирается с мыслями для продолжения, а потому не отвечал, боясь помешать. — Я думал, что мы с тобой слишком разные, что нам будет трудно и что мы однажды раним друг друга. Я поступил так, как считал правильным, а не так, как хотел, понимаешь? — глаза Филиппа заволокло дождевыми тучами. — Я совсем не хотел тебя отпускать и… — он шумно выдохнул, оборвав фразу на полуслове. — Блять, мне очень сложно говорить, когда ты вообще не реагируешь. — Я тебя слушаю, — подхватил Василь. — Я хочу услышать все, что ты пришел сказать. — Я пришел сказать, что жалею о тех словах, — Филипп взял руки Василя в свои. Прикосновение его было ледяным, измученным и совсем безнадежным. Василь тут же захотел растереть его руки, отогреть их, он ведь знал, какими они могут быть нежными. Он сжал их так крепко, как мог, и Филипп от неожиданности даже охнул. — Прости, — Василь чуть ослабил напор, но Филипп качнул головой: — Ничего, — и продолжил с раскаянием: — Я был жесток и обидел тебя. — Ты меня не обидел, — возразил Василь. — Мне было неприятно, да. Я поначалу очень злился. Но я больше на тебя не сержусь. Ты был прав. Просто меня все щадили, а ты не стал. Руки их тихонько поглаживали друг друга, оттаивая и обмякая. Филипп выждал паузу, а потом сказал то, чего Василь очень ждал: — Я не считаю тебя бесперспективным. Эти слова ударили Василя прямо в солнечное сплетение, но вместо боли он ощутил такой прилив счастья, что на миг задохнулся и ничего не сумел ответить. — Ты очень талантливый, правда, — с нажимом произнес Филипп. — Ты крутой музыкант. Я понимаю, как сложно пробиться на сцену. Это сложно даже в труппе театра, а ты поешь на улице. Я тогда наговорил всякого не из-за тебя. Я просто не был готов разделить это с тобой. — А сейчас готов? — взволнованно спросил Василь. Филипп кивнул, глаза у него блестели: — Готов. В следующий миг все собралось в механизм: Василь коснулся лопаток Филиппа, Филипп обвил Василя за шею, и губы их встретились в долгожданном поцелуе. Муза слабела и дрожала от переполнявших ее чувств, судорожно дышала и искала опору, а потому Василь отстранился, накрепко стиснул ее в объятиях, чтобы больше не потерять, и ласково чмокнул в макушку. — Я так соскучился по тебе, Вась, просто пиздец, — Филипп всхлипнул куда-то ему в плечо. — И я соскучился, — Василь с наслаждением провел рукой по его волосам, забирая в себя ощущение их шелковой мягкости. — Я знаю, что ты сложный. Что я сложный. Что вместе мы вообще ад, — сбивчиво тараторил Филипп. — Но я хочу быть с тобой. Очень. Очень, — он с таким отчаянием вцепился в толстовку Василя, будто кто-то невидимый старался разжать его пальцы. — Я хочу отношений. Хочу встречаться. Хочу свиданий с тобой, разводных мостов этих, не спать до утра, ­— он бормотал разную ерунду и путался в словах, а Василь расплывался в улыбке, радуясь, что он не видит. — Хочу, чтобы меня трогал только ты. Василь бережно гладил его по спине, успокаивая. — Я повел себя, как еблан, и пойму, если ты меня не простишь, — монолог Филиппа пришел к итоговой точке. — В конце концов, с такими, как я, не строят отношения. С такими, как он? Он такой один в целом свете. Василь надеялся, что Филипп слышит, как у него колошматится сердце, ведь это был самый честный ответ, лучше любых слов. Но, наверное, Филипп не слышал или неверно трактовал ритм, потому что тело его оставалось напряженным и он мелко дрожал в ожидании приговора. — Вась? — глухо позвал Филипп. — Ну ты собираешься мне что-нибудь ответить, нет? Я тут наизнанку выворачиваюсь вообще-то. — Я хочу с тобой всего на свете, — шепнул Василь Филиппу на ухо. — Я так рад, что ты здесь… Филипп выдохнул с неимоверным облегчением — Василю даже плечо обожгло — и по-детски шмыгнул носом: — Правда? — Правда, — Василь не знал, куда и деться от затопившей его нежности. От близости Музы, от их незамысловатых объяснений у него кружилась голова в дезориентирующем полумраке комнаты, и было так хорошо, что даже немного совестно. Филипп притронулся губами к волку на его шее, будто здороваясь с ним, приглаживая его вздыбленную шерсть и давая себя вспомнить, а после осторожно потянул толстовку Василя вверх. — Филипп… — Заткнись. У меня полтора месяца не было секса. У тебя, надеюсь, тоже, — только он умел сказать такое соблазнительно. — Во-первых, мне нужно сходить в душ после тренировки, — Василь аккуратно остановил чересчур уверенную инициативу и, чтобы Филипп не обиделся, поцеловал его в уголок губ. — Во-вторых, там бабушка за стенкой. Мне как-то неловко. — Ну ты серьезно, что ли?! — разочарованно