Фениксы

– Ты успел, Юнги, любимый? Скажи, что успел. Я очень переживал, молился, чтобы все получилось. И, наверное, сотню раз набирал тебе. Но всякий раз безрезультатно, – в тихом мягком голосе Вана ни капли упрека, лишь искреннее волнение и неподдельное беспокойство. А потом вздох. Тяжелый. Сдавленный. И взгляд. Тоскливый. Тревожный. Полный робости и неуверенности. Го даже подойти к Юнги не решается. Замер у дверей, сгорбился, руки скрестил на груди. И все это – отличного качества подделка. И она потому еще так парадоксально отменна, что в душе Вана на самом деле уже почти сутки цветут розы, порхают бабочки и светит, несмотря на ноябрьский гнетущий мрак, яркое летнее солнце. С того момента, как Юнги сообщил ему, что Чимин улетает из Кореи и вернется не раньше, чем через четыре года, Го и сам порхает, как легкокрылое насекомое. Вот только его альфе об этом знать не надо. Да, Мин еще в начале лета сказал Вану, что тот – его омега. И кольцо не снял. И не увиделся ни разу с Чимином. Не потому, правда, что не хотел. Просто у самого Пака, слава Небу, на то имелись какие-то причины. Впрочем, Го долго еще не мог окончательно, так, чтобы совсем отпустило, поверить в то, что донсен уступил и отступил. И все ожидал какого-то подвоха. Но сутки назад последние атомы вановых сомнений растворились без остатка в словах Юнги. Го даже в свете неяркого ночника увидел, какого запредельного градуса белизны было лицо альфы, как контрастировало снежное с неподвижным угольно-черным взглядом. И голос был, как снег. Искусственный. Плохого качества. Потому что за холодом Ван тоску и боль слышал. И если бы ее причину не звали Пак Чимин, Го искренне разделил бы все переживания Юнги. Впрочем, он и так разделил. И это была отличная игра. Едва Го услышал, что Чимин уезжает надолго, он поднялся и подошел быстро, но без ненужной раздражающей суеты. Обнял: – Чем я могу помочь, любимый? Что сделать? И заварил вкусный чай с мятой и кусочками мандариновой цедры, и еще раз внимательно пересмотрел специальный раздел онлайн покупки билетов сайта Сеульского железнодорожного вокзала. Пропесочил расписание всех утренних рейсов до Пусана, пытаясь найти билет на более раннее время, чем смог обнаружить и выкупить Юнги. И гладил его, теперь на постели лежащего, то по голове, по черно-блестящим, чуть волнистым волосам, то по ладоням, по длинным, крепким подрагивающим пальцам. А Юнги лежал одетый – он всю ночь так и провел, – в одну точку глядя безмолвно. И Ван тоже молчал, понимая, что сейчас не время для разговоров. Хранить молчание вообще было легко и радостно: новый этап их с Юнги жизни, где Чимин, скорее всего, задвинут будет на дальнюю полку памяти альфы, начинается завтра. Сегодня даже. И ни одно необдуманное слово или действие Го не помешают этому. Он утром приготовил завтрак и вызвал такси до вокзала. И сделал так любимые Юнги бутерброды с отварной говядиной, которые спустя десять часов вернулись в Сеул вместе с альфой. И пожелал удачи тихонько. И обнял коротко, отступая. Не поцеловал даже: не время, успеет еще. И вот сейчас стоит, опустив голову. И Юнги стоит, не раздеваясь, прислонившись ко входной двери. И молчит, кажется, целую вечность. А когда говорит, голос дрожит, срывается: – Как же так, Ван… Разве друзья так поступают?.. Он вчера только сказал, что уезжает. Не два, не три дня назад. Омега будто не хотел, чтобы мы увиделись. Да он и летом намеренно избегал наших встреч. Теперь мне именно так кажется. Больно, Ван, мне так больно. И так обидно. Слезы катятся по щекам, а Ван подходит, смотрит мягко, участливо. Своими теплыми нежными ладонями сжимает ледяные онемевшие пальцы Юнги. И так мягко, нежно звучит аромат омеги. И ласковый голос хоть немного вытесняет душевную боль. И остроту отчаяния сглаживает. И слова Вана – альфа не сомневается нисколько – искренние. И для Юнги несравнимо более ценные, потому что его омега говорит так о его лучшем друге, вместе с которым они заставили Го страдать и плакать. Но парень Юнги мудрый, добрый, великодушный. – Я восхищаюсь Чимином, любимый. Он поступил, как настоящий друг. Чего ему это стоило – представить не могу. Ты не должен, ты права не имеешь обижаться на него! – Ван смотрит в глаза пары, говорит тихо, спокойно, уверенно. – Он знал, как ты будешь занят, как важно тебе было сосредоточиться на учебе, подготовиться к конференции. И откладывал до последнего этот разговор, чтобы поберечь тебя, не волновать, не мешать. Постарайся понять его. Омеге сейчас как никогда нужна твоя поддержка. Оба его друга… – Оба?! – вскидывается Юнги. – Ах, да. Еще этот… Как его? Нами. – … остались в Корее. Чимину придется привыкать к новой стране, школе. У него поступление скоро. Твое внимание, понимание и тепло очень нужны сейчас донсену. Ван касается нежно мокрых бледных щек, вытирает слезы с них, обнимает Юнги и в зал ведет. И, как ребенка малого, укладывает на диван, пледом укрывает. Садится рядом и гладит тихо плачущего альфу по спутанным волосам и лбу, и щекам. И ставшие чуть более теплыми ладони массирует мягко. И Юнги успокаивается медленно, и перед тем, как в сон провалиться, целует прекрасные длинные пальцы омеги, шепча: – Спасибо, моя роза, за чуткость и понимание. Спасибо, что ты есть у меня. *** В химико-биологической частной школе, которую Чимин исправно посещает на протяжении месяца, к нему относятся тепло, доброжелательно и очень корректно. И омега с улыбкой теперь вспоминает свой первый, накануне учебы, поход туда. Папа, всегда такой мягкий, сдержанный, корректный, в этот раз настоял на своем, и, несмотря на бурное сопротивление сына, вместе с ним пошел к директору, господину Сэки Рэну. В школе, где учеников всего-то три сотни, каждый новый непременно с этого визита и личного знакомства с директором начинал обучение. Господин Сэки был приветлив и доброжелателен, и проявил удивительную сдержанность, увидев животик нового ученика. Чимин отдал ему свой табель успеваемости с отличными текущими оценками, отменную характеристику, выданную классным руководителем, и рекомендательное письмо господина Яна, университетского преподавателя, который готовил Чимина к олимпиадам. А еще диплом и золотую медаль победителя прошлогодней Азиатской химической. Рэну, чуть смущенно крякнув, поинтересовался планами омеги на предстоящий год, а потом досада на самого себя от кажущегося дурацким совершенно вопроса ярким румянцем вспыхнула на желтоватых щеках. Чимин же очаровательно улыбнулся