Фениксы

– Чимина, хороший мой, познакомься: это Го Ван, новый ученик нашего класса и мой парень. «Как же он надоел уже. Тягается с нами везде. Когда только отстанет?» «Не утруждай себя, не трать время. Не пиши и не звони. Ни сейчас, ни в дальнейшем. Хорошего дня, Чимин-щи». – Юнги любит меня. Ты понимаешь это?! У вас было много лет, чтобы начать встречаться, чтобы дружба переросла в любовь. Так и вышло. Но только у тебя одного. Иначе Юнги давно был бы с тобой. Но. Он. Любит. Меня. – Твой хен подарил мне кольцо вчера вечером, и такое же я ему надел на палец. Мы распишемся с ним в конце августа. – Что я должен понять?! Что должен увидеть?! Как прогнулся?! Как целовал и не хотел, не мог остановиться?! Это все твоя течка, твои феромоны дурацкие, мой гон… Мы же друзья! Я не могу хотеть тебя, не должен и не буду! Ты понимаешь, что я Вана потеряю из-за тебя. Я тебя из-за тебя потеряю! Из-за себя! Зачем, Чимин? Зачем?! Каждый раз после услышанного, прочитанного, сказанного Чимину казалось, что хуже уже не будет. Каждый раз он загибался от эмоциональной боли. И худо-бедно побеждал, справлялся. Учился жить с ней. И даже действовать наперекор, бунтовать. Но последний звонок Юнги… Чимина размазало, в клочья разорвало. И именно тогда, когда ему так нужны были силы. Физические и эмоциональные. Капелька позитива, молекула надежды, атом уверенности, что все будет хорошо. Что он справится со всем. И малыш появится. И учеба продолжится. И новая жизнь наладится. И что-то неожиданно прекрасное вдруг случится. – Мы с Ваном расписались сегодня, Чимин. Го снова обманул. На полгода. Ранен. – Он ждет ребенка. И снова победил. Ранен. – Мы ждем. Это на всю жизнь теперь. На всю одинокую жизнь Чимина. Убит. По бедрам течет вода, и боль, как опытный палач, методично, обстоятельно, вдумчиво калечит каждую клетку тела и души омеги. На каждой вырезает замысловатой вязью «Не твой, и никогда не будет твоим» одним, для тела и души идеально заточенным ножом. Или скальпелем. Не хирурга. Но палача. Мин Юнги. Будущий хирург. Его лучший друг. Возлюбленный. Отец его ребенка. Невольно ставший сейчас его палачом. *** «Мы с Ваном расписались сегодня, Чимин. Он ждет ребенка. Мы ждем». Чимину после этих слов Юнги хватило, слава Небу, сил мило улыбнуться и коротко поздравить, чтобы потом, резко отключившись, орать от отчаяния, пытаясь выплеснуть его с криком и слезами. А оно цветочной розовой смолой по всему телу растеклось, застыло. И не отпустит, кажется, никогда. И все-таки: сейчас надо все силы собрать. Не пугать родителей и малыша, которому совсем скоро предстоит на свет появиться. Ему ведь нужен спокойный, уверенный папа, а не истеричный юнец, бездумно заваривший горькую кашу, которую расхлебывают теперь Хенсу и Юнбин. Не хватало еще ребенка этим блюдом начать кормить. Да кроха ведь и так его уже попробовал. Мало Чимин за время беременности горевал? Мало изводил себя упреками, сомнениями? И даже сладкие воспоминания о прошлой жизни все равно заканчивались горькими слезами. И вот, пока отец скорую вызывал, а папа обнимал и подбадривал, омега смог все-таки взять себя в руки. И с родителями переговаривался спокойно, и улыбался, собираясь в роддом. И с Юнбином и парамедиком, пока в скорой ехал, говорил оживленно о предстоящих родах. И на бледных щеках даже неяркий румянец появился. А потом в приемном отделении это хрупкое душевное равновесие почти рухнуло, когда врач-альфа, что осматривал Чимина и документы оформлял, вопрос задал: – Могу я узнать телефон вашего альфы, отца ребенка. Коллеги из родильного отделения наберут его, когда малыш на свет появится. Чимин в клубок сжался, глаза заблестели и снова невыносимо захотелось выть. Но он сдержался. Хрипло, прерывисто выдал: – Я с родителями только. Им звоните. Доктор смутился: – Простите, Чимин-кун, за бестактность. И пригласил в кабинет Юнбина: – Вы можете остаться с сыном в предродовой палате, поддержать. Но омега воспротивился сразу. – Я сам… Один. – Сынок, пожалуйста, позволь проведу тебя до отделения и там немного побуду, – Юнбин говорил мягко, спокойно, хотя внутри его снедала тревога. Несколько часов прошло с того момента, когда он укрыл задремавшего в кресле сына пледом, а спустя недолгое время услышал телефонный звонок. И, кажется, имя Юнги. А потом крик Чимина. Отчаянный, безнадежный, тоскливый. Но времени спросить не было. И страшно было спросить. – Хорошо, пап, – сын едва слышно шепчет, – но ненадолго только. Потом ты уйдешь. Чимин никого не хочет сейчас видеть рядом. Ни с кем не хочет делить эмоциональную и физическую боль. Впрочем, нет. Он бы для одного человека все-таки сделал исключение. Того, кто, пусть и невольно, своим недавним звонком стократ усилил душевные мучения омеги. Но между Юнги и Чимином теперь не только тысячи километров – девять месяцев. Новая жизнь в теле Го… Нет, отныне Мин Вана. И не существует в мире транспорта, который преодолел бы это расстояние. Чимин снова плачет беззвучно. «Нет! Нет! Не может этого быть! Никак не может! Мой любимый, мой единственный. Женат. Женился сегодня. У них с Ваном будет ребенок. А мой малыш? Мой мальчик. Он, возможно, никогда не узнает о своем отце. И Юнги не услышит его первый крик, который прозвучит совсем скоро. И первую улыбку, и первые шаги не увидит никогда. И наши руки не будут лежать рядом на ручке коляски, в которой заснет маленький Юнги. И мы не будем катить ее вместе по дорожкам какого-нибудь парка. Все это будет у меня одного. Все это будет у Юнги с другим омегой. И этой болью не поделиться ни с кем. С Намджуном только. С чудесным Фениксом, который запретил себе любовь. Будь она проклята! Молчаливая, невзаимная, безответная. Внутри и вокруг омеги – боль. Не деться никуда, не спрятаться. И хочется умереть малодушно, но голос врача возвращает в реальность. – Чимин, вам переодеться надо, – доктор протянул омеге свободную, с завязками на спине, больничную рубашку. – Вот все, что понадобится в ближайшие часы. А это для вас, Юнбин-сан. У старшего омеги в руках оказался голубого цвета врачебный комплект – штаны и футболка. – Господин Пак, вы же поможете сыну переодеться? «Конечно» Юнбина и произнесенное с тревогой и раздражением «нет» Чимина прозвучали одновременно. – Я сам, сам, – глаза омеги раскрылись на секунды широко, а потом он согнулся пополам – и поясницу, и живот прошила острая боль. – Сынок… – папа подошел. – Я сам! – Сам, хорошо… – Чимин, а давайте я помогу, – врач сказал спокойно, дружелюбно, подошел, умело массируя поясницу омеги, уверенными движениями облегчая немного боль. Чимин кивнул, и оба скрылись в небольшой, примыкающей к кабинету служебной комнате. Омега забился в самый слабоосвещенный ее угол, разделся, в одних лишь свободных шортах остался. Натянул на себя сорочку, руки завел за спину, пытаясь придержать и сомкнуть легкую ткань на спине. – Чимин, – врач подошел, – повернитесь. Омега вздохнул тяжело, опустил руки, выполнил просьбу. Свободная рубашка тут же разъехалась. Спина обнажилась, и даже в неярком свете доктор увидел под левой лопаткой небольшой рисунок. Диковинная птица с длинным, в завитушках хвостом и устремленными вверх крыльями. Альфа ловко справился с завязками, скрепил их так плотно, что в материале не осталось никаких прорезей, хоть сколько-нибудь обнажающих спину. – Снимайте шорты, Чимин-кун, пожалуйста, теперь все, что вы, наверное, хотели спрятать, надежно скрыто. Омега выполнил просьбу, а потом повернулся к врачу. – Ваши родители не знают о том, что у вас есть истинный? – Чимин отрицательно покачал головой. – Видимо, потому, что этот знак каким-то образом может навести их на мысль о том, кто является отцом вашего ребенка? Чимин посмотрел на омеголога, ни слова не промолвил, только глаза заблестели мгновенно, и в тонкую полоску сжались чудесно-пухлые губы. – Здесь нет никакой связи, господин доктор. Я не знаю отца моего ребенка, и о своем истинном тоже не знаю ничего, – сказал глухо. – Перебрал после школьной вечеринки, переспал неизвестно с кем и вот забеременел. А рисунок скрываю, потому что не хочу давать родителям даже малейшего повода подумать на того, кто к этому никакого отношения не имеет. А этот арт как раз может ввести отца и папу в заблуждение. – Я не скажу ничего господам Пак, но рано или поздно они все равно увидят птицу. Уже то одно, что вы не дали папе возможность помочь вам, может заставить его задуматься. – Родители с уважением относятся к моему личному пространству и редко задают вопросы, которые могут поставить меня в неловкое положение, – улыбнулся Чимин. – Я прекрасно понимаю, что рано или поздно они увидят арт, но… Омега не договорил, застонал и за живот схватился. Доктор вывел его в кабинет, усадил в медицинское кресло. Отец подошел, обнял и поцеловал, получив в ответ поцелуй и короткие объятия. Папа, уже облаченный в больничную одежду, протянул Чимину светло-песочный кашемировый шарф, который омега прижал к груди, а потом и носом в него уткнулся. Врачу в этот момент показалось: рядом с молодым человеком немедленно разлился тончайший, едва-едва слышный аромат миндаля. Убедиться в правильности своего предположения доктор, впрочем, не успел: резво подошедший к омегам Пак санитар покатил кресло в предродовое отделение. Да и так ли уж это было важно. Всего лишь один из рабочих эпизодов врача приемного отделения. Таких юных одиноких будущих пап он за время работы перевидал с десяток, и знак истинности видел не впервые. И ароматов каких только не слышал! Родители несовершеннолетнего Чимина были в курсе ситуации сына, жизни молодого омеги и его вот-вот готового появиться на свет ребенка ничего не угрожало. И это было для врача единственно важным. Впрочем, альфа мысленно пожелала юному омеге удачи, словив себя почему-то на мысли, что будущий папа, так бережно прижимающий к носу симпатичную вещицу, возможно, не до конца был искренен, говоря о том, что не знает об отце ребенка. Чимин-кун нисколько не походил на омегу, который мог перебрать до чертиков и переспать непонятно с кем. Хотя чего на свете не бывает. *** – Папа, пожалуйста, уходи… Ты обещал… Я сам… Я должен сам… Один… Мне так проще… Вот если бы Ю… тот альфа… Отец ребенка был рядом… Если бы по любви все было, а не так, как у меня… – Чимин говорит отрывисто, тяжело. Коротко-рвано дышит, опираясь о стену палаты в предродовом отделении, куда его из приемного привезли пару минут назад. – И шарф забери, пожалуйста. И сохрани. Чимин к лицу подносит теплое песочное, вдыхает глубоко и резко отстраняется, чтобы навернувшиеся на глаза слезинки драгоценной ткани не коснулись, влага не смешалась с цветком, ни крупицы аромата не растворила. – Чимини, родной мой, позволь, я еще немного побуду с тобой. – Нет, папа. Дальше я сам. Чимин произносит это и смотрит в распахнутую дверь своей палаты. В узком коридорчике мимо нее ходят сейчас альфа и его омега, которому до родов еще меньше, чем Чимину, осталось. И альфа держит за руку пару бережно, и гладит, и когда омега от боли сгибается и стонет, массирует тут же спину, и шепчет что-то ласково, и смотрит с такой любовью и нежностью, что его супруг, разогнувшись, улыбается и тянется к мужу с поцелуем. И снова стонет, и плачет, и улыбается. – Мы справимся, любимый мой, самый лучший. Все хорошо, я рядом, я все время буду рядом, – слышится низкий голос альфы, что проходит вновь со своей измученной схватками парой мимо палаты Чимина. – Любимый… – тихим эхом повторяет Чимин, шарф