Инверсия

Питер всегда был довольно… низким ребенком. Маленький — вот каким словом было проще всего описать его. Он всегда был маленьким. Настолько маленьким, что его одноклассники, даже девочки, были намного выше ростом и дразнили его. Они называли его омегой. (Все было хорошо). И, возможно, когда ему было пять, это ничего не значило, потому что единственной омегой, которую он знал, была его воспитательница в садике, а она была самым милым человеком из всех, кого он знал, не считая тети Мэй, но это не важно. Когда Питеру исполнилось девять, он понял, что когда мальчика называли омегой — это было оскорбление, очень плохое. Ужасное, мрачное и немного беспомощное. Люди могли сказать что-то вроде: «Перестань плакать, ведешь себя как девчонка», — и никто и глазом не моргнул. Потому что это было обычное школьное оскорбление, и худшее, что оно могло сделать, — это задеть чье-то самолюбие. Но если бы кто-то посмел назвать мальчика омегой… Да. Это было плохо. Большинство мальчиков пришли бы в такую ярость от одного только намека, что бросились бы доказывать свое превосходство или по крайней мере попытались защитить свое достоинство, прибегнув к насилию. Того факта, что Питер никогда этого не делал, что он сердито смотрел в землю и изо всех сил старался игнорировать обвинения, было достаточно, чтобы подозрения одноклассников росли с каждым новым оскорблением. Этого было достаточно, чтобы в кафетерии повисала тяжелая тишина, когда все, затаив дыхание, ждали, что он начнет оправдываться, и продолжали сверлить его глазами, когда он молчал, напоминая себе, что слова ничего не значили. Но Питер никогда не умел лгать самому себе. Хотя Питер привык к молчанию. Он был низким и худым, набирал рост и вес не так быстро, как следовало бы мальчику его возраста, так что это вызывало беспокойство. Когда тетя Мэй и дядя Бен отвезли его к врачам, все они сказали, что он совершенно здоров. Он получал необходимое количество нужных веществ, правильно питался, и никаких явных отклонений в анализе крови у него не было. У него не было гормонального дисбаланса, при обследовании ничего не выявили. Он был абсолютно здоров. Их лучшим предположением было то, которое тетя Мэй и дядя Бен не хотели принимать. Единственное, чего никто и никогда не хотел для своего ребёнка. Он не так быстро рос, не набирал мышечную массу, несмотря на все свои усилия, и никогда не давал отпора хулиганам. Что еще можно было подумать? Это явно были черты омеги, проявляющиеся раньше времени. (Но все было в порядке, все было хорошо). Он был в ужасе. Он был так напуган, что пытался игнорировать это, притворяться, что это нереально, сосредоточиваться на любых школьных занятиях или исследованиях, которых только мог, в попытке доказать, что он больше, чем его биология. Пока не появился Гарри. Питеру было десять лет, когда он встретил Гарри. Питер выиграл возможность представлять свою школу, выступив с речью на благотворительном вечере в поддержку образовательных программ для малообеспеченных слоев населения. Большинство там были взрослые. Единственными детьми были Питер, одетый в крошечный смокинг, который тетя сшила для него сама, и Гарри Осборн, который выглядел так, словно ему ненавистно было находиться здесь, — с фальшивой улыбкой и уложенными гелем волосами. Питер увидел, как широко раскрылись глаза мальчика, когда он понял, что главным оратором был ребенок, и увидел, как поражён был Норман Осборн его словарным запасом. На самом деле, он произвело на него такое впечатление, что мужчина даже вышел вперед, чтобы представиться Питеру, а его менее угрюмый на вид сын следовал за ним по пятам. Питер не ожидал столкнуться с Норманом Осборном. И что было еще хуже — всякий раз, когда он нервничал, он словно терял контроль над своим ртом. Он ничего не мог с собой поделать, Оскорп была вовлечена в такое множество научных исследований, что Питер был готов практически на все, чтобы принять в них участие. Однако удача, кажется, была на его стороне, потому что мужчина как будто интересовался Питером только больше по мере его взволнованного бормотания обо всех научных статьях, которые публиковали в Оскорп, и спрашивал, как они стабилизируют определенные вещества и не было ли в последнее время прорывов в области генетики. Питер считал, что ему повезло, что у него была возможность выступить на столь престижном мероприятии и встретить одного из величайших своих вдохновителей. Он не помнил, как закончился день. Норман Осборн, узнав, что мальчик — ровесник его сына, попросил Питера стать репетитором Гарри. На что он, конечно, согласился. Каким же идиотом нужно было быть, чтобы отказаться? Это было нереально. Поначалу Гарри едва ли обращал на него внимание. Да и с чего бы? Питер был просто бедным ребенком, которому было интересно все то, о чем Гарри Осборн не хотел