Grand Pas

Песня к главе: Наив - НННЗ

Василь проснулся от знобкого холода, который ветер со свистом вдувал в комнату через распахнутую форточку. Стекло ее треснуло точь-в-точь по диагонали. Почти ровная, инженерно-точная линия, делит форточку на два прямоугольных треугольника, от которых безжизненным тусклым свечением отражается уличная хмурь: сизая, грязная, гулкая и смрадная. Который час? Василь наугад пощупал рядом с собой по дивану и наткнулся на чужой телефон. Половина девятого утра, но вокруг вечные замершие сумерки. Вокруг. И внутри. Василь сбросил с себя руку спящего рядом парня и принял сидячее положение. Голова раскалывалась. Горло саднило. Каждый звук громыхал, вывернутый до максимума: шорох стопы по паркету, басовый храп, рев холодильника, удары капель о дно раковины. Василь закрыл лицо руками, шумно выдохнул, похлопал себя по щекам. Давай, ну же. Слепо пошарил вокруг в поисках своего телефона. Только не это, черт возьми. Очень хочется пить. Опершись о край дивана, Василь кое-как поднялся на ноги. Его мотнуло, но он сохранил равновесие и, аккуратно переступив через кого-то, спящего на полу, поплелся в кухню. Тела лежали повсюду, хаотично разбросанные, как персонажи на картинах Босха. Нелепо скрюченные, непропорциональные, изможденные, оцепенелые — в двухкомнатной квартире уместилось не меньше трех десятков человек. Василь перешагивал через парней, задрыхших на чехлах от гитар, обходил протянутые поперек коридора ноги в рваных носках. Воняло спиртом и сигаретами. Прямо под порогом валялась чья-то электрогитара. Василь задержался возле нее, наклонился, придерживаясь за косяк, чтобы не грохнуться, и бережно поднял инструмент с замызганного коврика. — С добрым утром, — шепнул он гитаре, а после смахнул с нее песок и прислонил к косяку. Кто-то спал лицом на кухонном столе. Парочка других валетом уместилась на угловом диване. Василь подошел к облезлому деревянному окну и с силой дернул на себя за ручку. Оглушительный треск едва не взорвал ему голову. Один из спавших парней приподнял затылок: — Ты че… Василь ему не ответил. Впустив на кухню свежий воздух, он подошел к раковине, взял первую попавшуюся кружку и налил ледяной воды прямо из-под крана. Выпил залпом. Налил еще. — Выруби, а, ­— просипел все тот же парень. — По мозгам херачит. — Хочешь пить? — предложил Василь. — Че? Василь выпил воду, прополоскал кружку, набрал снова и отнес парню. — Спасибо, — удивленно крякнул незнакомец в ответ. Сполоснув лицо холодной водой, Василь вернулся в комнату и занялся поисками своего телефона. Он понятия не имел, каким образом ему вчера удалось отжать место на диване, но чувак, с которым он этот диван делил, оказался довольно тяжелым и неповоротливым. Пока Василь шарил под ним и перетряхивал подушки, парень не переставал сопеть что-то явно нецензурное. Наконец телефон нашелся: выпал у спящего из кармана толстовки. Вот же падла. За этот жалкий раздолбанный Huawei в ломбарде дадут тысячи две, не больше. Василь проверил, что сим-карта на месте, и посильнее пихнул незнакомца в бок. Тот даже не почувствовал, но злоба слегка рассеялась. Что еще у него было из вещей? Василь похлопал себя по карманам. Ключи на месте, деньги тоже. Гитару он на эту вписку не брал, зная, что инструменты тут пускают по рукам, рвут им струны, а затем и вовсе бросают под порогом, как шлюх. Никогда в жизни он бы не принес сюда свои гитары. Значит, все. Можно уходить. Василь побрел в сторону прихожей, стараясь не касаться пустых стеклянных бутылок и жестяных банок и не греметь ими лишний раз. Ах, да. У него еще кое-что было с собой. — Эй, Толстый, — он похлопал по щеке грузного парня, преспокойно храпевшего в окружении безжизненных дрищей на широкой двуспальной кровати. — Толстый, блин. Толстый был как бегемот. Ни на что не реагировал. Пришлось вдарить ему посильнее, чтобы начал шевелиться. — А? — тройной подбородок сложился гармошкой под лохматой бородой, когда Толстый оторвал голову от подушки, пытаясь понять, что происходит. — Я пошел домой, — сообщил ему Василь. — Ты не останешься, что ли? — заплетающимся языком пробормотал Толстый. — Мы же только пришли. Даже Цоя не спели. — Утро уже. — В смысле утро? — Толстый скосил глаза на окно. — Ты че, Вась, там ночь. — Все, пока, — лаконично ответил Василь. Потом поразмыслил и добавил: — Звони, если что. — Ладно, — рассеянно обронил Толстый. — Мой телефон хотели украсть, но я его нашел. — Ага. — Если ты знаешь ублюдка, который спит в той комнате на диване, передай, чтобы не попадался мне больше на глаза. — Кто спит?.. Василь повернулся и затопал в прихожую, чтобы выудить там свои «найки» среди других. Несколько минут спустя, накрыв голову капюшоном парки, он уже брел по пустынной набережной Обводного канала к Лиговскому проспекту. Дождь вокруг шелестел, как фоновый шум на записях старых фильмов. Руки озябли и плохо слушались, но Василь вытащил из кармана телефон, протер рукавом от влаги и набрал бабушкин номер. — Привет, Васют! — бодрым голосом отозвалась Нина Георгиевна. Для нее девять утра было уже самым разгаром активности. — Привет, — прохрипел Василь и тут же откашлялся в сторону. — Ты меня не потеряла? — Ты же мне вчера позвонил перед сном, сказал, что ночуешь у друга, — с небольшим удивлением отозвалась бабушка. — У тебя все хорошо? Голос какой-то… — Похмельный, — не стал увиливать Василь. — Я домой иду, скоро буду. Смотря, как трамвай дождусь. Нина Георгиевна натужно вздохнула, и Василь поспешил ее успокоить: — Ба, я в порядке. Мы были дома, пели под гитару. Выпил лишнего, это да. — Ты мне говорил, что больше не пьешь. — Я стараюсь, — Василь повесил голову. Капли потекли с капюшона на лицо. — Значит, нужно стараться лучше, — строго заключила Нина Георгиевна. — Или придется идти к врачу. Кодироваться. — Ну ты чего? — усмехнулся Василь. — У меня не настолько тяжелый случай. — Уж я надеюсь. — Ты скоро уйдешь, да? — перевел тему Василь. — К твоему возвращению, скорей всего, уйду, — бабушкин голос пока сохранял лейтмотив взволнованного недовольства, но понемногу смягчался обертонами. — У нас есть что-нибудь на завтрак? — отчего-то пристыженно спросил Василь. — Если нет, я зайду в магазин. И вообще давай я зайду в магазин. — Лучше домой спать иди, в магазин он собрался, — бабушка снова вздохнула, но уже с заботой и безнадежностью. — Кашу тебе сварю, будешь? — Овсяную? — Овсяную. — Давай, — Василь шмыгнул носом. — Спасибо, ба. — У тебя полчаса. Потом каша остынет и станет невкусной, сам знаешь. — Знаю. Лечу. Он убрал телефон и, нахохлившись, заспешил к трамвайной остановке, хотя дождь больше не казался таким пронизывающим и ледяным, как еще пять минут назад. Железное лязганье трамвая холодным эхом начало