простонал Филипп. Кончики его пальцев притронулись к спортивным штанам Василя и легонько пробежались по натянутой ткани. — Что-то не похоже, чтобы бабушка тебя смущала. — Зато похоже, что и у меня полтора месяца никого не было, — кое-как преодолев охватившую все тело дрожь, улыбнулся Василь. — Я тебя хочу, только не здесь и не сейчас. — Да ты, блин, издеваешься, — прошипел Филипп. — Изверг. Василь собирался придумать какой-нибудь новый аргумент, но Муза, так и быть, сдалась. — Ладно, я понимаю, — голос Филиппа смягчился, будто хвою припорошило первым снегом. Такой его голос Василь готов был слушать бесконечно. Вот и сейчас, увлекшись мелодикой, он едва не пропустил смысл следующей фразы: — Давай тогда куда-нибудь уйдем из твоей комнаты. Василь ответил с запозданием, улавливая последние нежные вибрации. Филиппу даже пришлось тронуть его по волосам и отвести в сторону прядь, чтобы привести в чувства. — Тебе здесь не нравится? — наконец отозвался Василь. — Ну процессор у тебя, конечно, подтормаживает, — Филипп издал обреченный вздох, а после улыбнулся, давая понять, что он не всерьез. — Ты вообще тут прибираешься хоть иногда? У тебя на пыли рисовать можно, как на грязных машинах. Его ворчание позабавило Василя, и он приглушенно засмеялся: — Извини, пожалуйста. У меня никого не бывает. — Я теперь бываю, — отсек Филипп. — Придется, видимо, учить тебя порядку, как маленького. — Отвали, — по-прежнему смеясь, Василь слегка боднул его в плечо. — Вытерпишь в моей ужасной комнате пять минут, пока я сбегаю в душ? — Три минуты. — Слушаюсь, — Василь чмокнул Музу в щеку и помчался в ванную. Слава богу, та была свободна. Вернувшись ровно через три минуты, Василь сообщил Филиппу, куда они сейчас пойдут на первое после воссоединения свидание. План придумался спонтанно, пока Василь выкручивал во все стороны краны с холодной и горячей водой. — На крышу?! ­— вытаращился Филипп. Идея здорово его воодушевила: серебряные глаза засверкали, как два диско-шара в разгар вечеринки, и Василь в очередной раз удержал себя в осязаемой реальности лишь силой воли. — Тебе придется переодеться, иначе замерзнешь, — Василь поглядел на легкую голубую рубашку Музы и, проигнорировав возмущенный протест: «Не замерзну! Че ты как мамка!», подошел к шкафу, где деловито оценил все пятьдесят оттенков черного своего гардероба. — Ты не против моих вещей? — Василь достал свои лучшие спортивки, Adidas, вместе с футболкой и мягкой домашней толстовкой с капюшоном. Хорошо, что он недавно все постирал. — Мне это не налезет, — почему-то обиженно заявил Филипп. — То есть не налезет? — удивился Василь. — Да я кабан по сравнению с тобой! — Надевай, — Василь сунул ему стопку одежды и отвернулся. Он и сам чувствовал, что это лишнее, но, кажется, так было принято, да и при Кате он все четыре года честно отворачивался. — Ты что, прикалываешься? — усмехнулся Филипп. — У нас был секс без презерватива, а сейчас ты посмотреть на меня стесняешься? — Ты такой тактичный, — пробурчал Василь, но, развернувшись обратно, ничего лишнего увидеть все равно не успел: Филипп уже стоял в его спортивках и толстовке. — Мне идет? — с веселой улыбкой поинтересовалась Муза. — Очень, — на полном серьезе отозвался Василь. В его вещах Филипп больше не производил впечатления благоговейной недосягаемости. В мгновение ока Муза спустилась на землю и стала такой простой и прелестной, что сердце у Василя затрепыхалось. Видя, с каким удовольствием его разглядывают, Филипп немножко смутился: закутался в толстовку, накинул на голову капюшон и повертелся красуясь. — Тебе правда нравится? — потеплевшим голосом спросил он. — Это же просто толстовка и спортивки с вытянутыми коленями. — Ты чудесный в толстовке и спортивках с вытянутыми коленями, — Василь подошел к нему и влюбленно привлек к себе. — И мягкий. Филипп добродушно усмехнулся, взъерошив его влажные после душа волосы. — И кстати, тебе впору, — заметил Василь. — Ну, может в плечах узковато, но это потому что ты качаешься, и плечи у тебя шире и крепче моих. — Какой же ты зануда, — Филипп прищелкнул его по носу. — Пойдем давай на твое свидание. Возьмешь гитару? Акустика пылилась в углу комнаты вот уже месяц. Жалкий резерв творческих сил, задействованный после расставания с Филиппом, давно иссяк. Василь вел диалог лишь с фортепьяно, и, даже зная, как тоскуют гитары и как преданно, несмотря ни на что, ждут своего часа, он просто не мог взять их в руки: ни акустику, ни электро. Но сейчас с ним была сама Муза. Волшебной легкостью она пронеслась по чахлой