знать, и ему не слишком удавалось общение, учитывая, что Гарри напоминал ему школьных хулиганов, так почему же Гарри должно было волновать, что Питер хотел ему сказать? И постепенно Питер все больше разочаровывался в нем, все меньше проявлял энтузиазма к его урокам. Так продолжалось до тех пор, пока однажды Питер не принес печенье, испеченное его тетей Мэй (он попросил у нее совета, как заинтересовать мальчика, и она предложила еду в качестве решения проблемы), после чего он взял одно и застыл, когда Питер одарил его благодарной лучезарной улыбкой. Ему никогда не удавалось заставить Гарри сосредотачиваться достаточно долго, и Питер не до конца понимал, почему его улыбка так подействовала, но это сработало. Так что он стал улыбаться гораздо чаще, и каким-то образом со временем они подружились. Пока тринадцатилетний Питер не пришел весь в синяках и ссадинах на их второй за неделю урок. (Но все было хорошо, правда, все просто…) Гарри испугался, увидев Питера, и потребовал ответов, а Питер демонстративно сдержал слезы, сказав, что это ничего не значит. Потому что так оно и было. Когда его били, это было нормально. Такое случалось постоянно. Он мог с этим справиться. Ну и что с того, что он вырастет и станет омегой? Ну и что с того, что он никогда не будет достаточно сильным, чтобы защитить себя? Ну и что с того, что он никому и никогда не будет нужен? Он жил так уже долго, разве нет? Он держал удар и достаточно быстро бегал, и с ним все было в порядке. (Потому что, черт возьми, все было хорошо, и…). Очевидно, Гарри не воспринял это как норму, потому что на следующий день Норман Осборн сидел на кухне тети Мэй, потягивая чай, который, очевидно, не соответствовал его стандартам, если судить по подергиванию его носа, и убеждал ее подписать бумаги о зачислении Питера в ту же частную школу, куда ходил Гарри. Питер был зол. Нет, «зол» — неподходящее слово. Он был в ярости, потому что знал, что тетя Мэй хотела сказать «нет», хотела сказать, что у нее нет таких денег и ей не нужна его благотворительность, но как только Норман указал на синяки Питера и рассказал ей о политике отказа от насилия, проводимой для защиты омег, она согласилась. Она стукнула кулаками по кухонной стойке, но согласилась, а Питер упрямо сдерживал слезы, сердито глядя в затылок Норману Осборну за то, что тот лез не в свое дело. Когда Питер снова появился у Гарри, он ни разу не улыбнулся. Ни разу. На каждый его вопрос он давал короткий, но безукоризненно подробный ответ. Каждую шутку он встречал каменным молчанием. Каждое легкое, привычное прикосновение сопровождалось легким движением в противоположном направлении или вежливой просьбой не трогать его. Он вел урок так же отстраненно и профессионально, как и в начале, и по окончании принялся собирать сумку. Гарри остановил его, крепко схватив за запястье с выражением отчаяния на лице. — Пит! Стой, ну прости меня! Питер отдернул руку. Но он остался, потому что всегда так поступал. — Что? Потому что сейчас, Гарри, я, честно говоря, не хочу на тебя смотреть. И это была чистая правда. Он был честен на сто процентов, но все равно остался, чтобы выслушать его, потому что всегда прощал людей, даже если они этого не заслуживали. Даже когда они вмешивались в те сферы его жизни, в которые их никто не звал… — Я просто не могу смотреть, как тебе делают больно, потому что, — Гарри заколебался, — потому что… — Почему? — Питер набросился на него, и его терпение, наконец, лопнуло после стольких лет вынужденного спокойствия. — Потому что я буду слабым маленьким омегой? Я знаю, кем буду, Гарри! Меня это устраивает! (Потому что это было прекрасно. Все было хорошо, как и обычно. Это никогда не менялось). — Но это ненормально! — настоял Гарри, и выражение ярости внезапно исказило его черты. — Ты пришел сюда, весь сине-фиолетовый, потому что какой-то сексист… — Какое умное для тебя слово, — злобно пробормотал Питер. Гарри отшатнулся, как будто Питер дал ему пощечину, и Питер мгновенно почувствовал себя ужасно. — Я… я не это имел в виду, Гарри, — и это правда. Он знал, как сильно Гарри старался, учась, чтобы соответствовать стандартам своего отца. Гарри не был идиотом, что бы там ни говорили, что это отец прокладывал ему дорогу в жизни. Гарри не смотрел ему в глаза, и у Питера внутри все сжалось, пока его лучший друг — его единственный друг — не пробормотал что-то себе под нос. — Что? — он сказал это так тихо, что Питер не расслышал. И, наконец, Гарри снова посмотрел на него блестящими глазами, отчего Питер почувствовал себя еще более виноватым, пока он не сказал… — Я рассказал отцу о том, что тебе было больно, потому что мне нужно было защитить тебя, — объяснил он, его слова становились все быстрее, и каждый слог был чуть более резким и болезненным, чем предыдущий, пока его голос не охрип и не сорвался. — Я