фонить в ушах, когда Василь опустился на сиденье и прислонился виском к занавешенному каплями окну. Субботним утром, да еще и в такую погоду, пассажиров было немного. Трамвай чуть покачивало из стороны в сторону, будто лодчонку, а хаотичный перезвон его механического нутра по своей мелодике напоминал Василю музыку Стравинского. С этой ассоциацией сам собой явился образ Петрушки, такого же нелепого, одинокого и неприкаянного, как сам Василь. В груди заскребло, стало давить и мешать, и Василь, поморщившись, вдруг понял, что не надо было думать о балете. Стараясь отвлечься от того, что уже прокралось в мозг и запустило корни в серое вещество, Василь вставил в уши наушники. Голова пульсировала от любых звуков, и уж тем более от музыки, но так хотя бы удавалось заглушить ядовитые мысли. Или нет. «…все бы было лучше, и как будто бы пустяк…» Василь закрыл глаза. «…все бы было проще, — подпевал внутренний голос, — если б не был я дурак…» «…все бы было легче, был бы я сейчас с тобой…» Рука потянулась достать из кармана парки телефон. «…все бы было проще, был бы я сейчас живой...» Он обещал себе, что больше этого не сделает. Не позволит. Не опустится. Будет бить себя по пальцам. Но пальцы эти уже привычно касались экрана, прокручивали список друзей в «Контакте», нажимали на знакомую фотографию, затем на ссылку перехода в Инстаграм. Сердце бешено стучало, и Василя потряхивало от лишнего адреналина, словно он совершал гадкое преступление, противиться которому не в силах. Он знал все снимки в этом профиле, он пролистывал их каждый вечер вот уже вторую неделю подряд, с той самой ночи, когда его назвали бесперспективным, и этот ритуал напоминал ему кровавое самобичевание католика перед распятием. Василю не были нужны профессиональные отретушированные фотографии. От них разило глянцем, фальшивой спесью, притворством, и пусть красота их была очевидна, абсолютна и неоспорима, и пусть она была выгодно подчеркнута и обласкана софитами, и пусть она заставляла тело недвусмысленно откликаться, это было не то. Василь крутил ленту вниз, пока не доходил до одного из снимков, сделанных прошлой зимой. Он сидит за столиком в кофейне. Перед ним широкая чашка сливочно-кремового капучино. Одной рукой он придерживает чашку, другую поставил на стол и подпирает голову. Он смотрит в камеру расслабленно и немного устало, наверное, после спектакля или целого дня репетиций. Волосы чуть взъерошились, оттого что он запустил в них пальцы. На нем теплый свитер, белые нитки переплелись с нитками цвета горького шоколада. В улыбке его тихая светлая нежность. Василь мог смотреть на это фото часами, оживляя его и сам погружаясь в двумерный мирок до тех пор, пока он не становился настоящим, звучным и осязаемым. И вот уже они сидят друг против друга, и Василь чувствует, как тонко пахнет его кофе, и ловит на себе его лучистый серебряный взгляд. Еще немного, и он услышит его голос, переливчатые звуки лиры, и сможет, протянув ладонь, ощутить мягкость и теплую зимнюю колючесть шерсти его свитера. О чем бы они говорили? Да разве важно? На сиденье напротив опустилась вошедшая в трамвай пожилая женщина, и, вспугнувшись, Василь быстро спрятал телефон. Добравшись наконец до дома, Василь позавтракал бабушкиной кашей, наскоро принял душ и с облегчением завалился в кровать. Все тело ломило, голова гудела похмельем, но сон не шел, и Василь потянулся за гитарой. Руки сами собой нашли нужное положение, пальцы бережно тронули струны, и мелодия полилась, та единственная, которую он мог сейчас играть: сочиненная в ночь появления Музы. Вдохновения не было. Оно вырвало из груди кусок плоти, прежде чем уйти, и Василь не знал, сможет ли однажды вновь писать музыку. Он даже петь не мог. Голос стал сухим, пустым, выхолощенным, как в школьном хоре. Вся жизнь пропала из него, будто жемчужины рассыпались из прохудившегося мешка и вместо них остались лишь грубые крупные стекляшки. На вчерашнюю вписку Василь согласился лишь в надежде вернуть себе голос. Он надеялся, что в большой компании, среди таких же, как он сам, удастся поймать прежнюю волну, и голос окрепнет, но нет. Василь что-то пел, его хвалили, но он знал, что это не более чем дань уважения усопшему. Какое творчество может ждать того, кого отвергла Муза? Бесперспективный. Вот как это называется. В первые дни Василь злился. Обижался. С утра до ночи выколачивал пыль из боксерской груши. Да кто он такой, этот… этот… Василь втягивал носом воздух… Филипп, чтобы бросаться подобными заявлениями?! Что он вообще о нем знает?! С какой стати он решил, что Василь ничего не добьется?! Он всего добьется! Он станет знаменитым музыкантом! Он соберет группу! Он будет разъебывать Питер! И не только Питер! Не все же сразу, черт возьми! В конце концов Василь разбил костяшки на правой руке. И понял, что Филипп был прав. И что все вокруг считали так же, но лишь Филипп набрался смелости сказать это ему в лицо. Василь глушил негативные мысли в затакте, но ведь, если разобраться, он и сам все знал: попытки собрать группу продолжались уже пять лет без малейшего успеха. Как Василь пел в одиночку у метро, так и поет. Как прыгал с одной бестолковой работы на другую, так и прыгает. А бабушка как занимала в конце месяца деньги у соседки, так и занимает. Очень перспективно. Ему пора взяться за ум. Обрести стабильность. Послушать наконец бабушку и вернуться за инструмент. Почему он такой упертый? Почему сама идея о работе в оркестре вызывает у него отвращение, учащает пульс и по всему телу пускает волны озлобленности? Нет, нет, нет! — и он со всей дури бил по боксерской груше. Это не для него. Такому, как он, не выжить в оркестре. Он не способен работать в большом коллективе. И он никогда ни за что не сядет за фортепьяно. Значит, ему вообще не следует зарабатывать музыкой. В мире так много возможностей. Пусть попробует себя в чем-то еще. В чем-то надежном, стабильном, перспективном. А музыка пусть остается для свободного времени, вечеров, выходных и праздников. Все люди так живут, почему он не может? Чем он отличается? Он что, какой-то особенный? Почему весь мир должен прогибаться под его желания? Мир давно дал понять, что не пойдет ему навстречу. Может, пора уже приспосабливаться к окружающей действительности, а не ломать ее под себя? Ночами Василь в бешенстве метался по кровати, крутился с боку на бок, будто на углях, и что есть сил молотил кулаком по матрасу. Да не может он пойти на обычную работу, не может он строить карьеру, не может и все! Разве он не пробовал? Разве не предлагали ему повышение в h&m, от которого он отказался? Если углубишься в работу, не связанную с творчеством, она поглотит тебя, как водоворот, и ты уже не выберешься. Захлебнешься. Талант