и подчеркнуто-вежливо, холодно-уверенно отчеканил: – Летом я собираюсь поступать в Токийский медицинский университет, – вздохнул и промолвил уже не так твердо, глаза опустил на живот, – и… моим планам ничего не помешает. Я, конечно… Ну-у-у… На месяц-полтора мне, наверное, понадобится отпуск. Каникулы… И добавил совсем тихо: – Но я не хочу терять год. Понимаете? Это возможно? Сэки улыбнулся, кивнул одобрительно: – Чимин, многое от вас зависит. Но мы постараемся помочь. Все же частная школа имеет ряд существенных преимуществ в сравнении с обычной. В нашей, например, предусмотрены персональные учебные планы для наиболее талантливых и целеустремленных юношей. А вы, – директор просмотрел бегло бумаги, которые вручил ему омега, – к таковым, по-видимому, и относитесь. Одна победа на Азиатской олимпиаде по химии чего стоит! Между прочим, серебро этого конкурса взял наш школьник. В апреле следующего года в Токио состоится очередная. Ее победитель тоже может стать студентом медуниверситета автоматически. Хотя мне кажется, что вы и вступительные испытания пройдете достойно. Вообще, наши профильные учебные программы более сложные, чем в обычных школах. Но ведь и ваши знания, вне всякого, намного обширнее и глубже тех, которые демонстрируют не столь мотивированные и увлеченные учебой юноши. После того, как вы… эм-м-м… родив, вернетесь к учебе, сможете заниматься по наиболее приемлемому для вас графику и легко наверстаете упущенное. Хотя у вас есть еще время подумать и вернуться в школу в новом учебном году. Чимин стиснул губы, насупился и резко отрицательно покачал головой. – Хорошо, господин Пак, я понял. Будем действовать, исходя из ваших интересов, но и возможностей тоже. А сейчас, добро пожаловать в нашу школу. Ждем вас завтра. – Господин Сэки, – Юнбин глянул на альфу, – пожалуйста, могу я?.. На пару минут? Рэну кивнул, Чимин попрощался и вышел. Омега вздохнул: – Господин директор, наш единственный любимый мальчик попал в непростую очень ситуацию, но принял решение сохранить беременность. Мы с мужем узнали о том, что он ждет ребенка, лишь три недели назад. Но если бы и намного раньше, все равно поддержали бы Чимина. Все эти месяцы ему очень нелегко приходилось, но он справился, чтобы отстоять свое решение стать папой. Мы с супругом никаких поблажек в учебе не просим для Чимина. Да он и все предыдущие месяцы учился в полную силу и, сами видите, очень достойно. Но его беременность… Она не была заметна. А сейчас... Как уберечь Чимина от косых взглядов, насмешек других учеников? Директор задумался, потом произнес неторопливо: – За своих коллег-педагогов я, разумеется, ручаюсь. Что касается учеников… Что же, я в самом деле не могу обещать, что Чимин не столкнется с чем-то подобным. Хотя дети у нас довольно дружелюбные: их слишком мало в школе и я всех, кажется, знаю лично. Выпускников так и подавно. Они здесь уже много лет учатся. И я совершенно не представляю, кто из них может стать омеге врагом, кто будет травить или обижать его. Впрочем, мы с классным руководителем Чимина поговорим сегодня с его будущими одноклассниками, попросим их вести себя с вашим сыном достойно. Едва ли у вас будет повод переживать, но я в любом случае обещаю держать ситуацию на контроле. Когда Чимину рожать? – Примерно через три месяца, в середине февраля. – Хорошо, господин Пак, думаю, у вас не будет поводов для беспокойства. Юнбин попрощался и, успокоенный, вышел из кабинета. *** Интересное положение Чимина только слепой теперь не заметит. И педагоги стараются лишний раз не напрягать омегу на занятиях: домашние задания, особенно по химии и биологии, в выпускном классе очень объемные и сложные, но Чимин справляется с ними блестяще, потому что легко схватывает любой новый материал. «Хен бы гордился мной», – вздыхает, грустно улыбаясь, и вновь тянет руку, чтобы ответить. Омегу не просят выходить к доске, и на вопросы он отвечает, сидя за партой, хотя негласное правило всех без исключения японских школ требует, чтобы ученики в эти моменты вставали. Чимин совершенно не желает быть исключением, но им и является. И педагоги в который раз настоятельно просят его не делать лишних телодвижений. Зато учитель физкультуры, пожилой, щупленький и очень доброжелательный омега господин Кудо, разработал для Чимина целый ряд несложных, но полезных упражнений. И пока остальные парни гоняют в спортзале с мячом, омега выполняет их, то сидя, то лежа на коврике, под неусыпным контролем физрука. Тот подбадривает, хвалит, неизменно ставит высшие баллы. А Чимин после занятий чувствует себя бодрее, свежее и энергичнее, о чем непременно сообщает господину Кудо. И тот сияет, и радуется за омегу, как за собственного ребенка. – Чимин, вы большой молодец. Ставлю вам двенадцать и в очередной раз не могу понять преподавателя-коллегу из вашей корейской школы. Как к вам затесалась эта тройка? – недоуменно пожимает плечами, руки разводит. А Чимин со смехом рассказывает господину Кудо, как застрял на треклятом козле. – О Небо! – физрук хватается за сердце. – Беременного омегу заставить прыгать через этот снаряд! Да как такое вообще возможно? – Господин Кудо, – грустно улыбается Чимин, а потом слезы вдруг на глаза выступают, – в моей школе никто ведь не знал, что я ребенка жду. А омега подходит, обнимает, по спине мягко хлопает: – Все будет хорошо, мой мальчик. Небо не просто так послало вам малыша, когда вы и сами еще дитя, – и смотрит тепло. – До следующего урока. Чимин слезы вытирает, уходит, а Кудо плечами пожимает, шепчет возмущенно: – Все равно козел! Ну разве можно так с беременным омегой! *** Большинство одноклассников относятся к Чимину доброжелательно, хотя есть и несколько тех, кто его игнорит, ограничивается кивком приветствия утром и в течение дня внимания больше не обращает. Зато никто не издевается и не проявляет ненужного любопытства. Чимина это очень устраивает. Потому что, хоть и не признавался родителям, именно издевательств и оскорблений больше всего боялся. Он поначалу в стороне держался, особняком. На переменах уходил из класса, забивался в обнаруженную им на первом этаже небольшую затемненную нишу перед дверью, что вела в школьную библиотеку, и там сидел с телефоном, не желая лишний раз на глаза никому показываться. И в школьной столовой уходил в самый отдаленный уголок. Оттуда спустя пару дней его и выщемили двое одноклассников, и пригласили в свою компанию. – Что ты, Чимин, все один да один, пойдем к нам, – забирая со