к щеке прижимая, передавая тут же Юнбину. И так твердо, уверенно. Насколько сил хватает. – Я проведу тебя. Пожалуйста, папа… У выхода из отделения обнимает: – Я справлюсь. Я сильный. И я очень люблю вас. – И мы любим, сыночек. И не уйдем никуда, пока наш внук не родится. Старший омега выходит из отделения. Чего ему стоило оставить сейчас Чимина, одно Небо знает. Его единственный сын, маленький любимый мальчик, боль которого Юнбин забрал бы себе всю, до капли. Если бы мог только. Эти взгляды, что Чимин бросал на ту пару в коридоре. В них муки, тоски и отчаяния столько было, что на десятерых хватило бы. А досталось все одному. Его ребенку. Светлому, замечательному, доброму. И Чимин молчит, и болью своей не может, не хочет или не готов делиться. И Феникса скрывает. А Юнбин об этом знаке чуть больше недели знает. Он глубокой ночью проснулся от жажды и на кухню пошел за водой. Обратно возвращался – увидел тонкую полоску света из-под двери чиминовой комнаты. Зашел тихонько: мало ли что. Но сын спал в гнезде крепко, шарф к обнаженной сейчас груди и животику прижимая. А свет ночника на голую спину омеги падал, и небольшая птица с диковинным, в завитушках хвостом, что Юнги подарил Чимину, казалось, стала плоской и под левую лопатку Чимина переселилась. И Юнбин вздрогнул. И страх, и отчаяние, и тоска охватили. И непонятная надежда тоже. Феникс возрождается. Но погибает перед этим. Для чего предстоит возродиться его мальчику? От чего предстоит погибнуть? Да ведь он уже мучается. Без того, кого любит, от кого ребенка ждет. Нет, Юнбин преувеличивает, конечно, заморачивается. Легенду переносит в жизнь. И даже если Юнги – отец их с Хенсу внука, совсем не обязательно, что именно он – истинный их сына. Альфа уже женат или состоит в серьезных отношениях с омегой Ваном. Чимин ведь не раз говорил об этом. А истинность Юнги и Чимина влюбленному омеге никаких вообще шансов в будущем построить отношения с другим альфой не даст. Чимин, скорее всего, обречет себя на добровольное одиночество: или любимый, вдобавок истинный альфа, или никто. Тогда как формальная истинность не помешала бы сыну попытаться в будущем устроить личную жизнь. «Лучше бы я не знал об этом знаке или попозже узнал, – бесшумно выходя из комнаты сына, подумал тогда Юнбин. И тут же укорил себя за малодушие. – Чимину ведь еще тяжелее. Один, без пары. С пониманием того, что истинный или просто очень любимый альфа с другим. Как же так случилось, что дружба ненадолго во что-то большее переросла? Мгновения, которых хватило, чтобы новая жизнь была зачата. Бесполезно спрашивать себя и Чимина беспокоить нельзя. Просто положиться на мудрость и милость Неба. И принимать с благодарностью. И ребенка своего поддерживать». – Все будет хорошо, сынок? – теперь, когда Чимин не рядом, Юнбину не надо быть сильным и уверенным. И он плачет, потому что невозможно принимать с благодарностью боль и слезы собственного ребенка. И помочь сейчас нельзя. Его сын сам, один хочет и готов пройти через все, что ему предстоит в ближайшие часы. Но так ли это? Судя по тому, какими глазами Чимин на ту супружескую пару смотрел… А ведь его альфа тоже мог быть с ним. Поддерживать, шептать ласковые слова. Мог… Юнбин находит супруга на первом этаже роддома, молча ведет к окну в дальнем закутке длинного коридора. Молитвенно складывая руки, голову опуская, истовым шепотом просит Небо о милости для своего сына. И Хенсу кажется сейчас: он упустил, не разглядел в судьбе Чимина что-то очень важное, что заметил или о чем догадался Юнбин. Но сейчас не время спрашивать и предположения строить. Альфа ласково обнимает заплаканного мужа и тоже, как умеет, просит Небо помочь в эти минуты их Чимину. *** Двери закрываются за Юнбином, покинувшим предродовое отделение. И тут же очередная схватка накрывает омегу. И многократно усиливает боль, которая два часа назад после звонка Юнги розой с острыми шипами-клинками распустилась в душе и теле. Чимин сгибается пополам, за стену хватаясь. Тащится медленно в свою палату. Один. А та пара ему навстречу. Это – супруги: простые обручальные кольца видны на безымянных пальцах каждого. И все та же забота и любовь – в каждом движении, жесте, слове альфы. Чимин тоже идет со своей «парой», имя которой одиночество. Холодное, равнодушное, молчаливое. И омега торопится поскорее спрятаться с ним в палате. На холодную кровать ложится, и «пара» укрывает его тут же горячими слезами и тяжелыми мыслями. В любви ведь все средства хороши. Кто не понял – тот дурак. Чимин – дурак. Ван – умница. Он о своем будущем думал. Точнее, об их с Юнги совместном. И добился, чего хотел, тем же способом, какой для Пака неприемлем был. Чимину бы давно понять: не стоит всех по себе равнять. У каждого своя мораль. И границы совести, и степень ее влияния на владельца разнятся. Но он все равно равнял. А всего-то надо было: наплевать на чувства Юнги. Или проверить их, чтобы наверняка. И еще раньше, едва Мин его с омегой своим познакомил, сказать, что любит, а не реветь тогда под осенним кленом в пусанском парке, оплакивая свою разбитую любовь и главную потерю. Чимин кричит от новой болезненной схватки. Врач, что заходит в палату, осматривает его, в коридор выглядывает, кричит: – Звоните в родильное, готовьте зал. У нас омега вступает в роды. И санитара в третью палату срочно. Возвращается: – Чимин-кун, малыш появится быстрее, чем мы ожидали. Врач и пришедший крепкий санитар-альфа помогают подняться, усаживают в специальное кресло, везут по бесконечно длинному коридору. В родильном зале так неожиданно холодно, что Чимина колотить начинает тут же. И простыня, что лежит на акушерском кресле, холодная, и латекс на руках врача-омеголога источает лютый холод. А у Юнги такие теплые пальцы. И он всегда согревал ими озябшие ладошки Чимина. И голос альфы в ту их ночь, когда новая жизнь зародилась, был теплым и нежным. А сейчас, когда ребенок Юнги и Чимина рождается на свет, у Мин Вана и Мин Юнги первая брачная ночь. И нежность, и тепло рук, прикосновений, голоса предназначены другому омеге. «Немножечко тепла, хоть капельку, пожалуйста…» – Тужимся, Чимин, – строгий, спокойный, уверенный тон врача. Омега зубы стискивает, мычит, намертво цепляется ледяными пальцами за холодные ручки кресла, выполняет просьбу: – Отлично, вы умница. Отдыхаем теперь. «Немножечко тепла, хоть капельку, пожалуйста…» Если бы после той ночи и сцепки не врать про контрацептивы, сказать хену, что ребенок у них почти наверняка будет. И тысячу, и миллион раз пофиг на эмоции Юнги. Чимин потом утопил бы его в любви. Отогрел ею. Чимин, чтобы хен учился и мечту свою не откладывал, сам бы в больнице санитаром работал, на каталке в морге таскал трупы. – Новая жизнь рождается, Чимин… И вы – ее источник. Сосредоточьтесь, помогите ребенку. Тужьтесь. «Немножечко тепла, хоть капельку, пожалуйста…» Летнего тепла, августовского. Свадьба Го и Мина в августе была лишь желаемым, которое Ван выдал за действительное, и Чимину на пальце своем безымянном, парным кольцом украшенным, преподнес эффектно. А жалкий глупец омега съел и не поморщился, не усомнился ни на йоту. И вот теперь наяву, как в кусочке того страшного сна, который Чимин никогда не забудет: между альфой и омегой пол трескается резко, и сцена будто на две части ломается, и между ними – глубокая пропасть. И откуда-то сверху, из темноты – водопад. Очень много соленой воды. А Юнги пропадает вдруг, и Чимин плачет. Отчаянно, громко. Так и есть. Плачет и кричит: – Юнги, Юнги-и-и… И сквозь собственные слезы и крик слышит еще один – пронзительный, острый, высокий. И голос, спокойный, уверенный, но теперь с улыбкой: – Вот и ваш Юнги… 18 февраля, время – 00.16. – Хен… Любимый… Где, где? – шепчет неслышно, в себя приходя, оглядываясь. А потом на ставший вдруг непривычно плоским живот взгляд переводит: там крошечное, с густейшей черной шапкой волос, теперь попискивая тихонько, голову повернув на бок, щекой прижимаясь к телу папы, упрямо ползет вверх, крохотными пальчиками захватывая кожу Чимина. И теплым дыханием обдает. И к ареоле, к темному соску. И кряхтит, и хнычет, и пухлые губки открывает. Но захватить сосок не может. И Чимин помогает неумело, а омеголог – правильно. И малыш присасывается с громким смешным чмоком, и сосет так сильно, как невозможно было ожидать от такого крохотного существа. Но недолго совсем, и вот уже засыпает. – Вы молодец, Чимин. И Юнги молодец. Оба отлично справились. Тепло в голосе врача. И маленькое теплое тельце согревает живот и грудь Чимина. И в родильном зале, оказывается, очень-очень тепло. И омега руку кладет осторожно на крохотную спинку, и гладит. И из глаз льется теплое. И теплее, чуточку, капельку теплее, становится на душе. И по всему телу разливается мягкое приятное тепло, под левой лопаткой только холодит неприятно. Но глаза закрываются. Чимин засыпает, едва его из кресла перекладывают на каталку, чтобы в палату отвезти. И спящего малыша забирают осторожно, давая совсем молодому, уставшему очень папе как следует выспаться. *** – Больно, больно, больно… – шепчет Юнги, тело которого точно ударом электрического тока прошивает, а под левой лопаткой все огнем горит и, кажется, невидимая рука ножом острым по коже ведет. Альфа в кресле пополам сгибается, боль пытаясь унять. Ван скорым шагом заходит, бросается к скрючившемуся в кресле мужу. – Юнги, любимый, что такое? Альфа молчит, стонет только. Но боль отпускает так же внезапно, как и накатила. Только под лопаткой по-прежнему саднит невыносимо. – Ван, посмотри, пожалуйста, под левой лопаткой так больно… – Под левой… лопаткой?.. – Ван смотрит ошарашенно и рот широко открывает, и глаза становятся огромными. – Ван-и, что такое, моя роза, на тебе лица нет… М-м-м, черт… – стонет Юнги, с тревогой глядя на супруга. – Я сам любимый, сам, – Ван в себя приходит, ослабляет и снимает галстук с шеи мужа, торопливо справляется с пуговицами, осторожно стягивает темно-синюю рубашку. Под левой лопаткой тут же замечает арт: птица с длинным, в завитушках хвостом, с устремленными вверх крыльями. И – Небо! – она так похожа на Феникса, подарок Юнги от давно умершего мальчика. Феникса, сплетенного Юнжином и ненавистным омегой Паком. «Только этого не хватало!» – Ван в ужас приходит, не вполне осознавая, почему. Впрочем, все, что хоть как-то связано с маленькой шлюшкой, вызывает один негатив. А тут не просто удар. Феникс – знак истинности. Любимый альфа, который стал сегодня его супругом, чей-то соулмейт?! Пусть и формальный даже. А если соулмейт Юнги – Чимин? Нет, нет нет!!! Ван не отдаст этой дряни своего мужа. Не отпустит Юнги! Небо, что делать? Врать бесполезно: альфе только зеркало взять, да подойти к еще одному, большому – и он сам все увидит. Все, что остается – сказать правду. Но как же страшно. Неизвестно ведь, что потом будет. Как отреагирует Юнги? Ван всего несколько часов носит фамилию Мин. Всего несколько часов он абсолютно спокоен и уверен, что все у них с мужем будет отлично. И вот проявившийся на теле альфы арт счастливое будущее новоиспеченных супругов ставит под вопрос. – Что там, Ван? – Юнги морщится. Омега вздыхает. Фотографирует. Вспоминает, зачем вообще шел к мужу, и удивляется снова. – Ничего страшного. Напротив, красиво очень. И необычно. Я сейчас покажу, только до этого выполни мою просьбу. Пару минут назад у меня под левой лопаткой будто пожар полыхнул, а потом еще и саднило невыносимо. – Под левой лопаткой?! – теперь