покроется пылью, и ты навсегда останешься чертовым менеджером. Он ни за что не ступит на эту тропу. Никогда. Ну и что остается? Зарабатывать музыкой не получается. Зарабатывать чем-то другим не согласен. Василь разгневанно черкал ручкой по тетрадному листку. Не выходит. Не пишется. Бестолочь. Неудачник. Ни на что не годишься. Жалкое зрелище. Бесперспективный. Несколько дней Василь не выходил из комнаты. Лежал в наушниках ничком, скрутившись в комок, и вырисовывал глупые узоры по складкам на простыни. Иногда приходила бабушка. Ей удавалось его растормошить, накормить, а после он вновь забирался в нору, чтобы лелеять собственную ничтожность. Зачем судьба послала ему встречу с Музой? Зачем дала почувствовать себя счастливым? Раньше жизнь внутри него лишь теплилась, он писал абы как и думал, что это нормально. Он и не знал, как все полыхает от вдохновения, если по-настоящему готов творить. А теперь, когда в сердце вновь не костер, а лучина, он не может уже и прежнего. Он стал таким же полым, как цифра ноль. Съеживаясь под одеялом, будто прячась от себя самого, Василь открывал список друзей в «Контакте» и находил то самое имя. Он обещал, что удалит, но рука не поднималась. Да и его почему-то не удаляли. Василь заходил в переписку, листал сообщения и перечитывал их про себя голосом Музы, но не дневным: звонким, бесстрашным, бойким и прыгучим, полным дерзких ироничных нот, а ночным: проникновенным, ласковым, приглушенным трогательной робостью. Муза не просто говорила — она сплетала из речи волшебную мелодию, как музыкальный инструмент. Как лира. Василь закрывал глаза и возвращался в комнату Филиппа. На плечо опускалась приятная тяжесть: это Филипп прильнул поближе. От волос его пахнет сандалом. Теплая ладонь с нежностью приглаживает распушившиеся перья ворона у Василя на груди. Филипп тихонько говорит в темноте. Про Театр, про Академию, про шальную идею уехать в Минск. Вся его жизнь — балет. У него так много балетных историй. За годы учебы в музыкальной школе Василь столько не накопил. Он приподнимает руку, чтобы обнять его, прижать к себе, так будет уютней. Но пальцы проваливаются в холодную пустоту. Бесперспективный. Спустя неделю после расставания с Филиппом Василь впервые за пару лет связался с Толстым. Они познакомились на хардкор-концерте, и помимо музыки их связывала только работа. Когда Василь доходил до края, у Толстого она обычно была. «Толстый, привет, — написал ему Василь. — Есть что-нибудь?» Этого было достаточно. Толстый не задавал вопросов. Он говорил по делу: «Привет. Да» «Ок» К вечеру Василю с незнакомого номера прилетела геолокация. Это был глухой жилой двор около Кировского завода. Василь оделся как можно неприметней, накинул на голову капюшон и поехал на юго-запад города. В безлюдном полутемном дворе не было ни души. Василь подошел к клумбе, разбитой под окнами силами жильцов, и, вытащив из-под садового гнома маленький перемотанный полиэтиленом сверток, направился к противоположному выходу со двора. Через сорок минут в похожем дворе Василь присел на корточки около одной из шин, которые ограждали места для автомобилей, поглубже спрятал в нее сверток и отправил на нужный номер несколько фотографий. Он не знал, что в свертке. Ему и не требовалось. Он свою работу сделал. Может, только для такой работы он и годился. Толстый платил без задержек и щедро, но, получив деньги после нескольких закладок, от новых Василь отказался. Не стоит слишком долго искушать судьбу. Бабушка не вынесет, если его посадят за распространение наркотиков. После вписки у одного из приятелей Толстого на Обводном канале Василю удалось поспать лишь пару часов. С тех пор как Муза его покинула, он вообще спал плохо и беспокойно. Бабушка еще не вернулась из музыкальной школы. В коммуналке было подозрительно тихо, несмотря на субботний день. У Мальцевых за стенкой, как обычно, хныкал новорожденный Матвей, но Василь уже так привык к его плачу, что не обращал внимания. Натянув спортивные штаны и старую футболку с логотипом «Аматори», таким выцветшим и потрескавшимся, что выходить в этой футболке из дома было совсем стыдно, Василь потащился на кухню. Вчера бабушка мимоходом сказала, что разморозит фарш и вечером пожарит котлеты. Ждать до вечера было слишком долго. Василь проголодался уже сейчас. Практически в любой момент времени, за исключением глубокой ночи, среди пятнадцати жильцов коммунальной квартиры кто-нибудь что-нибудь обязательно готовил. Василь не любил задерживаться на кухне с соседями. Некоторые относились к нему настороженно из-за татуировок и непонятного образа жизни. Другие в открытую сторонились. Кое-какие активные жилицы из уважения к бабушке не теряли надежды на «перевоспитание мальчика». Были и те, кто занял нейтральную позицию, но, так или иначе, пребывание на кухне редко обходилось без неудобных разговоров и отрицательных эмоций. В этот раз кухня пустовала, а за широким обеденным столом, служившим в качестве разделочного при готовке и круглого при выяснении отношений, сидела лишь двенадцатилетняя Лиза Мальцева, сестра вечно орущего Матвея. — Привет, — Василь сунул голову в холодильник в поисках фарша. — Привет, — равнодушно бросила в ответ Лиза, не отрываясь от планшета. Порыскав в холодильнике и затем еще по кухне, Василь выбросил на стол найденный фарш, пластиковую бутылку молока, луковицу, банку соли, приправу и булку. Лиза недовольно покосилась на него поверх огромных, в пол-лица, круглых очков. Эти модные очки в тонкой черной оправе она несколько месяцев выпрашивала у мамы на День рождения. — Ты что, собрался жарить котлеты? — предосудительным тоном поинтересовалась Лиза. — А ты что, настолько в меня не веришь? — Василь загремел в шкафчике кастрюлями, извлекая из-за них бабушкину чугунную сковородку. — Время обеда вообще-то. — Ты не можешь пообедать, ну типа, булкой с молоком? — Чтобы свалить побыстрее? — Василь достал железный таз и плюхнул в него фарш. Лиза пристыженно зарделась, уткнулась в планшет и буркнула: — У меня тут дела. — Какие? — Школьные. — Домашку делаешь? — Василь посолил на глаз, снова открыл холодильник и вытащил упаковку яиц. Руки действовали автоматически. Уж что-что, а пожарить котлеты для него не было проблемой. Из-за работы и дополнительных занятий по фортепьяно бабушка далеко не всегда успевала готовить, так что Василю пришлось осваивать кулинарные азы с самого детства. Иногда кухонная возня ему даже нравилась. Особенно когда соседи не стояли над душой и не пытались вести с ним идиотские бесполезные разговоры. Лиза составляла, пожалуй, единственное исключение. — У меня проект, — с важным видом отсекла Елизавета, наблюдая за тем, как Василь замешивает котлетный фарш. Василь нарочито громко