хочу… я хочу, чтобы ты был моим омегой. Питер с изумлением смотрел на лучшего друга, который не только сказал о своих чувствах, но и признался, что они были достаточно глубокими, чтобы он согласился на возможную брачную связь с мужчиной-омегой. Потому что это было безумием. Потому что Питер никому не был нужен, зачем вообще ему это? Почему Гарри испытывал к нему чувства? Он был омегой, мужчиной-омегой, он был никем — никчемным, маленьким, слабым, бесполезным и уязвимым. Почему? После этого у них был долгий разговор о чувствах, о том, согласился бы на это отец Осборна или нет (наверное, согласился бы, поскольку познакомился с Питером намного раньше его шестнадцатилетия и знал, что он не предложил бы себя первому встречному, и он даже хотел, чтобы Питер вырос и работал в Оскорп, конечно, он бы согласился без проблем), и о том, что если Гарри правда хочет, чтобы они были вместе, им придётся многое обсудить, а Гарри понять, что Питер никогда не будет его собственностью, которой становились некоторые мужчины-омеги. Два года Питер был безумно счастлив. Они часто виделись, постоянно бывали друг у друга в гостях, всегда улыбались, смеялись и поощряли друг друга стремиться к тому, чего каждый из них хотел, и делать то, что делало их счастливыми, и Питер искренне верил, что выиграл в жизненную лотерею. Он так рано нашел его — лучшего друга, которому был готов посвятить всю оставшуюся жизнь, и недели перед десятым классом были самыми счастливыми в его жизни. Потом начался новый семестр, Питер отправился на экскурсию в Оскорп, на которую решил пойти несмотря на то, что бывал там уже по меньшей мере сотню раз, и его укусил паук. Обычно никто не придавал большого значения укусам пауков. Обычно они были безобидными и ничего не значили. Только он был идиотом, потому что думал, что эта экскурсия, была его лучшей идеей… У него появились способности. У него был дар. Он мог двигаться сквозь толпу, мог защищать себя, бить людей, которые пытались прикоснуться к нему или дразнить его за то, что он не контролировал, и, возможно, ему следовало быть более ответственным, но он был подростком, и спасать мир не входило в его обязанности! …пока не понял, что это, возможно, было худшим решением в его жизни. Он дал своему дяде Бену умереть, потому что был слишком эгоистичен, чтобы помочь тому, кто в прошлом поступил с ним неправильно. Дядя Бен умер из-за него. Было тяжело наблюдать, как человек, который в детстве заменял ему отца, истекал кровью у него на глазах. Было тяжело выследить преступника и добиться его ареста вместо того, чтобы разорвать его на части, хотя это было бы так же просто, как раздавить муху. Это истощило его. Было тяжело наблюдать, как на похоронах тетя Мэй держится, пока гроб не опустили в землю, и как после она сотрясается от сдавленных рыданий. Это едва не уничтожило его. Тете Мэй было больно из-за него. Питер был виноват, виноват, так виноват во всём. (Но все хорошо, милый, все будет хорошо). Он хотел рассказать Гарри о пауке. О способностях. О том, что он не мог даже плакать на могиле дяди Бена, потому что чувствовал, как чувство вины разъедает его с каждой пролитой слезинкой. Он не заслуживал скорби, в отличие от тети Мэй. Боже, он так хотел рассказать ему обо всем, но он не мог, и это разрывало ему грудь, но он не мог. Он ничего не сказал Гарри. Он просто спросил у тёти, можно ли ему раз в неделю ночевать у Гарри, и каждый раз, когда наступал вечер пятницы, за ним заезжал водитель, отвозил его в пентхаус и Питер держал себя в руках, пока не рассыпался, рыдая в объятиях Гарри, притворяясь, что ходит в спортзал, когда Гарри спрашивал о порезах и синяках из-за ночной работы. Но все будет хорошо, потому что если Питер что-то и понимал, так это то, что несмотря на всю боль, через которую ему пришлось пройти, Гарри был рядом с ним, Гарри любил его и Гарри собирался стать его альфой. И зная об этом, Питер не ложился спать до полуночи, ожидая шестнадцатилетия, и тревога подступала к горлу. Течка не начиналась. Конечно, он знал, что большинство людей не представляются в день своего шестнадцатилетия, но он надеялся, что ему повезёт. Если у него начнётся течка и он официально будет в статусе омеги, они с Гарри смогут, наконец, попросить одобрения у его отца. Они с Гарри не занимались сексом, но Питер был бы не против, если бы он стал его единственным партнером. Он любил его. Он любил Гарри настолько, что был готов найти женщину-омегу для оплодотворение через ЭКО, несмотря на свою ненависть к стигматизации омег и их «ответственности», когда дело касалось воспитания потомства. Конечно, это было бы не то же самое, но Норман бы им помог. Он ценил интеллект Питера, и все будет хорошо. Они найдут ему замену, готовую выносить детей. Гарри выбрал его, несмотря на его… недостатки. И несмотря на то, что