Фениксы

– Юнги… Юнги… Возвращайся… Пора… Голос, высокий, нежный, мягкий, зовет из непроглядной тьмы бесконечного лабиринта, в котором, потеряв счет времени, бродит альфа, бесполезно стараясь отыскать выход. Он не знает, как оказался здесь, и вообще мало что помнит о себе. Только имя и то, что его возвращения ждут очень. А кто ждет? Ин?.. Им?.. Чим?.. Память подкидывает непонятные обрывки, но сложить слова или слово, как ни старайся, у Юнги не получается. Голос, как спасительный огонек в кромешной тьме. Альфа спотыкается, идет с огромным трудом: у него сил совсем нет и каждый шаг болью отдается повыше паха, и щека саднит очень. И вот, кажется, он выйдет, наконец, туда, где помогут, где не будет больше один. Он в другой какой-то жизни, кажется, очень мечтал об одиночестве. Или с кем-то хотел разделить его. Но сейчас так рад этому голосу, кажущемуся знакомым. Рад, наконец, что его скитания во тьме закончатся. Он прислушивается – голоса не слышно больше. Но мрак рассеивается, впереди свет брезжит. И Юнги из последних сил торопится навстречу. А потом замирает: молодой красивый омега, худенький, невысокий, темноглазый и темноволосый, идет к нему. У юноши пухлые губы и прелестная улыбка, что обнажает ряд белоснежных зубов, один из которых, передний верхний, чуть вывернут. И это придает ей еще больше очарования, делает по-детски беззащитной и особенно трогательной. Омега сжимает пухлыми пальчиками ручку большого старинного фонаря, вторую, с раскрытой ладошкой, Юнги протягивает. А на ней тоже крошечный золотисто-рыжий огонек сияет и будто движется. Юнги присматривается внимательно: на ладони парня –маленькая птичка. Кривая, несуразная. С огромными глазами-бусинами, крыльями разного размера и длинным, в завитушках, хвостом. – Возвращайся, Юнги, пора, мы ждем тебя, – повторяет юноша. Альфа знает его и птицу видел раньше. – Ин?.. Им?.. Чим?.. – бормочет смущенно. Ему неудобно очень: не вспомнит никак имя омеги. Вдруг за спиной у парня высокая крепкая фигура незнакомого альфы вырастает. Ниоткуда, на ровном месте. Мужчина к себе поворачивает юношу резко, и птица срывается с ладошки, улетает. А фонарь падет на землю, продолжая источать яркий свет. Глаза альфы зеленым сияют. И в руке у него почему-то… Юнги знает, Юнги видел... Юнги сам держал в руках такой инструмент тысячу раз. Только этот очень ржавый и кривой. Зеленоглазый замахивается, а омега даже увернуться не пытается. И буквы, слоги мгновенно в имя складываются, и память возвращается тут же. И Юнги в ужасе кричит изо всех сил: – Чимин! Чимин! Чимин! Но донсен не слышит, удар прилетает в живот. И тут же яркая вспышка света. И знакомый голос. Не омеги, альфы. И он дрожит от сдерживаемых слез: – Юнги, с возвращением, мой мальчик. Ты же слышишь меня, узнаешь? Мин смотрит сквозь дымку недавнего долгого забытья на говорящего, но она рассеивается скоро, а мысли собираются во что-то цельное. И молодой альфа узнает Квана Кунсу, и веки опускает, отвечая так. – Мы интубировали тебя пока оперировали, и еще некоторое время после этого ты был на ИВЛ. Но теперь все хорошо. На раз, два, три – глубокий выдох. Трубка выходит, задевая трахею и голосовую щель. Юнги кашляет, дышит тяжело. И, едва обретает способность говорить, с огромным трудом ворочая языком, глухим шепотом повторяет на автомате: – Чимин… Он глаза едва-едва открывает: веки отекли сильно. И тяжело, и неудобно говорить: на правую щеку давит что-то. Юнги руку, опутанную проводками и трубками, с трудом подносит к лицу, проводит. Плотный перевязочный материал прилегает к щеке, пряча ее полностью. А альфа тихо коротко стонет, вспоминая смутно, как лезвие рассекало кожу. – Чимин? Кто это, Юнги? Мужчины с таким именем не было здесь. Ваш муж звонил, и папа с отцом каждый день приходят. – Здесь? А где я? – Вы в реанимации нашей оперативной омегологии. – Омегологии… Тот придурок, что в пах мне ножом засадил, отрезал там все, что давало бы мне право быть пациентом коллег-альфологов? – Юнги кривит губы в болезненной улыбке, осознавая теперь в полной мере, каково это: когда улыбаться невыносимо больно не только в переносном, но и в буквальном смысле. – Вы шутите, мой мальчик, пусть даже так. И это главное. Вас оперировали, разумеется, наши альфологи и пластические хирурги. Я тоже был в клинике. Приехал, едва только мне позвонили. Как же иначе? А после операции мы сразу забрали вас к себе. Потому что в нашем отделении о вас позаботятся так, как нигде больше. Потому что вы наш… мальчик… Потому что дома и стены помогают. Это не совсем дом, конечно… – голос врача срывается. – Но… – Дом, это тоже дом, – едва слышно говорит Юнги. – Я столько времени здесь провожу… Проводил… – Мы все решили, что правильнее будет отвезти вас после операции к нам. Альфолог, господин Син, не спросил даже, констатировал: мальчика к себе забирайте. Конечно, к себе! Никто не спорил и не бурчал, – говорит Кван Кунсу, не считая нужным уточнять, что главврача перекосило от подобной инициативы. Но и он заткнулся, когда оперирующие хирурги в унисон назвали это решение верным. – О том, что случилось со мной, многие в курсе? – Юнги сглатывает тяжело. – Я меньше всего хотел бы огласки. Совсем не хотел. – На этот счет можете быть спокойны. Вам ли не знать, что внутренний кодекс медицинской этики требует от нас вне стен клиники полного молчания относительно личной и профессиональной жизни любого сотрудника, да и в самой больнице ненужные разговоры пресекаются быстро. – Как я вообще попал к нам… А тот парень-омега? – Юнги вспоминает бледного худенького омегу, который просил спасти, помочь, и от охватившего его волнения в кровати приподнимается резко, падая тут же на подушки с глухим стоном: боль чуть выше паха бьет там, где недавно побывал нож. И рана на щеке саднит, и в душе сейчас такая боль, что никаким морфином не загасишь. Потому что, вспоминая раненого омегу, Юнги и о том, как он оказался тем вечером рядом с этим парнем, вспоминает тоже. – Это чудо настоящее. Сейчас расскажу и все, Юнги, отдыхайте. Мы и так непозволительно много говорили. – Тот парень, вы не сказали… – Он жив, Юнги. В сеульской омегологической больнице, в тяжелом состоянии, но коллеги говорят: есть шанс его вытянуть. Что касается вас, вы же знаете, что наша клиника с недавнего времени принимает участие в новой городской программе. С месяц буквально при ней работает небольшая подстанция скорой помощи. Наши врачи просто ехали с визита и оказались чуть ближе коллег, которые обслуживают тот район. Одновременно с ними прибыла полиция. Вы же предупредили, что у омеги ножевое ранение, поэтому диспетчер немедленно связался с правоохранителями. Буквально через пару минут подъехала еще одна бригада медиков. Вы рядом с парнем лежали. Так получилось, что наши доктора спасали вас, коллеги – парня-омегу. А потом полицейский нашел в куртке ваши документы. Мы знали, что звонок был от врача. Вас узнать было… Вас узнали. Пока везли в клинику, альфологи уже были в курсе, кто их пациент, и готовились. А дежурный врач из отделения «пластики» не постеснялся ночью позвонить своему заву. И тот рванул в клинику тоже. Вы пришли в себя, и теперь мы сделаем все, чтобы как можно быстрее поставить вас на ноги, – Кван меняет капельницу Юнги, который по воле судьбы стал его пациентом, поясняет. – Здесь, помимо всего остального, легкое седативное. Сами понимаете: спать вам сейчас надо как можно больше. – Господин Кван, но перед этим только один вопрос, пожалуйста. Врач почти наверняка знает, о чем спросит Юнги: диагноз. И ему очень тяжело будет ответить. Хотя придется сейчас. И Кунсу не станет, не сможет юлить и обманывать. Но лучше бы позже: Юнги очень слаб еще. Ему крови перелили максимально возможную дозу и сердце пришлось заводить. И сказать ему… страшно. А пациент Мин Юнги? Что же, он, в самом деле, хочет спросить о диагнозе. И ему тоже страшно... услышать ответ. Хотя придется сейчас. Зачем откладывать? Вот только как плохо иногда быть пациентом и врачом одновременно. У Юнги нет для себя никаких терпимых диагнозов. И прогнозов хороших. Для будущей полноценной жизни. Его брак с Ваном – теперь вопрос времени. А новые отношения – не вопрос. Полная ясность: их просто не будет никогда больше. Он, скорее всего, альфа по сущности только, но без определенных возможностей. К тому же урод со шрамом на лице. Но, может, как у альфы у него не так уж все и плохо? Нет, он в любом случае не готов сейчас к правде, и неважно, хорошая она или плохая. Мин побудет еще немного в спасительной неизвестности. – Да, Юнги? – Кван напрягается внутренне. – Тот альфа, что напал на нас?.. И расслабляется мгновенно – Юнги себе и ему дает немного времени. Кунсу прекрасно понимает при этом, что умница Мин, поставив себе несколько возможных диагнозов, и самый очевидный среди них назвал. Но все равно откладывает, не готов пока его услышать. «И правильно, мой хороший, успеешь еще нагореваться». – Недалеко от вас находился. Уснул пьяный прямо на дороге. В Сеульском центре заключения будет до суда. Отдыхайте, Юнги, я зайду попозже, и Лим-щи заглянет скоро. Через неделю, если все хорошо будет, пойдете в отдельную палату, обычную. – В альфологическое? – Нет, мой мальчик, – улыбается Кван. – Из плена омегологии мы вас никуда не отпустим. Только домой. Подходит к засыпающему Юнги, подтыкает одеяло заботливо, гладит спутанные темные волосы, шепчет едва слышно: – Небо, как я скажу ему? Но он, по крайней мере, жив, и это главное. *** Юнги разговор с Кван-нимом всего на двое суток отложил. Неизвестность – та еще мука. Уж лучше знать все наверняка и боль не откладывать тоже. Раньше начнешь – быстрее отболит. Наверное. – Господин Кван, я… Скажите все-таки, что со мной? – Юнги хотел, задавая вопрос, чтобы в его голосе и взгляде были спокойствие и твердость. Но не получилось. Голос дрогнул, и вопрос прозвучал с ненужными паузами. А взгляд? Лицо – один сплошной сине-багровый отек, и глаза Юнги открывает с трудом. И во взгляде тоска и неуверенность сквозят. Непрошеные, ненужные. И альфа продолжает уже сбивчиво, хрипло, торопливо: – Пожалуйста... ничего не скрывайте. Не смягчайте... Не рубите хвост по частям. И слезы по здоровой щеке бегут и бегут, а под глазом, где повязка начинается, задерживаются у ее кромки, в одну каплю огромную тяжелую собираются. Та переваливается через ткань медленно и впитывается в нее быстро, и опять собирается, и впитывается. Кван садится рядом: – Давайте я Син-нима позову. Он вас оперировал. – Господин Кван, – глухо, глаза прикрыв, – пожалуйста, вы. Хотя, если вам настолько… Неудобно?.. Сложно?.. Неприят?.. Кунсу накрывает, чуть сжимая, теплой ладонью холодные подрагивающие пальцы Юнги. Говорит с той именно интонацией, с которой