стола паков поднос с едой, сказал доброжелательно высокий худой омега Абэ Мэдока. – Все же вместе веселее. И Чимин не стал спорить. Он общался с тех пор с несколькими одноклассниками-омегами, которые в школе не давали ему скучать и помогали, чем можно. В столовой поднос с едой носили, а из гардероба утром кто-то непременно тащил в класс его внушительных размеров рюкзак. И переменки теперь проходили веселее, парни общались, говорили, в основном, об учебе и предстоящем поступлении. Собеседники омеги были немало удивлены, когда узнали, что он ненадолго только уйдет из школы, а потом продолжит учиться, пусть и по индивидуальному графику. И непременно будет поступать в медицинский в следующем году. – Я думал, на химфак, – удивился подошедший к чисто омежьей компании альфа Кондо Тору, – ты химию, конечно, круто знаешь. То-то мне твоя фамилия показалась знакомой. Это ведь ты в прошлом году на Азиатской олимпиаде по химии золотую медаль взял? – Чимин кивнул под одобрительные возгласы парней. – Здорово! У меня серебро было, кстати. И я всегда хотел посмотреть на омегу, который стал чемпионом. Это едва ли не впервые в истории олимпиады, когда золото завоевал омега. Ты знаешь, Чимин, что победа в аналогичной, той, что весной будет, дает чемпиону право поступить на медфак без экзамена? Омега улыбнулся криво, пожал плечами: – Знаю, Тору, – глаза опустил на живот. – Но для меня теперь это едва ли возможно. Парни понимающе закивали, а Конду положил омеге руку на плечо, взгляд ненадолго задержал на животе, сказал доброжелательно: – Я не знаю, Чимин, что и как случилось в твоей жизни, да и не мое это дело, но, увидев тебя впервые, не мог не удивиться. Мне семнадцать, моему папе тридцать три. Отца я не знаю. Папа о нем не вспоминал никогда, а я не спрашивал. Но могу тебе сказать: я горжусь папой. Он тоже учебу не бросил, только прервал ненадолго. Поступил в универ, отучился, теперь вот, несмотря на молодость, должность большую занимает. Конечно, мои дедушка и дед его здорово поддерживали всегда, но он и сам старался не опускать руки. И для меня всегда находил время. Не представляю теперь, чего ему это стоило. Знаю и вижу одно: он многое смог, многого добился и движется дальше. И ты, я уверен, сможешь! Тем более, ты молодец и умница большая. Знаешь, твоя победа о-го-го как подстегнула мое честолюбие. Я еще больше химию зубарить стал. Только никак не мог подумать, что со своим мотиватором когда-нибудь лично встречусь. Если что, смогу к тебе обратиться за помощью? Чимин кивнул: – Конечно. У меня даже есть маленький репетиторский опыт. Я другу помогал, теперь он студент-первокурсник медфака сеульского университета. – И ты будешь студентом, Чимин! Непременно и совсем скоро. Вангую! – еще раз повторил Конду, широко улыбаясь и подмигивая омеге. *** – Привет, хен… Десять дней прошло с того знакового звонка, когда Чимин сообщил Юнги, что улетает, и прервал разговор резко. Он не мог тогда поступить по-другому, иначе разрыдался бы спустя мгновения прямо в монитор, как и рыдал, выключив телефон, еще очень долго. Чимин давно мог позвонить хену, но боялся. Что Юнги не ответит. А если ответит, то холодно и безразлично. Или грубо и раздраженно. Омега помнил, сколько тоски было в голосе Юнги, как раз за разом альфа повторял: «Не улетай». Но что Чимин мог сказать в ответ? И лишь несколько лет спустя от любимого хена, от своего любимого, узнал, как утром следующего дня Юнги уехал в Пусан, отчаянно надеясь в аэропорту застать омегу, увидеть перед долгой разлукой, обнять, сказать, что их дружбу никогда не разрушат ни расстояние, ни время. И не успел тогда. А Намджун, с которым Чимин на следующий же день после прилета в Токио созвонился, ни словом не обмолвился омеге о том, кто стоял у панорамного окна, наблюдая за взмывающим в небо самолетом. Кто ронял слезы, повторяя с тоской имя донсена. Чимину только хуже и больнее было бы. А изменить все равно нельзя было ничего! И лишь несколько лет спустя Юнги от любимого донсена, от любимого, узнал, как тот снова беззвучно плакал, садясь в самолет, как рыдал на груди у папы, когда лайнер взлетал в воздух, и как саднил под лопаткой его Феникс. Только его. Потому что у Юнги тогда кожа была еще чистой от знака их истинности – он позже, в один из самых знаковых моментов жизни обоих появился. А боль под лопаткой? Да. Юнги почувствовал ее уже в ту первую и на долгие годы ставшую их единственной ночь. – Привет, хен… – и напряженная улыбка, и взгляд виноватый, выжидающий, робкий. И любимый, самый лучший на свете голос. Теплый, ласковый, с легкой привычной, приятно царапающей хрипотцой: – Привет, Чимини, дружище. Как же я ждал твоего звонка! – и улыбка, самая чудесная на свете. Такая, какой омега впервые увидел ее много лет назад, в день их с Юнги знакомства. Только сейчас все «жемчужины» на месте. – Ждал, хе-е-ен? Правда? – не может сдержаться, да и не старается: всхлипывает, и слезы выступают из глаз. – Не плачь, мой хороший, мой родной. Я понимаю, что тебе очень непросто сейчас. Но все наладится потихоньку, все устроится. Ты привыкнешь. Ты вернешься. Мы увидимся непременно. Я все время на связи. Для тебя – все время. – И я для тебя, хен… Я так боялся звонить… Боялся, что не ответишь, обидишься, не поймешь… – Я столько раз за эти дни хотел позвонить, Чимина… Ты представить не можешь. Но не хотел пока беспокоить, понимал, что тебе хоть немного надо привыкнуть к новой жизни в чужой стране. Я не обиделся, хотя многое бы отдал, чтобы увидеть тебя хоть ненадолго перед отлетом. Если бы ты сказал мне заранее… – вздыхает тяжело. – Ну да чего уж там. Какие у тебя новости, дружище? В школу уже ходишь? Может, познакомился с кем-нибудь? Чимин рассказывает о школе и новых знакомых, и об альфе-однокласснике, который на олимпиаде, где Чимин победил, занял второе место. – Он к тебе не доколебывался из-за этого? – сердито спрашивает Юнги. – Нет, хен, что ты. Наоборот, попросил при необходимости помочь с химией. – О, профессор Пак, – ласково поддразнивает альфа, – в чем в чем, а в этом у вас опыта предостаточно. Ну а что же физкультура? – Ой, физрук у нас чудесный, он так меня бережет, так трясется надо мной: ни тебе прыжков, ни бега… Лежу на коврике, пока остальные… – тут Чимин резко прерывается, смотрит на Юнги, кажется, с испугом. – Бережет, Чимин? От чего? Почему тебе бегать нельзя? – Так у меня… У меня же… Э-э-э… течка, хен. Ничего, что я так откровенно? – Ой, Чимина-а-а-а, – брови на