комнате, оживляя все, чего касалась трепетная пыльца ее голоса. Муза была здесь. Она больше не хотела уходить. Василь поглядел Филиппу в глаза, только теперь, кажется, начиная понимать. Даже кровь в жилах будто подогрели. — Вась?.. — осторожно уводя его из мыслей, улыбнулся Филипп. — Да, возьму, — кивнул Василь. — А ты возьми плед. Они вышли из коммуналки, но вместо того чтобы спуститься по лестнице, Василь повел Филиппа на последний этаж, где открыл одну из оконных створок, забрался на подоконник и молча подал руку оторопелой Музе. В некоторых парадных дома окно последнего этажа выходило прямиком на крышу, но, даже имея постоянный доступ, Василь нечасто им пользовался. На крыше, в широте поднебесной свободы, обострялись все чувства, которые он приносил с собой: и одиночество, и беспризорность, и подавленность, и тоска. Но так же острее переживались и счастье, и надежда, и влюбленность, а потому, когда Василь помог Филиппу перейти на хрустнувшую железом крышу, они не сразу направились к тому месту, с которого открывался самый красивый вид. Сделав лишь пару шагов, Василь мягко привлек Филиппа к себе и поцеловал. От того, с какой готовностью Муза отвечает его ласкам, как она льнет навстречу и вся трепещет под толстовкой, Василю хотелось петь. Неспешно касаясь податливых губ, теплых и нежных, как нагретый под солнцем персик, Василь легонько улыбнулся и тут же ощутил, как Муза улыбается ему в ответ. — Пойдем, — шепнул он, отстранившись. Рука в руке, они дошли до лучшего места обзора и, расстелив плед, приготовились встречать белую ночь. — Так красиво… — подтянув колени к груди, Филипп зачарованно смотрел на расстилавшуюся перед ними панораму: на мозаику питерских крыш, на обожженные закатом купола церквей, на ленту реки, что бежит под мостами, и город отражался в радужках его глаз, как фигурки в стеклянном шаре отражаются в восторженных глазах ребенка. Василь наблюдал за ним, боясь шелохнуться. Это не Филипп был прекрасен на фоне вечернего Питера. Это Питер завораживал, потому что здесь был Филипп. От него, от невидимого света, которым он лучился, воздух окрашивался пудровой нежностью, и от того, как он смотрел на облака, они складывались в узоры невероятных сказочно-лиловых цветов. Вечер понемногу густел и, наливаясь синью, отдавал тепло. Наверное, можно было так и застыть в этом моменте, будто на самой счастливой из фотографий. Василь хотел коснуться своей Музы, но не решался, пока Филипп сам не опустил голову ему на плечо. — Ты не замерз? ­— Василь обнял его за талию и сложил подбородок ему на макушку. Муза пахла бабушкиным лавандовым порошком, и Василь незаметно этому улыбнулся. — Я такой придурок, — отрешенно пробормотал Филипп. — Чуть тебя не потерял. — Перестань. — Я думал, никто не захочет со мной встречаться. Он говорил об этом уже второй раз за вечер, но Василь по-прежнему не мог взять в толк, что он имеет в виду. — Ты никогда не был в отношениях? — спросил Василь. Филипп мотнул головой, а затем, собравшись с духом, признался: — Я избегал отношений. Боялся, что меня никто не вынесет и оставаться каждый раз ненужным и брошенным будет больно. — Ненужным и брошенным? Ты? — удивился Василь. — Как такое возможно? Он действительно не понимал, но Муза его была встревожена, а потому он старался разобраться в причинах ее переживаний. Так сильно, что в конце концов Филипп рассмеялся над его загруженным выражением лица и поинтересовался: — Знаешь, что такое друзья с привилегиями? Василь неопределенно дернул плечами. — Ну это когда вы дружите и периодически спите вместе, — пояснил Филипп. — Никаких обязательств. Мне казалось, что это мой максимум. Что я гожусь только для секса. — Ты и со мной так думал? — Я бы тогда к тебе не вернулся. — Мне не нужна дружба с привилегиями, — на всякий случай уточнил Василь. — Меня обязательства не пугают. Если мы вместе, то ты мой и больше ничей. Ты согласен? — он знал ответ. Ему просто хотелось услышать от Музы ее прекрасное робкое: — Да. Суетливый шелест автомобилей и другие будничные звуки почти не достигали крыши. Здесь царствовал ветер, единственный аккомпанемент для двух голосов в темнеющем городском амфитеатре. — Расскажи мне что-нибудь, — попросил Василь. — Про балет, про тебя. Мне хочется знать о тебе все. Филипп приглушенно хмыкнул: — Прямо-таки все? — Да, — Василь накинул капюшон ему на голову и, ткнувшись носом в макушку, втянул до боли знакомый домашний аромат. Ощущения были странными, ведь Василь еще не слишком сблизился с Филиппом, настоящим Филиппом, а не образом из