молодой альфа хотел вопрос задать. – Юнги, семенные пузырьки, семенные протоки повреждены очень сильно. Нервы, кровеносные сосуды и мышцы паха тоже, но не столь значительно. Альфа дышать перестает, хотя, кажется, не услышал ничего, что не предполагал услышать. Но надежда, она ведь такая: даже если ты сам не ждешь ничего хорошего, она за тебя это делает. Впрочем, у альфы еще будет время осмыслить. И чтобы всю боль ощутить по полной, тоже хватит времени. – Что касается шрама на щеке… Там лезвие было грубое и тупое. Оно не резало, рвало. Хирурги очистили рану, выровняли, насколько можно, края. Едва заживет, будем использовать гелевые мази и пластины, чтобы рубец был не слишком грубый и максимально незаметный. – Я бы мог теперь рекламировать, наверное, какую-нибудь лечебную противорубцовую мазь, – горько говорит Юнги. – Хотя, нет, пожалуй. Здесь ведь ни одна должным образом не справится. Это тебе не крем на здоровую кожу наносить, чтобы обывателям втирать, что она благодаря волшебному средству такая. Хотя, о чем я вообще? Что лицо изуродовано, не так еще страшно. Или?.. Задумывается, пока Кван молчит, давая Юнги возможность выплеснуть первые, самые тяжелые после услышанного эмоции. – Кунсу-ним, могу я попросить зеркало. Хирург вздыхает: – У меня нет зеркала. Вот выпишем вас из реанимации в обычную палату, там уж воспользуетесь. – А мобильник есть с собой? – альфа кивает. – Можно мне на минуточку? Хочу глянуть на себя. Кунсу напрягается, глаза опускает: – Юнги, у меня нет функции зеркала в телефоне. – Или просто у меня все настолько плохо? – Мальчик мой, вы же понимаете прекрасно, что после такой травмы коже и тканям нужно длительное время на восстановление. Да, сейчас лицо отечное и цвет его отличается от привычного. Юнги кивает, а спустя пару минут, оставшись ненадолго в одиночестве, плачет, как мальчик маленький, повторяя сквозь слезы: – За что мне это? Но лекарство в поставленной недавно капельнице действует, и веки наливается тяжестью, и дремота накрывает, и на грани сна и бодрствования голосом его пока еще мужа звучит внутри: – Ни за что, а для чего. Поверь, ты непременно найдешь ответ. И когда-нибудь он очень тебя порадует. – Я не верю тебе. Как я могу тебе верить? И тут же в спокойный глубокий сон уплывает: с тех пор, как он пришел в себя в палате реанимации, его не мучают кошмары. Хотя казалось почему-то: урод с ножом в руках и бледный умирающий парень еще не раз напомнят о себе в сновидениях. И Чимин, и тот зеленоглазый альфа, который скальпелем омегу в живот ударил, придут тоже. Но нет. Сновидения альфы – теплые воспоминания прошлого. А эмоциональная боль накатывает, когда Юнги затуманенным еще мозгом понимает: пора возвращаться в реальный мир. Но альфа и вне сна нашел способ забываться: он грезит наяву, в прошлое глубоко погружается. Бродит, бродит без конца по страничкам памяти, будто что-то новое прочесть хочет. То, что ускользало всегда. И найти его теперь Юнги жизненно важным кажется. Но едва находит и осознает, еще хуже становится. И хочется забыть. Потому что невыносимо больно. И вдвойне от понимания того, что прозрение наступило слишком поздно. Безвозвратно поздно. Но пока он не понял еще этого. И в мечтах, и во снах рядом с ним неизменно другой омега. И с ним альфе хорошо и спокойно. Юнги часто видит себя ребенком. С другим ребенком. С другом. Они вместе идут в школу, а потом в осеннем парке омега, улыбаясь своей несовершенной совершенной улыбкой, подбрасывает к небу охапки золотисто-медовых листьев. Или двое на горки мягкие багряно-желтые падают, хохоча. Лежат рядышком и, глядя в бледно-голубое осеннее небо, в редких облаках, по нему плывущих, ищут сходства с животными и предметами разными. А потом Чимин, как всегда, мерзнет. И Юнги, который к холоду равнодушен, как всегда, снимает свою куртку и поверх омегиной накидывает. И холодную ладошку в своей теплой сжимает, греет. Много лет спустя в том же парке в день, когда омеге шестнадцать исполнилось и они пели с Мином под гитару, их случайные слушатели, пожилые супруги, сказали, что в глазах Чимина и Юнги любовь сияет. И чиминово первое тайное свидание альфа вспоминает, и тот его звонок, после которого Юнги летел из ночного клуба, чтобы не дать донсену с Кегваном-придурком немецкое кино посмотреть. И полуподвальное помещение, и Чимин с прокушенной губой у стены. И Юнги, который бил альфу, защищая друга. Он тогда искренне думал, что друга. И в тот же вечер их первая ссора, потому что Чимин унюхал идущий от Мина аромат другого омеги. И это ревность была. Чимин тогда уже ревновал. К «жимолости». А Юнги – к Кегвану. А потом к Гесану. А потом к высокому худому, прихрамывающему сильно альфе. Как же его звали? Нами, кажется. Они все Чимина недостойны были. Да никто бы никогда не был. Потому что это не лучший друг переживал за судьбу лучшего друга, желая ему самой идеальной пары. Это влюбленный альфа ревновал любимого омегу. Слепой, боящийся признаться себе в этой любви, которая переросла дружбу в тот момент, когда первый гон у Юнги начался. И вместе с кремом, что альфа слизывал, пробуя, с чудесно-пухлой крохотной «пятнашки», хотелось пробовать, вылизывать и целовать самого омегу. А потом Юнги, озлобленный молчанием младшего, вернулся с победой с олимпиады. И утром в школе обратился к Чимину едко, надменно, лишь потом увидев заживающие синяки и раны на лице и теле донсена. И сердце крошилось тогда. От жалости. И от любви. А он только про жалость, про дружбу думал. Любовь отгоняя вновь. И та последняя течка Чимина. И гон Юнги. И поцелуй на сцене. И та их единственная ночь. Одна физиология? Как легко убедил его в этом Чимин! А Мин позволил себе поверить. Только сейчас, когда у Юнги так много времени на размышления, он задает себе вопросы, от которых бежал торопливо, пока на грани жизни и смерти не оказался. И отвечает теперь честно, и от ответов не прячется. Чимину ведь тоже было важно убедить Юнги в том, что он отдался альфе в ту ночь потому лишь, что умирал от боли и желания. «Мне было бы хорошо с любым альфой». Но в одной ли течке дело? Шелестят, шелестят странички памяти. Дальше, дальше. Юнги всматривается теперь в них неторопливо, сосредоточенно, внимательно. И осознание приходит. И от него не убежать. И как принять? Чимин любил. Много лет любил его. Слепого, бесчувственного идиота. Полюбил, наверное, еще до того, как Ван появился в его жизни. Потому и ревновал к омеге с ароматом жимолости. А потом в первую течку с сознанием затуманенным ласкал себя на руках у Юнги и с его именем на губах кончил тогда. И Юнги с течным донсеном, к груди прижатым, кончил тоже, не касаясь себя даже. И те несколько встреч омеги с Гесаном. Чимин хотел, чтобы Юнги ревновал? Возможно, и нет. Но Юнги ревновал! А тот день, когда альфа познакомил Чимина и Вана. Донсен приехал с олимпиады и бежал, счастливый, к хену. И на грудь ему бросился. И сказал тогда, что ему о чем-то очень важном рассказать Юнги надо. А потом вся радость в момент исчезла. И донсен ушел тогда, сбежал. Шоколадку с гвоздикой алой оставил только. И это важное несказанное на долгие годы растворилось в памяти альфы. Но теперь она, как море штормовое, которое выбрасывает на берег ракушки всех форм и размеров, выносит на поверхность воспоминания, давние и не очень, и будто под стеклом увеличительным дает взглянуть на них альфе. И тот их разговор в торговом центре через месяц или два после того, как, спасая Перца, Чимин в больницу попал. Омега после того случая изменился очень. Стал еще более задумчивым, грустным, сдержанным. Юнги казалось: у донсена тайна какая-то есть. Они гуляли тогда втроем, и Ван отлучился в туалет ненадолго. А Юнги подбородка младшего коснулся мягко, ласково посмотрел в глаза: – Чимин, мне кажется, или я не знаю чего-то, о чем должен знать? И омега улыбнулся, засмеялся даже, а потом оборвал смех резко и так просто, ровно: – Ну, ты завернул, хен. Тайна есть, конечно. Но на то и она, чтобы хранить, никому не выдавая. Да она у каждого, наверное, есть. – У меня нет от тебя никаких тайн, Чимин, – сказал тогда Юнги спокойно, уверенно, серьезно глядя в глаза друга. Чтобы теперь, спустя годы, между жизнью и смертью находясь, вспомнить тот короткий разговор и констатировать: много лет у него от себя самого была тайна. И он, глупец, скрывал ее, оберегал так тщательно, так ревностно, так долго. А когда открыл, наконец, себе же поведал, поздно было. Он опоздал на годы. Он, может, и тогда, восемнадцатилетним, опоздал. Но сейчас, лежа в палате реанимации, опутанный проводами, под капельницами и мощными обезболивающими, что сознание туманили, все равно вдруг отчетливо понимая: именно тогда было самое время открыть себе эту тайну. И Чимину открыть. И все, быть может, иначе сложилось бы. А теперь слишком поздно. Его маленький донсен, его любимый омега. Вот он идет к Юнги по сцене в свадебном костюме. Он для Юнги его надел. Знал, что они расстанутся скоро. Думали – надолго. Оказалось – навсегда. Он не мог прямо сказать о любви своему хену. Наверное, не успел однажды. А потом Ван появился. И Чимин вот так. Безмолвно. Грустью. И тайной, которую не отрицал. И костюмом свадебным. И той песней. Он, правда, умирал тогда на сцене. С улыбкой на устах. Потому что Юнги стоял рядом. И обнимал. И за руку держал. И любил. И врал себе. И Чимину врал. А потом Чимин не сдержался впервые. И был поцелуй. Первый, настоящий. А Юнги сбежал. Но часы оставались до правды. И до любви. Почувствовал ли ее Чимин, когда Юнги не от желания только, от нее сгорая, на руках нес в спальню лучшего друга? Любимого донсена. Любимого. Когда все стены между душами и телами двоих рушились, и ложь, и все дурацкие, бессмысленные предрассудки были отброшены. И все его мечты, все его фантазии о Чимине, которые он подпускал к себе ненадолго много лет, а потом гнал со стыдом, стали желанной явью. И он любил и телом, и душой. Он отпустил себя, он позволил себе. На одну ночь. А можно было, наверное, на всю жизнь. И Чимин любил тоже. Душой и телом. Халифы на час. На ночь. А через несколько часов омега уехал в Тэджон. Сейчас Юнги кажется: правильнее сказать – сбежал. И все лето убегал куда-то. А осенью улетел. И ни словом до отлета не обмолвился об этом. И никаких шансов увидеться, кажется, не оставил. Словно какую-то тайну увозил с собой. Юнги оцепенел тогда, поверить не мог. А потом отчаяние охватило, и он все повторял как заведенный: – Не уезжай, Чимин. А когда донсен трубку бросил, испытал эмоциональную боль такой силы, какой, наверное, никогда не знал прежде. На годы. За тысячи километров. Так больно не бывает, когда речь только о дружбе идет. И не срываются, наверное, так, чтобы увидеть перед долгой разлукой друга. И не плачут, когда