Сжигая до тла

      —О, дорогуша, ты как раз вовремя. Будь добр, помоги нам собрать чешую дракона, мне она очень пригодится. Я бы ещё попросил и сердце, но, к сожалению, у заражённых его нет... Как и органов, только звёздная труха. Хотя полноценными звёздами их тоже нельзя считать, по составу останки очень похожи на частицы метеоритов, но это всё равно не они. Здесь больше частей плоти и костей. Но лучше бы были органы. Ах, столько можно было бы узнать при вскрытии! —Джон недовольно цыкнул, зачесал растрёпанные волосы назад, мимолетно закатывая глаза, прежде чем вновь насмешливо посмотреть прямо в его сторону.—Звёздные останки тоже бывают весьма полезны в изучение времени и пространства, но в данном случае... Больше бепослезны, ибо не имеют ценности в мире где этого времени и пространства нет как такового.       Лололошка моргнул, непонимающе смотря в ответ. Старался не косить глаза в сторону, не смотреть на свою новую копию, ... Только на Джона. Но это было сложно, ибо чужой пронзительный колкий взгляд впивался в его плоть кинжалом, пригвождая к месту. Этот взгляд проходился холодом по коже, заставляя её покрываться мелкими скользкими мурашками.       Он сглотнул. Сжал руки в кулаки и скривился. Злость наполнила его всего, точно сосуд наполнила лава. Он тоже в этот момент ощущал себя не более чем обычным сосудом для обжигающих, горьких эмоций, больше похожих на едкую и высокоградусную настойку. Настойка эта хоть и пахнет приятными прямными травами, выглядит пленительно и маняще, больше напоминая сок, но вкус у неё отвратный. Он обжигает глотку, заставляет гореть лёгкие и органы, а голова идёт кругом, но самое важное от этого пойла желч скапливается во рту до безобразия кислая, вяжущая той самой пряностью, заставляя рот неметь. —Я тебе не собачка, выполняющая грязную работу, —цедит, выпрямляясь. Правда сколько уже можно! Джон только и гонял его собирать кости и всякую мерзкую труху, воняющую смрадом. Он глубоко и сердито вздыхает, смотрит в чужие скрытые очками глаза, с полной решимостью дать отпор, показать себя. Но всё это тут же разбивается о ледяной купол чужой уверенности и невозмутимости.       Казалось бы, Джона ничто не могло вывести из себя. Он был спокоен, насмешлив и всё так же неподвластен. Насмехался над людьми, когда нужно, поддерживал лёгким ёмким словом, когда проходило время, и уничтожал едким смехом в любое другое время. То есть, почти всегда. Но если Лололошка привык, уже даже начал фильтровать пышность витиеватых фраз, вычленяя из них истину. То остальные люди — нет. Пусть и не все. Та же Сайрисса к Джону относилась терпимо, и даже не реагировала на его едкие слова. Толи потому, что и сама могла выразительно высказаться, толи потому, что так же, как и он, видела Джона чаще всего, а потому привыкла. Хотя было и ещё одно предположение — их родство, в том, как оба холодно держатся, отстранённо в некой мере, как оба разговаривают с людьми, а больше презирают их, и потому эти едкие слова для них не обидны, просто обычны. Между ними существовало гораздо больше похожего, чем оба могли признать. ...по крайней мере, так казалось на первый взгляд. И если сперва Лололошка удивился, как вообще Джон смог найти общий язык с кем-то ещё, то после понял, Сайрисса была ему подстать, гордая, свободолюбивая и в некой степени высокомерная.       —Она довольно полезный союзник и это обоюдно, —однажды сказал Джон про неё. Да... Для него не было более людей как полезные и бесполезные. Все люди для него делились на две категории, и иногда ему было любопытно узнать, кого бы Джон мог признать близким? Мог ли он вообще испытывать чувство привязанности, а уж тем более любви? Но эти чувства казались далёкими от двойника, просто запертыми где-то в его сердце. Потому что в том, что он любил свою сестру, Лололошка не сомневался. Наслушался восторженных возгласов автоматона-Саши. Во многое даже было сложно поверить. Например в то, что Джон какое-то время мечтал быть художником, любил рисовать портреты и пейзажи, собирал гербарий, читал до самой поздней ночи или и вовсе до самого утра, а после с воодушевлением рассказывал о чем узнал. Во многое он мог поверить, но не во всё. Да и где вероятность того, что всё сказанное было правдой?       