своей головы. Вдруг он опять торопится? Как тогда, в первый раз. Но до чего же хорошо вот так с закрытыми глазами обнимать его, доверчивого и расслабленного, дышать его родным запахом и представлять, что он уже самый близкий… — …и всему свое время, — закончил повествовать Филипп. — Согласен? — Согласен, — Василь переместил руки так, чтобы накрыть его ладони своими. — Можно спросить тебя кое-что личное? — Спрашивай. — У тебя никого не было после меня? Филипп хотел повернуться к Василю лицом, но тот сжимал его слишком крепко. — Да не было никого, — вздохнул Филипп. — Я бы иначе не лез к тебе в трусы через минуту после того, как ты меня простил. — И ты ни с кем не гулял? Просто так, без… остального. — Вась, ты чего? — Филипп погладил его по рукам. — Я же сказал. Я был тебе верен, как лебедь. — Как лебедь… — теплым эхом повторил Василь. — И я как лебедь. — Ненавижу такую ваниль, — в своем стиле проворчал Филипп, и Василь бегло чмокнул его в щеку: — Неправда. — Отвали, — здесь Филиппу все-таки удалось повернуть голову, но вместо того чтобы избежать ласк Василя, он оказался в лучшей позе для настоящего поцелуя. Бережно скользя руками по колышущейся толстовке, Василь уже видел, как подается вперед и аккуратно укладывает Филиппа на плед, как проникает под толстовку и прикасается прохладными подушечками пальцев к горячей коже, так что Муза ахнув вздрагивает… — Ты станцевал Красса? — отстранившись, спросил Василь. Филипп качнул головой. Взгляд у него был затуманен. — Ни одного раза? — от такой несправедливости Василь готов был взвыть. — Неа, — Филипп снова отвернулся, сполз чуть вперед и опустил затылок Василю на плечо. — Да пошли они нахер. — Выходит, ты танцуешь только рабов? — Нет, не только, — с подчеркнутой сухостью отозвался Филипп. — Летом мы везем одноактные балеты в Европу. А до этого к нам приедет французский хореограф ставить современную версию «Ромео и Джульетты». — Тебе уже дали роль? — поинтересовался Василь, отчего-то с замиранием. — Там не так происходит, — наждачка в голосе Музы продолжала царапать по барабанным перепонкам, но уже мягче, как бы чуть стершись. Филипп только притворялся безразличным, и сохранять этот образ ему было непросто. — А как там происходит? — поддержал тему Василь. — Леон Ифре, так зовут постановщика, ­— пояснил Филипп, — придет к нам на класс. Или устроит свой класс и даст пару комбинаций. Или придумает какой-то еще просмотр. Короче, будет что-то типа кастинга. Он сам выберет, кто на какую роль подходит. — А может так получиться, что на роль Ромео выберут, например, танцовщика кордебалета? — Ну… — Филипп призадумался, — в теории. Хотя это маловероятно. Даже если приезжий постановщик видит недооцененный талант и выбирает его на главную партию, наше руководство уже тут как тут со своими советами. Короче, кого попало все равно не поставят. — Ты понимаешь, к чему я это спрашиваю? — Понимаю, — кивнул Филипп. — У меня не будет афишной партии. — Будет. — Вась, прекрати, — строго одернул Филипп. — Мне вообще плевать на это все. Я после Европы увольняюсь. Ему не было плевать. Ни одна его нотка о том не звучала. Он очень любил свой театр. И как бы он ни отрицал эту любовь, она была такой сильной, что, проникая Василю в душу, лечила ее и сшивала, будто лоскутное одеяло. Вот что ему было нужно: вновь почувствовать истинную, из самого нутра преданность единственному делу жизни. Вдохновение просыпалось и неуклюже ворочалось с боку на бок огромным ленивым бегемотом. Филипп продолжал ругаться на балет и все классическое искусство, слать на все четыре стороны руководство Театра с их политикой, возмущаться, зачем он потратил столько лет, труда и сил на ерунду, которая никому не нужна и в которой он ничего не добьется, а Василю становилось все теплее и теплее. Как же сильно он любит свой театр, как же сильно он любит балет, каким великим танцовщиком он однажды станет. Он всего добьется, он сможет, у него все для этого есть. Обычная зудящая, свербящая, клубящаяся под сердцем злость исчезала. Тяжелый смог рассеивался, и все неприкаянное находило свои места: и вера, и радость, и желание творить. Василь чувствовал себя старым фортепьяно, а Муза была его долгожданным настройщиком, который наконец-то пришел заменить испорченные детали. И точно угадав его настроение, Филипп сам собой утих после гневной тирады и попросил: — Ты мне сыграешь? — Конечно, — отозвался Василь и, чуть отодвинувшись, впервые за месяц взял в руки гитару. Он теперь не боялся, что ничего не получился. Его Муза была здесь. Пальцы легко