последний крохотный шанс встретиться использовать не удается. И самолет увозит от тебя не друга, но любимого. И частичку сердца и души увозит тоже. А ты врешь себе упрямо про дружбу, когда даже Ван, наверное, давно понял: Юнги и Чимин – это про любовь. И, как мог, препятствовал тому, чтобы Мин и Пак вдвоем даже ненадолго могли остаться. И за личную жизнь омеги переживал, и Гесана, и этого Нами хромого Паку в кавалеры записывал. А после того поцелуя на выпускном кричал, что Чимина ненавидит, и требовал немедленно и окончательно сделать выбор в пользу одного из омег. Значит, не только в любви Чимина уверен был. Но… в чувствах Юнги к себе сомневался! Боялся, что альфа бросит его. Ради Чимина бросит! А теперь вот уходит сам. К истинному. Потому что любящие соулы должны быть вместе. А Юнги обречен на одиночество. И двойные муки. От предательства того, кого любил несмотря ни на что и считал истинным. И от собственной слепоты и трусости. Прозревать вообще больно, как и больно признавать: да, Мин Юнги любил Го Вана, но Пак Чимина полюбил намного раньше. И, не готовый признаться себе в любви к тому, кто много лет был другом, одну любовь наслоил на другую. Одну под другой спрятал, укрыл. И потерял обе. *** Юнги – молодой крепкий мужчина, и то, как быстро он восстанавливается после тяжелых травм, не может не радовать коллег. Через неделю из реанимации альфу переводят в обычную палату. Через полторы, обхватив плечо отца и руку папы, он делает первые пять шагов по палате. А через две – уже десять, лишь о стену рукой опираясь. Десять первых самостоятельных шагов в новую реальность и новую жизнь. В которой альфа Мин Юнги никогда не сможет стать отцом, но, возможно, когда-нибудь у него получится быть с омегой. В омеге, точнее. Юнги медленно подходит к маленькому умывальнику, впервые за четырнадцать дней с момента трагедии смотрит в небольшое, висящее над керамической чашей зеркало. С горькой усмешкой думает о том, что на месте любого омеги, даже на пике течки находящегося, сбежал бы от себя далеко и подальше. Альфа вспоминает, как, увидев его впервые после реанимации, вздрогнул всем телом папа и горьких отчаянных слез не смог сдержать, а отец просто губы закусывал, но капли текли и текли из глаз. – Красавец, да? – Юнги очень хотел, но не смог сдержаться. И не в вопросе даже было дело. В интонации. В глухом хриплом голосе, полном сарказма, раздражения, злости. И стыдно стало тут же. Потому что понял в момент одним только чистым разумом, как, должно быть, больно отцу и папе видеть таким своего ребенка: слабым, беспомощным, покалеченным. Изуродованным. Уродом. Одним. Чистым. Разумом. Испытать эмоциональную, да любую вообще боль за собственного ребенка, понять, каково это, сам Юнги не сможет никогда. Да и ладно. Да и прекрасно. Меньше проблем, меньше переживаний. А это не он разве пару недель назад браслет купил? Хотел своего мужа любимого порадовать и о наследнике попросить. И подвесок дополнительно взял по две. Две луны, два солнца. На перспективу чтобы. Альфе так почему-то четверых детишек захотелось. Двух омег. И двух альф, которые смогли бы род семейства Мин продлить. Или трех очаровательных омежек и одного альфочку. Много детишек, большая, дружная, любящая семья. Красивые, умные, успешные родители. И детки, быть может, такими же будут. Впрочем, о чем это альфа? Не будут. Нет. Род семьи Мин на нем прервется. Зато именно теперь Юнги, кажется, понимает Чимина. Тот тоже хотел много детей. У омеги ни одного пока. Но это ерунда, вопрос времени. Любимый донсен Мина – красавец и умница. Он вот-вот вернется в Корею и едва ли надолго один останется. А там и детишки появятся. И это могли быть его дети. А Чимин мог быть его омегой, его мужем, если бы после той первой и единственной их ночи не выпил таблетки. Если бы забеременел. Если бы сказал, что любит. Херня и ложь. Опять Юнги лжет себе. Если бы он просто отпустил дурацкие предрассудки, если бы на хуй послал своих тараканов гребаных, когда Чимину шестнадцать исполнилось. Признался, спросил. И ждал терпеливо два года. Всего-то жалких два года. И были бы поцелуи, и объятья, и нежность, и любовь. А потом, когда время придет, и близость. И дальше – вместе по жизни. Но все иначе вышло: Чимин близость забрал, украл на прощание как драгоценный желанный дар. И ведь Ван кричал тогда, что омега и блокаторы украл, и Юнги украсть хочет. Ван по сути кричал, что Чимин любит Юнги. Что Юнги Чимина любит. А Юнги не слышал, и вопил, что ни один омега не имеет права им распоряжаться, что он – не игрушка для омег. Теперь никто ничего не кричит, не отстаивает. Юнги не нужен своему мужу. Так Небо решило, предопределив Вану другого истинного. Юнги не нужен Чимину. Так решил Юнги. Юнги решил, что он вообще ни одному омеге не нужен. Потому что можно еще найти, наверное, омегу-чайлдфри, но вот пару, которая на брак или отношения с весьма туманными сексуальными перспективами согласится – это из области фантастики. А добавить сюда новое украшение альфы – шрам во всю щеку – и личная жизнь Юнги похоронена окончательно. Ащ! Да есть ведь еще одно «незначительное» обстоятельство, о котором Мин позабыл совсем: он же истинный чей-то. То-то бы омега с меткой диковинной птицы под лопаткой такой шикарной партии «обрадовался». Не способный зачать, с полумертвым членом и искалеченным лицом альфа. Было бы очень жестоко навязывать свою персону кому бы то ни было. И Юнги не такой чурбан, чтобы не понимать этого. Что же, он умер как альфа, муж и отец. Но как специалист вполне себе жив. И, по уверениям коллег, через пару месяцев еще и здоров будет, и на ногах. И все, что остается, профессионально совершенствоваться, расти дальше. И давать возможность омегам быть здоровыми и счастливыми. Растить и воспитывать детей, внукам радоваться. Тому уроду, что ножом его пырнул, Юнги еще благодарен должен быть. А если бы он ему руки покалечил, палец там отрезал, сухожилия, артерии и вены покромсал так, что Юнги и оперировать не смог бы никогда. Мин каждый день смотрит теперь в небольшое зеркало. К себе привыкает. Лицо уже и близко не такое отекшее, как в первые дни после операции, когда и зеркала не надо было, чтобы ощущать это. И на смену багровому приходит бледно-желтое и светло-серое. Только грубый рубец по-прежнему красно-синим отливает. Пьяный альфа в этот удар вложил, наверное, всю свою ненависть. И она, и тупое толстое лезвие широкую рваную рану оставили на ровной, гладкой коже. И в прошлом оставили все восторги окружающих по поводу того, какая она идеальная. Хотя хирурги пластические все возможное сделали, чтобы последствия смягчить. И теперь, когда рана затянулась, под свежим рубцом спряталась, медбратья добросовестно наносят на него самые крутые гелевые пластины и мази. И со временем шрам станет менее заметным, но выпуклым и широким останется. Впрочем, из трех увечий, двух физических и одного эмоционального, шрам вот этот меньше переживаний вызывает. Хотя было бы ложью сказать, что Юнги плевать совсем. Да и кому бы было плевать? Шрамы украшают мужчину. Наверное. Но не такие. И не в таких местах. Альфа вздыхает, вспоминая, как в ответ на его злое, раздраженное «красавец» папа целовал и обнимал, и повторял без конца: – Юни, Юни, мой мальчик. Самый лучший, самый любимый. Главное, ты здесь, мы вместе. Мы со всем справимся вместе, – и гладил по спутанным густым волосам, а отец просто молчал и все сжимал ласково похудевшую сильно руку лежащего на кровати сына. И Юнги заплакал тогда так же сильно, как плакал в родительском доме в объятьях отца и папы после проведенной с Чимином ночи и внезапного отъезда омеги в Тэджон, и непростого разговора с Ваном. Плакал от усталости, непонимания, и от того еще, что старая жизнь позади, и он не школьник теперь, а студент. И все изменится в жизни. И родители обнимали и гладили, и говорили, что любят, что все хорошо будет и со всем Юнги справится. Как и тогда, у него новая жизнь впереди. И только то в ней хорошо, что он вообще жив остался. И, конечно, сохранил все свои профессиональные навыки и знания. А тоску и одиночество он будет топить в работе. Он пахать будет столько, чтобы сил хватало до дома дойти и завалиться спать. И о чем-то кроме работы думать меньше. Он, пациентом будучи, на сто лет вперед надумал, кажется. И главные решения принял. И не отступит от них. *** Чимин звонит Юнги без конца. Шлет сообщения, голосовые, текстовые, видео. Юнги без конца сбрасывает и удаляет. Он Чимина удаляет из своего настоящего и будущего. Он, калека, себя удаляет из настоящего и будущего любимого омеги. Ради будущего Чимина. А на свое он забил. Чего ему стоит не отвечать, игнорировать, удалять и сбрасывать? Какая это мука смертная! Да нож того альфы – птичье перышко в сравнении с тем, на что обрекает себя Юнги. Сколько раз его палец в опасном миллиметре от кнопки активации задерживался. Сколько раз Юнги запускал чиминов кружочек-видео и немедленно, кровавыми слезами обливаясь, удалял. Нет! Один раз дашь слабину, увидишь, услышишь – потом не остановишься уже. Чимин рассердится, в конце концов, на игнор и молчание, психанет, обидится, озвереет, а потом, как альфа когда-то, скажет: – Да пошел ты на хуй, Мин Юнги. И это не просто словами, это решением, образом жизни Чимина отныне будет. Но нет. Чимин по-прежнему настойчив. Чимин не может не понимать, что случилось что-то. И не переживать не может, наверное. Он в Корею вернется совсем скоро. Не в Сеуле, так в Пусане будет разыскивать хена. К родителям его пойдет и в маленькую квартирку самого альфы. У Юнги поэтому времени мало. Да и сделать ему надо немного. Он отцу и папе рассказал про Вана и Йона, ничего не утаивая. Какой смысл? Ближе родителей у Юнги сейчас нет никого, да и не будет никогда больше. Из больницы он поедет в их новый дом. Поживет пару месяцев, восстановится, а там посмотрит. Ему еще один разговор предстоит скоро. Короткий совсем. И одна встреча. Он и не хотел бы ее. Но иначе нельзя. Альфа из их с мужем прошлого только две вещи себе оставить хочет, непременно должен оставить. И обе они принадлежат прошлому Юнги и Чимина. Мин уверен: Ван поймет. Ван любит и любим. Ван счастлив и не будет злиться. А пока? Пока Юнги вносит телефон настойчивого омеги Пак Чимина в черный список. *** У Юнги с заведующим отделением Лим Мусоном и заместителем главврача Кваном Кунсу откровенный разговор состоялся, когда альфа провел в больнице около двух недель. И еще как минимум столько же ему предстояло пробыть здесь. После чего Мину предоставлялся месяц отпуска для окончательного восстановления. – Мальчик мой, – Лим очистил, а Кунсу протянул молодому коллеге гигантских размеров мандарин, – прошу прощения за то, что, скорее всего, мы вынуждены