Да, Джон был всегда собран. И это так раздражало его. Ему хотелось увидеть другие эмоции на чужом лице. Настоящие , пылающие. Ему хотелось сорвать с лица надоевшую улыбку, обнажить острую, явно невыносимую правду. О, в том, что эта правда будет невыносимой для самого Лололошки, он в этом уверен. Да и как иначе? Но ему так хотелось сбить всю спесь, показать, что не только он один тут такой весь из себя умный. Услышать признание из чужого рта. Чтобы эти тонкие, на вид нежные губы произнесли, что ошибались. Но Джон молчит, с вызовом глядит на него, и всё внутри у Лололошки скребется от ярости. Чёрствый ублюдок. Всё ещё думающий, что лучший... Лучшая версия! Это не ему знать, что такое потеря памяти, не ему знать, как тяжело пришлось ему в новой реальности, не ему знать, как часто одолевали Лололошку кошмары... —Воу-воу, красавчик. Меньше агрессии. Будь хоть чем-то полезен, мы же всё-таки команда, —протянул Джон, вновь спуская очки на нос и подмигивая так просто и весело, отчего он поджимает губы.       А после вдруг думает... А что в самом деле он знает о Джоне? Что знает кроме того, что рассказала ему Саша? Кроме того, что говорили люди и Саймон? Было ли всё это правдой вообще?       Но гнева в нём всё ещё больше, а потому эти мысли быстро исчезают из головы. Потому что эти дни проходили в пугающем неведенье, потому что Джон несоизволил ему ничего сказать, дать наводку, он оставил его наедине с собой... Когда они должны были узнать эту чёртову тайну вселенной! —Мы были бы командой если бы ты хоть удосужился сказать мне куда отправляешься,—рычит, делая широкий шаг вперёд. Уже даже более не замечая чужой колючий взгляд, всю липкую опасность и страх, пригвожденные к коже.       Страх от сознания опасности всё ещё был, жил внутри пульсирующим комком. Но сейчас он был не важен. Важен лишь Джон и его вновь возвращающийся дерьмовый характер.       Джон отвёл взгляд и это не понравилось Лололошке. —Ну не обижайся, симпамусик, у нас были... Личные дела. Ты же знаешь, при личном, не нужны свидетели.       Личное...       Лололошка смотрит на ухмыляющееся лицо другой копии, чьи глаза сейчас сияли таким превосходством... Чьи глаза мерцали знакомым фиолетовым.       Лололошка вздрагивает, ощущая кислоту во рту. О, этот цвет он узнает где угодно. Запомнил его как некое травмирующее воспоминание и врага. Он ненавидел фиолетовый так же, как и терять постоянно память.       Он вздыхает, пытаясь успокоиться. Мыслить рационально. Да ведь и правда, чего это он сорвался искать Джона? Почему все эти невыносимые чувства гложат его сейчас? Почему ему невыносимо страшно и мерзко от этого самого страха?       Он не знал.       Лололошка выдыхает, вновь поднимает глаза, видя скучающее разочарованноое лицо Джона, но сказать ничего не успевает. —Ладненько, —протягивает он, хлопая в ладоши, —тогда я справлюсь сам, Дейв в этом мне поможет. Да, дорогуша?...       Дейв, кивает в ответ, мягко улыбаясь и делая лёгкий поклон, прижимая одну руку к сердцу в театральном наигранном жесте. —Конечно, мой принц.       Джон усмехается, как-то совсем несвойственно мягко, отчего Ло передёргивает. Какого чёрта? Они издеваются над ним? Совсем ни во что не ставят! —Нет. Я помогу, —чётко, с растанновкой выговаривает он. Только вот сам сжимает кулаки так крепко. И смотрит на чужое тонкое, бледное лицо ещё более пронзительно.        А после, делает шаг вперед, попутно вытаскивая кинжал из сумки и сдирает первую чешуйку.       Лишь после понимает... Джон назвал его копию по имени...       Джон, который никогда никого не звал по имени...       Спустя некоторое время они разглядывали три корзины с чешуей. А те переливались и сияли, отчего были похожи больше на гору самоцветов или, быть может, даже стекла. —Вот и отлично. Хм. Теперь идём в мою лабораторию, нетерпиться уже начать исследовать!       Лололошка нахмурился, вновь замечая, что Джон обратился к... Дейву... Но не к нему.       Он смотрит на то как Дейв легко кивнул, наклонился ближе к уху Джона , что-то шепнув. Он наблюдал за тем как губы Джона озарила насмешливая... Но такая же настоящая улыбка. ... А после и за тем как они вдвоём подняли корзинки.       И вновь не смотря на него.       Нет, какого чёрта? Почему вдруг Джон начал вести себя вот таким вот образом?! Почему теперь не говорит ему ни слова, не поручает никаких заданий. Тех самых заданий, которые его раньше так раздражали. Тогда ему казалось, что его просто используют, крутят и выкручивают в нужные стороны, марионеткой.        Но теперь он чувствовал острую тоску с печалью...оказывается этой надоедливой беготни по миру ему очень не хватает. Не хватает редких бормотаний копии, когда тот слишком увлекается изучением, скучает по урокам магии и даже по редким вечерам, когда они могли спокойно сидеть рядом и смотреть на фиолетовое звёздное небо. Каждый думал о своём, верно, но эти моменты , казалось бы, сближали их души.       Но теперь его дни более одинокие, тусклые. Теперь Джон только и делает, что возится с этой жалкой копией. Да, наверняка, если бы была такая возможность, он бы с легкостью променял его на Дейва! Тогда зачем именно его звал с собой, почему устраивал этот цирк, а главное помогал в изучении магии, зачем все эти слова о том, что они компаньоны... и товарищи!       