фыркнул: — Ну и что за проект? Из тебя клещами тянуть надо? Включи плиту, у меня руки грязные. Приказной тон Лизу возмутил, но ослушаться она не решилась: скорчив мину, соскочила с табуретки и пошла к плите. — Нужно сделать проект о своем хобби, — начала объяснять она. — По английскому. Ну типа рассказать, что ты любишь. Почему ты это любишь. Что это такое. В чем суть. Презентацию сделать. Провести интерактив. Всякая такая хрень. — Полная хрень, — согласился Василь. — О чем ты делаешь, если не секрет? — О панках. — Чего?! — Василь встрепенулся, грохнул, забывшись, ложкой о край таза и вытаращился на Лизу. Судя по тому, как удовлетворенно и наигранно та потупилась, реакция соседа не стала для нее неожиданностью. — Ну… — Лиза вернулась за стол, опустилась на табуретку и отложила в сторону планшет. — Мне нравится старая тяжелая музыка. Типа Green Day, Fall Out Boy… — Она не старая и не тяжелая, — машинально перебил Василь. Потом вспомнил, что Лизе двенадцать. — Я начала искать, и оказалось, что за музыкой стоит целый образ жизни, — продолжала тем временем Лиза. — И я решила сделать проект о панках у нас и в Америке. И показать, что это не только пьянство и наркотики. — В смысле не только? — у Василя так и челюсть рухнула. — Ты вообще не должна упоминать в школе ни пьянство, ни наркотики. И панк совсем не про это. И какого хрена, Лиза?! Я же музыкант. Ты не могла просто постучать ко мне в комнату и спросить, как делать сраный проект, если ты делаешь его про музыку?! — Ну пошло-поехало… — Лиза со вздохом притянула к себе планшет. Это выражение она произносила точь-в-точь как ее мама. — Так, — Василь подошел к раковине и смочил руки холодной водой. — Я сейчас быстро пообедаю, ты, кстати, будешь котлеты? — Не, я сытая, — отмахнулась Лиза. — Хотя ладно, давай одну. Чисто по приколу. — Окей. Так вот, — Василь вернулся к строгому тону. — Я сейчас быстро пообедаю, и займемся твоим проектом. Переделаем нормально. Лиза поджала губы, но возражать не стала. Смерив соседа угрюмым взглядом из-за модных очков, она вновь углубилась в планшет. Только в процессе жарки котлет негодующий Василь сообразил, что девочка изначально хотела попросить его о помощи, только боялась обратиться напрямую. Вот зачем она сочинила хитроумный обходной путь. У Василя оказалось целых два повода для гордости: во-первых, он самостоятельно распознал подтекст, а во-вторых, ребенок нуждался в его советах и знаниях. Возиться с картошкой Василю было лень, а потому на гарнир он сварил макароны: себе и Лизе. — Посыпать сыром? — спросил он, раскладывая незамысловатый обед по тарелкам. — Да, спасибо, — Лиза что-то быстро печатала. О своем плане попробовать одну котлету «по приколу» она, конечно, забыла, поэтому Василь положил ей две, щедро посыпал макароны сыром, сбоку выдавил кетчупа и подтолкнул тарелку: — Приятного. — Дашь вилку? — Лиза наконец-то оторвалась от планшета. Василь недовольно сощурился, но покорно пошел ей за вилкой. Некоторое время они оба жевали в молчании. Василь обдумывал проект о панк-культуре. Лиза стеснялась начинать разговор, сидя напротив взрослого соседа, и вообще лишний раз не поднимала от тарелки головы. Они бы так и доели каждый в своих мыслях, если бы Лиза вдруг не уронила вилку на пол и не вытряхнула тем самым Василя обратно в реальный мир. — Как котлеты? — поинтересовался он, пока Лиза мыла вилку. Сам он, оказывается, уже почти закончил с обедом. Василь не помнил толком ни вкус котлет, ни то, как ел их. Он ненавидел такие свои провалы. — Почти как мамины, — оценка Лизы прозвучала искренне. — Если бы не видела, как ты их жаришь, ни за что бы не поверила, что ты это сам. — Мне приходится, — пожал плечами Василь. — А что еще ты умеешь готовить? — Лиза приземлилась обратно на табуретку. — Ну… — Василь задумчиво поковырялся вилкой в макаронах. — Суп могу сварить. Яичницу пожарить. Курицу запечь с картошкой. — Это все такое обычное, — разочарованно отмахнулась Лиза. — Что-нибудь прикольное умеешь? Тирамису, например? — Тирамису? — удивился Василь. — Зачем мне это уметь? — Ну это типа… — Лиза замешкалась с аргументацией, — вкусно. — Не, это херня какая-то, — Василь качнул головой. — Я готовлю, когда надо поесть. Борщ, оливье, котлеты. Вот это моя тема. — Короче, ты зануда. — Короче, я не фанат готовки. Лиза цокнула языком и гневно проткнула вилкой котлету. — Тарелку поцарапаешь, — улыбнулся Василь. Когда с обедом было покончено, Лиза угостила соседа яблочным соком, который ее мама купила уже пару недель назад и про который, очевидно, благополучно с тех пор забыла. — Я и не знал, что тебе нравится поп-панк, — заметил Василь, пододвигая к себе кружку. — Вы, подростки, разве слушаете такое? Я думал, вы все по рэпу. — Рэп я тоже слушаю, — Лиза сунула коробку сока в холодильник и вернулась за стол. — Окси классный. — Ну Окси понятно, — махнул рукой Василь. — Я про рэп вообще. — Ну да, обычный рэп не мое, — Лиза даже скривилась для большей убедительности. — Я только недавно увлеклась тяжелой музыкой. Мне просто очень понравилась одна группа. — Какая? — «Кис-кис», — отчего-то зардевшись, приглушила тон Елизавета. Василь знал об этой распиаренной девчачьей группе, но не воспринимал ее всерьез. Тем не менее, увлеченность Лизы показалась ему интересной, и он поддержал тему: — Какие их песни ты слушаешь? — Все! — выпалила соседка и сразу затараторила: — У них скоро концерт, я хочу пойти, но там с восемнадцати лет, а до восемнадцати нужен взрослый сопровождающий. Родители со мной не пойдут, да я и сама не хочу с ними. А больше некому. А я очень хочу на концерт. Это моя мечта! Василь задержал кружку с соком на полпути и медленно-медленно повел ее обратно по направлению к столу: — Не смотри на меня так. — Ну Вась! — Лиза даже на табуретке подпрыгнула. — Нет, — отрезал Василь. — Я с тобой не пойду. — Ну почему?! — Потому что не хочу присесть за педофилию, например. Лиза запрокинула голову и выдала длинное взбешенное рычание. Потом снова набросилась на Василя: — Да не присядешь ты никуда. Для этого нужны мои показания и все такое. — А я смотрю, ты шаришь, — приподнял брови Василь. — Скажем, что ты мой брат, да и все, — не унималась Лиза. — Вась, ну пожалуйста! — Да не пойду я на «Кис-Кис», — по-детски насупился Василь. — Я себя в толпе школьников буду чувствовать батей. И он агрессивно приложился к кружке с соком. Лиза какое-то время молчала, обиженно сопя и возясь на табуретке, а потом буркнула: — Ну и ладно. И подперев голову рукой, уставилась в планшет. В зависшем молчании Василь допил сок, ополоснул кружку, протер ее полотенцем, сунул в шкафчик над раковиной и занялся котлетами: переложил из сковородки в пластиковый контейнер, как не раз велела делать