знал, что связь с альфой значит, что альфа сможет командовать им, Питер доверял Гарри. Гарри никогда не превратит его в простую домохозяйку. И Гарри уже проявился как альфа. Спустя три недели тревожного ожидания Питер понял, что вся любовь мира не заставит Нормана Осборна одобрить его, потому что вместо того, чтобы проявиться омегой, чего ожидал и с чем научился не только мириться, но и хотеть, Питер стал альфой. Он не мог встречаться с альфой, их запахи заставляли бы их чувствовать отвращение, если бы они остались в одной комнате. Он не был омегой. Как, черт возьми, он мог не быть омегой. Гарри бросил его, как только узнал. Через смс. У меня не будет будущего без рождённых в браке детей. Пит, мне очень жаль. Я все еще люблю тебя и останусь твоим другом… Надеюсь, ты понимаешь. Нет. Нет, Питер не понимал. Он знал, что они расстанутся, это было очевидно, но Гарри был его лучшим другом. Он был человеком, с которым Питер был готов провести остаток своей жизни. Разве он не стоил большего, чем короткое сообщение на чёртов телефон? Гарри мог хотя бы позвонить. Питер так долго подчеркивал, что останется собой, даже женившись на альфе. Он так старался быть тем, кого Гарри хотел, тем, кто был ему нужен. Питер смирился с отложенным стартом своей карьеры, зная, что придется растить ребенка, чтобы оставаться ценным для компании. Он, в конце концов, смирился, что его никогда не станут воспринимать как равного из-за его статуса, и все, что он мог делать теперь, это дрожать от ярости из-за того, что он не омега. Он никогда не будет омегой. Хотя он не мог не смеяться над тем, насколько идиотом себя чувствовал. Он не хотел быть омегой. Никогда не хотел. Он просто смирился с этим, потому что у него не было выбора, а потом ему стала нравиться эта идея, потому что она значила, что он сможет быть с человеком, которого любил, но нужно быть сумасшедшим, чтобы хотеть быть мужчиной-омегой. Никто и никогда не хотел быть омегой. И если Гарри готов был отказаться от многих лет усилий, которые они приложили к их отношениям, только потому, что второй пол Питера ему не подходил, значит, Гарри не заслуживал его, омега он или нет. Но это не помешало Питеру заплакать. Он плакал, скулил и всхлипывал так, как привык в детстве, когда возвращался домой после визитов к врачу, говорящему: «Он будет омегой. В этом нет никаких сомнений», — и слова прокручивались снова и снова в его голове. Теперь он плакал из-за противоположного. Он плакал, вспоминая, как тетя Мэй широко улыбнулась ему и взволнованно выдохнула: «Ты альфа!» — только чтобы поникнуть при виде его потрясенных широко раскрытых глаз и приглушенного шепота: «Нет, я не могу быть…» «С большой силой приходит большая ответственность», — говорил дядя. Но Питер понял, что был вариант правильнее — с большой силой приходят большие жертвы. Он распланировал всю свою жизнь, а теперь внезапно словно земля ушла у него из-под ног. (Но… Всё было хорошо. Питер уверен был, что всё будет хорошо). И, возможно, он и сам себе поверил не сразу. Он больше не разговаривал с Гарри. Он не вспоминал, что когда-то между ними что-то было, он не встречался с ним взглядом в коридорах. Они были чужими друг другу, и это было прекрасно. И время продолжало идти, несмотря на оцепенелую пустоту у него в груди, из-за которой иногда Питеру казалось, что он не сможет дышать, если перестанет перепрыгивать со здания на здание высоко над уровнем моря, надеясь, что ничто не сможет коснуться его там, наверху. Пустота в грудной клетке уменьшилась на дюйм, когда Питер встретил Эмджей. Она разговаривала с ним так, словно он был самым обычным, разговаривала с ним, когда он не знал, как заполнить тишину между ними, когда слова не приходили ему на ум, и она стала самым дорогим его другом. Когда он спросил ее, почему, она ответила, что Гарри сказал ей, что Питер не плохой, как думают остальные богатые детишки, просто замкнутый, и ей всегда казалось, что он выглядит одиноким. Если Эмджей и заметила, как дернулась челюсть Питера, стоило ей заговорить о Гарри, то она не отреагировала. Может быть, она и так знала. Может, Гарри рассказал ей. Потом их дружба стала натянутой, и сколько бы усилий Питер ни прилагал, чтобы быть дружелюбным, это было уже не то. Это было не то, потому что он видел, как она смотрела на Гарри с другого конца столовой, потому что она улыбалась каждый раз, когда имя Гарри появлялось в уведомлениях на её телефоне, потому что было очевидно, что она любила его, и потому что она была бетой. Она была бетой и могла встречаться с кем, черт возьми, угодно. Она не была омегой, но она была женщиной и все еще могла забеременеть. Возможно, ей придется родить двух или трех детей, прежде чем им удастся получить наследника-альфу для заносчивых ублюдков из правления Оскорп, но они справятся. И Эмджей сможет справиться