Нет, быть может, ему просто запудрили мозги? Иначе, какое здесь объяснение этому странному поведению? —Джон, —вновь говорит он, грубым шершавым тоном, не терпящим возражений. Тоном заставляющим слушать, вздрагивать и бояться.       Но Джон не боится никогда. Он улыбается, смотрит на него и вопросительно приподнимает брови. —Да-да, милашка? —Ты не считаешь всё это неразумным? Бегаешь с этой копией, не говоришь мне ни слова... Хотя совершенно ясно, что он, —Ло тыкает пальцем в Дейва, —опасен. И ещё говоришь мне, что это я очень доверчив?       Он ожидает, что Джон оскорбится, вновь театрально взмахнет руками, наигранно простонет и скажет что-то напыльщенное, завуалированное, явное раздражая его ещё сильнее.       Но вместо этого лицо двойника становится невыразительным, холодным и таким же уверенным. Вместо этого двойник делает шаг вперёд, наклоняется ближе, смотря снизу вверх в его глаза... Но даже тогда было ощущение, что смотрит он на него свысока. А после елейно, с придыханием говорит: —Вооот, наконец-то у тебе прорезались зубки. Так мне нравится больше. Но знаешь, что более того Дейву я могу доверять больше чем тебе. Как думаешь в чем причина? А, неосознавшийся себя в полной мере маленький междумирец... Считающий себя всё ещё обычным мироходцем? В чем же причина, скажи? Быть может, в том, что ты всё ещё не пытаешься ничего сделать со своими воспоминаниями, быть может, потому что ты так слепо полагаешься на меня, виня во всех грехах. Скажи мне, что? —Ты... Ты же сам меня затянул в это всё... —выходит неуверенно, голос подводит, срывался на хрип.       Джон невесело, как-то даже расстроенно хмыкает. Прежде чем вновь выпрямиться, поправляя очки и оглаживая смявшийся халат. —Вот именно. Как же так твои милые маленькие друзьяшки остались одни, как же так ты всех бросил, как же так ты поддался на уговоры злодея Джона," — голос Джона становится едким, высоким. Таким до ужаса фальшивым, словно он не говорит, а играет какую-то сцену... Выученную уже давным-давно и сыгранную множество раз. Оттого и слова слетают так же легко. Оттого и выглядит он как уставший злодей... Вся его фигура, облаченная в белое, поза с горделиво выпрямленной спиной, пронзительными насмешливыми глазами, уверенность в каждом слове — всё напоминало злодея, ... безумца, верящего лишь в свою правоту и в свою цель. Но он знал, подсознательно ощущал, что даже так этот образ был выше, чем просто обычное зло. —Ах, сколько раз я слышал это. О, Джон Дейви Харрис, отвратителен, ужасен. Но никто из этих жалких людишек никогда не думал, сколько этот самый Джон Дейви Харрис спас и сколько сделал для мира. Ведь думать, что я злодей проще всего. Но скажи мне... Лололошка, — его неожиданно произнесённое имя, кажется, слишком похожим на груду стекла, о которую он тут же режется, — скажи мне, дорогуша. Почему ты продолжаешь винить меня за свои собственные решения? Без меня бы ты продолжал быть марионеткой богов. Следовать их воле и прихотям... Но ах, как жаль, что и сейчас... Ты нарушил мою маленькую помощь, решая следовать их воле. А теперь подумай, Лололошка, кто по-настоящему тебе друг? Быть может, Джодах, который только использовал тебя. Окетра? Ох, Бога ради, у этой дамочки лишь ветер в голове, она и продолжает считать тебя лишь своим жалким рабом. Хотя ты можешь быть гораздо большим, чем это. Райя? Тут, к слову, могу согласиться. Она действительно дорожит тобой. Но один робот против множества богов - жалкое ничто.Или, быть может, я, что пытался тебе помочь?       От каждого слова в голове Лололошки становилось всё глуше, звонкая пустота заполняла его нутро собой, оно холодом обжигала его тело-сосуд, заползала в мозг, щекоча и разрывая мысли на части. Каждое слово Джона заставляло его ощущать себя ещё более потерянным, испуганным и одиноким. От каждого этого слова ему становилось хуже в несколько раз. Потому что, казалось, что слова эти не более чем правда. Слова эти правда, от которой он бежал всё это время, не хотел думать, принимать решения вновь. Потому что решать за себя было непривычно.       Он складывается, смотря в сияющие янтарём глаза и шепчет неслышно: —Зачем ты хотел освободить меня?       Но Джон не отвечает, вновь поправляет очки, скрывая глаза за чёрными линзами и делает шаг назад, подхватывая корзину в руки. Он ничего не говорит, разворачивается на каблуках, качает головой на лёгкий кивок Дейва и шагает прочь.       Он не говорит, но Лололошка знает , что Джон все слышал.Лололошка остаётся один, на арене... На сцене... В его личной новой могиле.