пробежались по струнам. От знакомых гамм сердце на миг соскочило с ритма, и Василь украдкой глянул на Филиппа для поддержки, прежде чем вступил бережным перебором: — У ночного огня, под огромной луной темный лес укрывал нас зеленой листвой… Его голос звучал, прорезаясь из камня, а Филипп сидел рядом с такой нежностью в благодарных глазах, словно не он был тому причиной. — Я тебя целовал у ночного огня, я тебе подарил… И тут Филипп подхватил: —…половинку себя. Они сидели на крыше до глубокой ночи, вспоминая избитые дворовые песни. Филипп тихонько подпевал, а Василь был готов играть для него хоть целую вечность. Тогда же он наконец рассказал, что устроился продавцом в музыкальный магазин, а значит финансовая нестабильность осталась в прошлом. Хотя бы на время. — Твои слова о бесперспективности меня подстегнули, — Василь надеялся, что этот аргумент станет решающим, и тревога, которая по-прежнему читалась в светлых глазах Музы, окончательно рассеется, но Филипп почему-то скривился. — Я бы иначе не взял себя в руки, — настоял Василь. — Ты дал мне толчок задуматься о том, что мечты и реальность нужно как-то совместить. Раньше я ничем не хотел жертвовать. А теперь у меня есть работа. — Это хорошо, — поддержал его Филипп. — Но твоя работа и доходы для меня не главное. — Я просто хотел поделиться, — Василь втянул голову в плечи. Ему стало неловко за свою откровенность, он даже ощутил, что краснеет, как дурак, но Филипп внезапно потянулся к нему, погладил по щеке очень ласково и сложил губы в улыбку: — Я рад, что ты со мной делишься. Расскажи побольше о магазине. Как тебе там? Когда он спрашивал о чувствах или о чем-то личном таким вкрадчивым тоном, смотрел так внимательно и проникновенно, ободряюще кивал и прислушивался, бережно поддерживая и направляя не привыкшего к монологам Василя, тот влюблялся в него заново. Василь рассказал Филиппу о том, как школьником покупал в «Мелодии» нотные прописи, как боялся наддверного колокольчика и как сейчас благодаря работе сумел победить те травмирующие детские впечатления. Он не обошел стороной даже Эллу Марковну и старое фортепьяно, вот только признаться, что сам играет, пока не решился. — Можно как-нибудь прийти к тебе в магазин? — попросил Филипп. Он делал это не из вежливости, ему и правда хотелось, а потому Василь с готовностью ответил: — Конечно. — А на бокс? — На бокс? — удивился Василь. — На бокс-то тебе зачем? — Потому что ты и тренировки — это охуительно сексуально, — без обиняков пояснил Филипп. Василь отвел глаза, смутившись, и даже пальцы на мгновение соскочили с перебора, который он все это время наигрывал. — Посмотрим, — уклончиво сказал Василь. Бокс всегда был для него сродни походов к психологу, а туда не позовешь зрителей. К счастью, Филиппу хватило и такого размытого ответа. Прильнув поближе, он скрестил по-турецки ноги, поспрашивал, почему Василь решил заниматься боксом, давно ли он занимается, участвует ли в соревнованиях, каково это вообще — боксировать, а потом немного помолчал, любуясь сиреневыми сполохами облаков, и вдруг протараторил шепотом: — Мне очень нравится, как ты поешь. У тебя самый красивый голос на свете. Когда ты поешь, я сижу весь в мурашках. Честное слово. Пой мне еще. За стеклом в бабушкиной комнате стояло три десятка школьных грамот Василя за победы в музыкальных конкурсах. Несколько лет подряд он получал стипендии разных фондов. Его ждало прекрасное музыкальное будущее. На экзаменах ему аплодировали, как на концертах. Но только сейчас он впервые почувствовал счастье, добившись чего-то по-настоящему важного. Небо уже прояснялось, будто слишком густую гуашь разводили водой, когда Василь предложил: — Ночуй сегодня у меня. Если тебе не очень противно в моей комнате. Филипп в ответ засмеялся, чмокнул его в щеку и в любимой манере съязвил: — То есть был вариант отправить меня сейчас домой? В коммуналке все давным-давно спали. Над общим коридором висела загробная тишь, нарушаемая лишь скрипом половиц под ступнями счастливых полуночников. Василь поманил Филиппа на кухню, чтобы перекусить перед сном. — Я ведь знаю, что ты голодный, — с этими словами Василь открыл дверцу холодильника. Филипп тем временем уселся за стол, подложив ладони под бедра. По губам его бродила рассеянная улыбка, как будто он немного опьянел от свежего ночного воздуха. — По мне заметно, что я голодный? — спросил он, отрешенно наблюдая за Василем. — Вы, балетные, всегда голодные, — Василь выудил из холодильника сыр с вареной колбасой. — У меня нет травы, йогуртов и что вы там еще