бабушка, и убрал контейнер в холодильник. Помыл затем сковородку. Все это время Лиза с убитым видом мазала кончиком пальца по экрану планшета, вырисовывая в приложении типа Paint абстрактные узоры черным цветом. Василь не хотел идти у нее на поводу, но, судя по тому, как скукожились Лизины плечи и как усердно она жевала нижнюю губу, чтобы не разреветься, этот концерт был ей важен. Василь оперся на раковину позади себя, наблюдая за девочкой. Сердце заныло. Ну что он как сволочь в конце концов? — Ладно, схожу, — на выдохе согласился он. — Сходишь? — Лиза тут же вскинула голову. Глаза у нее блестели за очками, и Василю стало совсем гадко и совестно. — Схожу, конечно, — подтвердил он. — Но только если твоя мама разрешит. — Надо вместе просить, она тебя не любит. — Я знаю, — равнодушно кивнул Василь. — Лучше еще бабушку мою позвать. В качестве тяжелой артиллерии. Вселенская печаль на детском личике развеялась, и уже в следующую секунду Лиза громко хлопнула в ладоши, просияв: — Ты лучше всех! Она начала трещать о группе «Кис-Кис», ее участницах, песнях и выступлениях, предстоящем концерте в «Космонавте», своих подружках из школы, которые умрут от зависти, но Василь не вслушивался в слова. Он наблюдал за бойким, чистым и шумным, как горный водопад, счастьем ребенка, которому стал причиной, и чувствовал, как от этого на душе впервые после ухода Музы теплеет. — Хочешь, спою «Молчи»? — предложил Василь. Лиза осеклась, прервав недоговоренное предложение, но тут же с восторгом согласилась. — Только на акустике, окей? — уточнил Василь, прежде чем отправиться в комнату за инструментом. — Сейчас все дома, лучше не подключать электрогитару. — Пофиг, — отмахнулась Лиза. Все в квартире знали, что Василь музыкант, и периодически становились его публикой поневоле из-за тонких стен. Вот только Лиза, в отличие от остальных, действительно радовалась возможности послушать соседа. Василь даже не предполагал, что у него появится единомышленник прямо в коммуналке, и спешил ловить момент, пока Лиза не увлеклась чем-то другим. Он принес гитару на кухню, потому что ступать на порог его комнаты Лизе было строго-настрого запрещено, и, усевшись возле юной соседки, открыл на телефоне табы. — Не ругайся, если где-то навру, — сразу попросил он Лизу. — Я первый раз ее играю. Из всех песен группы «Кис-Кис» «Молчи» была единственной, которая по-настоящему зацепила хардкорщика Василя. Ему нравился активный мотив, женский вокал и особенно текст, злободневный и хлесткий. Он вступил, трогая струны на пробу, где-то следовал табам, где-то импровизировал с непривычки, приноравливаясь к песне и подгоняя ее под себя. Он старался играть как надо, чтобы не расстраивать Лизу, но та пропускала косяки мимо ушей: вся раскраснелась, подалась вперед, глядела завороженно, покачивала головой в такт и беззвучно шевелила губами. Он правильно поступил, что согласился пойти на концерт. Лиза и правда фанатела по «Кис-Кис». От ее восторженной реакции Василь почувствовал себя уверенней. Отвергнутый Музой и растерявший вдохновение, он, выполосканный, как простынь в стиральной машине, с тех пор играл на автопилоте только старые заученные песни. Но сейчас отключиться не удавалось. Не зная толком мелодии, Василь сосредоточился на ней и постепенно, сам того не заметив, с ней слился. Перемигнувшись с Лизой, первый куплет он добил в полный голос, а на припеве услышал, как Лиза тянется подпеть, хотя и по-детски тушуется. Нужно было ее подбодрить, поэтому, когда припев закончился, Василь кивнул ей с улыбкой, и обрадованная Лиза перехватила вокальную партию. Василь следил за мелодией, иногда помогая Лизе на бэках, и этот импровизированный дуэт казался ему куда приятней и продуктивней вчерашнего хора нетрезвых панков. Внутри затеплился угасший было огонек. Василь на секунду, как светлое воспоминание, услышал любимый призвук гитарных струн, ощутил их трение по загрубевшим подушечкам пальцев и полной грудью вдохнул едва уловимый запах дерева и лака. Лиза больше не стеснялась петь. Она выкрикивала слова, трясла головой и так бешено моталась по табуретке из стороны в сторону, что даже запыхалась. Уже слыша, как открывается у Мальцевых дверь и тапочки Лизиной мамы грозно шоркают по коридору, Василь поймал текст в конце второго куплета и, надрывая струны, вместе с Лизой проорал припев: — Молчи, когда бухой сосед на свою телку кричит! — Когда в подъезде снова кто-то мрачно «торчит»! — Когда в квартиру напротив приезжают врачи! — Эта песня звучит, моя песня звучит! В ближайшие несколько дней Василь помогал Лизе с проектом по английскому языку. С языками у Василя не особо складывалось. В прошлом году он наконец получил выстраданный сертификат по чешскому уровня носителя и закрыл эту дверь раз и навсегда, а вот английский он по-прежнему знал абы как, не лучше самой Лизы. Зато информации по истории панк-культуры накидал столько, что многое пришлось сокращать, а то и вовсе выбрасывать. Встречи Василя с Лизой проходили после школы в комнате Мальцевых под строгим надзором Лизиной мамы и с неизменным бэкграундом из нытья Матвея. Напряжение висело почти осязаемое. Василь кожей чувствовал неприязнь Мальцевой-старшей и ее опасения насчет пагубного влияния «безработного наркомана» на ее впечатлительную дочь-подростка и новорожденного сына, но, как всегда, старался не обращать внимания на предрассудки. Главное, что его помощь пригодилась, что Лиза прислушивалась к его советам и многое с любопытством переспрашивала и что ему самому нравилось часами напролет копаться в интернете в поисках статей, заметок, интервью, анонсов и старых альбомов и выпадать на это время из реальности. Он понимал, что чересчур увлекся для обычной домашки семиклассницы и Лизе вряд ли нужны многослойные исследования, статистики и пропагандистские идеи о культовости панк-музыки, но работа над проектом наконец-то наполнила его пустые будни осязаемым смыслом, и он не хотел это терять. За прошедшие после школы пять лет Василь подзабыл о существовании бессмысленных и беспощадных докладов в «Ворде» и презентаций в PowerPoint и, наблюдая теперь за тем, как Лиза шутя забивает слайды текстом с картинками, стыдясь осознал, что давным-давно не занимался интеллектуальным трудом. Едва ли хоть одна из его многочисленных работ, от грузчика до менеджера зала в магазине одежды, требовала большого ума. Если бы не музыка и вечерние занятия по чешскому в языковом центре, он бы, наверное, уже превратился в конченого дебила. А сколько было наивных ожиданий… «Вася такой способный мальчик!», «Вася так далеко пойдет!», «Вася такой талант!», «У Васи рояль поет и дышит, как у Рубинштейна!» — педагоги наперебой твердили это бабушке, а она слушала, сияла и