***

      Возвращаться в сонное измерение было тошно. Он толком и не поприветствовал никого из его жителей. Да и, честно признаться, неожиданно даже для себя ощутил острую ненависть и неприязнь ко всем . Чёртовы ублюдки, жалеющие себя, живущие своим прошлым и ценящие только его. Вот у него, у Лололошки прошлого нет. И теперь почему-то от этого слишком больно.       Быть может, будь у него прошлое, он был бы более спокойным, уверенным. Он понимал бы цель своей жизни и не шатался из стороны в сторону, точно болванчик которого перетягивают из угла в угол. Быть может, будь у него прошлое, и стал бы он тем, кем должен был... То сейчас Джон не корчил такое лицо, полное жалости и разочарования. Напротив, сейчас бы Джон также говорил с ним на равных, обращался к нему за помощью... также искренне смеялся.       Он с горечью думает о том, что этот засранец — Джон прав. Лололошка бежит. Бежит от себя, от своих мыслей и сознания. Он бежит от реального расклада вещей, всё так же по привычке двигаясь вперед, по привычке говоря с другими людьми, помогая им. Слушая их бесконечные ненужные ему, на самом деле, проблемы. Он тянет их к себе ближе, и сам тянется так близко, точно зная, что после может быть больно. Потому что эта связь ненастоящая. Она мимолетная. Но именно эти бесконечные скачки, бесконечная помощь другим, привычные дела вроде тренировок, хозяйства, а на деле просто — способы довести себя до истощения, не более чем предлог не думать о прошлом.       Не думать о том, как страшно было оказаться неизвестно где. Как страшно было видеть во снах других людей, знакомо-незнакомых. Он думает о том, как невыносимо больно ему было сознавать, что его память была подвластна другому существу, более сильному и могучему..... Самому себе только прошлому и одновременно с этим будущему. Страшно было осозновать, что вся твоя жизнь была не более чем спланирована кем-то,...что вся его жизнь была прописана, что его вели за поводок... Вёл за поводок он сам.       Было страшно убивать себя.       И было больно покидать своих дорогих друзей... Друзей, о которых он первое время даже боялся думать. О Дилане, сперва ворчливом, потом таким родным, что сердце в груди замирало от трепета и нежности. О Ричарде с его взрывным характером. О том, как ребята подкалывали друг друга, а сам Ло сидел неподалёку и улыбался, глядя на них. Он боялся вспоминать тёплые вечера перед телевизором, когда они смотрели новомодный фильм ужасов. Как Ричард кривился, закрывая лицо руками: —Меня сейчас стошнит.         Как Дилан насмешливо обнимал его за плечи, заставляя улечься на спинку дивана и положить голову ему на плечо.        Он помнил, как они играли в карты. Как Ричард постоянно бесился потому что проигрывал. Как Дилан самодовольно улыбался, а после так братски трепал его по голове. —Ну чего ты, малыш-Ричи. Невезет в картах, повезёт в любви.       Он помнил все дни, с первого до последнего. Но боялся думать. Потому что боль была высока, потому что тоски было больше. А как известно многим, тоска на самом деле сильнее всего на свете. Тоска живёт в мелочах, в памяти, в образе родных дорогих людей и даже в чужих глазах, так яро напоминающих их. Тоска стелит мягко, она больше похожа на пушистый мягкий снег, покрывающий леса, но всё ещё холодный до дрожи, особенно тогда, когда промокли перчатки и шарф, как за шиворот попал снежок, холодя кожу. Тоска — вечное, незримое, то, чем восхищаются художники, и то, что ненавидел он сам. Потому что иголки этого уродливого чувства впились глубоко, недостать. Их можно заменить другими эмоциями и чувствами, но стоит ли это того?       Он не думал о прошлом... И даже не думал о том, что находясь в Хэнфорде с упоением собирал каждую крупицу информации о Джоне. Поэтому он знал от Саймона, что двойник любит чай разных сортов, но особенно обычный с лимоном. Он часто засиживается до поздна за книгой, а после с упоением рассказывает о том, что ему понравилось или нет. Он знает от жителей, что Джон любит слонов, очень строг, но всегда посещал благотворительные мероприятия, не скупясь жертвовать хорошенькую сумму. А однажды и вовсе купил небольшой неказистый портрет ребёнка из детского дома за такую же приличную, явно в пять раз выше заложенного сумму. Его часто видели в этих детских домах и особенно часто в приюте для животных и стариков. И это такой странный незначительный факт, который… подходит ли он вообще Джону в самом деле? Ему подходит презрение ко всему живому, ненависть к людям, к их бесконечной глупости и недальновидности, но точно не то почтенное уважение к немощным и детям, о котором все говорили. Это даже трудно представить, что Джон стоял в таких захудалых местах, весь такой гордый и неприступный.       Джона Дейви Харриса боялись, несомненно уважали, но, что удивительнее всего, его правду любили и почитали. Словно он был человеком, сделавшим слишком много для этой жизни. ... Больше, чем того заслуживали люди.       Он собирал каждую крупицу информации... потому что было слишком интересно, потому что...       А действительно, почему?       Лололошка качает головой, оглядывает своё сонное измерение и вновь ощущает прилив тошноты. Какие же никчемные люди. Все они! ...       И он сам никчемен тоже. Никчемен, потому что не может думать о себе, боится копаться в своих мозгах, потому что... Кто знает, что было в его прошлом? Быть может, это даже лучше, что он не помнит его? Разве нет?       А после, он думает о словах Джона про друзей... Думает, отчаянно пытаясь зацепиться за единственное воспоминание.       Друзья... Все же волновались, когда он наконец вернулся, все скучали по нему... Но почему же тогда теперь он не ощущает тепла от этой мысли? Почему же тогда теперь смотрит на сцену со стороны? Отчего чужие касания были такими холодными, бездушными? Волновались ли они вообще о нём?... Кто-то кроме Райи, чьи объятия показались ему самыми тёплыми на свете, несмотря на её железное холодное тело.       Что, если Джон прав, и он был лишь марионеткой?       Иначе как объяснить ту странную лёгкость, которую он испытал после осознания себя? После понимания того, что больше ничего не забывает. Как объяснить ту потерянность, которую он испытал здесь, от незнания, что ему делать теперь, что говорить, за кем, кроме Джона, следовать?              Он слишком полагался на двойника... Это тоже правда.       И теперь от этой правды ему более отвратительно.       Когда Лололошка убивал Междумирца, он ощущал себя победителем, героем. Но теперь таковым он себя не считал. Почему-то казалось, что бой, напротив, проигран.