едите. Будешь бутер? — Буду, — кивнул Филипп. Василь вскипятил воду и напоил свою Музу крепким чаем с бутербродами и развесными шоколадными конфетами. Конфеты Филипп трескал без малейшего чувства вины, а горячий чай оказался лучшим завершением ночного свидания на крыше. Сытых и согретых, их обоих начало клонить в сон. — Можно я останусь в твоей кофте? — попросил Филипп, когда они с Василем вернулись в комнату. За окном светало. Василь крепче задернул шторы и потянул Музу к себе на кровать: — Нельзя. — Почему? — Филипп упал рядом на тонкий матрас. — Она уютная и пахнет тобой. — Я тоже уютный и пахну мной, — Василь сбросил толстовку, а потом в нетерпении помог раздеться и Филиппу. В комнате всегда было прохладно из-за оконной трещины, так что они скорей юркнули под одеяло и прильнули друг к другу. — Твоя бабушка спит, — губы Филиппа осторожно притронулись к шее Василя, а кончики пальцев скользнули вдоль обнаженного позвоночника. Дрожь стремительно пронеслась по телу, собираясь внизу живота. — Тебе все еще стремно перед ней? На короткое мгновение Василю показалось, что мир вновь вывернулся наизнанку, что это не взаправду, что он сейчас закроет глаза, а, проснувшись, поймет, что ему все привиделось. Иначе как объяснить, что происходящее в точности совпадает с его мечтами, теми яркими стыдными желаниями, которым он предавался в этой постели, оставшись без Музы? Как же он хотел вот так лежать с ним рядом, перебирать его волосы пальцами, медленно и скрупулезно, потому что пальцы, разнежившись, стали неподъемными, копировать его улыбку, складывать губы так же, как он, и чувствовать от этого то же, что чувствует он. Василь привык делить одиночество с холодными звездами, но и они навещали его нечасто, предлагая ему лишь холст, пустое плоское ночное небо. А сейчас это осталось где-то за шторой, в старой душной вселенной вне одеяла, под которым им с Музой было тепло вдвоем. Василь боялся случайно разрушить это счастье излишней спешкой, а потому прижался губами ко лбу Филиппа и шепнул: — Пожалуйста, не сердись. Филипп обреченно выдохнул. — Мне это все… пока непривычно, — как можно более размыто пояснил Василь. — Окей, — Филипп поцеловал его в ямочку между ключиц. — Давай просто полежим. — Мне нравится с тобой лежать, — убедительно заверил Василь, чтобы Муза не обижалась. Но Филиппа его старания почему-то не только успокоили, но и позабавили. Приглушенный смех пощекотал Василя, как рассыпанный бисер, а потом Филипп шепнул: — Это лучший День рождения. Василя как током дернуло. Кажется, он даже вздрогнул. — У тебя День рождения?! — он хотел отстраниться, но Филипп по-прежнему прятал лицо у него на груди и, похоже, делал это неспроста. — Кончился уже, — еле слышно сказал он. Не сразу совладав с таким открытием, Василь промотал в мыслях весь сегодняшний вечер. Можно было догадаться? Нет, Филипп ничем себя не выдал. У них все прошло хорошо? Конечно. Значит, волноваться не стоит. Василь не испортил своей Музе праздник. — Ты со мной? — смешливо позвал Филипп. — Да-да, прости, — Василь разрывался между желанием прижать его еще теснее и, наоборот, отпрянуть, чтобы заглянуть в лицо. — Почему ты мне не сказал? Рассветная дымка просочилась в комнату и мягкой кисточкой обвела Филиппа по контуру. Немного полюбовавшись тем, как свет золотит его растрепанные каштановые волосы, Василь потянулся, чтобы плотнее задернуть шторы. От этого Филиппу все же пришлось отстраниться. — Я не хотел пользоваться чит-кодом, — он вернул Василю его же метафору и помог со шторой, которая вечно по-идиотски заедала на карнизе. — Кстати, ты так и не ответил на мой вопрос, — вдруг вспомнил Василь. — Если ты о чем-то спросил, это было не вслух, ­— добродушно съязвил Филипп. — Я про плед, — Василь непроизвольно скосил глаза к светло-серой куче флиса на стуле. — Как ты понял, что это был я? — Так ты сам спалился, — махнул на него Филипп. — То есть? — Догадайся. — Ну нет, так не пойдет. Давай говори, а то… — А то что? — цокнув языком, Филипп прищурился и хотел перекататься на другой бок, но Василь быстро подтянул его к себе и стиснул в объятиях: — Сознавайся. — Боже, ну придуши еще меня тут, — Филипп с трудом выпутался из сжимавших его рук и примирительно чмокнул испугавшегося Василя в губы. — Помнишь песню, которую ты написал у меня дома? — Да, конечно, — растерянно отозвался Василь. — Все еще не понял? — Нет… — У меня был твой стикер, — Филипп сделал выразительную паузу. — И твоя песня. — И что? — Ты написал от руки и то, и другое. — Да, написал, — подтвердил