верила им, спокойная за будущее своего вундеркинда. Василь вечно был той самой «надеждой класса» и в музыкалке, и в обычной школе. Он не рвался за пятаками, не проявлял энтузиазма да и вообще много ленился, особенно в детстве. Школьные задания выполнялись как-то сами собой. Без мучений разучивались нотные тексты. Пальцы быстро запоминали гаммы и аккорды. У Василя не возникало проблем с сольфеджио, которое на однокашников наводило тихий ужас. Переводные экзамены, олимпиады, городские и всероссийские конкурсы — Василь нигде не испытывал больших трудностей. Свои успехи, достигнутые так запросто, он не воспринимал всерьез и считал их посредственными. Дай ему задачку чуть сложнее школьного уровня, всегда рассуждал он, и миф о гениальном ребенке посыплется карточным домиком. Это не он гений, это все остальные почему-то соображают ниже среднего, так что на их фоне он магическим образом кажется особенным. И вот наконец, когда удобный фон исчез, а задачи выросли и больше не умещаются на школьную скамью, бабушкина гордость, вчерашний золотой медалист, обладатель красного аттестата, степендиат нескольких фондов поддержки музыкального искусства, лауреат и призер тридесятка музыкальных конкурсов и прочая, прочая, прочая дребедень — показал, на что действительно годится. Он просто-напросто бесперспективный. Наверное, все могло быть проще. Наверное, ему стоило пересдать экзамены и поступить в консерваторию, как все рассчитывали. Наверное, он бы стал хорошим пианистом. Может, даже выдающимся. Ведь так о нем с придыханием говорили бабушке педагоги: «Василь станет выдающимся пианистом». Но классическая музыка напрочь потеряла для Василя ценность, и он пошел иным путем. В семнадцать лет этот путь представлялся ему до смешного очевидным и правильным. Сейчас, пять лет спустя, он назвал бы его не иначе, чем скользкая дорожка. Все случилось так глупо и банально. Такое идиотское клише. Ему было семнадцать, и он влюбился. Вот и вся история. Первым, что Василь вспоминал о Якубе, была его прическа. Огромный ворох легких, буйных, солнечного цвета волос. Соломенный купол. Стог сена. Одуванчик — дунешь, и полетят во все стороны зонтики. У Якуба не было расчески. Такие волосы даже рукой не разгребешь. «Почему ты не подстрижешь их коротко?» — как-то раз опрометчиво спросил Василь, запутываясь в чащобе его прядей ленивыми полусонными пальцами. Якуб приподнял голову с его плеча, моргнул расстроенно: «Тебе не нравится?» «Нравится. Очень!» — перепугался Василь. Сердце подлетело в горло, крутанулось там, кровь в жилах замерла. Но ответ Василя успокоил Якуба. Он улыбнулся, лег обратно и прикрыл глаза, а Василь в это время перевел дыхание. Сердце снова застучало: Якуб не рассердился. Вторым, что Василь вспоминал о Якубе, был панический страх не оправдать его ожиданий. Якуб появился в жизни Василя ровно в девять ноль-ноль первого сентября выпускного школьного года. Якуб приехал в Россию из Чехии по обмену. Якуб очаровал всех: от учителей до самых ботанистых девчонок класса. Якуб выделялся в толпе своей шевелюрой, уверенной походкой, ясным взглядом и улыбкой до ушей. Якуб со всеми держался дружелюбно и мило. Якуб первым проявлял инициативу во всех классных и внеклассных мероприятиях. Якубу все было интересно. Но Якуб с трудом говорил по-русски, а потому в начале октября Василь услышал на классном часе тот самый вопрос с утвердительной интонацией: «Мы ведь можем рассчитывать, что ты поможешь нашему студенту из Чехии подтянуть русский язык?» И угрюмо передернув плечами, Василь подписал себе приговор. Якуб этот его раздражал. Чего он такой радостный? Чего он вечно лыбится? Чего за ним все бегают? Чего ему не сиделось в своей Чехии, если он не знает русского языка? Василь сторонился однокашников, ютился на задней парте, перемены проводил либо в одиночестве, либо с приятелем из параллельного класса, тем самым исправно поддерживая образ «злого гения». Перспектива заниматься бесплатным репетиторством с солнечным чешским мальчиком, мягко говоря, его не прельщала. Но деваться было некуда. Уже через день после учительского приказа Василь явился к Якубу домой. Вернее, домой к семье, в которой Якуб жил. Письменный стол в его комнате находился прямо под окном, и на тетрадях с книгами уютно и мягко, будто сытая кошка, лежал солнечный луч. Нечаянный свет золотил волосы Якуба, белил его подкрученные на кончиках ресницы, затемнял веснушки и крохотные волоски на его руках. Сначала Якуб вел себя как обычно, то есть раздражающе. Оглаживал Василя ярко-синим, невинным, до блевотины воодушевленным взглядом. Каждую хренотень переспрашивал по десять раз, всеми силами демонстрируя интерес. Строчил конспекты на чешском. Грыз кончик ручки. Потом начал задавать Василю вопросы: «Я тебя не напрягаю?», «Хочешь чай?», «Ты когда-нибудь занимался с другими учениками?» Потом: «Что планируешь делать, когда закончишь школу?», «На каком инструменте играешь?», «Чем еще увлекаешься?» Потом: «Ты сам освоил гитару?», «Часто ходишь на концерты?», «Уверен, что хочешь развиваться в классике, а не роке?» Они говорили на английском, который оба знали одинаково позорно, и помогали себе и друг другу жестами. Если удавалось наладить понимание, Якуб расплывался в улыбке, а Василь чувствовал нечто похожее на удовлетворенность. «Я тебя очень боялся, — наконец признался Якуб. — Ты, похоже, единственный адекватный человек в этой школе, но со стороны ты кажешься злым и нелюдимым. Я заметил тебя еще в первый день, только не решался подойти. Я много о тебе думал. Точнее, пытался угадать, о чем думаешь ты. Ты такой… зажатый, отстраненный. И одинокий» «Мне удобней одному», — сухо ответил Василь. И тогда Якуб сказал: «Мне кажется, дело не в этом» А еще через мгновение в жизни Василя случился первый поцелуй. Он осознал все это лишь вечером, когда добрался домой на шатких заплетающихся ногах и, счастливый, рухнул к себе на кровать. А тогда он просто ответил Якубу и с тихим восторгом загреб рукой по его удивительным волосам. «Я знал, что тебе нравятся мальчики», — с довольным видом шепнул, отстранившись, Якуб. Они возились в суматохе на диване, и целовали друг друга, и над чем-то смеялись, и Якуб, задыхаясь, спрашивал: «У тебя уже было?», а Василь мотал головой. Они сняли друг с друга футболки, Василь ничего не видел перед глазами — видеть было слишком страшно — он только чувствовал беглые касания губами и пальцами, и сбившееся дыхание проходило по коже огнем. Он тыкался в Якуба исступленными и робкими поцелуями, и трогал его, и гладил, и сжимал трясущейся рукой. Потом Якуб расстегнул пуговицу его джинсов, и он сделал с Якубом то же самое. А потом они прильнули друг к другу, и руки их задвигались одновременно и бешено, а