секунды взлетают вверх, Юнги головой качает, смотрит на донсена взглядом, в котором читается отчетливо, но без трагедии или пафоса, а с юмором и особым теплом: «После всего, что между нами было?» И оба хохочут, болтают еще недолго, а потом Юнги говорит вдруг: – Давай-ка мне свою щечку к экрану. – Щеку? – Ага… Чимин выполняет просьбу альфы и слышит сочное громкое «чмок». – Поцелуй, донсен. Ну, хоть такой. И до скорой встречи. – Моя очередь, – улыбается омега. И тут же экран становится белым, альфа подносит к нему свою щеку, и тоже сияет, слыша не менее громкий ответный поцелуй. Связь прерывается, и тут же Ван заходит в комнату. – Ну, как твой донсен? – Неплохо, кажется, – вздыхает тихонько, за руку берет омегу. – И еще раз спасибо тебе, моя роза, за твою мудрость. За то, что помог самое простое, очевидное и правильное увидеть. За то, что Чимина почувствовал лучше меня, и не дал мне наделать глупостей неделю назад, едва я из Пусана вернулся. Сколько дерьма я мог вылить на Чимина. Сколько гадостей наговорить от обиды. «Может, было бы лучше, если бы я позволил тебе поступить именно так, любовь моя, – едко усмехается про себя Ван. – Но нет, нет, конечно. Зная тебя, не сомневаюсь: ты бы себя поедом ел потом, самобичеванием занимался долго. Забил бы на все. Оно мне надо? А так – легкая тоска, светлая печаль и настроение терпимое. И даже вон улыбка. И слова благодарности, и уверенность в том, что я у тебя самый чуткий, умный и понимающий омега. Впрочем, все верно: чуткий, умный и хорошо понимающий, как себя вести с тобой и что говорить о твоем дружке, чтобы ты молился на меня». – Юнги, спасибо, что ценишь это. Я просто люблю тебя очень. Твоя радость, чудесная улыбка, настроение хорошее… Мне так важно это. Что бы ни было, как бы ни было, – Ван сжался, опустил голову, промолвил глухо, – я не могу не помнить, как много значит для тебя лучший друг. Я просто не хотел, чтобы в пылу обиды, тоски и раздражения ты наделал глупостей, от которых плохо было бы не только твоему донсену, но тебе. А значит, и мне. Тут ведь никак иначе: страдаешь ты – страдаю я. Произнес и направился тотчас… не в спальню, нет. На кухню. Чутко прислушиваясь к тишине за спиной, ожидая, что альфа за ним, быть может, наконец, отправится. *** Неделя прошла с тех пор, как Юнги вернулся из Пусана. За это время он ни разу не прикоснулся к Вану. Но омега умел ждать и быть очень терпеливым. Он ни словом, ни взглядом не давал понять, как соскучился без альфы. Без его поцелуев, объятий, без силы и тепла чутких пальцев, которые так умело ласкали тело и готовили, возбуждали омежье нутро, и самую сладкую его точку находили в момент безошибочно. Ту, стимуляция которой Вану дарила не сравнимое ни с чем наслаждение. Омега скучал без альфийского члена, который, казалось, создан был только для его глубины и узости. У Го, в отличие от Юнги, партнеров было немало, но ни с одним ему не было так хорошо, как с этим альфой. Юнги хотелось покоряться, но эта показная покорность и Мина подчиняла Вану, распаляла плотское желание, зачастую горячее, несдержанное, жесткое. И секс делала таким же. И именно такого секса всегда хотел и неизменно добивался от альфы омега. Самому же Юнги, Вану казалось, нравилась более мягкая и нежная близость. И, несомненно, такой в ту майскую проклятую ночь была она у Юнги с Чимином. Го не мог, как ни старался, заставить себя не думать о той ночи. И представлял, как его любимый альфа этого маленького принца, шлюшку бесстыжую, на кровать укладывал, и раздевал, и мягкими, но настойчивыми поцелуями возбуждал, и языком кружил по ареолам, и посасывал соски, и ласкал их навершия. А может, подушечками пальцев пощипывал нежную кофейную плоть. И покусывал шею, и дорожкой поцелуев спускался ниже, ниже. И пальцами невесомо, дразняще касался нежной внутри кожи бедер. И члена. А может, и языком, и губами ласкал, возбуждая, эту чистую, девственную плоть. Ван постоянно так ублажал Юнги, но альфа ни разу не делал минет Го, только пальцами своими невозможными ласкал бомбезно. А маленькой этой твари, вне всякого, обломилось. И стонал Чимин, наверняка, невозможно сладко, своим этим голосом нежным, высоким, от которого у Вана тогда, в момент выступления двоих, мурашки пошли по коже. И слезы не только боли, но невольного восхищения красотой и силой чиминова вокала, из глаз выступили. И растягивал Юнги, конечно, терпеливо и нежно, и членом входил осторожно. Еще бы. Это же – Го кривится – лучший друг, маленький любимый донсен, которого Мин, сам того не замечая, к каждому столбу ревновал. И с Гесаном сцепился однажды, и хромого нескладного альфу, к которому Пак бросился как-то у школы, чуть взглядом не испепелил. Что же! Юнги для себя берег Чимина. Не осознавая и не просто не принимая этого, но открещиваясь от кажущейся ужасной мысли. А омега? Ван признался себе после выпускного, когда Юнги уже с ним был, что Пак рано или поздно все равно нашел бы способ переспать с лучшим – три раза «ха» – «другом». Свою девственность потерять с тем, кого полюбил когда-то. Остается надеяться, что двое успокоятся, наконец, закроют свои ебучие гештальты после того, как провели ночь вместе. Вдобавок между ними теперь и расстояние в тысячи километров. Да то ли еще будет через пару месяцев. Уж Ван постарается. Ну а сейчас... Юнги нравится мягкий, нежный секс? Почему бы и нет? У Го ведь давно такого не было. Он против нежного Юнги вообще ничего не имеет, но после того только, как тот отымеет его пожестче и до оргазма доведет. А после Ван и сам обожает в объятьях альфы нежиться, обмениваясь с ним ленивыми мягкими поцелуями и легкими поглаживаниями. И засыпать под боком у пары, тихонько довольно урча. От всех воспоминаний и переживаний, от желания тела, что столько дней напрасно просит своего, плотского, роза вспыхивает хищно-сладко, яростно, призывно, растекается по небольшой кухне и дальше, дальше, дальше… Но Ван, погруженный в собственные мысли, не ощущает аромат. Он над столом склоняется, нарезает для овощного салата сладкий перец и помидоры. Замирает, напрягается, когда слышит мягкие медленные шаги. А потом альфа сжимает омежью талию и прижимает Го к своему, обнаженному уже торсу. И от одного этого прикосновения, от легких поцелуев в изгиб шеи, от толчков языком, все тело почти сразу загорается, и омежий цветок вспыхивает еще сильнее. И не мягкости хочет, силы. А Юнги ведет в спальню, у кровати обнимает, потирается о полустояк Вана своим возбуждением, урчит