проявить некоторую бестактность. Но эти вопросы, как бы вам ни казалось, не только и не столько в плоскости вашей личной жизни лежат. Тут медицинский аспект больше. И для начала… Скажите, кому из близких родственников пациентов, лежащих в реанимации, разрешены визиты к ним в любое время дня и ночи? Юнги вздохнул, догадываясь, к чему клонят его коллеги. Он, едва в себя пришел, понимал, что этот разговор, скорее всего, неизбежен. И рад был отложить его в дальний ящик. И удивлялся, признаться, что нимы не начали его, когда Мин в реанимации лежал. Как бы ни было, Юнги сразу решил, что двум самым близким своим коллегам, отличным наставникам, да что там, друзьям практически, расскажет все без утайки. – Соулам, истинным. Врачи кивнули в унисон, а Кван продолжил: – Потому что… – Потому что истинность, если она не формальная, а на взаимных чувствах основана, способна едва ли не чудеса исцеления творить. Да и само выздоровление пациента, когда рядом с ним находится предназначенный, проходит значительно быстрее, – холодно-равнодушно произнес Юнги. Любое сказанное слово, пусть и меньше уже, отдавалось глухой болью в ране на щеке и препятствовало ее скорейшему заживлению. Так что Мин молчал все больше. Впрочем, безмолвствовал еще и потому, что говорить с кем бы то ни было не хотелось от слова совсем. А от только что произнесенной фразы болело вдобавок не только снаружи, но и внутри. Наверное, в незримой субстанции под названием душа, в существование которой Юнги верил моментами. Как правило, когда очень хорошо или, вот как сейчас, очень плохо было. – Теория, мой мальчик, как всегда на высоте, – кивнул Лим, а потом помолчал, захрустел пальцами, промолвил смято. – А что же... м-м-м... практика? – Юнги, – Кван Кунсу вздохнул. – Ваш супруг... Вы ведь истинные с ним. Помню, сами упомянули об этом вскользь на одном из новогодних корпоративов. Так почему же он не пришел ни… – Ван не мой истинный, господин Кван, – Юнги опустил голову, сказал глухо. – Я узнал об этом в ту ночь, когда попал в реанимацию. Мы ведь на сутки раньше вернулись из командировки, а я не предупредил об этом мужа. Он… Ван со своим соулом был. Все трое замолчали, а Мусон, желая сгладить неловкую паузу, спросил, проклиная затем себя внутренне за бестактный вопрос, первым пришедший в голову и невольно сорвавшийся с губ: – Почему вы решили, что тот альфа истинный? – О, Лим-ним, тут вне всякого. Соул моего мужа, – Юнги выдавил короткий едкий смешок, – сидел ко мне спиной на постели. И у него под левой лопаткой был знак, точная копия ванова. Тогда как в наших с мужем артах одинаковые только крылья. Я ушел сразу же. Бесцельно ездил по городу, пока тот мальчик на пути у меня не оказался. Ну а дальше вы знаете. Я вез Вану в подарок браслет с луной и солнцем, помните, показывал вам. Хотел подарить, попросить о наследнике. Мин замолчал, спрятал лицо в ладонях. – Мальчик мой, – Мусон устроился рядом на краешке постели, – вы идете на поправку, скоро сможете вернуться в отделение как хирург. Должны вернуться. Вы не просто всегда любили свою работу, горели ею. Вы совсем молоды, но при этом уже являетесь отличным специалистом. А через несколько лет будете блестящим хирургом. Учитывая мой инфаркт, из которого в любой момент что угодно может вытечь… – Юнги и Кунсу одновременно возмущенно фыркнули. – Словом, на своем месте, случись что со мной, я очень хотел бы видеть вас. – Мусон-ним, да вы о чем вообще? – Юнги так заметно оживился впервые с тех пор, как пришел в себя после операции. – Такой ценой? Да ни за что… И потом… Лим выставил вперед ладони в примиряющем жесте, чуть повел ими, улыбнулся: любые слова стоили того, чтобы вывести Юнги из мрачной задумчивости, в которой он пребывал сейчас неизменно. – Сколько омег, доктор Мин, нуждались и всегда будут нуждаться в вашей помощи. К вам уже сейчас стоит очередь из тех плановых пациентов, операции которым пришлось отложить из-за случившегося. Ни один не захотел, чтобы его оперировал другой хирург. Все они ждут вас. Мы вас ждем. Мусон замолчал, задумался. А потом, всегда спокойный, сдержанный, оживился резко, выдал эмоционально: – Ащ, да вот ведь еще что: господин Шин-младший собирается уходить из клиники. Он за последний год работы поднаторел, конечно, в практике... – Йон увольняется? – перебив, пораженно переспросил Юнги. – Подал мне заявление через неделю после того, что с вами случилось, а пару дней назад в отпуск ушел. Причем главврач в отпуск сына велел отпустить, а заявление на увольнение просил пока не подписывать. – Господин Лим, – Юнги опустил голову, – не надо. И не подписывайте. Это не Шин, это я уйду, как только поправлюсь. Пожалуйста, – видя, как напряглись и едва ли не в момент готовы были заговорить старшие коллеги, продолжил Юнги. – Убеждать меня в обратном совершенно бесполезно, я не изменю это решение ни при каких условиях. Времени обдумать и взвесить все было достаточно. У меня начинается новая жизнь, пусть я и не сам выбрал ее. Значит, настало время все поменять радикально. Я не только из клиники уйду, уеду из Сеула в какой-нибудь город небольшой. На периферии часто не хватает квалифицированных специалистов, да вообще не хватает. А разве омеги из небольших городов меньше жителей мегаполисов заслуживают помощи профессионалов? Вот и отправлюсь в такое местечко, и там постараюсь принести максимум пользы пациентам, их здоровье и жизни сохранить, раз уж моя собственная... Я ведь, благодаря вам, – взглянул тепло на расстроенных коллег, – действительно, многое знаю и умею. А начать новую жизнь хочу там, где никто не будет знать ни меня, ни того, что со мной случилось. И жалеть не будет. Или смотреть косо, или насмехаться. И я в любом случае не могу и не буду работать ни со старшим, ни с младшим господами Шин. Уверен, что главврач уже знает и об истинности Вана и Йона, и о том, почему я в клинику попал. Пожалуйста, друзья мои... Говорят, что оставаться всегда тяжелее, чем уезжать. На самом деле, мне очень тяжело. Но оставаться не только в квартире, но и в городе, где я был счастлив столько лет и столько лет заблуждался, я тоже не хочу и не буду. И я ведь всегда смогу рассчитывать на вашу виртуальную консультацию и помощь, если случаи будут сверхсложные?.. – Юнги, мальчик мой, что ты задумал, зачем? – Кунсу подошел к кровати, присел на корточки перед ней, длинные умные чуткие пальцы альфы взял в свои. Действуя грамотно, точно, этими пальцами, руками молодой доктор Мин стольким омегам подарил здоровье, новую, лучшую жизнь. А его собственная, когда он очередную спасти пытался, чуть не прервалась. И вот теперь он не только на личное одиночество себя обрекает, но даже с теми, кого называет сейчас друзьями, кто и его считает не коллегой только, а другом, расстается ради новой какой-то жизни. – Юнги, куда бы ты ни поехал, ты не спрячешься. Твое имя в медицинской среде многим отлично известно c тех пор, как ты, будучи старшекурсником, спас малыша и папу. И место работы, одна из самых престижных клиник Кореи, указано в твоей трудовой карточке. А ты собираешься предпочесть ей какую-нибудь скромную провинциальную больницу. Это не может не вызвать кривотолков и еще более пристального внимания к тебе. Да и муж твой в Корее – персона популярная. А ты приедешь на новое место работы один. – Ну, у Вана наверняка скоро будет другая фамилия. А я буду рассчитывать на то, что мои новые коллеги не станут задавать некорректные вопросы. Да я в любом случае не обязан на них отвечать. И мне все равно, что будут думать о Мин Юнги и его личной жизни другие. Лишь бы они делали это молча. Главное для меня, чтобы я как врач был хорош, и работа моя не вызывала нареканий. Лим-ним, – посмотрел на расстроенного Мусона, улыбнулся вдруг тепло, искренне, – вы ведь дадите своему подопечному хорошую рекомендацию? А я постараюсь соответствовать. – Дам, конечно, но кто бы знал, чего мне это стоить будет. – Скажи, Юнги, а если бы отец и сын Шины покинули клинику, ты остался бы здесь? – спросил Кван, взглянув пристально на молодого коллегу. Мальчик, который и взрослел, и профессионально рос на его глазах. Умный, перспективный, талантливый. Вечно жадный до новых знаний и умений студент, превратившийся в прекрасного врача. Квану Кунсу Юнги напоминает сейчас Феникса, диковинную птицу, что он увидел в какой-то момент на теле молодого коллеги, в глубоком сне лежавшего на операционном столе с покалеченными в одно мгновенье лицом, сущностью и жизнью в целом. Они за два часа до этого расстались с Юнги и Мусоном в аэропорту. Мин, улыбающийся, домой направлялся, радуясь и успешно прошедшей конференции, и возможности увидеть и обнять любимого мужа на сутки раньше запланированного. И все пошло прахом. Юнги, как Феникс, горит сейчас в огне крушения всех надежд, предательства, поломанной жизни. Но Феникс ведь и возрождается непременно. «Небо, дай ему сил восстать, и жить дальше», – просит безмолвно, сдерживая слезы. – Если бы даже господа Шины покинули клинику, я все равно уехал бы сейчас. Чтобы принять случившееся, принять после случившегося себя, научиться жить таким, каким я стал. Мне нужно время и новое место для новой жизни, для нового себя. Папа и отец продали незадолго до того, что со мной случилось, их и мою квартиры в Пусане. Себе купили дом в пригороде. А деньги, вырученные от продажи моей… Мы ведь с Ваном… Я тоже планировал начать строить дом рядом с Сеулом. Но теперь… – замолчал, сжимая в пальцах одной руки одеяло, сглатывая тяжело и не имея сил продолжать. Кван накрыл руку Мина своей: – Вы еще построите его Юнги. Альфа, который на своем теле носит Феникса, возродится для новой жизни. И, если Небу будет угодно, встретит еще одного, своего, Феникса. А истинность, вы же помните, творит чудеса. «Не в этой жизни, наверное», – беззвучно произносит Юнги, касаясь пальцами щеки, грубого иссиня-багрового шрама в виде буквы J на ней. Буква J. Насмешка или укол, или укор судьбы? Отныне и до конца жизни она будет напоминать Юнги не просто о друге, но о любимом омеге, о собственной слепоте, из-за которой он потерял Чимина. Хотя Чимин, как и Ван, не его истинный. И, Юнги глаза опускает, тоже мог бы встретить своего соула, а Мина послать в пешее любовное. Но все внутри кричит, сопротивляется такой перспективе, и Феникс оживает почему-то: мягкое тепло от рисунка по всему почти телу распространяется. Ласкает, гладит, целует кожу. Нежно, осторожно. Робко. Как ласкал, гладил, касался альфы в ту ночь Чимин. Маленький донсен, который любил и, возможно, продолжает любить Юнги. И именно поэтому до сих пор одинок. И даже спустя пять лет так и не встретил альфу, которому отдал бы свое сердце. А Юнги? Ему не забыть их прошлое. Но в его будущем нет Чимина. Ради