очередь Юнги удивляться. Он привлекает к себе Вана, снимает осторожно его нежно-голубую рубашку. Вздрагивает, глаза широко открывая. Фото делает на камеру телефона. Протягивает паре снимок: два устремленных вверх крыла. Омега, кажется, перестает дышать, на Юнги глядит, не мигая, садится рядом. И оба в дисплеи мобильных телефонов смотрят ошарашенно. Крылья Вана точь-в-точь, до последнего штришка, повторяют крылья диковинной птицы, что появилась на теле Юнги. Ван, который несколько минут назад с ума сходил от неуверенности и страха за их с супругом будущее, теперь безмолвно благословляет Небо. И ждет. Первых слов своего мужа. А Юнги поверить не может, но теперь ничего не остается. Небо решило за него. Дважды. Мин Ван – настоящее и будущее альфы. Папа его ребенка. И… – Мы истинные с тобой, Ван. Не вопрос, не утверждение. – Мы истинные, Юнги. Ровно, спокойно, с тихой радостью. С абсолютной уверенностью. Ван обнимает, прижимается к нагому телу мужа своим обнаженным. Целует, целует, целует… К черту ресторан. У них будет еще время. Он победил окончательно. И хочет отпраздновать эту победу. Он прямо сейчас хочет альфу Мин Юнги. Своего супруга и соулмейта. А Юнги скупо, сдержанно отвечая на поцелуи, об одном думает: он никогда не расскажет о своей истинности лучшему другу. Альфа объяснить себе этого не может, но считает, что так будет лучше для них с Чимином. Впрочем, ведь и нет никакого такого «их». Есть дружба. И истинность ей не помеха. Правда? Почему-то Юнги кажется – нет. И есть, и была та майская ночь. И их с Ваном истинность оскорбляет воспоминания о ней. О том, что ночь, проведенная с лучшим другом, оскорбила и унизила Вана, Юнги давно уже не думает. Но бережно хранит память о ней глубоко на подкорке, в шкатулке самых драгоценных воспоминаний. И еще одно, совсем свежее, тревожное напоминает о себе, заставляя альфу тотчас прервать поцелуй, отстраниться от льнущего к нему мужа: – Ван-и, прости, мой хороший, но я неважно чувствую себя сейчас. У нас вся жизнь впереди, давай просто выспимся в эту ночь. – Но это ведь наша первая брачная ночь, Юнги, – омега хмурится, и его роза хмурится тоже, и такой мучительно-тяжелой сладостью отдает, что все содержимое альфийского желудка немедленно просится на выход. Мин летит в туалет, а скромный перекус – в унитаз. Альфа споласкивает рот и зубы чистит, когда Ван подходит сзади и мягко массирует плечи мужа, и говорит негромко, спокойно: – Ложись, любимый, отдыхай. Одна ночь не стоит ничего, у нас их столько еще впереди. Юнги клубком в постели сворачивается: живот, в самом деле, побаливает. Ван устраивается рядом, внутренне досадуя на то, что такая важная, сакральная даже ночь, пройдет, как самая обыкновенная. Дурной знак! Впрочем, и одергивает себя тут же: Небо указало на их с альфой истинность. И легкое недомогание Юнги – крохотная плата за такой бесценный дар от Высших сил. Успокоенный, он прижимается к мужу сзади, повторяя контуры его тела, тихо довольно урчит, вдыхает легкую сладость миндаля с крепкой шеи и, счастливейший из смертных, в сон проваливается мгновенно. Альфа же в теплой темной спальне много часов места себе не находит, все возвращается к последнему разговору с донсеном, который Чимин прервал слишком быстро. А его оживление и веселость в ответ на сказанное альфой – Юнги сердце подсказывало – не были искренними. И за ними донсен прятал тоску и боль. Мин так ясно, отчетливо, остро чувствовал то и другое, как если бы сам находился в теле младшего. Как если бы Чимин был истинным альфы. Ведь соулы, общеизвестный факт, способны чувствовать страдание своей пары. И что это было потом, когда омега отключился, а альфу вновь скрутило от боли. Чья она была? Его? Омегина? Нет, Юнги накручивает себя безо всякого повода, придумывает то, чего нет и быть не может. Не Чимин, но Ван – истинный Юнги. Тогда как у лучших друзей нет особой эмоциональной и физической связи. Но сердце ухает куда-то вниз с бешеной скоростью и необъяснимой тяжелой тревогой переполняется, едва Юнги в который раз прокручивает в голове их с донсеном короткий разговор. Ему надо прямо сейчас услышать Чимина, убедиться, что с младшим все в порядке. Альфа тихонько соскальзывает с постели, в кухню направляется, телефон в руках сжимая. Набирает раз за разом, и раз за разом слышит бездушно-металлическое: «Аппарат абонента выключен…» И тревога не отпускает еще долго, и тупая боль копошится там, где пару часов назад поселился Феникс. Где, наверное, давно хотел поселиться. У Юнги ведь кожу в этом месте начало саднить на следующий после выпускного день, когда он к родителям пришел. «Раньше, немного раньше, в ту ночь, которую вы с Чимином вместе провели», – неуслышанной вспышкой проносится в голове и бесполезным пеплом в душе оседает. И лишь сейчас, после скромной росписи, на которой они с Ваном только вдвоем и были, боль превратилась в арт истинности. Будто ждала, когда двое поженятся, чтобы волю Неба показать новоиспеченным супругам. Юнги смотрит на электронные часы: 00.16. Арт мягким ласковым теплом отдает вдруг, и аромат чего-то очень нежного, ванильно-молочного разливается по кухне. Альфа прислушивается к собственному телу, вдыхает чудесный легкий запах, почему-то представляя в этот момент крохотного малыша. Наверное, потому, что такой аромат младенцу и подходит. И их с Чим.. – о, Небо! – с Ваном новорожденный ребенок, конечно, будет пахнуть также. Юнги не может не улыбнуться при мысли об этом. Вновь вдыхает глубоко, но молочно-ванильного нет больше. Да и было ли оно вообще? А вот беспокойство за донсена не девается никуда, Юнги снова набирает ему, и снова безрезультатно. «Чимин, дружище, напиши мне, пожалуйста, а лучше позвони, когда сможешь. Ты так внезапно прервал наш разговор. Я волнуюсь, а дозвониться не могу». Сообщение отправлено, но не доставлено. Абонент был в сети шесть часов назад, во время разговора друзей. Юнги вздыхает, а потом улыбается грустно: его первая брачная ночь проходит не в объятьях Вана, а в мыслях о Чимине. Безумие. Возможно. Но как есть. Альфа направляется в спальню, ложится, обнимая осторожно крепко спящего Вана, и сам, наконец, проваливается в сон. *** Чимин просыпается в маленькой палате, когда туда заглядывает медбрат. – Чимин-кун, вы не спите уже. Отлично. Скрывается за дверью и спустя несколько минут привозит кювез, в котором попискивает тихонько крохотный омега. – Юнги проголодался и соскучился без папы, – смеется медбрат. – Давайте покажу, как его к груди прикладывать правильно. Полчаса спустя, преподав Чимину пару элементарных уроков по грудному вскармливанию, медбрат уходит. Кроха Юни, пухлыми губками обхватив сосок и ареолу папиной груди, усердно налегает на молоко, периодически смешно покряхтывая, а семнадцатилетний ребенок пытается понять, что испытывает к своему, новорожденному. Интерес, любопытство, немного тепла и чувство долга – вот и все, пожалуй. И нет никаких розовых пони. И умилительно-сахарных картинок обожающего папы с обожаемым малышом из тематических журналов и со специализированных сайтов. Никакой безумной любви. Кажется, вообще никакой любви. Собственная картинка Чимина, увы, не укладывается в общепринятую. И от этого тяжело и некомфортно, но как есть. Заставить себя любить нельзя. Чимину сейчас кажется, что у него нежности и тепла к малышу даже больше было, едва тот на свет появился и упорно карабкался по папиному животу к груди, на запах молока. А за ночь будто растворилось все. Но, как бы ни было, рассмотреть внимательно их с Юнги ребенка, омеге, конечно, интересно: в родзале ведь такой возможности не было. С момента родов прошло десять часов. И кожа малыша теперь не темно-розовая, но очень светлая. Омежка морщит аккуратный, со скругленным кончиком нос, причмокивает, открывает ротик, выпуская сосок на мгновения, но тут же захватывает вновь. А вот необычного разреза глаза открывать не торопится. Чимину же очень хочется увидеть, как выглядит малыш, когда бодрствует. Он осторожно убирает сына от груди. Тот немедленно реагирует и смотрит на папу темно-карими глазами своего отца, альфы Мин Юнги. Чимин вздрагивает и тихонько смеется. Ему кажется, или крошка Юни глядит осуждающе: мол, как можно, папа, от такого важного дела меня отрывать! Впрочем, небольшие глаза тут же закрываются, а невозможно-пухлые губки вновь смыкаются на папином теплом твердом соске. Чимин осторожно касается крохотной ладони сына указательным пальцем, и малыш немедленно обхватывает его своими крошечными пятнашками, и сжимает, не отпуская. Спустя время, насытившись, засыпает. Омега аккуратно переносит сына в кювез, укрывает небольшим пледом. Тянется за лежащим на тумбочке телефоном, который много часов стоит в режиме полета. Снимает блок, получая тут же кружочки-поздравления от папы, отца и Намджуна. Чимин набирает Юнбину, слышит его счастливый голос, море теплых слов и сообщение о том, что новоиспеченный дедушка уже направляется в роддом. А отец, с которым Чимин созванивается чуть позже, говорит, что непременно заедет вечером. Намджун отвечает мгновенно, засыпает омегу добрыми пожеланиями, словами поддержки и веры в то, что все у маленького и очень маленького омег будет хорошо. И сдержанно всхлипывает, и глаза у него блестят после того, как Чимин, показав другу своего спящего сына, переводит камеру на себя. И сам теперь тихо плачет, все страхи на альфу выплескивая: – Нами, как я справлюсь? Как потяну учебу и ребенка? Что я натворил? Себе жизнь сломал и родителям. Да и малышу тоже. – Чимин, – рокочет очень сердито Намджун, – ты бы сломал жизнь малышу, если бы не дал ему на свет появиться. Да и себе, возможно, тоже: аборт в таком нежном возрасте, скорее всего, лишил бы тебя возможности в будущем иметь детей. Что касается учебы, ты, в самом деле, можешь отложить ее на год. Хотя с такими чудесными родителями, с твоим чемоданом знаний, возможно, этого делать и не придется. И все же оцени свои силы. А твои родители. Послушал бы ты их сегодня. Ладно Юнбин-щи. Он папа, у вас с ним вообще связь особая, любовь, взаимопонимание и все такое. Но Хенсу-ним. Как он радовался! Небо благодарил без конца, что с сыном и внуком все в порядке. И ничего важнее быть не может. И балдахин омеге в кроватку, и автокресло все-таки купил сегодня с самого утра. А ты говоришь, жизнь им сломал. Изменил – да, вне всякого. И им, и себе. И у твоего папы хлопот точно прибавится. Он сказал, что сделает все, чтобы ты не менял свои планы, и большую часть забот о малыше возьмет на себя. Хенсу-щи, услышав это, немедленно предложил нанять помощника по хозяйству и няня для внука. Твой папа, – Намджун рассмеялся, – отвесил ему подзатыльник и прошипел, что никаких няней в их доме и близко не будет, пока он жив. Зато из деда Хенсу получится отличный нянь выходного дня. И твой отец даже спорить не стал. Намджун ожидал, что омега улыбнется, но тот лишь вздохнул: – Хен, я не внука им родил, а еще одного сына. И мое участие в воспитании Юнги, кажется, исключается. Или к минимуму сводится. – Чимин, о чем ты? Если захочешь и будешь готов большую часть забот о ребенке на себя взять, думаешь, родители станут возражать? Но давай-ка по чесноку: ты сам еще очень юн, и, так сложилось, папа-одиночка, рассчитывать на помощь пары не можешь. А Юнбин горит желанием помочь. Любимому сыну, крохе-внуку. И Хенсу не готов в стороне остаться. Опять же, ты всю беременность твердил, что планы свои с рождением ребенка менять не будешь. Но, ясное