***

      Он думает о собственной воле, беспокойно меряя шагами свой остров. Думает о том, есть ли эта воля у него и сейчас, будучи освобождённым от пут богов? И взгляд незатейливо и всё ещё настырно скользит в сторону замка Джона, что возвышался над миром холодным фасадом из белого мрамора, почти как призрак давней эпохи, о которой этот свет больше не мог знать и тем более слышать. История закончилась, истёрлась, а в конце исчезла вместе с останками.       Непроизвольно он думает о Джоне вновь, о его спокойствии, об его игривости, о его невыносимом самомнении, которое кажется таким отвратным, да настолько, что сбить всю спесь хочется. Только вот он не признается себе никогда, что невольно завороженно следует взглядом за своим двойником, невольно завидует его открытым честным эмоциям, пусть эти эмоции чаще и воспринимаются как нечто фальшивое и инородное, а главное, что тому так легко понять свои желания и стремления.       Но Лололошка не такой. Он привык помогать, ему нравится помогать... Но правда ли это? Теперь, будучи в одиночестве, он не знал ответа на этот вопрос. Раньше всё казалось привычным, помогать казалось привычным, а скорее и выученным. Точно рефлекс. Даже будучи осознанным, наконец, свободным от пути наставника и, по совместительству, будущего себя... Этот рефлекс никуда не исчез, всё так же жил глубоко внутри. Всё так же неосознанно он вслушивается в людские голоса, всё так же подходит к людям, готовясь узнать, нужна ли им помощь. Всё так же. Только вот вместо привычного желания и спокойствия он ощущает отвращение и раздражение.       А так ли хочет он в действительности помогать людям? Так ли он их ценит на самом деле?       Он вспоминает свои мимолётные мысли о том, насколько жалки люди, что не могут помочь сами себе, только и ждут рыцаря. Только и ждут спасения в его лице. О том, что люди эти ничтожны в своей выученной бесхребетной беспомощности...       Но разве он сам не такой? Он ждёт чтобы кто-то заметил его боль, что бы кто-то увидел в нём нечто большее нежели болванка. Он ждёт чтобы кто-то первый взял его жизнь под контроль... Так же, как и раньше. Потому что следовать чужой воле казалось легче. Не нужно выбирать пути, не нужно думать над ответами и задумывааться о том, что творится у тебя в голове. Нужно лишь следовать незримому, призрачному вызову и пытаться найти ответы на свои вопросы... О своём прошлом.         Лололошка разгорячено вздыхает, сжимает руки в кулаки и прикрывает глаза. Нет. Быть такого не может. Джон явно его дурит и все эти слова про помощь — блеф чистой воды. Потому что помог себе сам Лололошка. Уничтожил своё будущее я тоже сам.       Но что было бы дальше, если бы Джон не закинул его к себе в реальность? И что было бы после, если бы не отправились они в это путешествие?       Что бы ждало его потом? Жизнь абда? Новые приключения и друзья...? Или что-то ещё более страшное, нежели забвение?       Он раздражённо вздыхает, устало потирая глаза. А ведь правда, что значит цель для Лололошки? Что это, черт возьми, значит? Это ли помощь другим? Это ли счастье близких? А есть ли у него эти близкие? Даже здесь, в его же сонном измерении, есть ли на самом деле у него друзья? С друзьями ты будешь проводить много времени, делиться переживаниями и радостями. Но что делает Лололошка? Бесконечно помогает им решать свои глупые никчемные проблемы!       А что главное, и сам Лололошка не ощущает ни к кому из них ни доли того родственного тепла.       Это тепло он почему-то ощущает к одному человеку. О котором сейчас и думать ему омерзительно.       Но так ли это?       Что плохого ему, на самом деле, сделал Джон? — Да черт бы побрал! — ругается, ударяя о стену своего дома кулаком. Кулак саднит, но он не обращает на него внимание. А после в груди вспыхивает ярость.       А что, если он найдёт эту цель сам? Докажет Джону, а в первую очередь и самому себе, что он не просто бывшая болванка в руках своего будущего... И богов. Он не кто-то глупый и неразумный, слабый. Напротив, он—лучший. Даже лучше проклятого Харриса, который теперь не смотрит на него в упор.       Вот такого союзника потеряет Джон. Не иначе.       Он спешно собирает сумку. Скидывая в её бесконечные недры всё нужное и не совсем. Выбегает из дома, не оглядываясь. Сейчас ему вообще всё равно на остальных. А после так же решительно без единого колебания касается кристалла, исчезая.       Он докажет сам себе, что его что-то интересует, что он может добиться чего-то сам и что цель—это не пустой звук.       Лишь гулко в душе Лололошка знает, что цель узнать о своём происхождении для него пуста.       И что друзей своих он бросил при первой же возможности по другой причине.       Но в глубину своих мыслей Лололошка не смотрит, но ощущает шестым мимолетным чувством этот лёгкий полупрозрачный след-отпечаток.