Чимина. Ради того, чтобы у донсена в жизни появился все-таки любящий и любимый альфа. Надежный. Заботливый. Здоровый. Красивый. Такого альфу, каким никогда не был или не будет уже Юнги, пусть Небо пошлет Чимину. Его любимому донсену. Его потерянному любимому. *** Гудки в трубке тянутся один за другим, и Юнги не верит уже, что звонок результативным будет, когда, наконец, раздается тихое, робкое и со вздохом: – Привет, Юнги. – Привет, Ван. Не буду мучить разговорами, а вот просьба у меня бу... Омега не дает договорить, чуть увереннее, с энтузиазмом: – Конечно. Все, что смогу… – Я заеду послезавтра вечером, спустись, пожалуйста, вниз: верну тебе ключи от квартиры, а ты принеси мне мой ноут рабочий, фотографию и Феникса, что около него стояли. – И все? – Ван спрашивает пораженно и, кажется, с обидой. Юнги тихонько коротко усмехается: – И все. – После стольких лет нашей совместной жизни ты просишь вернуть тебе лишь старую фотографию со своим дружком и им же сплетенного уродца, – напряжение отчетливо слышно в голосе. – Уродца? О, Ван, ты не мог бы подобрать более точное слово. Уродец для урода. Хотя Феникс у парней получился очень милый. Ладно. Мне кажется, я прошу не так много. – Твоя просьба звучит просто оскорбительно. Обидно. – Прости, если оскорбил, Ван. Давай-ка еще разок оскорблю. Йону не надо увольняться из клиники. Я уезжаю из Сеула и больше не работаю в отделении оперативной омегологии. Полчаса назад подал заявление об увольнении главврачу, секретарь позвонил мне десять минут спустя, сказал, господин Шин подписал бумагу. Документы, необходимые для развода, вышлю на электронку. Ну, или сам приеду, если остро понадоблюсь. Впрочем, детей у нас, – голос альфы дрогнул, – нет, квартира тебе принадлежит, развод состоится по обоюдному согласию. Не думаю, что какие-то проблемы будут. Так что ты в двух шагах от свободы, Ван. – Типа, благородный, да, Юнги? А я дерьмо последнее? Изменил, и по моей вине ты чуть ли не на тот свет отправился… Юнги молчит некоторое время, а потом с плохо скрытым упреком: – Ты мог рассказать сразу, Ван. Как только узнал о вашей истинности, почувствовал, что я не нужен тебе. – Значит, ты все-таки считаешь, что это я виноват в произошедшем с тобой. А сам?! Если бы ты позвонил, предупредил, что раньше возвращаешься… – Ван, с тех пор, как вы впервые встретились с соулом, прошло больше полугода. Неужели за эти шесть месяцев ты так и не нашел времени, чтобы рассказать мне обо всем? Или вы после первой встречи с Йоном в ресторане не виделись ни разу до того момента, когда оказались в нашей с тобой спальне в ту ночь? – Юнги, я, в самом деле, ждал твоего возвращения из Берлина, чтобы рассказать обо всем, чтобы развод попросить. – А я ехал из Берлина, чтобы попросить тебя о ребенке, Ван. Я любимого омегу, мужа хотел попросить о ребенке. – О ребенке?! Да я в последние месяцы, с тобой находясь, даже кончить не мог. Какой ребенок? Ребенка я могу родить только от соула. – Не мог… – голос дрогнул. – Зачем же ты врал столько времени? Зачем в постель со мной ложился? – Я жалел тебя. И… набирался смелости, чтобы рассказать. Мы все-таки немало лет прожили вместе и любили друг друга, и считали истинными. К тому же Йон – твой коллега, а Угиль-ним – начальник. Ты бы в глазах остальных сотрудников выглядел этакой жертвой, а Йон – последним негодяем. И если бы Шин-старший указывал тебе справедливо на какие-то твои ошибки и недочеты в работе, еще бы и на него гнали. Мало того, что сынок увел у бедного-несчастного Юнги-щи мужа, так и отец Йона без дела к доктору Мину придирается. Поэтому Йон и написал заявление на увольнение. Готов был уйти на менее престижную должность в другую клинику, лишь бы тебе комфортнее было. Мы оба понимали: когда ты узнаешь всю правду, работать рядом вы не сможете. Поэтому тоже поддержал решение Йона. – Я все понял, Ван. Пожалуйста, верни то, о чем я просил. Больше мне не надо ничего. – Ты так просто отпускаешь меня. Я думал, все будет сложнее. – Ты радуешься? Или обвиняешь меня в этом? – Юнги, это ты, кажется, пытаешься обвинить меня в том, что я истинный другого? Альфа вздохнул, промолвил устало: – Я ни в чем не пытаюсь обвинить тебя, Ван. Но если бы ты не тянул столько, у меня был бы хоть какой-то шанс начать нормальную жизнь. – С Чимином? – Тебе не все ли равно, с кем? Это ведь не я ушел. И, кажется, за годы нашего брака ни разу не дал повода усомниться в моей любви и верности. Было бы странно, если бы после всего случившегося я хотел оставить себе что-то, что напоминает о тебе. А Чимин? Это просто память о лучшем друге. Да и Юджин, вручая мне Феникса, сказал, что эта птичка принесет мне счастье. Что-то пошло не так, но кто отберет у меня надежду? Я заеду послезавтра вечером. Короткие гудки раздаются в трубке. Ван идет в гостиную, с нижней полки маленького комода достает рабочий ноут мужа и лежащие сверху фотографию в рамке и фигурку Феникса. Смотрит на снимок, вздыхая тяжело: как бы он ни хорохорился перед Юнги, чувство вины не отпускает. Да, если бы на пару недель, на пару дней раньше рассказать обо всем мужу. Но Ван, в самом деле, не решался. Он боролся за любовь Юнги когда-то. С Чимином боролся. И с самим Юнги! Ван едва ли не с первого дня знакомства с Паком предположил, что тот любит своего хена. И оказался прав. А потом в школе Юнги увидел избитого Чимина. И готов был на колени перед ним рухнуть, и плакал, и обнимал, и прижимал, и смотрел так, что только слепец не понял бы: альфа тоже любит этого мальчишку. Только бежит почему-то от своего чувства. И Ван бежал вместе с Юнги, и помогал ему прятать любовь, и прятаться от нее, и не давал осознать и принять. А она, неуемная, прорастала иногда. Но Го научился бороться с ней и Юнги научил. А потом и сам Чимин помог здорово. Что уж там переклинило в этой голове – одному Небу известно. Да только, переспав с Юнги, Пак сам ушел в сторону. А потом сбежал. И Ван с Мином почти пять лет душа в душу жили. А потом у омеги проблемы начались в постели и закончились, когда он Йона встретил. Ван через неделю после того знакомства в ресторане в отделение оперативной омегологии позвонил сам. И попросил к телефону господина Шина. И понеслось, и закрутилось. И было бы все отлично, если бы Юнги не застал их с истинным. Да и в том, что застал, беды бы большой не было. Если бы не… Слишком много несуществующих «бы». И одна правда, которую Йон, узнав от коллег, не стал скрывать от Вана: у Юнги никогда не будет детей. У Юнги, скорее всего, никогда не будет полноценной сексуальной жизни. У Юнги уродливый шрам через всю щеку. Ну и всякие там эмоциональные травмы на фоне этих неприятных фактов. Но в этом, на самом деле, никто не виноват. Так обстоятельства сложились. Судьба такая. На роду написано. И вообще, Юнги сам виноват! Ван тысячу раз повторяет себе это. А в тысячу первый совесть бескомпромиссно выдает: ты должен был рассказать Юнги сразу. Ты не имел права приводить истинного в дом до тех пор, пока из него, узнав правду, не уйдет твой муж. И омега снова убеждал себя, совесть и Юнги, с которым вел долгие внутренние диалоги, что не виноват. На внутренних, кстати, все и заканчивалось. Ни позвонить мужу, ни, тем более, пойти к нему, у Вана смелости не хватило. Звонки родителей Юнги он с самого начала игнорировал, а потом супруги Мин перестали ему набирать. Сам Ван позвонил в отделение реанимации лишь однажды, на следующий после случившегося день. Омеге объяснили, что состояние его мужа стабильно тяжелое и он подключен к аппарату ИВЛ. А потом врач, представившийся Лим Мусоном, сказал, что супруга и истинного Мин Юнги ждут в отделении в любое время дня... Дальше Ван слушать не стал, трубку бросил. И не звонил в реанимацию больше. Йон рассказывал ему о пока еще муже. Ван переводит взгляд на фотографию, которую за много лет до каждого мелкого штришка изучил. Чимину шестнадцать, Юнги семнадцать. Стоят в обнимку, глазами и улыбками сияют. Счастливые, юные. Красивые! Интересно, Чимин тогда уже был влюблен в Юнги? И почему даже сейчас это небезразлично Вану? Почему даже сейчас, счастливый, с истинным, подлинно любимым альфой рядом, он так люто ненавидит Чимина? Го понимал, что рано или поздно ему придется поговорить с Юнги, и у омеги живот скручивало от ужаса и волнения, когда он думал об этом. Ван ждал бесконечных упреков, жалоб, едва ли не проклятий в свой адрес. И готовился отражать их яростно. И ошарашен был, когда лишь один, самый очевидный, справедливый услышал. И не понимал, почему его так взбесила единственная просьба мужа, от которого Ван сам ушел? Почему она злой, унизительной, жгучей пощечиной прилетела омеге? Не потому ли, что самой главной ценностью, которую Мин хотел забрать после их с Ваном пятилетнего брака, стала старая фотография Юнги и Чимина и корявая птица из бисера, тоже Чимином сплетенная. «А ты, Ван, хотел, чтобы Юнги твое фото на память взял?» – интересуется совесть. И ответить нечего, но молодой мужчина все равно смотрит на снимок с отвращением, шипит: – Даже сейчас, мерзкая дрянь, ты переходишь мне дорогу, смеешься надо мной. Рамка летит в стену, стекло разбивается на множество осколков. А маленького Феникса Ван в кулаке мнет яростно. Сплюснутую, деформированную птицу бросая в стену следом, шипит: – Будь ты проклят, Чимин! Ненавижу тебя, всегда ненавидеть буду… *** Шин Йон, как и его истинный, на произошедшее с Юнги забить не может, хоть и очень старается. Он давно уже Вану говорил, что альфе рассказать обо всем надо. Сам собирался, да откладывал. И уж никак не мог знать, что за их с соулом счастье Юнги заплатит. Притом непомерно высокую цену. – Мин сам виноват, надо было предупредить. Или не сбегать тогда, как истеричный омега в течке, остаться, поговорить, – повторял без конца, ненадолго успокаивая себя и Вана. – Ты сам не нашел мужества объяснить все Юнги. Он был бы травмирован морально, но цел физически, – холодно, спокойной парировала совесть. – А теперь у него нет шансов на нормальную жизнь и на новую семью. – Нет, и ладно. Он же на омегологии помешан. В ней и найдет утешение. И свыкнется рано или поздно с тем, что случилось, – успокаивал себя и совесть Йон. – И мы с Ваном переживем эту неприятность. Вместе мы все переживем. С работы вот только уйти придется. Даже если Юнги не поделится ни с кем из коллег о том, что стало причиной случившейся с ним неприятности, работать бок о бок мы все равно не сможем. Так что окажу уж ему услугу, уйду из клиники в другое какое-нибудь место. Да и от отца уйду тоже. Хорошо, конечно, когда у тебя такая помощь и защита за спиной, да ведь и работать тут сложно. Найду попроще что-нибудь. Поднаторею, попрактикуюсь. А вернуться сюда, если что, всегда успею. Отец из кожи вон вылезет, дружков