с их обсуждением и предубеждением, потому что она была сильной и уверенной в себе, потому что она пришла из того же мира денег и связей, и для Гарри она была намного лучше, чем Питер мог даже надеяться. Постепенно он отдалялся от нее, и однажды, когда вбежал в старый кабинет физики, чтобы избежать ее вопрошающего взгляда, он понял, что там уже был кто-то еще. Гвен Стейси. Невозможно было передать словами, каким чудом была Гвен Стейси. Она сидела на лабораторном столе, скрестив ноги, с блокнотом на коленях, раскрытым на половине чистой страницы, где что-то рисовала, периодически поглядывая в окно. Питер застыл на пороге. Его первым побуждением было просто уйти, он был не из тех, кто знакомится первым, но он уже вбежал в комнату и в спешке практически захлопнул дверь. Она, очевидно, знала, что он зашёл, разве не будет невежливо уйти и притвориться, что ничего не было? Дверь за ним с громким стуком захлопнулась, и Питер вздрогнул, думая, не слишком ли поздно ещё тихо выйти и найти новое укрытие. Куда еще он мог пойти, чтобы Эмджей его не нашла? В кармане у него прозвенел телефон, и Гвен Стейси наконец повернула голову и посмотрела на него любопытными голубыми глазами. Она улыбнулась. Питер растаял. Не только ее улыбка согрела его. Так действовала на него вся она. Гвен казалась такой расслабленной, такой невозмутимой в его присутствии, такой хорошенькой, мягкой и беззаботной, и ее волосы были убраны назад, и когда он вздохнул… Он почувствовал ее запах. От нее пахло корицей, карамелью и персиковым чаем, и вся ее аура была спокойной, как утреннее море в Канкуне. Питер никогда не был в Канкуне, но просто знал, что так там и было, и именно такой она и ощущалась. И когда в окно ворвался легкий ветерок, который принес с собой ее аромат, Питер почувствовал, как его глаза расширяются, а сердце замирает, когда он вдохнул его. Омега. — Я не против, если ты тоже займешь мое убежище, — сказала она, все еще мягко улыбаясь, и в её глазах светилось веселье. — Но я бы хотела знать имя моего нового приятеля, который от чего-то прячется. Питер запнулся. — Я, гм, не хотел мешать. Я не прятался, — но на самом деле он прятался, — я просто… — Паркер, да? — спросила она, перебивая, поворачиваясь и спуская ноги с края стола, и ее рисунок был закончен только наполовину, как и свет из окна падал только на половину ее лица, заставляя один глаз блестеть, а другой оставалться в легкой тени. Питер слегка напрягся и кивнул, широко раскрыв глаза и не совсем веря, что сможет снова заговорить, не бормоча. Она рассмеялась над его неловкостью, подняв руку, чтобы скрыть улыбку, чего он не понял, потому что она была красивой, так что какая у нее могла быть причина скрывать улыбку? — Ты очарователен, Паркер, но я не собираюсь кричать на тебя или выгонять отсюда. Это, — она сделала паузу и наклонилась вперед, прижав ладони ко рту, чтобы зашептать, — зона, свободная от осуждения. — Питер, — пробормотал он, покраснев, когда ее улыбка стала шире, и она протянула руку. — Приятно познакомиться, Питер. Я Гвен. Ее ладонь была мягкой и изящной, и он испугался, что может раздавить ее, если сожмет слишком сильно. Он пытался быть элегантным и вежливым, но, скорее всего, облажался. И потом он выпалил: — Гвен Стейси. Ее глаза расширились. — Откуда ты знаешь мое имя? А Питер хотел умереть. Все в школе знали, кто такая Гвен Стейси, все хотели встречаться с Гвен Стейси. Все хотели хотя бы просто поговорить с Гвен Стейси, и, несмотря на то, что все любили ее за честность, ум и совершенство, Гвен Стейси никогда ни с кем по-настоящему не сближалась. Она была лучшим другом для всех, но никто не для неё. Она не вступала в разговоры с людьми, это люди обращались к ней. Кажется, все, кроме Питера. А он не мог толком объяснить, откуда знал ее имя. — У нас, м-м, общий урок истории, — ответил он. И это было правдой. Все всегда стремились попасть к ней в пару или сесть рядом, так что у Питера никогда не было такой возможности. Не то чтобы он пытался, она явно была не из его круга. Но она, похоже, думала иначе, потому что с тех пор приходила на занятия с опозданием в, так что все остальные уже занимали свои места, и садилась на свободное место рядом с ним в конце класса. Она затаскивала его в кабинет физики во время ланча, каждый день после школы ездила с ним на автобусе, хотя знала, как сильно ее отца бесило, что ему приходилось проезжать полгорода, чтобы забрать ее, и сблизилась с его тетей Мэй и Эмджей. Должно было быть очевидно, что у нее были к нему чувства, что он был не единственным, кто испытывал сильную влюбленность, но он не понимал этого, пока не пришел домой в пятницу вечером после школы и не увидел Гарри, который ел печенье, испеченное тетей Мэй. Пустота в его груди вернулась, и до этого момента он не осознавал, насколько Гвен Стейси