от удовольствия и по ароматической железе пары языком проходится, зубами чуть покусывает, а потом раздевает, на постель укладывая. – Я соскучился, моя роза, – в хриплом голосе, в горько-сладком аромате миндаля желание и возбуждение слышны отчетливо. Ван сегодня не будет изображать покорность, чтобы потом, в одночасье, возбудить резко и по своим правилам играть. Он просто будет покоряться. Он вспомнит, что такое нежный неторопливый секс и тягучие, медленные поцелуи, и долгие мягкие ласки. Никакой спешки, никакой резкости… И – никакого оргазма во время близости. Впервые. За всю его жизнь. Да, Юнги пальцами своими, по которым Ван с ума сходит, стимулирует простату, доводя пару до разрядки, но, впервые лаская себя, пока альфа берет его без обычной жесткости, без резких, глубоких толчков, Ван не может кончить. Юнги изливается, а Ван – нет. Он лишь симулирует оргазм: ночной ноябрьский мрак и нежно-любимая обоими коленно-локтевая легко помогают скрыть истину. Юнги засыпает быстро, а Ван еще долго смотрит в пустоту изумленно, объяснение произошедшему, а точнее, не случившемуся, найти пытается. Секс все же иным был. К тому же Ван за последнюю неделю устал и перенервничал очень. И места себе не находил, пока Юнги в невменяемом состоянии рванул в Пусан догонять омегу, а не успев, вернулся в еще в более неадекватном. И Вану потребовалось максимум собранности, сдержанности, хитрости и красноречия, чтобы сказать именно то, что не заставит Юнги наделать глупостей, не усложнит их с Го только начавшуюся счастливую спокойную жизнь. И вот – результат. Но точно ли одно с другим связано? Утро они снова начинают с близости. Не слишком резкой, яростной, но и не такой нежной, что накануне была. И все отлично-привычно заканчивается. И в этот, и в следующие разы. – Я устал, просто устал тогда, – шепчет Ван спустя пару недель, пока альфийская сперма вытекает из нутра, пачкая кольцо и простыни, а Юнги, что после близости отрубился мгновенно, посапывает тихонько, руку положив на грудь своего омеги. *** Три недели до Нового года. Почти полночь, а Чимин только что, как никогда поздно, закончил с домашними заданиями. Точнее, с пятком дополнительных сверхсложных задачек по химии, что предложил ему решить учитель, господин Нобу Ито. – Чимин, вы со школьной программой, а она ведь у нас довольно непростая, справляетесь отлично. Попробуйте, если желание будет, прорешать помимо тех задачек, что я всем задал, еще и вот эти головоломки, – протянул омеге несколько листов с заданиями. И Чимин, в самом деле, чуть мозг не сломал, пока нашел решение для каждой. И шипел, и злился, и психовал, и даже мирно спящего малыша разбудил. Тот закопошился в животе активно, заерзал, и папе изнутри не раз и не два наподдал как следует, призывая, очевидно, к спокойствию. Впрочем, и сам потом долго не мог успокоиться. И все копошился в своем маленьком тесном домике, и на ласковые прикосновения отвечал активными, сильными довольно толчками. Чимин, наконец, закончил с заданиями. Достал из комода пижамные шорты и большую свободную футболку, купленную ему неделю назад Юнбином. Переоделся, на кровать взглянул – глаза на лоб полезли: пока он в школе был, ему родители новую купили что ли? А он и не заметил ее, домой вернувшись. У омеги была небольшая, уютная кровать. А это что за футбольное поле?! Или лежбище морских котиков? Зачем ему такая?! В нее ложиться страшно, еще потеряешься. Чимин подходит осторожно. Покрывало на кровати, совершенно точно, старое. И как оно смогло спрятать постель, растянулось, что ли? Папа растянул? Омега на колени перед кроватью опускается, стучит кулачками по поверхности, сбрасывает резко, раздраженно покрывало. – Огромная, огромная! – повторяет то с тоской, то с раздражением. – И подушки большущие. А одеяло? Да под ним полдесятка омег легко поместится. А я ведь один! Чимин отчетливо понимает: ему не большое надо – совсем маленькое. Круглое, уютное. Невысокое. Но и не низкое. И чтобы там клубком свернуться, спрятаться, и малыша спрятать. И аромат. Омега в мгновение понимает, что ему нужен какой-то особый аромат. Потому что его собственная нежная дыня, к которой Пак никогда никаких претензий не предъявлял, сейчас воняет, как самая отстойная помойка в мире. И в легких помойка, и во рту тоже. Этот жуткий запах срочно, немедленно, прямо сейчас надо перебить другим каким-то. Вдыхать его, есть, пить. И так спасаться. Иначе у Чимина крыша съедет. И малыш с папой согласен, кажется. Он толкается, стучит крохотными кулачками и пяточками изнутри, поддерживает. И сердце стучит бешено, а мозг лихорадочно ищет тот самый спасительный запах. И, наконец, из-под подкорки измученному, покрытому липким дынным потом омеге выдает: мин-даль, мин-даль, мин-даль. Почему именно он? Чимин не думает. Не осознает сейчас. Затуманенное сознание ни аромат, ни вкус не дает вспомнить, но само слово упрямо звучит внутри. Спустя минуты Чимин, всегда такой деликатный, влетает без стука в спальню родителей, насыщая пространство свободной комнаты невероятно насыщенным природным ароматом. Дынная сладость, как никогда тяжелая, густая, тягучая, расползается в воздухе. А омега кулачки сжимает и шипит, глядя на папу с отцом, которые перед сном залипают, по обыкновению, в планшетах: – Вы куда мою кровать дели? А?! Зачем мне эта гаргара! Я… Мы на ней спать не будем! И почему на ней все огромное такое? Где мои подушки, одеяло мое куда подевалось? И почему так дыней воняет! Я не хочу дыню. Мы не хотим! Хочу молока миндального прямо сейчас. И миндальных орехов. И ароматическую свечу с миндалем в комнату! А потом идет в гардеробную родителей и вытаскивает оттуда две маленькие декоративные подушечки, которые Юнбин кладет поверх покрывала на их с супругом кровать, и крохотный плед. Им только плечи и спину прикрыть – согреться в прохладный вечер за чтением или просмотром дорамы. Но омегу, кажется, эти скромные размеры устраивают. Чимин волочет свою добычу к двери – плед по полу хвостом за ним тащится. И из-за плеча смотрит на родителей, тянет капризно, со злыми слезами в голосе: – Так орехи миндальные есть у нас, а?! – Чимини, сыночек, – родители растерянно переглядываются, и папа отвечает извиняюще, – ореховая смесь есть. Могу оттуда тебе взять и принести несколько орешков. – Несколько?! Мне много надо, очень много миндаля! И молока. И свечек. И воду какую-нибудь туалетную с ароматом миндального цветка. Ну хотя бы освежитель воздуха-а-а-а. И кровать