своих из правительства подключит, как подключил уже однажды. Все хорошо будет. У нас с Ваном все непременно будет хорошо. А Юнги? У него судьба такая. И ничего не сделаешь. Едва Йон узнал, что Мина из реанимации переводят в обычную палату, на стол заведующему отделением оперативной омегологии положил два заявления: на отпуск и об уходе. *** Юнги стоит около дома, который за столько лет, здесь проведенных, своим считать привык. Больше месяца назад он, довольный, полный планов и надежд, сжимая ручку чемодана в одной руке и ключи от их с Ваном уютного семейного гнезда в другой, зашел туда, не представляя даже, что спустя минуты навсегда покинет ставшие родными стены. Дом, квартира, жилье, холостяцкая берлога. Как угодно можно будет назвать место, в котором Юнги жить предстоит, но только не семейное гнездо. Потому что своей семьи у альфы нет и никогда не будет. Он и сейчас в ладони ключи сжимает, смотрит на идущего к нему с двумя чемоданами Вана, но сам не двигается. Мину больше трех килограмм еще два месяца поднимать нельзя. Да и не просил Юнги ничего, кроме нескольких самых необходимых вещей, а они совсем немного весили. Ван подходит, в глаза смотрит. Именно в глаза. Хотя и на лицо хотел бы. Любопытно, все же, но невозможно: оно под глухой черной медицинской маской скрыто. Впрочем, темный материал не прячет чрезвычайную сейчас худобу лица альфы. Да и сам Юнги исхудал за эти шесть недель очень. И синяки на руках, кистях и запястьях от бесконечных капельниц еще свежи и ярки. Ван морально готовился к встрече. Поэтому буднично и спокойно: – Привет, Юнги. Я подумал, вдруг тебе все-таки понадобятся какие-то вещи. А альфа не готовился вовсе. Но буднично и спокойно: – Привет, Ван. Спасибо. Вещи лишними, наверное, не будут. Я только в багажник попрошу тебя положить их. Справишься? – Конечно. – А моя просьба? – Все, о чем ты просил, в маленьком чемодане. – Спасибо… Ван, напоследок спросить хочу. Омега напрягается, кулаки стискивает, смотрит исподлобья, выплевывает короткое, злое-раздраженное: – Ну? – Несколько дней назад ты говорил, а я не сразу уловил, позже дошло, что ребенка можешь родить только от соула. Ты имел в виду, что хочешь родить именно от соула? Или от него только и можешь зачать? Впрочем, это теперь неважно. Скажи только: тогда, пять лет назад, ты действительно ждал от меня ребенка? Ван молчит, голову опускает. А Юнги смотрит на него, потом снимает маску, обнажая лицо и уродливый сине-алый шрам, что под правым глазом начинается, почти до линии челюсти доходит и, изогнувшись плавно, хвостик вверх поднимает. Говорит так мягко, ласково: – Вани, роза моя, взгляни на меня. Омега, пораженный этим тоном неожиданным, обращением, которое навсегда, кажется, кануло в прошлое, выполняет просьбу. И сдержаться не может: испуг, неприязнь на лице отражаются, в глазах вспыхивают, коротким «ах» с губ срываются. А потом, когда шок проходит, удивление накрывает. У альфы на щеке не просто шрам, там буква J. Отчетливая, яркая. Уродливая. Такая лишняя, ненужная, словно пьяный раздолбай рабочий плямкнул немного цветной дешевой штукатурки на идеально-гладкую, дорогой белоснежной краской покрытую стену. И этот ком выпуклый, вызывающий, ненужно-яркий, все идеальное, совершенное испортил. Его бы ножом острым соскрести, чтобы снова идеально было. Тупым ножом. Нанесли. Острым ножом. Не соскрести. А Юнги смотрит, улыбается. Улыбка, как шрам. И на щеке еще один. Он на него показывает: – Ван, поверь, вот это – ерунда. А то, что на самом деле болит, оно не видно. Никому никогда не будет видно. И не дай Небо тебе и твоему истинному узнать, каково это, когда душа болит так, что в ее существование начинаешь верить. – Ты можешь теперь поискать утешения у своего любимого донсена, – Ван не удержался, швырнул в спину уходящему мужу пригоршню злых слов. Юнги замер на секунду, опустил плечи, к двери машины пошел. А вслед понеслось теперь отчаянно-искреннее, со слезами: – Прости, Юнги, прости, пожалуйста. За все прости. Альфа не оборачивается и будто не слышит: – Будь счастлив, Ван. Машина Юнги плавно трогается и выезжает с парковки. А омега нежданные, ненужные слезы утирает, шепчет: – Я бы не удивился, если бы твоим истинным Пак Чимин оказался. Наверное, даже в аду это знают. И сам ад управлял рукой того дебила, который ножом резал тебе на щеке первую букву имени омеги. Вот только кому ты нужен сейчас такой, Мин Юнги? *** Альфа паркует машину на дальней окраине Сеула, недалеко от моста через Ханган. И остановка, и стоянка в этом месте запрещены, но молодому мужчине плевать, если честно. Да и дела у него на пару минут. Он до центра моста доходит, достает из кармана джинсов небольшой футляр. Смотрит на него недолго, вздыхает тяжело, а потом поддевает решительно пальцами плотно закрытую крышку. На белом атласе внутри лежит платиновый браслет с двумя подвесками – луной и солнцем. Рядом, на крохотной тканевой петле, еще несколько таких же подвесок. Альфа глядит на изящные вещицы недолго, потом крышку закрывает. Закусывает губы, запрокидывает голову. Слезы бегут по бледным щекам, по красно-синему шраму... Мужчина руку с футляром через перила тянет и размыкает пальцы тут же, говоря себе мысленно, что если бы кто-то сейчас следом за браслетом и его в воды Хангана отправил, он бы и сопротивляться не стал. Кажется, больнее, чем есть, не могло быть. Но, покидая Сеул, альфа позвонил в городскую омегологическую больницу, чтобы услышать, что молоденький омега, которого в ту дождливую ночь он пытался спасти, умер, так и не приходя в сознание, неделю назад. Юнги показалось тогда, что его ударили ножом еще раз. И эта, новая рана, едва ли закроется когда-нибудь. И с ней, как и с теми, что он в ту ночь получил, ему придется существовать дальше. Не жить. Существовать. Гореть, как Фениксу. Но не сгорать. А значит, не иметь возможности возродиться. *** С тех пор, как пропал Юнги, Чимин в каком-то смысле пропал тоже. Он и так переживал, тревожился за Мина в последнее время. Безо всяких причин, без поводов места себе не находил. А после последнего разговора, накануне отъезда альфы в Берлин, позвонил Намджуну и Хосоку и заплакал. – Мне страшно за него. Сам не знаю, почему. Супруги Ким все свое красноречие приложили тогда, чтобы успокоить лучшего друга. А через девять дней Чимина, во сне кричавшего от боли, разбудил малыш Юни. Феникс горел под левой лопаткой омеги. И Чимин горел снова. От иррационального, казавшегося беспричинным страха. А потом прошло десять, одиннадцать и двенадцать дней. Но Юнги так и не перезвонил. И Чимин устроил мобильный марафон длинною в месяц. Он звонил без конца альфе, и писал, и голосовые отправлял, и видео. Вначале спокойно, затем по нарастающей. С волнением, с тревогой, со страхом, с ужасом. С тщательно сдерживаемыми слезами. А потом, записывая кружки и слова, рыдал, умоляя снять трубку. Прося хоть об одном, самом коротком голосовом. Хоть об одном предложении. Хоть об одном слове. Тщетно. В какой-то момент телефон Юнги и вовсе перешел в режим «абонент не абонент», а Чимина накрыло депрессией, которой, казалось, конца не будет. Он на работе только, в реанимации детской, будто в особый вакуум погружался. Отрубался от всего внешнего, концентрировался лишь на стоящих перед ним задачах. А дома не жил, существовал будто. Если бы Юнбин не тормошил его, не нагружал домашними делами, не напоминал о том, что Юни завтра вечером надо в бассейн отвезти, а послезавтра на английский, а нынче погода хорошая и не мешало бы папе с сыном свежим воздухом подышать, омега сидел бы, в одну точку глядя, или, правильнее сказать, прямоугольник. Монитор мобильника. Погасший, мертвый. Такой же, каким от тревоги и переживаний за Юнги стал Чимин. Маленький Юни подошел однажды к застывшему в кресле папе, пряча за спиной руку. Сдерживая слезы, спросил: – Пап, я плохой у тебя ребенок? Чимин глянул удивленно, привлек к себе нежно: – Зефирка моя любимая, с чего ты взял? – Ты почти не разговариваешь со мной сейчас и не играешь совсем, и грустный все время. И не спрашиваешь, как у меня дела на кружках разных. А я в бассейне быстрее всех проплыл вчера десять метров. И учитель английского сказал, что мой рассказ про папу был самый красивый. И в саду я раньше остальных решил примеры по математике. И про бронзового жука, которого мы на прогулке поймали, рассказал ребятам и воспитателю. Я же люблю про живность всякую смотреть передачи, – а потом замолчал, вздохнул и заплакал. – Папочка, любимый, ты скажи, что мне сделать, чем тебя порадовать, чтобы ты улыбнулся. А Чимин обнял крепко и сам сквозь слезы: – Ты самый лучший мальчик у меня. Я очень-очень тебя люблю. Юни, солнышко, не в тебе дело. Омежка отстранился: – Из-за отца, значит?.. – вздохнул поначалу с облегчением, а потом с недетской грустью. – Я слышал, ты с дядей Намджуном разговаривал. И Чимин не стал отрицать, и про то, что подслушивать плохо, не читал лекций. Кивнул только. – Хорошо, что не из-за меня все-таки, – сказал серьезно, а потом таким же тоном добавил. – Папа, отец непременно найдется. Я точно это знаю, вот прям чувствую. И я расскажу ему обо всех своих успехах. И про жука расскажу. Он же знает про жуков. Он же биологию знает. А потом ручку свою маленькую достал, наконец, из-за спины, протянул Чимину шоколадку с прекрасной алой гвоздикой на обертке. – Это тебе. Я сам на нее заработал. Всю неделю помогал дедушке Юнбину ужины готовить, а деду Хенсу порядок в кабинете навел. Я, конечно, не влюбленный японский альфа, пап, но я просто очень тебя люблю. – Откуда ты знаешь, сынок, кому в Японии дарят алые гвоздики? – удивился Чимин. – Тоже мне секрет, – наморщил нос Юни. – В Инстаграмме тысячу раз видел, в ТикТоке и того больше. И-и-и... Ну-у-у... – засмущался очаровательно. – Ну-у-у... – ласково поддразнил и улыбнулся мягко Чимин. – В садике альфочка один подарил мне маленькую шоколадку с гвоздикой. Сказал, что я самый красивый омега и нравлюсь ему очень. И он в секцию бокса записался специально, чтобы защищать меня, если обидит кто-то. И я, знаешь, решил с ним тоже ходить, чтобы тебя защищать пока отец не вернется. Если вернется... Ты только не плачь больше. Омега прижал к себе Юни: – Я постараюсь, зефирка. Но на бокс идти не стоит. Давай побережем твой прелестный носик. Достаточно того, что мой с горбинкой. – Она тебя не портит, пап, ты очень красивый, – омежка утер мокрый носик ладошкой в точности так, как это сам Чимин делал когда-то. – Но на бокс не пойду тогда, ладно. Мне мой носик тоже очень нравится. А отец, он тоже дарил тебе шоколадку с гвоздикой? Или просто цветочек? – Шоколадку дарил, но он, – Чимин вздохнул тихонько, – не знает, кому на самом деле в Японии принято дарить такие цветы и