уменьшала ее размер каждый раз, когда смеялась или понимала одну из его глупых шуток. Даже не представлял себе. Гарри пришел извиниться, сказать, что хотел бы снова стать друзьями, сказать, что сожалеет о том, как он вел себя в прошлом году. Пустота ширилась, разрасталась и взорвалась, когда Питер мягко улыбнулся ему с болью в глазах. — Пошёл вон из моего дома, альфа. Лицо Гарри, выражавшее надежду и уязвимость, в конце концов закрылось. — Я понимаю. Год назад взгляд Гарри, блестящий от непролитых слез, заставил бы Питера броситься обнимать его, человека, которого он любил всем своим существом. Год назад он бы бросил все, чтобы принять его извинения и вернуть его в свою жизнь любым доступным ему способом. Но это было год назад, и Питер все ещё переживал за него, но не настолько, чтобы простить то, что после стольких усилий и потраченного времени с ним обошлись как с расходным материалом. Гарри ушел. Тетя Мэй посмотрела на него так, словно понимала его боль, и этого было достаточно. (Все было хорошо). На следующий день он попросил Гвен Стейси стать его девушкой. Они были в своем обычном классе, она начала рисовать его и Питер выпалил, что любит ее. Она улыбнулась, обняла его, и, когда он заплакал от переполнявших его эмоций, она тихо сказала: — Всё будет хорошо, Питер. Я люблю тебя. Он только крепче прижал ее к себе и удивился, почему ему кажется, что первая часть её слов не совсем правда. Когда появился Зеленый Гоблин, Питер ещё верил, что все будет хорошо. Со своими способностями он был достаточно сильным, чтобы справиться. Он думал, что ничего не может пойти не так, потому что он вырос, теперь у него был кто-то, ради кого стоило жить, и он не мог проиграть. Когда он понял, что под маской был Норман Осборн, он пожалел, что отправился на ту экскурсию. Потому что Зеленый Гоблин сражался не так, как остальные его враги. Зеленый Гоблин не просто хотел победить его, он хотел убить его. И когда он попытался, только рефлексы помогли Питеру, Человеку-Пауку, выжить в последнюю секунду. Но уклониться от удара значило, что человек, который был кумиром в его детстве, отец Гарри, погиб. И Питер почувствовал себя чудовищем. Газеты называли его мстителем. Они называли его опасным. Люди на улицах винили его в разрушениях, которые он оставлял после себя. Гарри был опустошен и позвонил Питеру, который ответил только из-за чувства вины, сжимавшего грудь, как тиски, и тогда Гарри попросил его, прошу тебя, приехать хотя бы в этот раз. И Питер обнял его и позволил ему рыдать, крича обещания отомстить Человеку-Пауку, шептать о своей ненависти к монстру в маске между сдавленными рыданиями и приступами паники из-за потери отца и его разрушенного наследия. И когда Гарри проигнорировал звонки Эмджей и попросил Питера перевести звонки Гвен на голосовую почту, он сделал, как его просили, не сказав ни слова. Когда Гарри поцеловал его и сказал, что все еще любит, что он никогда не сможет любить кого-то так же сильно, Питер позволил ему это и почувствовал, как часть его души умирает где-то внутри, но все было в порядке, просто отлично, все было хорошо… И часть его знала. Он не был идиотом. Он видел, как у него на глазах умирал Зеленый Гоблин. Он видел, как человек истек кровью, остался трупом в горящем здании. Норман Осборн не был неуязвимым. Он не был бессмертным. Конечно, Гарри поклялся отомстить. Гарри поклялся, что убьет Человека-Паука, и, хотя Питер умолял его забыть об этом, просил не делать глупостей, он все равно продолжил то, на чем остановился его отец. Но то, что Питер знал, что так все и закончится, не означало, что он готов был легко с этим смириться. Поэтому он продолжал притворяться, что это нереально. Он продолжал ходить на свидания и обеды с Гвен, он продолжал приходить к Гарри по пятницам вечером, чтобы обнять его во время ночных кошмаров и поцеловать утром и вести себя так, как будто он не чувствовал себя из-за этого худшим человеком на свете, он продолжал утешать Эмджей из-за того, что её отношения разваливались на части, пока Гарри не позволял ей быть рядом, и он продолжал изображать из себя Человека-Паука, получая синяки и порезы, пока останавливал преступления, и хотя бы это заставляло его чувствовать себя живым, прямо как Гвен до того, как он начал ей лгать. Он продолжал говорить ей, что не готов проводить вместе летние каникулы, потому что знал, что она уедет в Оксфорд и сомневался, что столь хрупкая связь, как у них, сможет выдержать расстояние, но он не признавался ей в этом, зная, что если они сблизятся, она сможет почувствовать вину, печаль и обман, которые он излучал, и это сломало бы их обоих. Всё было к лучшему. Но это было не так. Потому что во вторник тетя Мэй сказала, что Гарри пришёл, поднялся к нему в комнату, чтобы подождать, а потом ушел, не успел Питер вернуться домой. К нему в