мою верните… немедленно, – и чуть вразвалочку уже, но скорым очень шагом выходит. Родители переглядываются вновь, альфа вдыхает аромат сына. Лоб морщит, вспоминая что-то, а потом глаза на мгновение открывает широко: – Юнбин, это то, о чем я думаю? Ты ведь тоже… так же… Примерно на этом сроке… С кроватью, с подушками… Вот только аромат… Аромат миндаля. – У Чимина ведь почти семь месяцев беременности, дорогой. От инстинктов не убежишь никуда: вот и наш мальчик почувствовал потребность в уединении и начнет, наверное, строить гнездо. Только Чимину несравнимо сложнее будет, чем мне, чем любому вообще беременному омеге, рядом с которым находится его альфа, отец ребенка. Я помню, что когда тебя дома не было, а мне становилось вдруг грустно или тревожно, или Чимин вел себя слишком беспокойно, я немедленно устраивался в гнезде. Там так чудесно пахло тобой, так хорошо и спокойно было. Я обожал скрутить твои домашние футболки в ком и лежать, уткнувшись в них носом. И, вдыхая, слышал, как тотчас успокаивался внутри мой маленький Чимини. Хенсу нежно обнял, прижал, целуя: – Я помню, как ты не разрешал мне класть свои футболки в стирку и на ночь заставлял одевать две сразу. – А потом они так вкусно пахли свежим хлебом, тобой пахли… – Юнбин улыбнулся, но тут же и нахмурился. – Бедный мой мальчик, ему-то каково придется? Я готов быть с ним рядом, сколько потребуется, но не заменю ему отца ребенка. Вот разве, в самом деле, купить Чимину миндаль… Орехи, молоко, туалетную воду. – Наверное, тот мерзавец, что взял его тогда, пах миндалем. Сын не запомнил, как этот альфа выглядел. Но память сохранила аромат, и сейчас подсказывает его Чимину, чтобы наш мальчик хоть как-то помог себе и своему малышу. Юнбин, – Хенсу вздрагивает от пришедшей внезапно в голову догадку, – Юнги… Аромат миндаля – его природный запах… Но нет. Это невозможно, конечно. Просто совпадение. – Совершенно невозможно, – кивает омега. – Даже обсуждать нечего. Но я о другом подумал. Возможно, Чимину потому так резко понадобилось рядом ощущать именно миндаль, что это аромат его любимого друга. Юнги всегда был рядом с Чимином. Помогал, защищал, переживал, заботился. Они не просто друзьями были много лет, но, без преувеличения, братьями. И вот теперь наш сын, возможно, неосознанно даже, ищет помощи и спокойствия у того, кто всегда давал ему то и другое. Хенсу вздохнул: – Ты рассуждаешь абсолютно логично, любимый. Возможно, так и есть. Главное, чтобы Чимину эмоционально и физически хоть немного легче стало. Но я вот сомневаюсь очень, что миндальный освежитель воздуха нашему ребенку поможет. Супруги Пак тихонько подошли к комнате сына, откуда доносились едва слышные звуки возни, тихие всхлипывания и запредельно яркий дынный аромат. Осторожно приоткрыли дверь и в неярком свете ночника заметили тут же три огромные диванные подушки, стоящие поперек кровати сына и разделяющие ее на две неравные части. Юнбин и Хенсу переглянулись, и альфа головой покачал отрицательно, и руками замахал эмоционально. И эти жесты яснее всяких слов говорили: «Не пойду». Его супруг кивнул, соглашаясь. Отец бесшумно покинул комнату, а папа подошел тихонько к кровати, заглянул за эту нехитрую конструкцию. На матрасе, лишенном простыни, лежало скрученное в толстый рулон одеяло, которому Чимин придал форму круга. Свитую в неаккуратный жгут простыню омега разместил поверх одеяла. А по периметру гнезда аккуратными горками выложил все свои вещи из комода и гардеробной, перемежая их с подушками, на которых спал обычно, но теперь показавшимися ему чересчур огромными, чужими. Сам будущий папа разместился в центре своей уютной закрытой конструкции, голову положив на небольшую подушечку, взятую в спальне родителей, ноги прикрыв там же позаимствованным маленьким пледом, и урчал тихонько, поглаживая животик, и горючими слезами заливаясь, шептал, будто в горячке: – Плохо, без альфы-ы-ы плохо, без отца плохо, нельзя… нельзя одному… прости, малыш, прости… И метался теперь в своем маленьком уютном одиноком гнезде, и ноздри раздувал, бормоча: – Миндаль… Пожалуйста… Хоть немного… – Сыночек, хороший мой, – папа осторожно коснулся лба, влажного, но нисколько не горячего. Жара, как подумал поначалу Юнбин, у Чимина не было. А начало периода гнездования у одинокого омеги – папа заранее прочел – очень часто сопровождалось резким психологическим дискомфортом. Потому что сколь бы уютным, теплым, мягким ни было гнездо, в нем отсутствовало главное. То, что давало беременному омеге чувство спокойствия, уверенности, счастья. В нем не было запаха альфы, мужа или пары омеги, отца их малыша. В такой ситуации постройка гнезда была лишь неизбежным инстинктом. Хотя полузакрытое локальное пространство давало со временем ощущение уюта, тепла и некоторой защищенности. И большего единения с малышом. Вдобавок в доме, где жили те, кто поддерживает и любит беременного омегу-одиночку. Но эти ощущения были лишь крохами от тех, что испытывали счастливые любящие и любимые беременные омеги, рядом с которыми находились их пары. Зато одинокие папы, понимая, что ребенок только на них рассчитывать может, а они, главным образом, на себя, как минимум физически быстрее восстанавливались после родов. Пока же Чимин тихонько скулил, и по гнезду метался, и ноздри раздувал, все вдыхая и вдыхая дыню, и морщился, и сердился: – Не то, не то, не то… – Чимин, мальчик мой любимый, – папа коснулся худого хрупкого запястья, – ну, что ты, моя радость. Мы переживем, мы справимся. Все будет хорошо… А омега посмотрел на него мутными от слез и душевной боли глазами, зашипел сердито и руку папину своей откинул. И только сейчас Юнбин заметил зажатую в сыновьем кулаке поблекшую от времени фиолетовую ленту. – Мое гнездо… Мое… Уходи… – Сынок, хороший мой, твое, конечно, твое. Я скоро уйду, немного еще с тобой побуду, – папа гладит по руке осторожно. И хотя в таком, между сном и явью, состоянии его беременного одинокого мальчика нет ничего удивительного, Юнбин переживает, волнуется, и нежный аромат белой сирени тут же касается обоняния омеги, а тот принюхивается и плачет тихо, безнадежно: – Не то, не то… И ленту подносит к носу, и все втягивает и втягивает воздух. И молчит, и слезы льются из глаз. А папа вспомнить пытается. Он эту или очень похожую ленту видел у Чимина не раз. Еще в Пусане видел. Юнбин бежит по страничкам памяти, находит нужную. Замирает, читая. А прочитав, сопоставляет и стонет тихо от пришедшего в голову