языки переплелись в жадном поцелуе, который глушил срывавшиеся с губ стоны. Все это было с Василем впервые. «Мне стыдно, что мне нравятся парни», — на ломаном английском, куда-то в шею Якуба, едва слышно шепнул Василь. «Я так и понял», — с улыбкой ответил ему Якуб, ласково поглаживая по спине. Они начали встречаться. Занятия русским стали удобным предлогом. В школе Василь еще больше закрылся. Он старательно избегал Якуба, вечно окруженного поклонницами, учителями и завучихами, и с беспомощной злобой ревновал его ко всем на расстоянии, то и дело ловя на себе его кающиеся взгляды. Зато после уроков, когда закрывалась дверь комнаты, бояться было нечего, и, посидев для приличия минут десять над книжками, они тянулись друг к другу и перемещались на диван. Неловкость Василя понемногу сходила на нет. Чувствуя взаимность и одобрение Якуба, он становился все более раскованным, решался проявлять инициативу и, что казалось ему самому особенно важным, не опасался отвечать на вопросы развернуто. Якубу, как обычно, было интересно все: что Вася ест на завтрак, оставил Вася свои любимые детские игрушки или выкинул, где Вася гуляет в хорошую погоду. Но особенно Якубу не давало покоя, зачем Вася собрался поступать в консерваторию, если любит тяжелую музыку и самостоятельно научился играть на гитаре. «Так хочет бабушка, — пожимал плечами Василь, а, поразмыслив, добавлял: — Я всю жизнь играю на фортепьяно. Не могу вот так взять и бросить. Получится, что все труды были впустую. Да и я не вижу себя без инструмента. Даже странно представить, что я больше не пианист». Он так ни разу и не сыграл для Якуба. А тот ни разу и не просил. Спустя месяц после начала отношений Василь впервые предложил Якубу сходить в кино. Еще пару недель спустя он начал общаться с ним в школе. А в начале декабря Якуб привлек его к себе на подушку, шепнул осторожно: «Давай до конца?», и Василь согласился. Он был уверен, что этот секс первый для них обоих, и это возвеличивало значимость момента до сакральности. Их первый раз прошел нелепо, сумбурно, перепугано-быстро. Голова кружилась, все тело предательски цепенело. Якуб коротко втягивал носом воздух и прикрывал глаза от каждого толчка, и Василь замирал, боясь, что сделал ему больно. Когда все закончилось, они лежали поперек дивана, лениво целовались и учили друг друга, как сказать «miluji tě» и «я тебя люблю». Василь был счастлив. Через некоторое время Василь узнал, что тот секс не был у Якуба первым. Он узнал это так: «Первый раз?! — Якуб вытаращил глаза и, расхохотавшись, запрокинул голову. Солнечные волосы его, торчащие во все стороны, задорно спружинили. — Нет-нет, первый раз у меня был с коллегой моей старшей сестры. Ему лет сорок, но я специально искал кого-то опытного». Извинившись, Василь пристыженно отвернулся. С чего он вздумал, будто первый у Якуба? Конечно, такому, как он, первый раз не доверишь. На Новый год Якуб заговорщически признался Василю, что хочет сделать татуировку, пока родители далеко и не могут его остановить. Василь давно мечтал о татуировке, но с трудом представлял, как явится с ней в консерваторию и будет строить карьеру классического пианиста. Мастера Якуб нашел сам, вернее, поспрашивал многочисленных знакомых, которыми обзавелся в школе и за ее пределами за прошедшие четыре месяца, но вот делать тату в одиночку ему было страшновато, поэтому он позвал Василя за компанию: «Мне будет спокойней, если ты будешь рядом». Этой робкой просьбы и молящего взгляда лазурных глаз хватило, чтобы Василь согласился. Якуб хотел парящую чайку на внутренней стороне плеча. Пока мастер делала тату, Василь сидел рядом, завороженно наблюдая за ее работой, так что Якуб в конце концов не выдержал: «Набей себе что-нибудь». Якуб терпеть не мог выключений Василя из реальности. Они его пугали. «У меня нет денег», — отказался Василь. Но Якуб не растерялся. Губы его раздвинулись в той нежной очаровательной улыбке, от которой сходили с ума все девчонки в школе: «Ничего, я заплачу». И Василь согласился. Сейчас, пять лет спустя, людей, которые видели его первую татуировку и вообще знают о ее существовании, можно было пересчитать по пальцам. Даже Муза, старательно изучившая все тату Василя, ее не заметила. Сзади на его левой щиколотке тугим шрифтом было выбито «БЫТЬ», а рядом на правой «НЕ БЫТЬ». Всякий раз, когда Василь оставался наедине с Якубом, когда бережно разгребал пальцами его невероятные пушистые волосы, когда заглядывал в его ясные глаза и видел, как они блестят любовью, вариант оставался только один: Быть. Но дни бежали вперед, сырой питерский снег сходил с газонов и обочин, капель рисовала на асфальте узоры, и птицы начинали петь по-весеннему. Приближались выпускные экзамены. Приближалось возвращение Якуба в Чехию. Якуб заговорил об этом первым. Василю думать о расставании было невыносимо. Все эти месяцы он вел себя так, словно расставания не случится, словно Якуб никогда никуда от него не уедет, словно все разрешится само собой. Разве Якуб может просто взять и уехать теперь, когда они любят друг друга? Якуб начал взвешенно и спокойно. Василь помнил как сейчас: «Мы должны это обсудить», «Это неизбежно», «Нам придется это принять». Василь пристально слушал, но едва ли воспринимал смысл сказанных слов, пусть даже теперь Якуб говорил с ним по-русски. Опустошенность Якуба, его поникшие плечи, его блеклый несчастный тон казались Василю невероятными. Он никогда не видел его таким. Даже волосы Якуба как будто выцвели, как будто солнце слишком щедро одарило их своим светом и тем погубило. «Что ты… что ты об этом думаешь?» — наконец обратился Якуб, отваживаясь заглянуть Василю в лицо. Тот ничего не успел сказать. Открыл рот, сам не зная зачем, ответа ведь у него не было, и тут Якуб расплакался. По-настоящему. Всерьез. Закрыл лицо руками и разревелся. В первый миг Василь оторопел. Он любил Якуба и впервые видел его страдания. Солнечный мальчик Якуб умел страдать. Якубу могло быть больно. Якуб плакал из-за него. Из-за их скорой разлуки. Василь молча привлек его к себе и опустил его голову на свое плечо. «Я не хочу тебя терять, — отрешенно бормотал Якуб, — не хочу, не хочу, не хочу…» Василь зажмурился и шепнул: «Я что-нибудь придумаю. Обещаю» И он придумал. Той весной план показался ему гениальным. Василь решил поступать в Чехию. Он проштудировал сайты всех учебных заведений Праги, которые предлагали стипендии иностранцам, и выбрал те, где условия зачисления оказались самыми простыми. Ему было плевать на специальность, престиж, перспективы трудоустройства и прочую ерунду. Все, что его волновало, — возможность уехать на родину Якуба и быть с ним. Василь отправил заявки в самый последний момент и вместо консерватории