комнату. Где Питер оставил дизайн для новых веб-шутеров, которые планировал сделать. Где Питер хранил запасной костюм под кроватью. Костюм, который был не на своём месте, когда он его достал. Он не мог дышать. Казалось, что легкие лопнули, а ребра сжались вокруг сердца, перекрыв приток крови. Гарри знал. Он знал, кем был Питер. Он знал, что он лгал ему, знал, что все это время он был Человеком-Пауком, и он провел ночь у него дома и обнимал его, хотя именно он был причиной его боли. Он пытался дозвониться до него. Он позвонил, наверное, раз тридцать, прежде чем, наконец, решил просто спуститься вниз. Но тетя Мэй застыла, уставившись в телевизор, и тусклый свет из-за занавесок отбрасывал тени на ее бледное лицо. Он почти спросил, что случилось. Но потом Питер увидел, что было на экране. Кто был на экране. Зеленый Гоблин поднимал кричащую и сопротивляющуюся Гвен над Бруклинским мостом. В новостях сообщили, что Зеленый Гоблин захватил в плен несовершеннолетнюю девушку-омегу и что на место происшествия выехали представители властей. Но он не стал их ждать. Камера приблизилась, злодей снял маску, и Гарри в ярости уставился в объективы, требуя появления Человека-Паука. — Приди и сразись со мной! Я жду, Человек-Паук! Или ты, или она! Кто-то сегодня умрет! В его словах безошибочно угадывалось рычание. Это был вызов. Что-то кольнуло его в грудь, потому что Гарри никогда раньше не бросал ему вызов. Он никогда намеренно не причинял ему боли. Он никогда не манипулировал им и не угрожал ему. И Питер побежал. Тетя Мэй умоляла его не ходить на мост, позволить полиции делать свою работу, но она не знала, кто он, она не понимала, что это была его вина. Она не понимала, что единственные два человека, с которыми он когда-либо чувствовал себя самим собой, были на том мосту, и Питер не хотел, чтобы кто-то из них умер. По дороге он переоделся, а добравшись до моста и взлетев на паутине, он стал умолять Гарри отпустить ее. Гвен услышала его голос, и желание бороться покинуло ее, когда она посмотрела на него и задумалась, сколько раз она плохо отзывалась о Человеке-Пауке, потому что ее отец не одобрял героя в маске. Потому что это было единственное, чему ее учили. — Питер? — прошептала она, и ее широко раскрытые глаза блестели от слез. Гарри безумно расхохотался. — Знаю. Мы такие тупые, да? Он врал мне. Всё это время мы выступали против Человека-паука в школе, пока одновременно встречались с ним. Человек-Паук напал. Он напал, потому что увидел замешательство в красивых голубых глазах Гвен, а потом и предательство, когда он не смог начать отрицать, но ещё было слишком рано, и если она выживет, они смогут все исправить, потому что все должно было быть хорошо… Во время драки был момент, когда он заколебался, опасаясь, что сделает больно Гвен, момент, когда он перестал пытаться убедить Гарри прекратить, момент, когда время словно остановилось, потому что Гарри, наконец, заплакал и сказал: «Прости меня, Питер», — и позволил Гвен упасть и на полной скорости бросился на Питера с оружием в руке. Питер рухнул вниз, чтобы дотянуться до Гвен, к черту безопасность, и он вытянул одну руку за спину, чтобы прицепить к стене паутину, которая остановит её падение, а другой рукой попытался поймать ее. Ее тело не ударилось о землю. Оно хрустнуло. Она повисла под неестественным углом, и в тот момент, когда Питер понял, что это значит, над ним раздался звук, похожий на взрыв. Гарри не сумел замедлиться, ринувшись к нему, он врезался в перекрытие и его тело, скрученное, изуродованное, рухнуло перед Питером, кровь лилась из остатков его борда, а гаджеты, которые он носил, взорвались при ударе, и крошечные клочки одежды, охваченные пламенем, осыпались пеплом на Питера, когда он заставил себя подняться, чтобы поднять его тело. Осторожно он положил Гарри рядом с Гвен, опустился на колени рядом с ними и заплакал. Это было мучительно. Питера затопила пустота, какой он никогда раньше не испытывал, и он подумал, что было бы лучше умереть. Умереть было бы легче. И хуже всего было то, что Питер даже не мог остаться там и спокойно сломаться. Скоро приехала полиция, чтобы попытаться арестовать его, и он ушел. Он увернулся от пуль и рухнул на крышу нью-йоркского дома, рыдая над потерей двух человек, которые когда-то были для него смыслом жизни. Гарри помог ему собраться, когда умер его дядя. Он собрал осколки его разбитой души и держал за них, пока они не срослись. Гвен была светом, который был нужен ему, чтобы избежать пустоты внутри, и он отдал бы ей все, если бы не чувствовал себя виноватым в смерти Нормана. У него отняли все хорошее, что у него было. Все умерли. Питер не мог вспомнить своего отца, но у него было одно воспоминание о маме до того, как они умерли. Вокруг были люди в темно-синей форме, которые уводили кого-то из их дома, и Питер