сладости. Развернул обертку, протянул сыну лакомство: – Угощайся, защитник мой любимый. Юни засиял, отломил внушительный кусок шоколада и перед тем, как положить его в ротик, сообщил папе строго: – Когда-нибудь я непременно объясню отцу про гвоздику. Чимин улыбнулся. И постарался взять себя в руки, чтобы, вопреки обещанию, не заплакать прямо сейчас. Он, в самом деле, старался теперь быть сильнее. А если и плакал, то так, чтобы сын не видел. Но тосковал без Юнги по-прежнему сильно, и загибался от неизвестности. И последние силы тратил на то, чтобы скрыть тоску. И каждой клеткой рвался в Корею. Чтобы быть поближе к Юнги, чтобы хоть в одной стране с ним быть. Наверное. И разыскать попытаться. И папа с отцом, глядя на угасающего любимого ребенка, приняли решение, что омеги в Корею отправятся как можно быстрее. Квартира в Пусане была продана накануне отлета в Японию: Хенсу по возвращении из Токио ждала руководящая должность в головном офисе компании в Сеуле. И альфа, который в Стране восходящего солнца должен был провести еще год-полтора, снял на это время для своих любимых омег квартиру в Ульсане, где жили родители Юнбина. Чимин, узнав о скором возвращении в Корею, ожил. Он бы уже сейчас немедленно, кажется, полетел в Пусан к родителям Юнги, чтобы узнать хоть что-то о том, кого все годы разлуки продолжал любить душой и телом. А спустя пару месяцев надежда стеклянным хрупким шаром разбилась у дверей квартиры супругов Мин, а потом и у квартиры самого Юнги. И там, и там были новые жильцы, о предыдущих ничего не знавшие. Правда, альфа, нынешний хозяин квартиры хена, сказал омеге, что риелтор упомянул вскользь: мол, экс-владелец дом будет строить в пригороде Сеула, вот родители и продают его жилье. А потом Чимин наткнулся пару раз на телеинтервью с топ-моделью и заместителем директора Национальной школы красоты Мин Ваном. Итак, Юнги хотел построить дом. А Ван, беседуя с журналистами, на убитого горем мужа никак не походил. Был прекрасен, оживлен, весел. О личной жизни, правда, ни слова не говорил. Однако Пак, сопоставляя два факта, успокаивал себя тем, что с Юнги, возможно, не все так плохо. Вот только почему Мин прервал всякое общение с Чимином? Почему покинул клинику, которую обожал, за право работать в которой столько лет боролся? Где он сейчас?! У Чимина не было ответов, как не имелось возможности их найти. Все, что оставалось, смириться, принять решение Юнги и попытаться жить дальше. Чимин, проведя месяц в Ульсане, уехал в Сеул один. У него были отличные рекомендации из Многопрофильной детской клиники Токио, которая сотрудничала тесно с Корейским научно-практическим центром педиатрии и неонатологии, расположенным в столице Южной Кореи. И молодого талантливого соотечественника в реанимации и интенсивной терапии центра ждали с нетерпением. Юни остался с обожаемым дедушкой: Чимин готов был и сына взять с собой в Сеул, но Юнбин воспротивился. Его папа перенес операцию отлично и восстанавливался после нее неплохо. Помощи мужа вполне хватало, постоянное присутствие Юнбина родителям не требовалось. – Чимин, – всегда мягкий, деликатный, уступчивый папа в этот раз уперся рогом. – Ты можешь забрать Юни с собой, поместить его в круглосуточный детский сад, где он минимум часов пятнадцать в день проводить станет, а то и на ночь оставаться будет, учитывая твою занятость. А особенно в первые месяцы на новом месте. Когда, как любому новичку, даже со всеми твоими рекомендациями отменными, наработками научными тебе придется трудиться намного больше обычного, чтобы на деле показать все свои таланты, умения и способности. Можно, конечно, нанять Юни няня. Но какой нянь согласится постоянно подстраивать свой рабочий график под плавающий многочасовой твой? Да если и найдется такой, ты представляешь, во сколько тебе его услуги обойдутся? И какой вообще нянь сравнится с любящим дедушкой?! А добавь в список обожателей Юни еще и моих родителей. К тому же в Сеуле у тебя съемная маленькая квартирка. У нас же в Ульсане просторная, с отдельной комнатой для нашей зефирки любимой. И отличный частный садик под боком, куда Юни не на стопиццот часов в день будет ходить, как на каторгу, но, скажем, на шесть, как в Токио. И, надеюсь, с удовольствием. Понимаю, что ты будешь скучать без сына. Но согласись: тебе пока будет проще одному. Я же позабочусь о Юни, а он не даст мне заскучать без тебя и Хенсу. Ты сможешь отдыхать и высыпаться после работы, а в выходные будешь приезжать к нам. Чимин, мальчик мой родной, согласись, это правильное решение. Так всем будет лучше. К тому же через год Хенсу вернется, мы переедем в Сеул, Юнги пойдет в школу. Ты будешь жить с сыном, но и я легко смогу помочь при необходимости. – Пап, – дверь в гостиную открылась, Юни подошел к Чимину, уткнулся доверчиво в грудь, обнял маленькими теплыми ручками. – Дедушка правильно все говорит. Я тоже буду очень скучать, но я не хочу в садике ночью спать и няня не хочу. Ты только приезжай почаще, ладно. А потом уже мы с тобой все время вместе будем. – Моя зефирка любимая, мудрая, я тоже буду очень скучать. И, в самом деле, постараюсь приезжать каждые выходные. Только и ты пообещай, что подслушивать больше не будешь. Ладно? Юнги на всякий случай скрестил за спиной два пальца, посмотрел на папу: – Ага, непременно. А потом с дедушкой, от которого маленькая омежья хитрость не укрылась, переглянулся. И оба рассмеялись. Юнбин подошел, обнял внука и сына. – Люблю вас, мои родные. Трое омег замерли ненадолго, делясь и обмениваясь теплом, любовью и нежностью. И сердце Юнбина в этот момент сжалось болезненно. Как бы он хотел другой судьбы для Чимина. И для любимого внука. Как бы хотел, чтобы сын пережил свою любовь, отпустил ее, дал себе шанс. Юнбин каждый день молит Небо, чтобы его ребенок встретил свою судьбу, своего истинного, и с ним был счастлив. А Чимин обрекает себя на одиночество и даже сыну рассказал немного об отце, когда тот стал однажды о нем расспрашивать. И показал. Хоть и не давал обещаний, что Юнги-старший и Юнги-младший встретятся когда-нибудь. Но и Юнбин никогда не забудет, как однажды вечером стал невольным свидетелем сцены, которая потрясла его до глубины души. Чимин был на суточном дежурстве, а дедушка направился в комнату внука и сына вечером, чтобы пожелать Юни спокойной ночи. Дверь была приоткрыта, слабый свет ночника лился из спальни. Юнбин подошел почти беззвучно, решив, что внук заснул уже. И замер в дверях. Его любимый Юни стоял на коленях перед прикроватной тумбочкой папы, на которой много лет жили Феникс и старая фотография в рамке: Юнги и Чимин в обнимку после картинг-заезда. Омежка смотрел на птицу, на юных совсем родителей и молил тихонько, но очень искренне, Небо о том, чтобы папа, отец и он встретились когда-нибудь и непременно были вместе. Чтобы папа не плакал, засыпая. И не старую фотографию обнимал, а большого Юнги. И маленького тоже. Никогда ни о чем подобном внук не говорил вслух и очень редко не только папе, но дедушке задавал вопросы об отце. И на некоторые, самые простые, получал ответы. Знал, что папа назвал его в честь отца. Что папа и отец много лет дружили и даже в школу ходили вместе. И Юнги-старший всегда обергал Чимина и заботился о нем. И о школьном коте Перце тоже. И спас однажды и Перца, и папу от двух придурков-старшеклассников. И что отец прекрасно знает биологию, а потому не только в котиках, но и в жуках разбирается превосходно. И вообще, папа и отец благодаря серому кролику когда-то познакомились. Но лучше всего Юнги-старший разбирается в омежьих болезнях, потому что он хирург-омеголог. Очень талантливый и успешный. Юнбин не мог не понимать, что маленький омежка думает иногда об отце. Но не предполагал даже, насколько важно было его внуку, чтобы Юнги был рядом. Он не смог зайти в комнату. Вернулся в спальню и заплакал в объятьях мужа. От тоски за сына и внука, от этой искренней детской молитвы. И от того, что Юнбин и Юни об одном для сына и папы просили –о счастье. Только видели его по-разному. Юнбин был бы самым счастливым человеком во Вселенной, если бы Чимин и Юнги воссоединились. Но Мин, который всегда оставался хотя бы другом его сына, исчез теперь совсем. И Юнбин почти потерял веру в то, что у Чимина хоть какой-то шанс встретиться с любимым будет. Но, может, с соулом? Или с тем, кого сын сможет полюбить? Хенсу давно знал про арт истинности Чимина. И про то, что сын по-прежнему любил Юнги, и сгорал от этой любви. И сердился, и в сердцах говорил иногда мужу: – Пусть бы в этом огне сгорела его чертова любовь! А Юнбин спросил однажды сам, услышав эти слова в очередной раз. Напрямую, без намеков и недомолвок: – Хенсу, а если бы Юнги появился однажды на пороге нашего дома, сказал, что любит Чимина и хочет быть с ним? – Я б ему морду набил! – рявкнул тут же любимый супруг, а потом голову опустил, добавил едва слышно. – И сказал, что буду очень рад за них обоих. А потом поднял на Юнбина заблестевшие глаза: – Думаешь, мне легко видеть, как он мучается? Да, Чимин постоянно говорит, что это был его выбор. Но от этого не легче. И если бы чертов альфа пришел… Да что толку говорить о невозможном? И вот «о невозможном» просил для папы маленький омега. Хенсу, скептик, прагматик, реалист, обнял тогда любимого мужа, вздохнул тяжело и выдал неожиданно то, что никаким боком ни со скепсисом, ни с реализмом и близко не стояло. Но в сердце, в душе альфы все равно жило: – Может, Небо услышит молитву маленькой невинной души. Если к нашим оно глухо. – К нашим? – глядя на мужа, переспросил ошарашенный Юнбин. – Ты тоже?.. Хенсу кивнул. А в тот вечер они вернулись в комнату сына и спящего теперь любимого внука. Просто сидели безмолвно в изножье кроватки и молились молча о том же, о чем просил для своих родителей Небо маленький Пак Юнги. ***

Наше время