***

      Фиолетовая маска в его руках.       Но на душе холодно, почему-то до боли страшно. Почему-то дышать становится невозможно, точно вдыхаешь на самом дне холодную колючую воду, которая тут же проникает внутрь, заполняет до краёв и без оглядки тянет вниз. Ещё ниже...       Перед глазами фиолетовая маска.       Её глаза тоже сияют фиолетовым, они впиваются кинжалами в его душу, насмешливо щурятся. И даже не видя чужого когда-то родного лица, он знает, Междумирец скалит свои увитые шрамами губы, он тянется рукой в чёрной плотной перчатке ближе, сжимает его горло стальной хваткой, не отпуская. И заставляет смотреть, заставляет ощущать воочию ненавистную боль и одиночество.       Одиночество кажется ему тоже родным, а потому страшным. Потому что ощущать себя потерянным ещё более невозможно.       Междумирец знает его страхи, все до единого, он их выучил как собственные пальцы, как каждый шрам на теле и каждую родинку. Он выучил их так же хорошо, потому что и сам прошёл через подобное.       Руки в перчатках все еще сжимают крепко...       Сияющая маска Междумирца давно исчезла из его рук, она больше не светит мягким фиолетовым, она больше не придаёт ему призрачную уверенность в себе. Маска наставника давно отдана её истинному владельцу, тому, кто сейчас душит его, кто смотрит ему в глаза.       И кто говорит: —Так плати же за свой неверный выбор, маленький глупец. Моё прошлое.       Слова эхом разносятся по пустоте, впиваются в кожу. Лололошка хрипит, болтает ногами, пытается ответить хоть что-то, призвать всю свою ярость и ненависть к этому существу. Испытать то, что должен испытывать.       Но он не испытывает ничего, кроме страха. Глупого страха...       А потом его отпускают, швыряют на стеклянный пол, как тряпичную куклу. В отражении Лололошка видит себя, жалкого, испуганного. Лицо искажает трещина, прямо поперёк, эту боль, кажется, он тоже чувствует как свою собственную.       Лололошка судорожно вздыхает, глотает плотный воздух с остервенением, его руки дрожат... И больно... Больно слишком сильно, отчего глаза слезятся, а рот наполняется страшной кислотой и сталью.       Чужие гулкие шаги, шорох накидки и знакомый смех.       Лололошка с ужасом поднимает глаза выше, чтобы увидеть себя... Того самого старшего себя. А он будущий скалится, насмешливо щурит горящие фиолетовым глаза, и смотрит... Смотрит так же как и тогда, пристально, насмешливо. Смотрит и взглядом выбирая из души позвонки... Если бы в душе вообще были позвонки.       Лицо двойника бледное, худое с сотней уродливых белых шрамов, вьющихся змеями по коже. Лицо двойника родное, но безобразно холодное. —Ты выбрал своё будущее, но это не значит, что я мёртв. Точнее не совсем и не навсегда.       И Лололошка в ужасе кричит, хватается за осколки руками, пытается подняться или убежать, честно говоря этого он не знает.       Знает, что боль от тех неестественных глаз была слишком велика.       Междумирец не касался его...       Он резал его душу одним своим присутствием рядом.       "Опасность..."              Трезвонит в голове. — Опасность, — выдыхает он, резко поднимаясь с постели и ощупывая шею. Кожа в том месте горела огнём...       Страх возвращается с новой силой. Какого чёрта он позволил себе расслабиться в Его присутствии!?       Лололошка летит на улицу, собирая боками углы, и не успевая даже натянуть на ноги ботинки. Бежит так, босиком, по холодному камню... Траве и дорогам.       А после останавливается, застывая на месте статуей...       Воздуха вновь не хватает, а на тело сваливается усталость.       Он обессиленно падает на дорогу... Смотря в мрачное небо. Как давно оно стало таким чёрным и непроглядным?       Лололошка прижимает под себя ноги, обнимает их руками. Ступни занемели от холода, но он упорно прижимает их к ледяному камню, безвольно, с долей тоски и отчаяния, смотря в небо       В сонном измерении небо мрачное. Почему-то более не фиолетовое, нежное и искристое, наполненное сотнями белесых призрачных звезд, теперь его небо темнее, глубже и звезд давно уже не видно. Теперь это небо — сумрак, тень и пустота. От него веет холодом, от него веет страхом, теперь небо это предвестник опасности.              Сейчас ему нет дела до комфорта других жителей, ему нет дела до того, что его горе кто-то видит. Ему все равно. Потому что крик застрял в горле комом, хотя, наверное, лучше было бы, чтобы он вырвался наружу чёрным вороном-тенью, может тогда он ощутил бы облегчение, долгожданный покой и безысходную пустоту, ту самую, которая наступает после многочасовой истерики. Ту самую, которая вытравливает из тела все чувства и эмоции, после которой болят лишь глаза от слез, охриплое горло и пустота в голове вместе с ноющей тонкой болью, что обычно сопровождает истерику. Но эта боль ерунда по сравнению с тем, что живет в его душе сейчас.       Его руки всё так же дрожат, точно в этих руках совсем недавно была маска... знакомая, шероховатая, со светящимися линиями, и тёплая. Удивительно тёплая.       Холодно. Было слишком холодно. И всё ещё страшно.       "Он заберёт у меня всё," — безумная шальная мысль возвращается, крутится в голове, отгоняя все прочие.       Лололошка сжимает коленки пальцами сильнее, почти болезненно впиваясь в онемевшую от холода кожу. Прикусывает губу и незаметно для себя начинает раскачиваться из стороны в сторону, больше походя на умалишенного. Хотя, наверное, это и не было ложью.       Что теперь ему делать? Неужели придется вновь отвоевывать своё место под солнцем?       