плакал. Он не помнил, почему. Он не знал, кого уводили. Он просто знал, что ему страшно, так ужасно страшно, и мама тоже вытирала слезы и пела ему на языке, который он не помнил и который не узнавал, пела песню, слова которой он забыл, и когда он начал всхлипывать, чтобы не завыть в панике, она мягко улыбнулась и прошептала: «Все будет хорошо, любовь моя. Все будет хорошо. Ш-ш-ш, все хорошо. Все хорошо». Только ничего хорошего больше не было. Мама умерла. Дядя Бен умер. Норман умер. Гарри умер. Гвен умерла. Если тетя Мэй узнает… неужели она тоже умрет? От этой мысли Питера сковал ужас, и он сосчитал до десяти, до пятидесяти, до ста, но все равно не мог нормально дышать, и все не было хорошо, и никогда не будет, он потеряет всех и останется один. Теперь он был альфой, но какое это имело значение? Никогда и никого Питер не сможет впустить в свою жизнь. Никто не будет в безопасности рядом с ним. Он никого не сможет защитить, не сможет сделать ничего, чтобы сохранить жизнь тем, кого любил, так каким альфой тогда он был? Ужасно, тошнотворно слабым. Испуганным. Каждую ночь Питеру снились кошмары. Каждую ночь он доводил себя до полусмерти, останавливая преступления, пока не чувствовал, что может потерять сознание от недосыпа, и все же просыпался с криком, видя труп Гарри, с губ которого текла кровь, Гвен, позвоночник которой ломался под его паутиной, дяди Бена, истекающего кровью на грязной уличной земле, и, задыхаясь, он говорил: «С большой силой приходит и большая ответственность». Когда Эмджей попросила его встретиться через год после смерти Гарри и Гвен, он согласился, потому что скучал по простому человеческому общению. Когда она попросила об этом снова, он решил уделить ей время, потому что когда-то она была ему небезразлична, была настоящим другом, а он предал ее. Когда она поцеловала его, он отстранился и ушел. Потому что он не мог пойти на это снова. Он не мог снова потерять кого-то. После этого они не разговаривали несколько месяцев, и депрессия начала поглощать его. И когда это начала замечать тётя Мэй, Питер съехал. Он поступил в колледж, записался на онлайн-курсы, прошел все летние программы, продавал фотографии Человека-паука в Дэйли Бьюгл, чтобы оплатить аренду, и через три года устроился на неоплачиваемую стажировку в Старк Индастриз. И возможно, иногда он все еще не спал ночами. И возможно, он выживал на кофе и апельсинах в комнате отдыха на своем этаже в Старк Индастриз. И возможно, иногда ему приходилось полностью отказываться от сна, чтобы писать студенческие работы даже не для себя, просто чтобы позволить себе платить за аренду. Он выживал, и… и все должно было быть хорошо. И было. Должно было быть. Поэтому, когда сработало паучье чутье, Питер направился к источнику опасности. Как делал всегда. Как делал миллион раз до этого. И когда он почувствовал, как слева в него летит пуля, он увернулся, но понял, что отклонился недостаточно, чтобы избежать ее. Пуля прошила его плечо, и он упал с высоты третьего этажа, откатившись в переулок, чтобы свести к минимуму травмы. Это было подстроено. Боже, конечно, подстроено, у них были снайперы, готовые застрелить его, когда он приблизится, а он бросился внутрь, даже не проверив периметр, и у него текла кровь. Блядь. Кровотечение было слишком сильным. Он попытался встать, но ноги дрожали, правая рука согнулась под странным углом, костюм был разорван вдоль грудной клетки, и Питер чувствовал, как зрение затуманивается по краям. В нескольких кварталах от него раздались выстрелы и крики, а потом в переулке послышались шаги, и ему нужно было бежать, чтобы не попасться, иначе тот, кто придет, найдёт его, и тётя Мэй… — Святые единорожки, да это же моя любимая порнозвезда! Разве он не прелесть? Разве он не великолепен? Эта задничка — лучшее, что я видел в своей жизни! Это реально? Кто-нибудь, ущипните меня, я, кажется, сплю — погоди-ка! Питер попытался сосредоточиться, несмотря на затягивающую его темноту и усталость, медленно затапливающую конечности, на том, что видел сквозь маску. Перед ним был… мужчина. И он не двигался. На нем был красно-чёрный геройский костюм? Количество оружия на нем настораживало, но не больше, чем то, как он бормотал и… — Порнозвезда? — растерянно прошептал Питер. И вдруг фигура в красном оказалась слишком близко, подняла его и прижала к своей груди, и он не смог найти в себе силы возразить сильнее, чем пробормотать что-то невнятное, он даже не мог оттолкнуть его, он чувствовал, что умирает… — Ш-ш-ш, я держу тебя, Паучок, — тихо сказал мужчина. Он прижал его к себе чуть крепче, и хотя Питер был голоден, измучен и все у него болело, когда мужчина наклонился ближе и сказал: «Все будет хорошо», — по какой-то причине… Питеру захотелось поверить ему. Это было последнее, что он услышал, прежде чем над сомкнулась темнота.