предположения. От того, что и самое невозможное, невероятное возможно. Хотя и здесь ведь все может быть не тем, чем кажется. Первая течка Чимина. Тяжелая, мучительно-болезненная, выматывающая. И визит Юнги в один из дней. Он не виделся, конечно, с другом, но передал для него огромную роскошную коробку сладостей, перевязанную широкой фиолетовой лентой. И такую же – или эту же? – год назад Юнбин увидел в руке избитого Чимина, когда зашел случайно к сыну в комнату. И вот сейчас истончившуюся, полинявшую материю его ребенок снова в руках держит, к носу прижимает, бесполезно ища непонятной помощи. Или необходимого сейчас аромата того альфы. Отца ребенка, которого ждет Чимин. Фиолетовая лента впитала когда-то аромат Юнги. А Чимин намного лучше почувствовал себя в первую течку именно после того визита его лучшего друга. Что если природный аромат альфы помог омеге справиться с болью? А что же дальше? Чимина избили, когда Мин в Сеуле был. И сын Юнбина от боли вновь искал спасения, прижимая к себе ленту. Но ведь Юнги тогда уже встречался со своим парнем. Как же его звали? Ван. И Чимин, невзирая на это… Впрочем, почему нет? У Юнги появилась пара, но омега и альфа не перестали дружить. И вот теперь Чимин ждет малыша. И в гнезде, где помимо беременного омеги только альфа, отец ребенка может находиться, снова лежит с фиолетовой лентой Юнги. И в руке сжимает, и к носу подносит. Никакого аромата на ней и близко не могло остаться. Но Чимину важно, чтобы кусочек ткани был рядом. Как единственная память. О лучшем друге? Да не смешите! Об отце своего ребенка? Не может, не может быть! Миндаль. Запах Юнги. И лента его же ароматом была когда-то пропитана. И омега увез ее за две тысячи километров от Сеула. Да, она места не занимает и не весит ничего. Но, кажется, важнее и весомее для Чимина всех вместе взятых им в Токио вещей. Она и Феникс. И то, и другое Юнги принадлежит. И запах миндаля тоже. И сердце Пак Юнбина болью сжимается, и безумная догадка вновь настигает. И он гонит ее. Как гнал от себя мысли о том, что его сын, возможно, в положении. Нет, хватит. Стоит признать. Юнги может быть отцом ребенка Чимина. В голове не укладывается, как это могло случиться. Но и не такое бывает в жизни. Вот только что в судьбе его мальчика изменит эта догадка? А вдруг Юнбин ошибается все же. Ибо быть не может, чтобы Юнги, зная о ребенке, оставил Чимина. Да, у альфы есть пара. И Чимин говорил, что в конце августа Юнги и этот Ван должны пожениться. Но ребенок был зачат намного раньше. Чимин скрывал беременность от родителей. Но почему скрыл от Юнги? Если в самом деле допустить, что альфа Мин – отец малыша, Чимин, быть может, просто не хотел привязывать к себе Юнги. Тот ведь так мечтал стать врачом, на олимпиаде победил, поступил в университет. Или тут другие какие-то причины были? Юнбин взгляд с задремавшего в гнезде сына переводит на абсолютно пустой сейчас прикроватный столик. Задумывается вновь. С того момента, как Чимин заселился в свою новую комнату, на прозрачном толстом стекле прекрасный огненный Феникс неизменно соседствовал с фотографией Юнги и Чимина. Ладно, Юнбин попозже может спросить сына, куда и почему пропали фигурка и рамка. Он о многом может и хочет спросить. Вот только стоит ли? Зачем лишний раз волновать сына? Ничего нельзя изменить. И исправить. Остается все принимать, как есть. Может быть, потом, когда малыш родится? Когда семейство Пак вернется в Сеул? Или сын сам захочет рассказать? Юнбин вглядывается в бледное лицо Чимина, отводит упавшую на веки непослушную прядку. Одна из двух маленьких подушек, что сын забрал в гнездо, стоит, чуть накренившись, прямо у его головы. Юнбин приподнимает ее, чтобы не мешала сыну, и все предположения превращаются в абсолютную уверенность: Феникс альфы Мин Юнги и совместное фото друзей стоят за маленькой подушкой. Чимин в эти важные моменты своей жизни физически не может быть с Юнги. Не просто другом, но любимым альфой. И вот он взял в гнездо все, что хоть как-то напоминает ему о паре, связывает с отцом ребенка. Что же. Юнбин будет хранить молчание. О своей догадке не скажет ни мужу, ни сыну. Но сам малыш, быть может, расскажет дедушке Хенсо о том, кто его отец. – Мой родной, – папа гладит Чимина по лбу и щекам, – я надеюсь, что в тот момент, когда ты был со своим любимым, ты был очень счастлив. Наверное, так и есть. Раз любой ценой пытался сохранить зерно вашей связи. Чимин просыпается в этот момент, смотрит чистым, ясным взором, и спрашивает теперь спокойно, без слез и истерик: – Пап, ты, кажется, говорил, что у нас есть миндальные орехи? – Да, сынок, я принесу сейчас. А отец утром купит молоко и свечи, и еще орешков. – Я сам не знаю, – омега глаза отводит и пытается незаметно спрятать под подушку фиолетовую ленту, – почему так хочется сейчас всего, что имеет вкус и аромат миндаля. И из гнезда выбирается, обнимая папу. – Сыночек, – Юнбин прижимает мягко, – ты же сам понимаешь: беременные омеги совершенно непредсказуемы в своих желаниях. Но твои хотя бы легко выполнимы. Папа и сын смеются тихонько, Юнбин целует: – Возвращайся в гнездо, моя пузатенькая дынька, и засыпай. А я к завтраку непременно приготовлю миндальных печенок. – Ты самый лучший папа, – Чимин прячется в своем новом «домике» и засыпает теперь быстро и спокойно. Юнбин улыбается грустно, выключает свет и тихо выходит из комнаты. *** – Чимина, и последний вопрос, самый важный. С него и надо было начинать, – Юнги весь их разговор внимательно всматривается в монитор, хмурится и сам себя перебивает сейчас. – Нет, у тебя точно все нормально? Чем дальше, тем ты все бледнее… Кажется… – Хен, – Чимин нарочито широко зевает, прикрывая рот ладошкой, и напускает в голос капризных ноток, – на себя посмотри. Тебя самого будто в краску белоснежную окунули. А под каждым глазом фиолетовый полумесяц нарисовали. – Омега говорит, ласково, тепло глядя на хена. – Ты ведь тоже не высыпаешься и устаешь. Да так, как мне не снилось, наверное. А Юнги улыбается и дразнит, зевает, капризные чиминовы нотки себе в голос добавляет: – Да хорошо все. Я патанатомию вчера до часа ночи зубрил. Преподаватель предложил пару глав проработать самостоятельно, сказал, что я справлюсь, и обещал взять меня в морг на персональную практику. Hic locus ubi mortui docent vivos, – произносит каменным голосом. – Здесь мертвые учат живых, – машинально, кажется, вторит омега, и только потом у него глаза размером с блюдца становятся. – В мо-о-орг? Не