дело, ты не сможешь в полную силу учиться и за сыном ухаживать. Просто будешь давать ему столько внимания и заботы, сколько сможешь. Будешь учиться быть папой. Тем более, у тебя рядом чудесный пример для подражания. И взрослеть вы будете вместе с малышом. И он будет также доверять тебе и любить, как ты доверяешь своему папе и любишь его. – Я люблю папу, а ребенка – нет, – Чимин не говорит, выстреливает вопреки собственному желанию с тоской в голосе, голову опускает. – Я неправильный какой-то. В книгах, фильмах, статьях и на форумах все папы любят своих детей сразу, с первых минут их рождения. Растворяются в них, живут ими… Замолкает, теперь, после этого признания, глаза на Намджуна поднять боится. – Чимина-а-а, посмотри на меня, – омега громы и молнии, осуждение и недоумение ожидал услышать в интонации Намджуна, но там лишь мягкость, понимание, сочувствие. – Вот именно что в фильмах да книгах. В жизни далеко не всегда так бывает. И я рад очень, что ты сказал мне сразу. Зная тебя, предположу: молчал бы ты, себя ненавидя за то, что испытывают многие, особенно молодые первородящие омеги. Поверь, пожалуйста: любовь придет постепенно. Ты сам еще ребенок, а на тебя свалилась огромная ответственность. И ты осознаешь ее степень, и признаешь, что не справишься в одиночку. И это честно и правильно. Но это и пугает, и напрягает. А источник волнений и страха – малыш. Но дай время себе и ему. К тебе придет родительский опыт, знания, навыки. И ребенок повзрослеет, и на все твои заботы не только грязными подгузниками и ночным плачем отвечать станет. Но улыбкой и агуканьем. А потом объятьями и словами всякими ласковыми, и привязанностью, и любовью… Но свою к нему ты намного раньше почувствуешь. – Нами, – у Чимина глаза огромными делаются, – ты-то откуда все это знаешь? Намджун на щеки выпускает полуямочки, улыбается сдержанно: – Из спецкурса по психологии беременных и первородящих омег. Записался в универе, как только узнал, что мой друг ждет ребенка. Ну и так, на форумах, где психологи консультируют новоиспеченных пап, тоже сидел последние три месяца. Как чувствовал – лишним не будет. – Нами-и-и-и, – Чимин глаза вытирает, – что бы я делал без тебя? И знаешь, так хочется, чтобы все эти знания ты использовал в отношении своего омеги. И впервые за все время знакомства двоих Намджун не сопротивляется и не отнекивается, когда вопрос касается его личной жизни: – Эх, Чимина, да ведь и я не против. Может, найдется со временем кто-то и для хромого недоразумения. – Не смей, не смей так говорить о себе! – со злыми слезами, с яростью шипит Чимин. – Хромоту можно исцелить, можно не замечать, в конце концов. Твое доброе сердце – вот, что главное. Тот, кто его увидит, оценит, тому наплевать будет на твои ноги. И что толку в лживой неискренней красоте. Мой хен, мой любимый… Чимин боль свою не может сдержать, она горькими слезами из глаз, рыданием с губ срывается: – Юнги и Ван вчера расписались. Они… Они… Ребенка ждут… Намджун молчит, с мыслями собирается: – Кажется, ты говорил, они в августе должны были пожениться. – Так Ван мне сказал, но соврал, получается. Наверное, хотел еще больнее, чем было тогда, этой ложью сделать. А я ему отомстил, – шепчет горько. – После этих слов, после того, как кольцо увидел, решил любой ценой с Юнги переспать и забеременеть от него. И кому я сделал хуже. Они все равно вместе, а я один… Альфа задумывается, а потом говорит серьезно, торжественно даже: – Твое желание, я уверен, никому не показалось бы верным. Вот только Небо тебя, такого юного, услышало. И дало возможность забеременеть, выносить и родить здорового малыша. Да еще от любимого альфы. Возможно, когда-нибудь ты Небесам одну лишь благодарность будешь посылать за это. И ни сомнений, ни боли не будет. Только радость. А сейчас, Чимин, живи настоящим, пусть не одним днем, но просто далеко не заглядывай. Я не хочу быть жестоким, просто повторяю очевидное: ты знал, что Юнги и Ван встречаются, знал, что у них все серьезно, понимал, что рано или поздно они, возможно, вступят в брак. Тебя это не остановило. Тебе придется и с этим смириться. И продолжать жить. Как бы ни было: у тебя есть малыш, ты дал ему жизнь, веди его по жизни и сам иди. Куда-то да придешь. И, вангую, будешь счастлив. – И я тебя хочу видеть счастливым. И замужним. И в этом мое счастье тоже, Нами. Обещай мне, что станешь счастливым, – сквозь сдержанные всхлипы, сквозь редкие сейчас слезы. – Я попробую, Чимин, – без тени улыбки несется в ответ. Друзья договариваются созвониться через несколько дней, и Чимин лишь сейчас замечает простое текстовое сообщение от Юнги, которое тот послал ему в момент, когда родился их малыш: «Чимин, дружище, напиши мне, пожалуйста, а лучше позвони, когда сможешь. Ты так внезапно прервал наш разговор. Я волнуюсь и столько раз набирал, но дозвониться не смог». Омега бросает взгляд на спящего сына, перечитывает вновь сообщение. Набирает знакомый номер, сбрасывает и снова набирает. Простой звонок, никакого видео сейчас Чимин позволить себе не может. Первый гудок не успевает прозвучать полностью, когда в трубке омега слышит любимый, полный волнения голос: – Чимин, слава Небу, ты позвонил. Что случилось, дружище? Я так переживал. – Все хорошо, хен. Уже все хорошо. Но в тот момент резко плохо стало. – Чимин?.. – Хен, да просто течка началась, а я в первые сутки всегда очень неважно себя чувствую, и этот раз не был исключением. Да что ж такое-то. Который разговор у нас не обходится без того, чтобы не вспомнить о ней. Но для вас, для твоего… мужа… «Небо! Как принять, как смириться?» – …это теперь неактуально. И я еще раз поздравляю вас, Юнги. Вашу семью поздравляю. Надеюсь, вы будете очень счастливы. И у Вана-щи беременность пройдет легко, и ваш малыш будет самым здоровым и счастливым. Рыдания душат, их почти невозможно сдержать. Как хорошо, что это простой телефонный разговор и камера выключена, и мобильник можно на метр от лица отвести или микрофон рукой прикрыть. – Спасибо, Чимин, – со сдержанной улыбкой заключает Юнги и вспоминает вдруг момент их предыдущего с донсеном разговора. – А, кстати, почему ты решил, что мы в августе расписались? – Э-э-э, ну-у-у, просто подумал… Раз вы в Сеуле жить начали вместе… И у вас любовь… И парные кольца… Хен, да я сам не знаю, вот честно… Ну, просто сказал, не подумав... И у тебя ведь так бывает… Юнги кивает, соглашаясь. Вспоминая, впрочем, что парное кольцо на его пальце было и в ту их с донсеном ночь. И ни ему, ни Чимину не помешало быть вместе. – А ваша свадьба, Юнги, расскажи, – омеге нужно немного времени, чтобы в себя прийти, и он задает первый пришедший в голову вопрос, хотя ответ на него едва ли успокоит и придаст сил. – Да какая свадьба, – Юнги тихонько вздыхает. – Зашли в ЗАГС, поставили две подписи в документах и все. В ресторан тоже не пошли, потому что… – альфа осекается резко, не хочет беспокоить донсена, – потому что мне к очередной сложной конференции готовиться надо было, а у Вана ранняя деловая встреча сегодня утром прошла, и он должен был выглядеть на ней блестяще. Так что посидели вдвоем, по бокалу вина выпили и спали всю ночь, как сурки. В выходные приедут наши родители, тогда в ресторан сходим. Чимин тоже вздыхает, хотя услышанное – вот, да! – помогает ему успокоиться: у него никогда не будет свадьбы, но и у Вана настоящей, где бы он блистал и сиял, и с Юнги под руку перед сотней гостей красовался, не будет тоже. Но у Вана есть хен. И будет ребенок от него. А все остальное – ерунда… – Передай от меня привет отцу и папе, Юнги. – Непременно, Чимин, а ты своим родителям. – Конечно. Они часто о тебе вспоминают… Хен, – Чимин резко разговор переводит в другую плоскость, – вот появится у вас малыш, нелегко ведь придется. Ван свою работу прервет совершенно точно. А ты? Неужели бросишь университет? – Чимин, у Вана срок совсем маленький, еще есть время подготовиться. Но мы не первые и не последние студенты-родители. Да, муж прервет работу минимум на пару месяцев, пока малыш совсем крохотным будет. А я продолжу учиться. На этом Ван сам настаивает. Знаешь, он ведь аборт хотел сделать. Показал тест и сразу сказал, что прервет беременность. А я не позволил. Первая прерванная ведь может последней стать. Да, это слишком рано, и усложняет жизнь в разы, – в голосе Юнги слышится сдерживаемое раздражение, – тем более, Ван уверял, что… В общем, сами виноваты. Но не ребенок. Мы справимся, по-другому никак… – Я уверен: ты будешь замечательным отцом, Юнги, ответственным, любящим, – шепчет в трубку Чимин, а их с альфой сын начинает беспокойно ворочаться в кювезе, причмокивает, морщится, по-младенчески, без слез, плачет. Чимин теряется, зачем-то вырубает звук в телефоне, вместо того, чтобы прервать разговор, микрофон прикрывает рукой. – Чимин, ты котенка себе завел, что ли? – удивленно спрашивает Юнги, а потом улыбается. – Или ребенка? Кто там пищит так забавно? – Я... Да, я… Мне котенка… Нет… Я на передержку взял… Тут одноклассник попросил… Они с родителями улетели на недельку… А мне не трудно… – Симпатичный? Породистый? Юни открывает глаза и требует папу очень настоятельно, кряхтит и хнычет: – Очень симпатичный… И да, породистый… Одноклассник говорил, весь в отца… – А голосистый какой, и плачет, как младенец. Фото пришлешь? – Фото?! Непременно, – растерянно-раздраженно фыркает Чимин. – Хен, прости, он тут описался, кажется, да и не только… Я перезвоню… Обнимаю тебя… – Пока, дружище. И я обнимаю. Чимин достает из кювеза оголодавшего, непрестанно плачущего теперь малыша, подгузник которого источает, в самом деле, специфический аромат, и снова плачет сам: – Котенок… Котенок… Знал бы твой отец… Кладет сына на пеленальный столик, раздевает, морщится. Несет копошащегося у груди младенца в маленький санузел. А Юни чувствует совсем рядом запах молока и носом тычется в футболку, и губками пытается ухватить сквозь нее папин сосок. И на светло-голубой ткани остается мокрое маленькое пятнышко. А омега моет под теплой водой попку сына и думает о том, что таких идиотов, как Пак Чимин, Вселенная Омегаверса еще не видела. Но ни большой, ни маленький Юнги не виноваты в этом. И время забыть о себе, забить, положить и наплевать. И думать лишь о том, кому бездумно подарил жизнь. И сделать эту жизнь максимально комфортной. Хотя бы физически, потому что эмоционально он не вытягивает вообще, и, несмотря на слова Намджуна, сейчас, кажется, не вытянет никогда. Чимину семнадцать. Чимин не принадлежит себе больше. Он отложит учебу, мечты и планы. На год или на всю жизнь. Потому что идиоты, сломавшие собственную, не имеют права на мечты и счастье. Он научится мыть сыну попу, не морщась и не брезгуя при этом, и правильно прикладывать к груди, и будет гулять с ним в парке, и не спать ночью столько, сколько потребуется. Он освоит навыки приготовления каши и выбора правильного режима стирки детских вещей, чтобы потом самому гладить их. Он, конечно, не заменит Юнги отца, но постарается стать хорошим папой. Хорошим нянем. Хорошим. Хорошим? Он несет орущего младенца на пеленальный стол, вытирает насухо попку и пах, надевает подгузник, закрепляя неплотно липучки, и замирает перед стопочкой разноцветных одежек, которые санитар в числе прочих вещей из предродовой палаты перенес в послеродовую, а медбрат заботливо выложил на пеленальном столе. Пока Чимин решает, надеть ли Юни нежно-салатовую удлиненную кофточку или светло-голубое боди, омежка, которому