Как найти эту треклятую цель, когда ничего вокруг него не интересует на самом деле!?       Он понял это тогда, когда, узнавая нужную информацию и помогая другим, более не ощутил себя таким же спокойным. Когда более не ощутил... Такого же привычного тепла... И ощущения нужности.       Лололошка выдыхает, глаза слезятся. Толи от бессилия, толи от холода. Может, от всего и сразу. Но домой он не идёт, всё так же сидит на земле, прокручивает воспоминания раз за разом. Наверное, совсем скоро в его сознание будет дыра или ещё более глубокая яма от этих повторяющихся мыслей.       "Отнимет все"       Так почему же этот чёртов будущий он так назойливо вертелся рядом с Джоном!? Он бы давно начал терроризировать его, давно бы взялся за старое, внушая страх и беспомощность, так почему же крутится рядом с двойником? Как именно он попытается отнять у него всё... Если по сути у него и нет ничего...       Он даже память не всю свою вернул.       Но почему нет?       "Банально страшно", — ответ, который он не решится произнести даже шепотом. —Ну же, красавчик. Что ты тут делаешь? — знакомый звонкий голос, раздаётся совсем рядом. А после на его плечи неожиданно ложится что-то мягкое и тёплое, — знаешь ли, если ты заболеешь, в этом не будет никакой пользы. Кто будет мне помогать?       Лололошка растерянно хлопает глазами, видя знакомый шарф... В оранжевую клетку. После переводит взгляд на спокойное лицо Джона, мимолётно обращая внимание, что и его щеки покрылись розовым румянцем. Наверное, от холода. —А тебе разве не всё равно? У тебя уже есть помощник! —выходит раздраженно, едко.       Но Джон на это лишь улыбается, осторожно трепля его по лохматым волосам. И Лололошка вздрагивает от этого прикосновения. Ему уже и чудится! Ну прекрасно! Он дождался чертового обморока от обморожения.       Это точно обморок. Потому что Джон не заговорил бы с ним так мягко, не после той их... Ссоры. Джон бы не сделал первый шаг, и не стал бы о нём заботиться, потому что это не в его складе характера и устоях.       "Обморок," — мысль кажется весёлой. Но уже не страшной. Надо же, он сумел довести себя до такого изнеможения, своими глупыми и никчемными попытками выпендриться! Мало того, что не ощутил долгожданного покоя, не узнал ничего о своём прошлом, кроме лютого одиночества и омерзения... Так ещё упал в обморок. —Признаюсь, я не думал, что всё произойдёт так как произошло. Мой просчёт. Признаюсь, что я расчитывал вернуться к другой версией Лололошки. К твоему будущему, —слова почему-то задевают его, но сил вскипеть он не находит в себе.  Только и межет что бессильно раздражённо слушать. —Но сейчас это неважно. И знаешь ли красотка, нечего сидеть на холодном , пойдём.        Лололошка скрипит зубами, отворачивается неосознанно, утыкаясь носом в чужой шарф. От вещи пахло мягким запахом... лилий? Едкий ароматом реактивов и порохом. Но аромат согревал душу, казался приятным и интересным в своей манере, даже в каком-то смысле неповторимым. Он вновь морщится, ловя себя на этих мыслях. Мимолётно смотрит на ожидающего Джона и думает: Зачем ему идти с тем, кто даже не его ждал? Кто даже не ему хотел предложить всё это!       И на кой черт он сам согласился пойти в это путешествие! Точно ему было интересно, что это за дряной паразит! Ничерта подобного!       Но правду он знал. И знал, почему решил отправиться вслед за Джоном. Но в этом признаться было слишком тяжело и сложно. Он бы сказал, почти нереально.       Лололошка вздыхает, когда его вдруг поднимают на руки, прижимая к груди. Он ощущает, как чужие тонкие руки слегка сгибаются под его весом, слышит неровное дыхание, а в конце тихий выдох: —Оу, а ты у нас не пушинка оказывается, принцесса. Ну ничего, справимся.       "Кто из нас ещё принцесса," — вновь не срывается с губ, всё так же отпечатывается в сознание.       И неспешно прихрамывая, Джон пошёл в его дом, осторожно кладя на постель.       Но сам не уходит, присаживается рядом, но всё ещё чуть дальше, оставляя между ними небольшое пространство. Раз это сон, то он в праве делать всё, что душе угодно. Так думает Лололошка, нахально кладя голову на чужие коленки, утыкаясь в шарф как в плед. Осталось только засопеть или вовсе отдавить чужие худые ноги. Джон вообще ест?       В том, что это сон, он утверждается, слыша чужой лёгкий смех. Этот смех ласкает его уши. Его хочется вновь услышать... А после вновь, вновь и вновь. Нет, Джон бы так рядом с ним не посмеялся. Это точно.       Тонкие пальцы двойника забираются ему в волосы, мягко масируя голову. Тепло вновь начинает разливаться с головы, доходя мелкими приятными мурашками до самых пят. — Я делаю это только раз, запомни, Лололошка.       Лололошка не видит, что от чужих пальцев исходит мягкое зелёное свечение, не знает о том, что всплеск этой магии приносит Джону боль; сейчас он ощущает себя слишком спокойно, безмятежно, так как и должен был ощущать. —Богиня умерла и ее останки прокляли мир, — говорит он шепотом, даже не зная почему. — Я знаю, — конечно, чего только Джон не знает, — но ты молодец.       И Лололошка засыпает под мягкими прикосновениями, чужой силой, что окутывала его колыбель. Лололошка проваливается в глубокий безмятежный сон — этот кажется плодом воображения, вместе с чужими мягкими прикосновениями. Но этот сон не хотелось покидать.       Спал он слишком хорошо. Возможно, обмороки это очень неплохо. В его голове нет мыслей... И больше нет страшных снов.       Когда Лололошка просыпается, за окном все то же фиолетовое небо, а на рядом стоящей тумбочке ваза с одной единственной нежной лилией.       А точно ли все это было сном?