Василь. — Ну-у-у… — выжидающе протянул Филипп, но, наблюдая прежнее недоуменное выражение лица Василя, сдался. — Ладно. Может, к утру обработаешь. Я спать. Он отвернулся от него, повозился, чтобы найти удобное положение и, еще поддернув за край скрипучую штору, затих. — Ах вот оно что! — вдруг обрадовался Василь. — Ты понял по почерку! Филипп безнадежно вздохнул: — Волчонок… И перевернувшись к нему обратно, добавил с легким пренебрежением: — Мне на День рождения подарили «Крузак». Но я его не приму. Мне лучше подарки попроще вроде песен на крыше. — Тебе понравилось? — не скрывая теплоты в голосе, улыбнулся Василь. — Конечно, понравилось! — с чувством воскликнул Филипп. — Я вообще, как школьница, ведусь на гитару, татухи и рокеров. Ты, наверное, еще и скейтер. — Ну… — Василь глянул в противоположный угол комнаты, где из-за шкафа с одеждой застенчиво выглядывало затертое в хлам колесо. — Так, слегка. — Ну еще бы, — фыркнул Филипп. — Полный набор. Засмеявшись, Василь аккуратно придержал его за подбородок и шепнул сквозь поцелуй: — С Днем рождения, моя Муза. Вскоре Филипп заснул, а вот сам Василь еще долго не мог сомкнуть глаз, всерьез опасаясь, что чудо исчезнет и Муза развеется так же, как утренняя нежность развеивается в серую дневную пыль. Сон у Филиппа был тревожным, это Василь заметил еще в марте возле скамейки. Правда, тогда он даже не надеялся на прикосновение, а сейчас бережно гладил свою Музу по волосам, успокаивая ее демонов до тех пор, пока сам не поддался сну. Сквозь дрему он слышал шаги по общему коридору, мужские и женские голоса перебивали один другой, и бабушка за стенкой собиралась в музыкальную школу: шарканье тапочек, скрип шифоньера, дамская сумочка стукнулась ножками о лакированную поверхность стола. Натужно открылась и закрылась дверь на бабушкиной половине, а вскоре после во входной двери их комнаты два раза провернулся ключ. — Кажется, бабушка ушла… — промурлыкал сонный голос, и Василь отозвался его зову, еще не открывая глаз. Филипп хотел отбросить одеяло в сторону, но Василь ему помешал. Так было ближе, укромней, так холод комнаты не мог к ним пробраться. Спросонья губы у Филиппа были мягкими и разморенными, а сам он всклокочился, разомлел и размяк и слепо тянулся за ласками. Его сомнения еще не проснулись, он еще не успел выбрать себе броню, он был мягкий, как глина, где ни тронь — легкий вздох, и Василь наслаждался его беззащитностью, благодарный ему за доверие. Осторожно накрыв Филиппа собой, Василь повел ладонью вниз по его упругому торсу. Ни к чему отрицать очевидное: тело у Филиппа было идеальным. Развитое, сильное, рельефное, оно оставалось крепким, даже когда расслаблялось. Это было тело атлета, достойное восхищения и обожания. Но такие тела привлекали Василя лишь поверхностно. Он признавал их сексуальность и откликался им инстинктами, однако по-настоящему ему нравилось что-то более сдержанное и чувственное, что-то изящное, что-то… он не хотел добавлять «похожее на Якуба», но, если честно, это было так. Качки никогда не интересовали Василя, потому что их красота казалась ему чересчур выпяченной и пошлой. Вот только Филипп не был обычным качком. Когда он двигался, все его рельефы, бугры и твердости вдруг смягчались, и в них пробуждалась та самая лирика, которую ценил Василь. Несмотря на стальные мышцы, Филипп от природы обладал удивительной нежной пластикой, и, сочетаясь вместе, это давало невероятную смесь мужественности с грацией. Филипп был не то, чем казался на первый взгляд. Его закаленное тело искало тепла и защиты. Лишь кончиками пальцев Василь дотрагивался до бархатистой кожи, а Филипп вздрагивал, прикрывал глаза, извивался по простыни и прикусывал нижнюю губу, чтобы сдержать стоны. Под тесным одеялом он весь раскраснелся, и чувства, которые он переживал, так его захватили, что горячие ладони скользили по спине Василя безвольно и сами собой. Он был прекрасен в такой открытости. Видя, что Филипп уже на грани, Василь потянул вниз резинку его боксеров. Это слегка отрезвило Музу. — Вась… — наконец сфокусировавшись, шепнул Филипп. Руки его нажали Василю на лопатки, заставляя податься вперед, и тот не раздумывая отдался его поцелую. Когда Василь вернулся в реальность, Филипп уже стянул с себя нижнее белье и, более того, стянул его с Василя. — Я по нему скучал, — приподняв голову, Филипп коснулся губами ворона у Василя на груди. От такого простого внимания Василь не сдержал стона: долгий перерыв измучил не только его Музу. А та уже вновь ласкала и поглаживала его, притягивая к себе в