вообще до сиреневой звезды, в какого цвета наряде сосать и на что потом срыгивать, машет своими крохотными ручонками и громко, как несмазанная калитка, скрипит-плачет. Вдобавок копошится так активно, что выползает из подгузника и тут же на пеленку выпускает маленькую светлую лужицу. Чимин закусывает губы, опять тащит младенца в душевую, опять моет. И уже на своей кровати пытается попу и пах орущей мелочи упрятать в подгузник. – Ну тише, Юни, ну, пожалуйста, не надо так кричать. Пять сек, оденемся и будем кушать, – говорит, сдерживая раздражение, закрепляя липучки, пока малыш заходится в крике и всем телом извивается. – Боди я, пожалуй не осилю, это тебе не задачки по химии решать, – шепчет с отчаянием. И пока сын выворачивается и скрипит, Чимин пытается успеть за маленькими ручками и втолкнуть их в рукава кофточки. Через пару секунд Чимин тихо, а малыш громко плачет. И оба от бессилия. Юнги надо молоко, а его папе – кормить одетого ребенка, потому что раздетому холодно будет. – Чимини, мальчик мой, ты просто положи его рядом с собой и пледом укрой, так и корми. Малыш согреется, покушает и уснет, а там уж его оденешь, – Чимин был так сосредоточен на решении нерешаемых абсолютно новых задач, что не заметил прихода папы, и теперь смотрел на Юнбина одновременно с отчаянием и надеждой, и не мог сдержать слез, шептал только: – Я пару минут назад сказал себе, что постараюсь стать хорошим папой, но, кажется, никогда не осилю эту науку. – Осилишь, мой родной, давай-ка, ложись с малышом рядом. Омега устроился на постели, прижал к груди кричащего сына и тот нашел сосок мгновенно и, причмокнув пару раз, сосредоточился на еде. А Юнбин укрыл пледом сына и внука, присел рядом. Наклонился к Чимину, поцеловал: – Сыночек, поздравляю, – а потом прикоснулся губами к макушке внука, вдохнул теплый, нежно-ванильный аромат. – Ну как ты, мой родной? Чимин не ответил, губы закусил, глянул с тоской. – Все будет хорошо, Чимин. Самое главное – и ты, и малыш, слава Небу Омегаверсному, абсолютно здоровы. Врач сказал, что завтра вы уже можете домой ехать. А дома рядом буду я. И самый лучший дед Хенсу. Мы справимся, ты справишься. Вместе. Чимин всхлипнул, отрицательно покачал головой: – Папа, я никогда не справлюсь. И подумал только что: как я смогу работать педиатром, если собственного ребенка… боюсь, не знаю, как подступиться к нему. – Ну, у тебя еще столько времени впереди, чтобы со специализацией определиться. В крайнем случае, станешь гериатром, – мягко улыбнулся папа. – Но поверь, пожалуйста, с пожилыми ворчунами работать ничуть не проще. Терпение и выдержка нужны железные. К тому же ты своим маленьким друзьям из хосписа пообещал стать детским врачом, а не взрослым. Ну и потом, ухаживать за малышом и обследовать, ставить диагноз, лечить все же немного разные вещи. Но ты и с тем, и с другим справишься, сынок. Вопрос только в твоем желании. А я помогу. И с большим удовольствием. – Я рукожоп никчемный, папа. Даже подгузник не смог Юни надеть сразу. Папа пропустил все самооценки Чимина, его другое зацепило. Он глянул на Чимина удивленно-внимательно: – Сынок, ты уже имя малышу придумал? Юни, это ведь Юнги полностью? Чимин оторвался от созерцания личика сына, а сын – от папиной груди. Закопошился, зевнул, открыл глазки и, довольный, сытый, смешно, тихонечко заурчал. Юнбин посмотрела на Чимина: – Можно? Тот кивнул, и папа осторожно взял на руки внука, улыбаясь, всматриваясь в маленькое светлокожее личико, а потом возвращая сыну, взглядом с ним пересекаясь. Никаких слов не нужно. Немой вопрос – немой ответ. Он – в глазах сына. Он – на лице, в лице внука. Чимин мог бы промолчать не только голосом, взглядом. Но младенец, не умеющий разговаривать, за секунды рассказал все. – Что же, сынок, это имя малышу очень подходит, – папа подошел, сел рядом, погладил по щеке нежно. – Он… малыш похож… похож на это… имя. – Папа, я назвал Юнги именем лучшего, самого любимого друга, – омега губы закусывает. – Любимого, мой родной, конечно. В палате зависает неловкая пауза, а потом папа спрашивает: – Ты так и не сказал своему лучшему другу? – Нет, папа. Но он сказал мне вчера… – Ты, значит, с ним разговаривал перед тем, как мы в роддом поехали? – Точно, пап. Юнги и Ван-щи расписались и ждут ребенка, – Чимин губы растягивает в улыбке, которая на открытую рану похожа больше, и каждое слово – как выстрел, который Пак Чимин в себя же и направляет. У Юнбина сердце куда-то вниз ухает, в теплой палате холод бежит по телу. И тот отчаянный крик Чимина, и слезы, которые сын пытался прятать… Лучший друг. За друга радуются, а не кричат от отчаяния и боли. А вот когда любимый и последнего шанса не оставляет… Какой шанс? О чем Юнбин вообще сейчас? Он ведь разумом все понимал. А сердцем надеялся. На что? И сам не объяснит. Нет, чего уж там: что у Юнги изменится что-то в жизни. К лучшему для Чимина изменится. И его сын, из Японии вернувшись, встретится с альфой, расскажет ему об их ребенке. Если Мин, в самом, его отец. А может, и встретится? Может, и расскажет? Хоть когда-нибудь, через много лет… Нельзя изменить прошлое, а настоящее придется принять. И вот это очередное, новое трудное настоящее тоже. А будущее одному Небу ведомо. – Ребенок, у Юнги тоже будет ребенок… – как же сложно. «Еще один», – оба безмолвно, в унисон. – Ему, им с тем омегой непросто придется, сынок. – Хен сказал, родители помогут, он учебу бросать не будет. – И это правильно, мой родной. И мы поможем. И ты не бросай… Ни в коему случае, – папа подходит, сжимая в руках светло-голубое боди, надевает его на несопротивляющегося, забавно мурлыкающего омежку. А тот начинает тотчас сопеть недовольно, ручками со сжатыми накрепко кулачками машет беспорядочно. Юнбин подхватывает внука, носит, укачивая осторожно, но Юни носик морщит, кряхтит и беспокоится, и совсем уж готовится зареветь. Тогда новоиспеченный дедушка, молодой, симпатичный, пухлогубый, как сын и внук, омежку Чимину под бок кладет. И мелкий успокаивается тут же, и заводит свою, едва слышную мурчащую песенку. И Чимин сам, не замечая даже, тихонько, нежно-нежно, мурчит в ответ. И гладит крохотную, чуть влажную ладошку пальцем, и малыш вновь сжимает вокруг нее «пятерняшку», и носом тычется папе в живот, и засыпает, так и не выпуская маленький чиминов палец из своих крохотных. «Юнги, любимый мой, твои чудесные руки никогда больше не коснутся моих…» А пальчики малыша так настойчиво держат палец юного папы, словно кроха боится, что тот уйдет, убежит, бросит. И когда Чимин старается высвободить его осторожно, еще секунду назад, чуть расслабленные, напрягаются вновь, и небольшой лоб морщится, и неодобрительный чмок вырывается из пухлых губок. Но едва Чимин оставляет свои попытки, Юнги расслабляется тут же и продолжает спать. – Чимин, посмотри, как ты нужен малышу. – Он не нужен мне, – вырывается глухо. – Сынок, – папа присаживается на кровать, смотрит в серые глаза сына, и в омут с головой. Потому что отложить этот разговор можно, а отменить, кажется, нельзя. – Тебе не нужен ребенок от… любимого альфы? Чимин молчит, но взгляд не отводит, читает-изучает папин, в котором ни осуждения, ни презрения. Любовь, понимание, сочувствие. Омега сглатывает: – Отец знает? – Нет, сынок. – А ты… давно знаешь? – Я не знал, Чимин, я догадывался. Поначалу твоя версия со случайной связью показалась мне убедительной, и я поверил: аборт ты не стал делать еще и потому, что узнал о беременности, когда срок был велик, и повторная после прерванной едва ли наступила бы. Ты юный совсем, но очень ответственный, от тебя такого взрослого подхода вполне можно было ожидать. А потом ты начал гнездоваться и захотел миндальных орехов, и аромата миндаля рядом. И в гнездо отнес вашу с Юнги фотографию, и Феникса твоего альфы, и спал с фиолетовой лентой. И только шарф с ароматом Юнги помог тебе стать спокойнее и плакать меньше. А беременность ты сохранил именно и прежде всего потому, что она была от любимого альфы. – Это все, что я мог и хотел получить от него, папа. Урвать, украсть, выцарапать. А он сопротивлялся, пока мог… И я бы не поступил так, повернись время вспять… Но тогда мне нужен был свой Юнги, потому что тот, кого я любил и продолжаю любить, уже был с другим. И этот другой… Я не могу и не хочу сейчас говорить об этом, пожалуйста… Юнбин перенес в кювез крепко спящего внука, обнял плачущего сына. – Ты расскажешь, если захочешь, мой родной… Прости, что столько времени не замечал. Не понимал, не видел, как тебе плохо. И ты один был… – Не один, папа, у меня Намджун был, – Чимин замолчал, а потом переспросил дрогнувшим голосом. – Так что отец? – Он не знает. Но теперь… – подошел, склонился над кювезом, вздохнул. – Я читал когда-то, что когда оба любят друг друга искренне, глубоко, сильно, их дети наследуют черты родителей в равной степени. – Просто красивая сказочка, пап… – Скорее всего… Но малыш, в самом деле, похож на вас обоих. Во всяком случае, я это вижу. А Хенсу? Рано или поздно увидит и он. – Отец возненавидит Юнги, папа. А хен не виноват ни в чем, – Чимин заговорил торопливо, сбивчиво. – Это я, понимаешь? Я сам к нему пришел. Я сам просил. Я умирал тогда от боли. Если бы он… Если бы мы… Я бы умер без него, понимаешь. Он меня спас. А потом сказал, что оставит своего омегу, и учебу отложит, если я забеременею. А я не хотел ломать ему жизнь… Сказал, что выпил специальное лекарство. Но все равно сломал. Вам и маленькому Юнги… Но хен, нет! Он не узнает об этом ребенке. Он счастлив со своим омегой… Что я натворил, – Чимин в постели садится, ладонями прикрывает лицо, рыдает… И его маленький сын просыпается тотчас, словно слышит папин плач, чувствует его боль, и тоже плачет. – Сыночек, ну что ты, – Юнбин обнимает Чимина, торопится к Юнги, стараясь сдержать собственные слезы. Малыша бережно достает из кювеза, к сыну несет, а тот отталкивает, плачет: – Нет, он не нужен мне, не нужен… Я не люблю его… Не полюблю никогда… Хенсу с букетом белых хризантем и большим мягким белым медведем заходит в палату, где с разной степенью интенсивности плачут сейчас двое, нет, уже трое его драгоценных омег. И Чимин с кровати вскакивает, и подбегает к альфе, и прижимается крепко, и обнимает, и навзрыд: – Отец, отец, прости, прости пожалуйста… – Зайка, зайка, не плачь, все обязательно будет хорошо… – Хенсу звучит поначалу растерянно, гладит сына по спине. А Чимин вдыхает остро-свежий отцовский лайм, слышит спокойный теперь, уверенный бархатистый баритон. – Мы со всем справимся. Мы же семья, мы вместе. Вместе. И Чимин успокаивается медленно, а альфа смотрит непонимающе на мужа, на руках у которого кричит маленький омега, потом отстраняется осторожно от Чимина, на кровать кладет медведя и букет цветов: – Ну что, сынок, познакомишь с внуком? Чимин к папе подходит, забирает у него малыша чересчур резко, и сжимает так сильно, что тот вздрагивает всем тельцем, носик свой аккуратный морщит, но к папиной груди тянется, хоть и смотрит, омеге кажется, со страхом. И так Чимину стыдно делается перед этим крохотным, беспомощным совсем, плотью от его плоти, созданием, что теперь осторожно, мягко, он прижимает к себе сына, и снова урчит тихонько, и едва слышное мурчание получает в ответ. – Познакомься, отец, это, – сглатывает, и говорит едва слышно, – мой Юни, Юнги. Хенсу вздрагивает, глаза раскрывает на доли секунды широко, вновь на супруга смотрит, в ответном взгляде, кажется, ловит волнение. – Как