начал готовиться к поступлению на филолога в Чехию. Чтобы получить допуск к вступительным экзаменам, Василь должен был заверить будущий школьный аттестат для его использования за границей и предоставить сертификат знания чешского языка на уровне разговорного. С первым проблем не возникло: бумага оформлялась за деньги, которые одолжил Якуб. А вот второе стало серьезным препятствием, потому что познания Василя в чешском по-прежнему находились на уровне miluji tě. Василь нашел специальный языковой центр и записался на конец мая на экзамен. А затем начал готовиться. Той весной он разучился говорить по-русски. Каждый день начинался у него с dobré ráno, а заканчивался на dobrou noc. Якуб теперь общался с ним исключительно по-чешски, стараясь как можно проще перефразировать правила из учебника и быстро разъяснять все, что непонятно. Каждую свободную минуту Василь учил слова и переводил в уме мысли. От чешского у него пухла голова. Он плохо спал, вечно испытывал усталость и впервые в жизни ощущал, как учеба ему сопротивляется. Именно в тот единственный раз, когда знания действительно были ему нужны, он никак не мог их в себя впихнуть. Он забросил подготовку по остальным предметам. Перестал садиться за фортепьяно. Бабушка не знала, чем он занят, а он позорно скрывался от нее. Он не знал, как признаться ей, что уедет, но был уверен, что она его поймет. К концу мая Василь вообще не чувствовал себя живым. Якуб подбадривал его как мог, божился, что чешский у него на высшем уровне, почти как у самих чехов, что экзамен он сдаст на раз-два, что они встретятся в Праге, что у них все, все — все — будет хорошо. Якуб уехал за неделю до экзамена, дрожащими руками оставив Василю свой новый IPad: «Сам привезешь мне его и вернешь». Этот «айпэд» лежал у Василя в столе до сих пор. Никто, кроме Якуба, не знал о том, что он сдает экзамен по чешскому, и в назначенный день только Якуб стал его поддержкой. Они бесконечно переписывались, пока организаторы не потребовали выключить мобильные устройства. Василь не помнил, как прошел сам экзамен. Помнил только, как его колотило и до, и во время, и после. Как он не чувствовал замерзших рук. Как его мутило от нервов. Как кусок в горло не лез. И как он разрыдался ночью в ванной, наконец поняв, что все закончилось. Результаты пришли позже, в июне, где-то в промежутке между сдачами ЕГЭ. Итог был таким: А2, следующий уровень после начального А1. От «свободного разговорного» С1, который требуют чешские университеты, всегдашнего отличника Василя отделяли еще уровни B1 и B2. Он даже не приблизился к тому, что было надо. Но он не опустил руки и все равно отправил сертификат в Прагу. Вдруг повезет? Вдруг красный российский аттестат и блестящие результаты по ЕГЭ вытянут его на чешскую стипендию? В своей школе Василь был уверен. Результаты экзаменов, пришедшие к концу месяца, заставили ахнуть даже директора. Надежда класса, для которого уже привезли медаль и заказали красный аттестат, ни одного ЕГЭ не сдал выше семидесяти баллов. Сейчас, пять лет спустя, Василю было даже смешно оттого, как он тогда удивился и расстроился. А на что еще он надеялся, забросив все, кроме чешского? В ожидании результатов по чешскому Василь сдавал ЕГЭ в предобморочном состоянии. Когда чешский стал известен, он сдавал ЕГЭ с мыслями о том, примут ли его сертификат А2 в пражских университетах. Семьдесят баллов из ста — еще неплохой результат для экзаменов, которые сдают по инерции. Июль прошел так: после слезных уговоров бабушки директор школы согласился выдать Василю красный аттестат, несмотря на результаты ЕГЭ; Василь наотрез отказался сдавать вступительные экзамены в консерваторию, при этом он не проходил на бюджетное место ни в одно учебное заведение Питера; чешские университеты не приняли его языковой сертификат. Он думал, бабушка от него откажется. Выгонит из дома. Больше никогда не глянет в его сторону. Он бы понял ее и счел наказание справедливым. Но вместо этого бабушка, придя к нему однажды в комнату, где он целыми днями постыдно прятался от ее гнева, улыбнулась устало и ласково: «В сентябре поедем на море. А дальше посмотрим». И Василь с ужасом подумал о том, что собирался бросить ее одну. Якуб не скрывал горя и разочарования и каждый день писал, как сильно скучает. Василь скучал тоже. Скучал так, что хотелось выть. С одной стороны был любимый человек. С другой стороны была бабушка. Василь разрывался на части. В сентябре Якуб пошел в последний класс своей чешской школы, который пропустил из-за России, и предложил Василю получить шенгенскую визу, чтобы приехать в гости. «Отец пока в командировке, но, когда вернется, я попрошу его выслать тебе приглашение, — писал Якуб. — С таким приглашением тебе точно дадут визу». Это приглашение он так никогда и не выслал. Вернувшись из Анапы, Василь устроился на склад обувного магазина и впервые вышел петь у метро. Он постоянно думал о том, как скажет бабушке про Якуба и как, получив зарплату, подаст документы на визу. Если Якуб не успеет прислать приглашение, он поедет как турист. Шли дни, Василь работал, Якуб писал, что скучает… …шли дни, Василь работал, Якуб писал, что скучает… А в начале октября, спустя ровно год после начала отношений с Якубом, Василь зарегистрировался в Инстаграме и увидел фотографию его парня. Якуб никогда не говорил про свой Инстаграм. Синхронизация телефонных контактов показала его среди возможных друзей. Оказывается, в Чехии Якуб был открытым геем. Оказывается, он уже пару лет встречался с более взрослым юношей. Оказывается, он постоянно постил счастливые фотки их поцелуев и обжиманий. «Я его люблю, но у нас свободные отношения. Мы договорились, что я могу с кем-то познакомиться в России. Извини, что не сказал. Тебя это напрягает?» — вот как, оказывается, все обстояло для Якуба. Извини. После этого Василь сходил в «Малевич» и переспал с незнакомцем. Затем заблокировал Якуба во всех соцсетях и удалил его номер. Затем набил себе волка на шее. Затем решил, что все его беды от «испорченности», от этого поганого влечения к парням, и предложил встречаться Кате, подруге из музыкалки. Затем он понял, как ошибался. Затем он нашел свою Музу. А затем он, дурак, ее потерял. Лиза Мальцева защитила школьный проект о панках на пятерку, и, если бы не вольная тематика, как осторожно выразилась учительница по английскому языку, то проект бы даже отправили на какой-то городской конкурс. Василь был искренне рад за свою юную соседку, но та расстроилась. Не из-за городского конкурса, как подумал было Василь. А из-за того, что мама категорически запретила идти на концерт группы «Кис-Кис» с мрачным, безработным, обколотым татуировками двадцатидвухлетним приятелем сомнительной репутации.