– Нами, да что такое с тобой сегодня? Ты не то растерянный, не то расстроенный. На вопросы невпопад отвечаешь, – Чимин, который улыбался на протяжении всего их недолгого разговора, хмурится теперь, внимательно вглядываясь в лицо лучшего друга. – Да нормально все… – У Хоби как дела? Токсикоз не достает еще? – Чимина, ты не доставай, умоляю. Ну какой токсикоз? У него срок беременности пять недель. И вообще, ты сам три дня назад его о том же спрашивал. Вы, омеги, вообще тогда совесть потеряли: о чем можно было два часа болтать? – альфа поначалу говорит недовольно, потом смягчается, улыбается во весь рот и, сияя газами, улыбкой, ямочками, в десятый раз в мельчайших подробностях рассказывает Чимину, как Хоби сообщил ему о своем интересном положении. Супруги Ким как раз закончили ужинать. Хоби заваривал их любимый цветочный чай, а лакомка Намджун, обнаруживший, что в доме сладкого шаром покати, зарокотал горестно-возмущенно, бросил взгляд на спиной стоящего к нему мужа, потом втянул носом сладкий – какой-то уж слишком сладкий в последние пару вечеров – природный аромат омеги. И подкатил немедленно, обхватив тонкую хосокову талию. При этом подвывая призывно и постреливая своим прохладным терпким чайнодеревцовым феромоном. И губами по ароматической железе мужа прошелся, и о его ягодицы пахом потерся, давая понять, что там у него тоже все вполне себе деревянно. И если один десерт обломился, то второй, земляничный, от него никуда не уйдет. Альфа совсем уже собирался подхватить свое худое сладкое счастье на руки и тащить с победным воем в спальню, как в дверь позвонили. Намджун удивился, Хоби незаметно улыбнулся. Через пару минут альфа, слегка обалдевший, внес на кухню небольшую прямоугольную коробку, перевязанную темно-розовым бантом. – Вот, десерт для господина Ким Намджуна от неизвестного благодарного пациента, – процитировал слова курьера. – Вау, до чего же кстати! – кажется, с легчайшей ехидцей произнес Хоби и глянул лукаво на мужа. Намджун раскрыл коробку, обнаружив в ней прямоугольной формы белоснежный торт, единственным украшением которого были две алые, из мастики, полосы, расположенные строго по центру. Альфа задумался, подбородок обхватил большим и указательным пальцами. Этот тортик, определенно, напоминал ему что-то. Хоби подошел, взглянул, улыбнулся. – Необычное какое-то оформление, любимый. Ты не находишь? – глубокомысленно заявил Намджун, а потом добавил. – Напоминает что-то. Но вот что? И какой пациент мог бы… А потом голову поднял, глаза и рот открыл широко, замер ненадолго, глядя на Хосока. – Это ведь ты… пациент, любимый мой? Ты… Мы… Это ведь… то, что я думаю? Это же тест! – Спасибо, доктор Ким, – Хоби улыбается нежно, гладит альфу по щеке. – Ваше недавнее лечение принесло свои плоды. Плод. Намджун омегу к себе привлекает, целуя губы, щеки. На колени встает, мягко касаясь живота руками, а потом и губами. Слезы текут по щекам: – Мог ли я мечтать когда-то, любимый мой? Хромой, покалеченный, никому не нужный. И омега опускается на колени тоже. Обнимает, пальцами снимая слезы со щек мужа. – Самый любимый, самый прекрасный, самый мой альфа, – ладонь Намджуна берет, проводит ею по своему животику плоскому, – самый наш. – Ваш, ваш, ваш только… *** О своем драгоценном, обожаемом муже, сообщившем Намджуну десять дней назад восхитительно-сногсшибательную новость, Ким с лучшим другом всякий раз готов говорить бесконечно. И саму новость обсуждать тоже. Гадать о ее сущности, цвете глазок, форме губок и прочих анатомических моментах, для будущего молодого отца чрезвычайно важных. Но сегодня Нами какой-то уж чересчур задумчивый. Чимин тормошит его без конца, задает вопросы и совсем уже собирается заканчивать разговор в одни ворота, когда альфа выныривает, наконец, из своих раздумий и спрашивает вдруг очень заинтересованно, как обстоят дела у Чимина и Шивона. Тут ничего такого нет, он не так уж и редко спрашивает. А Чимин отвечает в последнее время охотно, в подробностях, с улыбкой на лице. И выглядит счастливым. Он вообще изменился с тех пор, как с Шивоном познакомился. Не сразу, нет. Долго оттаивал. Долго не принимал. Свое зарождающееся чувство к Шивону. И влюбленность альфы. И самого альфу. Потому что считал себя предателем в отношении другого, любовь к которому не то что не растопили, но не ослабили нисколько ни время, ни расстояние. – Сынок, – спросил Юнбин вскоре после того, как они в Корею вернулись, – ты совсем молодой еще, красивый, умный, успешный. А живешь затворником. Неужели, так и будешь всю жизнь любить одного альфу? Чимин посмотрел на папу грустно, подошел, обнял: – Сейчас мне кажется, что так, папа. Отправился в детскую. Юнбин вздохнул, прошептал едва слышно: – Сейчас и мне так кажется. Через месяц Чимин уже жил и работал в Сеуле. Через два на научной конференции он познакомился с альфой Ше Шивоном. – С Шивоном, Намджун, у нас все отлично, кажется. Сегодня в ресторан собираемся, – Чимин сияет глазами и улыбкой. – А после? – Господин Ким, что это за вопросы вдруг? – Чимин удивляется, глаза широко открываются, брови резко уходят вверх. – Обычно на такие темы мы с Хосоком болтаем, но уж никак ни с его мужем. – Чимина, обидеться на тебя, что ли? – бурчит Намджун. – До того момента, как ты с Хоби познакомился и меня познакомил, я был хранителем всех твоих секретов. А сейчас что же? Не доверяешь? Чимин смотрит на любимого друга. Того, который в самые тяжелые моменты жизни поддерживал словом и делом. Того, кто не упрекнул ни в чем ни разу, даже когда было за что. Того, кто сам нуждаясь в помощи, не просил о ней никогда, но свое плечо всегда был готов подставить. Того, кто почти всего в своей жизни добился сам. Не сломался, не сгорел в пламени пожара и жил много лет с покалеченным телом, получая за свое «уродство» время от времени еще и в душу плевки. И не озлобился, не огрубел, не очерствел. – Нами, – Чимин смотрит с нежностью, – как я могу не доверять тебе после всего, что было? У нас, правда, все хорошо. Шивон любит меня, бережет. Он нежный, сильный, надежный. Он всегда готов помочь. Это… – Чимин замолкает вдруг так внезапно, так, кажется, неожиданно, нежеланно, так… честно для самого себя, – почти идеальный альфа. – Почти? – Ну, идеальных альф ведь не бывает. Как и омег. – А любимых? – Шивон любит меня, я уверен. – А ты, Чимина? Ты – любишь? Вздыхает. Молчит. – Мне хорошо с ним. Если это и не любовь, то я в крошечном шаге от нее. – И что мешает сделать этот шаг? «Что мешает? Мешает та единственная ночь, когда Шивон чуть не взял меня силой, хотя на коленях стоял потом, прося прощения, и никогда не повторил ничего подобного. Мешает его отношение к детям. Он сказал однажды, что чужих любить не способен. Но для Юни, быть может, сделает исключение? Раз любит меня, то и к моему сыну относиться будет неплохо. Мешает его излишняя порой жесткость в сексе. Да, мне хорошо с ним, очень хорошо. Но наша близость нередко на тонкой грани удовольствия и боли. А если однажды альфа перейдет эту грань? Ну, нет, конечно. Да и поздно думать сейчас об этом. Мешает любовь к Юнги. И дурацкая, пустая, почти загнувшаяся надежда когда-то быть с ним». Чимин в который раз отвечает себе искренне за считанные секунды. Потому что сам не раз задавался вопросом, услышанным от Намджуна. Вот только ответы омегины ни для чьих ушей не предназначены. Да ведь за исключением пары этих моментов Шивон, в самом деле, идеальный альфа. А любовь к Юнги – хроническое заболевание. Чимину от нее никуда не деться, но он жить с ней научился. Забывать. От себя прятать. – Да ничего не мешает, Намджун, – улыбается искренне. – Я сделаю его совсем скоро. Тут знаешь… Мы… Я… жду… «Сказать? Или не стоит пока?» – Ребенка? – выдыхает хрипло Намджун, ладонь поднося к груди, потирая ее изо всех сил и на Чимина бросая взгляд, полным удивления и… страха? «Нет! Не время пока говорить!» – Почему ребенка? Более решительных шагов. Предложения жду. А оно на подходе, знаю. И я приму его. Я устал, Намджун, быть один. Устал ждать и надеяться. – Чимин, – Намджун может быть очень проницательным, когда не надо. – Посмотри на меня. Омега выполняет просьбу, смотрит неуверенно, губы закусывает. – Ты ждешь ребенка от Шивона. Ведь правда? Чимин вздрагивает вдруг, говорит быстро, с искренней тревогой: – Нами, по параллельному звонят из клиники. Что там могло случиться? Все же нормально было… – Беги, Чимина, беги. Потом созвонимся. Омега отрубается, а Намджун вновь пытается переварить новость, которая часом раньше повергла альфу в шок. Ему, Ким Намджуну, главному врачу Медицинского центра города Макпхо, позвонили из Кванджу, из провинциального подразделения Министерства здравоохранения и благополучия с отличной новостью: – Господин Ким, танцуйте. Мы нашли, наконец, вам заведующего отделением омегологии. Да еще какого. Себе бы оставили, только он в больших городах категорически работать не хочет. А тут в Чхонджу клинику закрыли на капремонт, вот мы его к вам и отправляем. Намджун, в самом деле, чуть не заплясал от радости. Во всяком случае подпрыгнул довольно высоко над креслом, потом рухнул в него и сделал пару стремительных оборотов. В отделении омегологии уже несколько месяцев царила анархия. Прежний зав, относительно молодой и безгранично амбициозный альфа, который считал, что его таланты не провинциальной глуши достойны, а городов покрупнее, выдержав в Макпхо год, отправился покорять Тэгу. В отделении остались два недавних выпускника медвузов, умные, перспективные врачи, которым, тем не менее, еще предстояло набираться практического опыта. Имелся также один очень пожилой омеголог, неплохой, но боявшийся всего нового: новых технологий, новых методов лечения, а по этим причинам с недавних пор еще и новых пациентов, которые не по старинке предпочитали лечиться, а по новейшим гугл-рекомендациям. Док с гуглом находился в сложных отношениях, поэтому имел ограниченный круг больных: как и сам, пожилых, с проблемами, не требующими оперативного вмешательства. И для которых авторитет любого врача был незыблем, а его методы лечения обсуждению и осуждению не подлежали. Еще один доктор, относительно молодой и очень толковый хирург, вывозил пока на себе все отделение, успешно оперируя омег с не самыми простыми диагнозами и обучая по мере возможностей пугливых и вечно неуверенных в собственных силах свежеиспеченных коллег. Всех сложных пациентов Намджун отправлял в Центральный госпиталь Кванджу, надеясь, что в ответ ему пришлют, наконец, умного, талантливого, бесконечно влюбленного в свою работу хирурга-омеголога. Способного вдобавок оценить и полюбить все прелести жизни в уютной, чистой, тихой зеленой провинции. У Намджуна, между прочим, почти все специалисты такими и были. Он их на протяжении года по всем остальным провинциям Кореи собирал. Как драгоценные жемчужины отлавливал и в свой новый, прекрасно оборудованный центр свозил. И они там приживались превосходно. И только отделение омегологии неугомонный главный врач никак не мог укомплектовать подобной жемчужиной. Но вот, кажется, чиновники Минздрава, диво дивное, нашли ему хоть одну такую драгоценность. – Что за доктор к нам пожалует? – Ким облизнулся, руки потер в предвкушении. – О, этот врач еще студентом прославился, когда выполнил сложную очень операцию, спас от смерти молодого омегу на сносях и помог его малышу здоровым на свет появиться. Потом работал в столице, в одной из самых престижных клиник, но уехал оттуда в Чхонджу, а сейчас вот к вам направляется. Его зовут… Ким Намджуну показалось: у него земля ушла из-под ног, сердце остановилось и замерло дыхание, когда из мобильника прозвучало: – Мин Юнги…