объятия, будто русалка: — Это будет самый короткий, но самый приятный секс в моей жизни. — У меня только нет всяких штук… — сбивчиво шепнул Василь. Филипп, конечно, не растерялся: — Мне хватит одной штуки, и она у тебя есть. — Я имею в виду… — Василь не знал, как лучше сказать о таком, и смущался. — Смазки или чего-нибудь в таком духе… На секунду ему показалось, что здесь их первый раз после воссоединения и закончится, но Филипп как-то загадочно хмыкнул, а после взял его правую руку в свою, поднес к губам и плавно, медленно, не прерывая зрительный контакт, погрузил в рот его указательный и средний палец. Василя бросило в жар, он даже хотел отдернуться — такого с ним еще никто не делал. А Филипп тем временем обласкал его пальцы языком и, подавшись обратно, ехидно изогнул бровь: — Вперед. Он был прав: их первый секс спустя полтора месяца оказался короткой ослепительной вспышкой, от которой на пресный фон летят брызги всех цветов радуги. Василь чуть с ума не сошел от того, как Филипп откровенен. Он отзывался на все, на любое касание, любое движение, даже от дыхания Василя, случайно пробежавшего по коже, он млел и тихонько стонал, комкая в руке простынь. Он был словно арфа, и каждая струнка его трепетала. Василь сдерживал себя как мог, чтобы продлить удовольствие: не спешил, ненадолго замирал, остужая желание и наслаждаясь тем, как его Муза смакует послевкусие, но им было слишком хорошо, чтобы это длилось долго, и, когда Филипп, с протяжным стоном выгнувшись дугой, расслабился и обмяк, Василь тоже не стал себя сдерживать. После они лежали под одеялом, обменивались поцелуями и смеялись над тем, как все странно прошло. — Хочешь сказать, это лучше «Ленд Крузера»? — подколол Филиппа Василь, отводя в сторону прядь, закрывшую искрящиеся глаза. — Нет у меня «Ленд Крузера», — Филипп поймал его руку и приложил к губам каждую по очереди костяшку. У Василя сердце сжималось в комок, когда он был таким нежным. Раскрыв ладонь, он погладил его по щеке и произнес: — Ты же сказал насчет… — Я сказал, что не приму, — перебил Филипп, падая затылком на подушку. — Пошел он в жопу со своим «Ленд Крузером». — Кто? — Василь не успел скрыть басовую ноту ревности в своем вопросе. — Да Артем, кто же еще, — вздохнул Филипп. — Это мой друг. У него вся семья олигархи, а в остальном он нормальный. — А, — только и крякнул Василь. — Артем, значит. Друг с привилегиями? Филипп разом переменился в лице: — Фу, нет. Он мне как брат. — Хорошо, — Василь и так знал, что в этом плане беспокоиться не стоит, но слишком уж не нравился ему мажор Артем. Истолковав накатившие на Василя чувства логичным, но не совсем правильным образом, Филипп придвинулся ближе и заигрывая погладил своей обнаженной голенью по его: — Так ты у нас, значит, собственник? — Да, — без тени иронии подтвердил Василь. — И это еще как заводит… — с нежной хрипотцой добавил Филипп, кладя ладонь ему на грудь. — Ты же не думаешь, что я пойду домой после такого невнятного секса? Забурлившая в душе Василя злость развеялась в ту же секунду. Да к черту этого Артема. Муза так зовет и искушает, что невозможно противиться. Дотронувшись до поясницы Филиппа, Василь ласково помассировал ямочки у его позвоночника. Муза тут же разомлела, прикрыла от удовольствия глаза, чуть прогнулась навстречу, ласкаясь, и шепнула: — Иди ко мне... …выбравшись наконец из постели, Василь сварил кофе в турке и наскоро состряпал яичницу с горячими бутербродами. Филипп не привередничал, трескал за обе щеки к радости своего кулинара и даже просил добавки. После завтрака они вместе вышли из дома, и Василь проводил Музу до забронированного автомобиля, не переставая оглаживать ее неспешным влюбленным взглядом, будто сохранял себе ее облик до будущей встречи. Прощаясь у каршеринга, Василь пообещал прийти вечером на Моховую к Театру. — Ну все, — Филипп открыл водительскую дверь. — Целую. — И я тебя целую, — грустно отозвался Василь. Вырулив от тротуара, Филипп сорвался с места, как гонщик, и уже через минуту кого-то подрезал на светофоре. Василь вздохнул, поворачивая в обратную сторону. В этот момент у него звякнуло уведомление из WhatsApp: «Ты варишь самый вкусный кофе :)» Он и не думал, что после всех своих кофеен однажды обрадуется такому комплименту. «Если хочешь, буду варить его для тебя чаще», — с улыбкой настрочил Василь в ответ. «Хочу, — тут же прислал Филипп и, немного помолчав, добавил: — Подкат засчитан ;)» Окрыленный, Василь вприпрыжку примчался домой и, отвлекаясь лишь на трели его сообщений, целый день писал для него музыку.