***

      Он растерянно смотрит на лилии. На их нежные белые лепестки, ощущает их сладкий аромат и вновь думает о том, было ли всё вчерашнее сном? За эту мысль он уперто цепляется, пытается вглядеться в её глубины и, если понадобится, разобрать по ниточке.       Только вот небо его сна не мрачное, всё то же нежное и ласковое, пусть и весьма фальшивое. В его мире снов он более не ощущает холода и пустоты, не ощущает того всенепроглядного одиночества и тоски, безысходности сводящей с ума, что тисками сдавливает горло, впивается в разум осколками сна... А было ли и то сном? Была ли хватка его будущего... Междумирца выдумкой его воображения, а не чем-то настоящим? Была ли паника, то бессилие и страх поддельным. Если да... То почему же он ощущает, как горло сдавливает невидимая рука до сих пор? Он судорожно глотает воздух, а после замирает... И страх возвращается с новой силой. Потому что он видит двойника, околачивающегося около Джона. Двойника, который хитро улыбается, шепчет ему на ухо что-то, после чего лицо Джона искажается в веселой ухмылке, а после их взгляды встречаются и Лололошке хочется сделать торопливый широкий шаг вперед, закрыть собой копию, чтобы Дейв даже не смел затевать что-то дурное против них и их планов. Кто его знает, что он здесь делает на самом деле? Пришел ли он рассорить их в край, привести мир к еще большей гибели... Или вовсе пришел за ним, за самим Лололошкой?       Джон улыбается, на мгновение ему кажется, что улыбка не столь наиграна, весьма дружелюбная и будто ласковая. Но она исчезает так же быстро, как появляется. Точно подхваченная легким ветром.       Джон делает шаг вперёд, чужие каблуки цокают по дорожкам размеренно и неторопливо. — Дорогуша, я надеюсь, ты выспался? Знаешь ли, я даже успел испугаться, что мой помощник сляжет из-за каких-то пустяков, — шутливый тон, в нём нет места тому тихому ласковому шепоту. Но даже так было в нём что-то иное, что-то гордое и заботливое.       Лололошка напрягается, думает о том, что если вчерашнее не было сном, тогда что Джон действительно хочет от него, что к нему ощущает, если не призрение? И что сам Лололошка ощущает к Джону, если не любопытство и раздражение?       Он теряется в догадках, не понимает перемену чужого поведения, не понимает, как реагировать на всё это. Он стоит и смотрит на двойника. — Знаешь ли, милашка, на вопросы обычно принято отвечать, — раздражённо говорит он, поправляя шелковистые пряди волос, упавшие на лоб. — Вот же, невежа. —А ты лучше? — выдаёт хрипло, а после облизывает пересохшие губы, — ты мне никогда ничего не говорил, не объяснял. Всё гонял, чтобы я узнавал всё сам. ... Разве это лучше? —Конечно лучше, так ты должен был стать самостоятельнее, сильнее духом. И я всё ещё считаю, что эта тактика была хороша. —Зачем?       Вопрос, на который Джон не отвечает, лишь качает головой, отворачиваясь в сторону Дейва. И Лололошка думает о том, что он вновь уйдёт, бросить его здесь... На этот раз разбираться не только с тараканами, но и собственным безумным страхом. Этого он допустить не может, не может отдать свой разум врагу, не может оставаться всё той же безвольной куклой в чужих руках, будь то руки богов или людей... Будь то руки его самого.       Он сдерживает рычание, отчаянное, звериное. Но сдержать свою ярость и страх всё ещё сложнее, потому он грубо хватает за руку Джона, явно причиняя ему дискомфорт... Возможно, после этой хватки на чужой бледной коже останутся следы. —Куда вы собрались?       Джон смотрел на него пристально, только вот самих глаз из-под очков не видно. И сейчас так хотелось их содрать к чертовой матери. Чтобы видеть, что в янтарных глазах таких обманчиво солнечных, словно закатное солнце, отражается. Ненависть, гнев, презрение или наигранная снисходительность?       Тонкие губы кривятся: — А ты хочешь с нами? Не думаешь ли, что будет лучше прийти в себя после этих... Тяжелых дней?       Он не говорит прямо, никогда на самом деле не говорит прямо. Но каждое слово подразумевает что-то важное, каждое слово тяжелое, похожее на гвоздь, вбивающий в крышку гроба, — Хочу.       Потому что опасность все еще рядом, потому что не верит он Дейву ни капли, как не до конца доверяет... И самому Джону. А может, и самому себе.       Джон легко кивает, осторожно как-то слишком мягко касается его руки, которая сжимала запястье. Так же осторожно разжимает хватку и Лололошка не сопротивляется, лишь выдыхает немного горбясь.       Дейв хмыкает. — В нашем полку прибыло.       Втроем они направились к кристаллу и исчезли в золотых вспышках.       Остаток страшного сна, всё ещё ему не давал покоя.       Страшно было всегда, но сейчас в особенности.