лучшего друга, Чимини, да? А потом глядит на малыша с улыбкой. И когда кроха открывает свои небольшие глаза, и урчит по-прежнему едва слышно, и тихонько перебирает ручками, и причмокивает пухлыми, в точности как у любимых мужа и сына, губками, глаза у крепкого высокого альфы пощипывает, и он тоже урчит-рокочет, низко, бархатно, счастливо. И осторожно, нежно гладит по густым волосам омежку, и по щечке ведет аккуратно. И сына целует тоже: – Чимини, твой… наш малыш… Он чудесный! И такой красивый! Он похож на тебя и папу… – И смотрит на сына с мягкой полуулыбкой, и едва-едва кивает. И, кажется, понимает все. Все видит. – И имя ему подходит! И я очень, очень рад, что он родился, что он… есть у тебя, у нас есть. Мы его вырастим все вместе… И тебя, сынок, – отец смеется тихонько, привлекает к себе Чимина, – вырастим тоже, дорастим. И Чимин снова плачет, и малыш у него на руках кричит громко. И подошедший Юнбин роняет слезы. А Хенсу всех в охапку сгребает: – Мои драгоценные омеги… Самые любимые, самые лучшие. А Чимин повторяет без конца: – Простите, простите меня. Я один во всем виноват. Перед вами. Перед ребенком, который без отца будет расти… И Хенсу прижимает, и твердо, но без раздражения и злобы: – Чимини, родной мой, случилось как случилось. И мы с папой, тоже, наверное, виноваты. Не потому, что доверяли тебе безоговорочно. Я и сейчас, – Чимину кажется, или отец выдерживает крохотную паузу и произносит с большим нажимом, – доверяю. Просто мы забыли, что наш сын, хоть и умница, и самостоятельный, все равно еще юный очень. И не всегда может постоять за себя, и решения не всегда принимает правильные. Но, мой родной, оставить это чудо было самым верным твоим решением. Чудо, между тем, папину футболку хватает губками, и причмокивает, и щечки втягивает. И Чимин вновь устраивается на кровати, и кормит, и засыпает сам. И Юнги засыпает тоже. А Юнбин и Хенсу усаживаются на небольшой диванчик, и омега сильную, большую руку в свою берет, гладит, потом на мужа смотрит: – Спасибо, родной. За поддержку, за каждое сказанное слово. И, – улыбается сквозь слезы, – тысячу спасибо за каждое… несказанное. Альфа молчит, а потом так грустно, что у Юнбина сердце щемит: – Ты давно догадался? – Два месяца назад. – Когда Чимин попросил миндальных орешков и ароматических свечей? – Когда в его гнезде увидел их с Юн… с альфой… – С Юнги… Юнбин вздыхает, кивает устало: – С Юнги фото. И фиолетовую ленту, и Феникса. А потом был шарф. – Знаешь, я ведь тоже не раз думал о Юнги… Но ты так твердо заявил, что это невозможно… А сейчас, когда на внука посмотрел. Десять лет Юнги и Чимин были неразлучны. Достаточно было увидеть лишь разрез глаз… – Чимин больше всего боится, что ты Юнги возненавидишь. Он любит альфу. И только себя винит в произошедшем. И знаешь, из того, что я понял… Чимин правду говорит, а не обеляет альфу… – Они виноваты оба, Юнбин, кто-то больше, кто-то меньше, – жестко теперь говорит альфа. – Пусть так, но наш сын… Я потом расскажу… И прямо сейчас: это ребенок Чимина и наш внук. Юнги сообщил вчера Чимину, что они расписались с тем омегой и ждут ребенка. Но после ночи, которую Чимин и альфа провели вместе, Юнги сказал, что готов оставить своего парня, отложить поступление в университет и остаться с нашим сыном. Юнги понимал, что Чимин может забеременеть, и поступил как порядочный альфа. Но Чимин сказал, что никакого ребенка у него не будет, что он выпил специальное лекарство и не собирается ломать себе и Юнги жизнь. Дальше ты знаешь… Так что маленький Юнги – Пак. А как дальше будет… – Время покажет. – Ты скажешь сыну, что знаешь об отце ребенка? Хенсу вздохнул, поморщился: – Думаешь, стоит? – Все зависит от того, как ты будешь отзываться о Мин Юнги. – Как бы ты отзывался об альфе, который сделал ребенка твоему семнадцатилетнему сыну, – сдерживая раздражение, произнес Хенсу, ловя одновременно укоризненный взгляд супруга и кивок. – Твой сын сам пришел к альфе, в которого был влюблен. В течку, без блокаторов, потому что хотел получить если не его самого, то ребенка от него. – Хватит, Юнбин. Эту правду нелегко слышать. Но мы ответственны за несовершеннолетнего сына и, – улыбнулся, – за малыша. Я скажу Чимину при первом удобном случае, и, обещаю, что буду уважать его чувства. Его… – покачал головой, вздохнул тяжело, тоскливо, – любовь. И сделаю все, для того, чтобы наш сын твердо стоял на ногах и мог позаботиться о себе и своем Юнги даже если что-то случится с нами. Чимин умница и получит достойное образование. То, о котором мечтал. Через год или через пару месяцев, пусть решает сам, он будет поступать в медицинский университет. И, не сомневаюсь, поступит. А там, быть может, и личная жизнь у него наладится. Юнбин кивнул, говорить мужу о Фениксе под лопаткой сына, чувствовал, сейчас не стоит. Его мужу переварить бы услышанное. Впрочем, Юнбин не сомневался: очаровательный крошечный омега, который дремлет сейчас у папы под боком, поможет деду Хенсу понять и принять многое. – Хени, дорогой, – Юнбин опустился на колени перед сидящим в кресле мужем, который смотрел на крошку-внука с совершенно зефирной улыбкой, и произнес мечтательно, улыбнулся нежно. – Ты так сладко улыбаешься, глядя на внука, что я сам… Эм-м-м… Знаешь, чего я сейчас очень-очень хочу? – Сладких медовых пончиков, булочка моя пухлогубая? И Юнбин, несмотря ни на что, смеется, и, сам от себя не ожидая, дразнит: – Медовых кончиков, любимый… Ребенка хочу, Хени… – Небо Омегаверсное, с ума сошел! – альфа целует коротко, нежно, вновь переводит взгляд на Юни. – Но вообще, я тебя понимаю… Малыш в этот момент издает специфические очень звуки, и отнюдь не сладкий аромат витает в палате. – Вот и порция свежего меда подъехала, – улыбается старший омега, направляясь к постели, на которой копошится малыш. Чимин же по-прежнему крепко спит и не слышит, как родители забирают, моют и переодевают деликатно кряхтящего, но не орущего внука. Молодой папа успеет еще хлебнуть этого меда, а пока пусть хоть немного выспится. *** Юнги торопится домой: он вместе с руководителем кафедры нормальной анатомии омег на четыре дня уезжал в Инчхон, на Корейскую научно-практическую конференцию студентов и молодых ученых-медиков. Везет оттуда очередной диплом победителя секции, в которой участвуют студенты младших курсов, офигенное совершенно предложение и вкуснейшие вегетарианские тыквенные кексы из любимой вановой кофейни An's Bakery. Муж Юнги обожает сладкое, но в силу своей профессии позволяет его себе нечасто. А в этой кофейне выпечка вкусная, и ни сахара, ни муки не содержит. Вану это уютное местечко показали однажды такие же, как и он сам, вечно сидящие на капустных и салатных диетах коллеги-модели, которые в An's Bakery забивали на все ограничения в еде и отрывались по полной. Юнги переживает: два дня назад во время короткого звонка муж звучал уж как-то очень грустно, при этом от всех вопросов о самочувствии отмахивался, ссылаясь на то, что просто устал. Начало весны у Вана всегда сопровождалось упадком сил, частыми головными болями и настроением ниже плинтуса. Юнги вспомнил, что и весь прошлый март омега был похож на сонную муху, и это успокоило альфу немного. Накануне последнего дня конференции Мин набрал мужа, чтобы рассказать о том, что головная боль и проклятье всех первокурсников, анатомия, почти наверняка принесет ему очередную победу и он уже получил еще одну, невероятную: три недели персональной летней практики в отделении оперативной омегологии лучшей клиники Кореи – сеульской Национальной университетской. Возможность попасть туда у студента младших курсов было примерно такой же, как у младенца стать президентом государства. И Юнги с воодушевлением и в подробностях делился с Ваном тем, как, выступив уверенно, ответил не только на вопросы студентов, но и преподавателей других медвузов. И одного средних лет занудного чувака-альфы, у которого к Юнги по итогам доклада накопился десяток вопросов. И чувак не успокоился, пока не задал все. И ему дали это сделать, несмотря на временные ограничения. И он не пытался завалить молодого студента, спрашивал заинтересованно, но нисколько не высокомерно. И выслушивал внимательно, вдумчиво. А когда Юнги подробно, уверенно и свободно ответил на все, альфа подошел, пожал руку и ограничился коротким сияющим: «Блестяще». И аплодисментами. И, глядя на альфу, захлопали все остальные, включая строгого юнгиева руководителя. А потом он пояснил Юнги, что этот мужчина – свежеиспеченный начмед сеульской Национальной университетской клиники, недавний заведующий отделением оперативной омегологии в ней же. И подобная оценка навыков Юнги в устах специалиста такого уровня дорогого стоит. Чего конкретно, Мин узнал полчаса спустя, когда означенный альфа подошел к нему и предложил пройти летнюю практику в отделении оперативной омегологии его клиники при условии, что летнюю сессию Юнги сдаст на отлично и вуз предоставит своему студенту достойные рекомендации. – Что касается меня, господин Мин, то ваше отменное выступление и последующие ответы – лучшая рекомендация. Но мы едва ли не впервые приглашаем на практику студента младших курсов. Впрочем, условия, о которых я говорю, общие для всех приглашенных практикантов. Вы согласны? – Конечно, господин… – Кван. Альфа оставил Юнги свою визитку, кивнул приветливо не вполне пришедшему в себя от блестящего предложения Мину, перекинулся парой слов с его руководителем и ушел. – Юнги, это фантастическая возможность, и я настоятельно советую не упускать ее. Если вы проявите себя как следует летом и в дальнейшем будете проходить практику в этой клинике, то после окончания университета попадете сюда же на работу. А это блестящий карьерный старт, о котором мечтают многие старшекурсники. Вы же получаете такую возможность намного раньше. И вот, Юнги немедленно перезвонил мужу, рассказал обо всем. – Вани, – теперь, когда радость поутихла немного, альфа за теплыми, добрыми словами поздравления, за улыбкой услышал в голосе омеги тщательно скрываемые нотки грусти, – я знаю, нам нелегко придется. И помощь родителей с малышом не будет лишней, и, возможно, нам придется принимать ее более продолжительное время, чем мы планировали. Но сейчас они помогут нам, потом – мы им. – Юнги, – муж улыбнулся, вздохнул, – мы непременно справимся, даже не сомневайся. И возвращайся скорее, я очень жду тебя. – Вы с малышом ждете, ведь правда? – глаза омеги заблестели, он кивнул. – Роза моя, ты плачешь? – Если только от радости и гордости за тебя, любимый. И потому, что очень-очень соскучился. Они пообщались еще несколько минут, договорились созвониться вечером. Юнги, стараясь подавить в себе растущее чувство тревоги, отправился слушать других участников. Ван, хмуро улыбаясь, вздохнул и уселся перед телевизором. Для того, чтобы его версия выглядела более правдоподобно, он, сославшись на недомогание и слабость, еще вчера утром позвонил в Национальную школу красоты и предупредил, что побудет несколько дней дома. Блестящие перспективы, которые открывались перед мужем, несомненно, радовали честолюбца Вана. И так не хотелось продолжать семейную жизнь очередным обманом. Да она и началась исключительно благодаря небольшой, но совершенно необходимой хитрости. Ну и ладно: Юнги, возможно, попереживает немного, но потом все хорошо будет. Они совсем еще молоды. Им совершенно не нужны дети. И не будут нужны еще очень долго. Даже Пак, дрянь такая течная, не дурак был: переспал с Юнги и тут же таблеток напился, чтобы не залететь. И его понять можно: этому недоразумению еще меньше, чем Го, ребенок нужен. У Пака выпускной, вступительные. В конце концов, и альфу он себе когда-то найдет. Да хотя бы ту хромую каланчу охомутает, с которой в больничке познакомился. И вообще, не о том Ван думает. К черту маленькую шлюху! Супруги Мин закончат учебу, Юнги начнет строить карьеру, у Вана она и так несется в гору. Ребенок же стал бы помехой. Конечно, его в Пусан можно было отправить, до года дорастив, но альфа едва ли пошел бы на такое. И папы обоих новоиспеченных супругов Мин работают, и им в таком случае тоже пришлось бы менять свои планы. Да о чем вообще речь, если проблемы нет?! Фантомный будущий малыш помог Го стать Мином, и как все-таки здорово, что настоящего ребенка не было, нет и пока не будет. Сутки пережить до возвращения мужа, сыграть завтра вечером максимально искренне тоску и горе, и все наладится, все отлично будет. И не надо будет больше обманывать Юнги. Это будет последняя ванова ложь во спасение супругов-соулмейтов. *** Юнги входит в полутемную тихую квартиру, сбрасывает обувь. Мучимый тревогой, направляется в спальню, откуда льется тоненькая полоска света. Ван накануне вечером на его звонок так и не ответил, а утром написал, что у него все неплохо, но трубку снова не взял, сколько ему Юнги ни набирал. Мин заглядывает в комнату, где омега растрепанный, очевидно заплаканный, в помятой пижаме сидит посреди кровати с журналом в руках, в одну точку уставившись. – Ван, роза моя, – Юнги окликает тихонько, и тот вздрагивает, и смотрит, и слезы бегут по щекам, а рука гладит глянцевую обложку, на которой – фотография очаровательного малыша. И молчит. А потом к себе прижимает глянец и заходится в рыданиях. С кровати сползает. Пристраивается на ее краешке. Юнги подходит, понимая, кажется, все без слов. Садится рядом, обнимая. А Ван на колени перед ним, руки – в свои, в глаза смотрит: – Прости, Юнги, прости… – альфа молчит, надеется все-таки. – Я потерял… У меня… Два дня назад, утром… С самого утра… Я не хотел говорить. Не хотел и не мог расстраивать тебя. Выкидыш… – Мне очень жаль, любимый мой… Мне очень… жаль, – Юнги вздыхает тяжело и обнимает крепко, давая омеге хоть немного выплакать всю боль и отчаяние. – И меня не было рядом… И я ничем не мог помочь… Ложись, мой хороший, мы поговорим обо всем завтра. Ван всхлипывает, головой качает: – Я два дня только и делал, что лежал да спал. Врач прописал постельный режим, лекарства, витамины. Больше не нужно ничего. – А в клинику? – Не было необходимости. УЗИ, осмотр – все показало, что никакого дополнительного хирургического вмешательства не требуется. Срок был слишком маленьким. Организм сам, – вздрагивает, тихо плачет, – очистился. Небо! Какое ужасное слово. Очистился от малыша! Да это я чувствую себя грязью! Никчемной, бесполезной… Я не смог… «Ван не смог, Чимин – не захотел», – проносится в голове, пока Юнги обнимает и гладит без конца рыдающего омегу. – Ван, роза моя, я представить не могу, как тебе больно… «О-о-о, любимый, ход твоих мыслей мне очень нравится». – Мне тоже, но мы вместе, и горевать будем вместе, и переживать, и жить, и надеяться. – Ты не оставишь меня? – Оставлю? О чем ты? – Мне кажется... Я думаю иногда, что ты женился на мне, потому что я забеременел… «Да, это правда, вероятно, я не торопился бы, хотя люблю… Люблю одинаково… Обоих, по-прежнему? Проклятье. Это уйдет когда-нибудь? Уйдет, истинность поставила все точки над i». – Ван, – вздыхает, поглаживая мужа по взлохмаченным светлым волосам, – ты забыл, что наш брак само Небо благословило? Омега вздохом – на вздох, всхлипывает, смотрит на Юнги, улыбается робко: – Забыл. Обо всем забыл, любимый мой, за эти два дня… – Тогда вспоминай: я люблю тебя, моя прекрасная роза. Да, мне тяжело и грустно сейчас, но мы рядом, вместе, и от этого чуточку легче. «Ты снова поверил, ты любишь». – И мне легче, я так скучал, Юнги, я так сильно скучал, и боялся, что бросишь, уйдешь, разлюбишь… – Не уйду, не брошу… – Не разлюбишь? Смотрит снизу вверх прекрасными заплаканными глазами. Не синими – серыми, не огромными – небольшими, в густых недлинных ресницах. Только взгляд грустный сейчас, потерянный. Другое имя едва не срывается с губ, альфа вздрагивает, свои глаза закрывает на мгновенье, распахивает широко – наваждение исчезает. – Ложись, мой хороший, а я принесу чай и твоих любимых инчхонских кексов. Мне не нужно в университет завтра. Мы можем хорошо выспаться и время проведем вместе. Ночью, прижимаясь крепко к торсу спящего мужа, руку его из своей не выпуская, Ван вспоминает вдруг, что Юнги так и не ответил на тот последний вопрос: «Не разлюбишь?» Но и успокаивается быстро: все устроилось замечательно, Юнги не заподозрил, не усомнился. Потому что доверяет. А доверяет – потому что любит. И не разлюбит нет. И Ван не разлюбит. За них так решило Небо. *** – Хен, привет. С Днем рождения. Буду сегодня банальным как никогда. И просто пожелаю тебе здоровья, и очень много сил. И терпения. И удачи в учебе. Чтобы все ладилось, получалось и ты звездой курса был, да и всего универа. И вообще, стал самым крутым хирургом-омегологом Кореи. И еще, хен, самое главное. По себе знаю: мы счастливы, когда счастливы и здоровы те, кого мы любим. Поэтому желаю, чтобы все, кто дорог тебе, кого ты любишь, твои родители, твой супруг… – Мой лучший друг… – Угу… были счастливы и здоровы. И, конечно, чтобы твой… наш… ой… ваш малыш родился здоровым. Как Ван-щи себя, кстати, чувствует? Юнги губы закусывает. Без того сдержанная улыбка исчезает с губ. – Спасибо, Чимин, за чудесные поздравления. У нас все неплохо. И с Ваном все в порядке. Уже. – Уже?.. – Чимин всматривается внимательно в лицо Юнги, брови чуть вверх уходят. – Ван потерял ребенка несколько дней назад. Чимин губы закусывает: – Хен, мне очень жаль. Я не знаю, что и сказать… – молчит, хмурится, вздыхает тяжело. – Хорошо, что вы вместе. И можете поддержать друг друга. Твой муж, наверное, очень переживает? Юнги кивает уверенно, не будучи уверен. Ван в тот вечер, когда рассказал супругу о выкидыше, всю боль этой потери, казалось, отпустил. Ему, наверное, хватило для этого еще и тех дней, когда он без Юнги со своей бедой справлялся. И альфа тоже горевал теперь один, и не хотел лишний раз напоминать Вану о так и не родившемся ребенке. Одна общая, на двоих, потеря. Но каждый переживал ее сам, в одиночку оплакивал. Да, они с Ваном молоды, да, каким бы кощунством это ни было, свободны теперь. И ничто не помешает Юнги идти к своей цели. И Ван сохранит все свои контракты, и карьера его будет и дальше развиваться столь же блестяще. У них еще непременно будут дети. Но и вот этот неродившийся малыш тоже будет. И их с Ваном истинность – не панацея от таких проблем. С чего Юнги вообще взял, что она хоть от чего-то в семейной жизни панацеей станет? Альфа через несколько дней после возвращения с конференции нашел на полу под кроватью тот журнал глянцевый с малышом на обложке. Она такой гладкой не была уже: Ван, наверное, немало слез на нее пролили. Юнги на кровать сел, на колени положил журнал: у малыша на фотографии чудесное светлое личико и очень пухлые губки, и аккуратный, со скругленным кончиком нос, и серые, в милые темные крапинки глаза. И он так похож на… омегу Пак Чимина, и на него похож. Он мог быть их ребенком. Юнги вздрагивает. Какая странная прихоть Небес. Альфа ведь уже в феврале мог стать отцом. Но Чимин принял лекарство, чтобы две клетки в одну не слились. А Ван в январе забеременел. Но и этому ребенку не суждено было родиться. У Высших сил, наверное, свои планы в отношении альфы и его омег. Его омеги. – Хен, хочешь, я перезвоню в другой раз? – в глазах младшего тепло и сожаление. – Нет, Чимин, что ты. Я очень рад твоему звонку, и видеть тебя рад. Ты, кстати, чего худой такой. И бледный. И синяки вон под глазами. Впрочем, – тихонько смеется, – все равно хорош собой. – Да, я та еще звезда, – улыбается Чимин. – Просто устал. Много учусь, мало сплю. Теперь – особенно мало, – и как-то по-особому усмехается. – Особенно, Чимин? Почему? – Да, хватает забот всяких, – отмахивается. – Расскажи лучше, как конференция прошла? – Первое место и приглашение на летнюю практику в сеульскую Национальную университетскую клинику. – Куда-а-а? – Чимин выглядит так ошарашенно, что Юнги смеется звонко, обнажает розовые десны и молочно-белые зубы. – Туда ведь только старшекурсников берут, и то не всегда! Только самых лучших. Хен, да это же невероятно круто, это фантастика просто! Поздравляю! Чимин сияет, и его чудесные глаза превращаются в две радуги, и теплая счастливая улыбка согревает замерзшего от эмоциональной боли Юнги. – Спасибо, Чимин, дружище, – и сам широко, искренне улыбается. – Еще ведь не факт, что я там устрою кого-то: знаний у меня немного, а практического опыта и вовсе никакого. – Ты о чем, хен? Да тебя ведь потому и взяли, что знания твои на много порядков выше, чем от тебя ожидали. А практический опыт? Так ты за ним и идешь. Иначе в чем смысл практики? Зная твой перфекционизм и трудолюбие, не сомневаюсь даже, что все получится. – И у тебя получится, донсен. – Во всяком случае, я стараюсь очень, – улыбка сходит с губ, радости нет больше в голосе, омега и звучит, и выглядит так устало. – Если в этом году не поступлю, попробую в следующем. – Чимин, хороший мой, – Юнги все тепло, всю нежность, всю любовь к донсену вкладывает в голос, во взгляд, в улыбку. – Я не знаю почему, но абсолютно уверен: ты поступишь в этом году, и все хорошо будет. Феникс оживает будто. Под левой лопаткой разливается сейчас мягкое тепло и будто гладит нежно кто-то. У Юнги. У Чимина. Альфа руку тянет к знаку, проводит поверх футболки. И Чимин повторяет этот жест в точности. Но экраны телефонов не настолько велики, чтобы оба увидели эти синхронные движения. – Спасибо, хен. Осталось не так много времени, чтобы убедиться в правоте твоих слов. И да, – замирает, хмурится. – Мне очень жаль, что так случилось. Но вы справитесь вдвоем. Я рад, что ты не один. Побежал, хен. Обнимаю. Юнги кажется, или он услышал плач. Детский плач. «Ах, да это же котенок, тот, на передержку. Ого! Три недели уже. Кажется, Чимин говорил, что на семь дней возьмет его только». Юнги достает из стопки книг учебник по патанатомии, углубляется в чтение, а потом слова Чимина вспоминает: «Вы справитесь вдвоем. Я рад, что ты не один». – Один, Чимин, тогда я один переживал… И Ван один… Хмурится и вновь погружается в чтение. А Чимин торопится в зал, где маленький Юни настоятельно требует внимания. Юнбин уже снял с внука ползуны и готовится нести его в ванную. – Я сам, папа. Чимин кричащего малыша забирает, уходит и возвращается быстро. И с чистым подгузником управляется ловко, и одевает кроху быстро. Омега, если цель себе поставит и достичь ее решит, непременно справится. И маленький Пак Юнги, заполучить которого несмотря ни на что Пак решил однажды, тому подтверждение. И то, как ловко и быстро научился ухаживать за сыном Чимин – тоже. Любить вот только пока не научился. Да ведь и не научишься этому. Но Намджун сказал, что любовь придет, непременно. Чимин не ждет, просто надеется, что сам поймет, почувствует однажды. Он в кресло садится, копошащегося, недовольно кричащего малыша к груди подносит, и тот замолкает немедленно, сосет сосредоточенно, носиком потирается о грудь Чимина. Юнбин стоит рядом, смеется тихонько: – Милота-а-а! Чимин смотрит на папу, потом на сына, вздыхает, улыбается: – Вот, Юни, отец у нас какая умница! Он на первом курсе того достиг, что и на пятом не многим светит. А малыш от груди в этот момент отрывается, на папу смотрит, а потом урчит тихонько – он вообще парень урчащий – и… улыбается. Чимин глаза округляет: – Папа, глянь… Моя маленькая умница… Юни, он улыбается. Но ведь еще рано очень. Я читал, что младенцы недель в шесть-восемь начинают улыбаться, а ему только три послезавтра будет. Юнбин Чимина целует, опускается перед ним на корточки, смеется: – Вот, Чимин, сынок у тебя какая умница. Он на третьей неделе жизни достиг того, что и на шестой не всем светит. Чимин смотрит на Юнбина с любовью и благодарностью: – Люблю тебя, пап. – И я тебя, родной. И тебя, моя маленькая зефирка, – целует ладошку засыпающего внука, на сына смотрит. – Я… папа… Я не знаю… – Все придет, мой хороший. Тебе же Намджун пообещал. Разве можно ему не верить? Чимин смотрит на спящего Юни, что так доверчиво к нему прижался. И крохотные ростки нежности в душе омеги пробиваются. Только бы дать им прорасти. А там, может, и любовь придет вот так, в момент. Пусть придет. Чимин ненавидит Мин Вана, но так жалко становится омегу. Его нерожденный ребенок также нежно мог прижиматься к папе, улыбаться ему, держать за палец доверчиво. А у Чимина есть малыш. Его и Юнги. И омега прижимает кроху к себе крепче, и целует осторожно в лобик, пока Юнбин беззвучно молится Небу, чтобы то разбудило любовь в его сыне. К его внуку. – Сынок, переложи Юни в кроватку, отдохни. Чимин задумывается на секунды, достает свой палец из расслабленной ладошки, проводит по щечке сына: – Я посижу с ним, папа, ладно. А ты принеси мне учебник по математике и тетрадь черную, они у ноута лежит. – Хочешь позаниматься немного? – Да я и занимался до того, как Юнги позвонил. Не могу же я опозорить своего сына-умницу и его гениального отца, – омеги смеются. – Как дела у Юнги? – осторожно спрашивает папа, Чимин же вздрагивает, хмурится: – У Вана выкидыш случился… – Ох, мне очень жаль. Юнги и его мужа. А Чимин говорит вдруг холодно, ровно: – Пап, они вместе, они справятся. У них, – губы кривит, – любовь. И будут еще дети. – А у тебя есть Юни, сыночек… Чимин смотрит на спящего омежку, улыбается грустно. – А у меня есть Юни. И вы с отцом есть. – И любовь будет. Я надеюсь, что все-таки будет, милый, – едва слышно шепчет Юнбин, отправляясь за учебниками в комнату сына. *** – В парк, Чимини! Срочно! Никакие отказы не принимаются. А если ты сейчас начнешь сопротивляться, я все твои учебники, ноут и планшет самолично поджарю на мангале на лужайке за домом. Папа едва ли не за шкирку вытаскивает из комнаты Чимина, вручая ему страшно недовольного процедурой облачения в бодики-комбезики Юнги: малыш возмущенно, с удвоенной силой, орет, и наподобие маленькой мельницы размахивает ручками. Чимин же ворчит себе под нос, что сегодня из дома выходить не планировал, а хотел проштудировать закономерности изменения свойств элементов и… – У нас прослеживается четкая закономерность: ты все меньше и меньше спишь, ешь и с Юнги гуляешь. Вперед, на солнце, – безапелляционно заявляет Юнбин, а внук в момент перестает плакать и гулит, и активно агукает, и улыбается, глядя то на дедушку, то на замученного, бледного папу. Чимин, в самом деле, за две прошедшие недели устал невероятно: омега вернулся к учебе, и хотя почти все занятия у него проходят в онлайн режиме, в школу, на персональные уроки, молодой папа наведывается тоже. И без конца благодарит отца и его компанию, благодаря которой не он под учебный процесс подстраивается, но все строго наоборот происходит. И Чимин может продолжать кормить малыша молоком, и заботиться о нем, когда есть хоть немного времени. Да ведь и все ночи омежка непременно проводит у папы под боком. Красивая уютная кроватка Юни редко используется по назначению. Как бы ни уставал омега, в каком бы настроении ни был, как бы ни относился к малышу, на ночь сына он непременно берет к себе в постель. Согревает теплом тела и нежного аромата, и теплое, нежное, молочно-ванильное получает в ответ. Вот только принять целиком и ответить во всю силу пока не может. Или уже может? Или уже очень близок к тому? Юнбин всегда готов помочь, как и Хенсу, который себя не иначе как воскресный дед называет. Он с внуком в седьмой день недели много часов проводит. Если погода позволяет, на улице гуляет подолгу, возвращается, только чтобы Чимин мог переодеть и покормить оголодавшего Юни, и снова идет на свежий воздух, километр за километром с коляской наматывая. Альфа к малышу прикипел очень быстро. Да и как иначе. Юни умница. Все младенческие навыки-премудрости осваивает раньше, чем требуют педиатры и умные книжки. – Весь в меня, – резюмирует Хенсу с непередаваемой интонацией, подбородок вверх задирая и очи возводя горе. – В тебя, конечно, больше ведь не в кого, – с такой же непередаваемой интонацией поддерживает Юнбин, и в глазах у него черти скачут, а потом они смеются и решают покупать сегодня внука вдвоем, чтобы у Чимина хоть немного свободного времени было. Вдобавок, по мнению деда, Юнги самый красивый омега во Вселенной Омегаверса: – Даже нашего Чимини превзошел, – шепчет супругу невыносимо сахарно и с такой же улыбкой на губах. – Ну ты посмотри, какой ладненький. А щечки, щечки какие пухленькие. И губки! Еще пухлее, чем у вас с сыном. Ты моя зефи-и-ирка сладенькая, кто у нас дедова радость-сладость, – завывает от умиления. И Юнбин смеется, и Чимин, не замеченный родителями, тихонько улыбается. Невозможно не улыбаться, глядя на крепкого высокого альфу. Биг босса, строгого, требовательного руководителя, в подчинении которого несколько тысяч человек находится, позволяющего при этом вить из себя веревки одному мелкому пухлогубому созданию, еще не умеющему ни ходить, ни говорить. – Я чуть не описался, когда он мне улыбнулся впервые и загулил, – шепчет серьезно Юнбину, держа на руках голопопого сейчас внука, а Юни в этот момент орошает дедову домашнюю футболку теплой струйкой. И огромный альфа безо всякого возмущения тащит крохотного омегу в ванную. Чимин Небо благодарит каждый день за то, что послало ему таких родителей. И думает, в самом деле, что Юнги не у него должен был родиться, но у его отца и папы. Они заслуживают такого ребенка. А Юни такого папу, как Чимин, нет. Хотя омега изо всех сил старается окружить малыша заботой. И нежностью. И лаской. Особенно сейчас, когда омежка, едва завидев папу, улыбается ему и лепечет что-то невыносимо-трогательное, и смотрит. Он так по-особому иногда смотрит, что Чимину хочется плакать, кричать от собственной холодности. Несколько последних суток Юнги спал плохо. Даже с миндальным шарфом отца, даже с дынными феромонами папы – двумя почти безотказными средствами в борьбе с особо капризным настроением и бессонницей. И плакал много, и беспокоился, и с груди папиной не слазил. И Чимин не высыпался, и с учебой не успевал справляться. Даже звонки Юнги сбрасывал, потому что Юнбина дома не было, а малыш ревел, не переставая. Какие уж тут разговоры. Три дня почти непрерывного ора – и у Чимина упадок сил и непередаваемая злость в отношении одного невыносимого ребенка. Вот и сейчас он грубо, резко кладет кричащего Юнги на постель, сам рядом садится. Смотрит на сына – шипит раздраженно, зло: – Как же ты надоел! Не могу больше. Не могу. И взглядом буравит. А малыш перестает плакать, но всем тельцем вздрагивает, всхлипывает так тоскливо, так невыносимо горестно, горько. И маленький подбородок дрожит, и губки трясутся, и носик морщится, и ножками Юнги без конца дергает. А взгляд – сколько там укоризны, сколько обиды, кажется. «Я же люблю тебя, папа, и огорчать не хочу. Я просто сказать не могу, почему капризничаю». И плакать перестает, и, обессиленный, засыпает. Только ножками и во сне подергивает, и морщится, и хмурится, и губки дрожат. А Чимину так невыносимо стыдно делается. И голос Юнги звучит: – Ван потерял ребенка. «А я – нет. Маленький мой, родной, прости меня». Чимин осторожно ложится рядом, но малыш вздрагивает, просыпается. И снова этот взгляд. Омега оголяет грудь, и теплым желтым насыщает все вокруг, и ласково мурлычет. И малыш замирает, а потом в ответ мурчит, и к папиной груди, и не сосет даже, но просто засыпает крепко. А потом выясняется, что у него колики начались раньше времени. И все его беспокойство, и крики, и плач оттуда растут. И препараты помогают здорово, и Юни не достает больше своего измученного папу плачем, бессонницей и капризами. И улыбается, и гулит, слыша нежный голос Чимина, и шарф отца не отталкивает, перебирает его смешно ручками, носиком тычется. А Чимин мучается совестью. Но у него и нежности, и мягкости, и терпения теперь больше! И любовь, кажется, просыпается. Юни – плод любви. Неизменной любви Чимина. И, пусть такой короткой, Юнги. Хен не телом только любил тогда. Любовь была в глазах, в прикосновениях, в жестах и в словах. Но лишь на одну ночь проснулась. Пусть! Чимину ведь и нужно было – на одну ночь. Думал, надеялся, что – на одну только нужно. И вот она, любовь. Маленькая, беззащитная и любящая. И Чимин теперь чувствует и испытывает ее сам. Робко еще, на ощупь, словно пробуя, словно боясь перепутать с чем-то или отречься. В небольшом городском парке тепло и солнечно. Деревья стоят в зеленом нежном кружеве, сакура – в бледно-розовых цветах. Чимин легкую коляску отвозит в ту часть парка, где растут вперемешку клены, гинкго, ели, и под кленовым деревцем ставит. Смотрит внимательно на спящего Юни. Мягкие солнечные лучики сквозь тонкую листву попадают на ручки и личико малыша, тот смешно морщится, чихает, но не просыпается. Омега поворачивает коляску так, чтобы солнце не мешало его маленькому спящему солнышку. Чимин позволяет, наконец, себе думать и чувствовать: именно Юни-солнышко согревает и отогревает сейчас его замерзшее сердце. Вот ведь оно как. От любви сердце не только гореть может, но и замерзать, льдом покрываться. От безответной любви, как у Чимина. Не потому, что он один любит, а потому, что для всех остальных сам закрыл сердце. Оставил только для родителей и Намджуна. Но вот маленький Юни топит этот лед постепенно. Любовь к Юнги не уходит, нет. Но не только для нее много места есть теперь в сердце, но и для того, кто благодаря этой любви на свет появился. Чимин наклоняется, целует осторожно сына в носик – и под кленом пахнет нежным сладким дынным ароматом. И малыш коротко тонко урчит во сне. А Чимин набирает Юнги и, отойдя на сотню метров от коляски, разговаривает с альфой. Рассказывает о том, что сидит сейчас в парке, балдеет от запахов весны, от тепла и солнышка и к занятиям готовится в такой атмосфере чудесной. Юнги же, показательно кряхтя и ноя, говорит, что направляется в одну из столичных клиник, в приемном отделении которой у него сейчас будет два часа практических занятий. А потом Чимин оборачивается, смотрит на коляску и чуть поодаль переводит взгляд. И сердце падает куда-то вниз, и ужас каждую клетку переполняет. Омега весь покрывается холодным липким потом, а потом орет, кричит: «Юнги, Юнги, Юни…» – так, что у альфы, который слышит этот отчаянный, полный ужаса вопль, сердце падает куда-то вниз, и весь он покрывается холодным липким потом. – Чимин, Чимин, я здесь, я слышу, что случилось? – шепотом, через силу. Но телефон омеги, кажется, ударяется обо что-то, и дальше в нем – только тишина…