боишься, хен? – Пока нет. Как потом будет – не знаю, – честно признается Юнги и добавляет, смеясь, – но, кажется, никто из студентов-медиков в морге на практике еще не умер. Так что и я справлюсь. И ты, Чимина, когда придет время, тоже. И откуда, кстати, мой донсен латынь знает? – Не знает. Так, пару десятков выражений только. Эх, хен, а кто мне книгу «Тысяча популярных латинских фраз» подарил два года назад в новогоднюю ночь? – В самом деле, а я и забыл. И вспомнил. Звонил-то как раз, чтобы спросить, что подарить тебе на Новый год. Чимин задумывается, а потом грустнеет: – Хен, ты же знаешь, что я скучаю по тебе. – И я скучаю, хубэ. – Спасибо, Юнги. Так вот, моя просьба… Боюсь, она тебе странной покажется. – Я слушаю очень внимательно. И если смогу ее выполнить… – улыбается, ободряет взглядом. Чимин – воздуха в легкие, и в омут с головой. – Юнги, я скучаю, да… И хочу, чтобы рядом было что-то, что напоминает о тебе. У меня есть Феникс. И наши фотографии. Но мне так хочется… м-м-м… какую-то вещь, которая тобой пахнет… Пахла бы хоть недолго, – омега морщит свой аккуратный нос, всхлипывает… – Это, как если бы ты сам был рядом. Может, я не чувствовал бы себя так одиноко и грустно. И замирает. Ждет, что скажет Юнги. О чем спросит. Что подумает. А Юнги выдает тут же, без лишних вопросов и расспросов: – Мой шарф, Чимина. Устроит тебя? – Шарф? – Тот, который два года назад ты сам подарил мне, когда в начале зимы я заболел ангиной. Помнишь? – Светло-песочный. Кашемировый? – Он самый. Я как раз ношу его сейчас. Только ведь аромат улетучится быстро. – Хен, спасибо! Без аромата я как-нибудь переживу… «Не переживу, если не почувствую, не вдохну хоть капельку, хоть самый крохотный атом», – плачет беззвучно. – … к тому же он все равно сохранится на какое-то время, а шарф буду носить с удовольствием. Тем более, мы с папой купили мне зимнюю куртку бежевого цвета, и шарфик подойдет к ней отлично. – Но шарф, к тому же ношеный, это не подарок. А что бы ты еще хотел? – Мне этого вполне достаточно, но можешь прислать каких-нибудь вкусняшек. А что же я? Чем могу порадовать своего хена? – Чимина, все очень просто: подари мне теплый шарф тоже. И я все время буду помнить о моем маленьком донсене. И согреваться твоим подарком и теплом нашей дружбы. Так что ты этого тепла заверни в шарфик побольше, ладно? – Я все, которое есть у меня, пришлю тебе, хен. «И всю любовь отдам, пусть она согревает и бережет тебя, мой любимый». – Кстати: где вы встретите Новый год, Юнги? Уже решили? – У главной городской елки Сеула. А ты? Пойдешь с отцом и папой в центр Токио? – Да, наверное, – пожимает плечами Чимин. – Если пойдешь, сделаешь мне фото в полный рост? В своей новой куртке и моем старом шарфе. Мне будет приятно. Чимин улыбается натянуто. – Непременно, хен. Друзья прощаются, и Чимин, заливаясь одновременно слезами радости и тоски, немедленно отправляется в гнездо, сворачиваясь там клубком. Фиолетовую ленту по привычке в руках зажимает. Поглаживает животик, в котором беспокоится малыш. Крошка Юни в последние недели все острее, кажется, чувствует папины слезы, тревогу, беспокойство. И тоже волнуется в своем тесном маленьком домике, успокаивается совсем немного, когда Чимин устраивается в гнезде. Но до утра омеге не дает спать, толкается, беспокойно мечется, словно ищет и не находит что-то. И лишь к утру засыпает. А невыспавшийся замученный омега идет в школу. Миндальное молоко и печенье, и свежие теплые булочки, и дорогая туалетная вода The House of Oud Almond Harmony с маслом миндаля, и дешевый освежитель воздуха, и ароматические миндальные свечки – на все организм Чимина реагировал одинаково: омегу наизнанку выворачивало. А малыш метался внутри с такой силой, что, казалось, раньше времени задумал на свет появиться. И Чимин решил последнее средство использовать: набрать Юнги и, ссылаясь на тоску и одиночество, попросить в подарок к Новому году хоть какую-нибудь личную вещь хена. И ведь омега не лукавил нисколько. Просто не договаривал, что вместе с папой тосковал и беспокоился малыш. Чимин – без пары. Маленький Юни – без отца. Без его мягких прикосновений. Нежных поглаживаний. Ласкового голоса. Без альфийского природного аромата, чудесного, тонкого, сладко-горького. Совершенно необходимого и большому, и крошечному омеге. Чимину казалось: запах Юнги мог если не заменить прикосновения и голос пары, то ему, измученному, уставшему, ослабшему, подарить хоть немного спокойствия и сил придать. И само Небо, наверное, пожалело одинокого беременного омегу. Юнги ни одного вопроса не задал, и просьба Чимина показалась ему совершенно естественной и понятной. Да ведь она и была такой. *** За два дня до Нового года Юнги получает свой подарок. Длинный белый кашемировый шарф, такой уютный и теплый. А еще замшевые, песочного цвета перчатки с овчиной внутри. И огромную шоколадку с алой гвоздикой на обертке. Чимин впервые привез такую Юнги из Токио, с олимпиады химической, а Юнги Чимину год спустя из Сеула. Разница была лишь в том, что омега, в отличие от альфы, прекрасно понимал, кто, кому и почему дарит красные гвоздики. Не живые даже, рисованные. «У нас попеременный обмен шоколадом. Да только ли им?» – смеется тихонько Юнги, извлекая подарок из нарядной коробки и втягивая его аромат. Чиминовой дыни на абсолютно новом шарфе априори быть не может. И Мин понимает это, но все равно расстраивается так, будто донсен пообещал ему, что своим теплым нежно-желтым напитает, насытит белое, мягкое, но одной лишь безликой новизной пахнущее. Юнги завязывает на шее шарф, надевает прекрасной выделки перчатки, садится в гостиной перед украшенной елкой. Набирает Чимину. Тот отвечает не сразу, но когда альфа видит, наконец, омегу, а тот хена, негромко смеются оба. Ибо Чимин сидит в юнгиевом шарфе и… перчатках под цвет шарфика, поразительно похожих на те, что Пак отправил в Сеул. – Лучшие друзья, Чимина, чему тут удивляться, – серьезно резюмирует Юнги. А младший лишь кивает молча и улыбается. И улыбка, даже неяркая, сдержанная, все равно контрастирует с бледно-землистой кожей лица и глубокой синевой под глазами, и потухшим каким-то взглядом. – Чимина, хороший мой, ты такой грустный, уставший… Юнги ожидает, что донсен, по обыкновению, начнет спорить, но тот кивает: – Да, я, правда, очень устал хен. Но это объяснить легко. Просто зима. И совсем нет солнца. И другая страна, и новая школа, хотя мне несложно учиться. И я все еще один. Но скоро точно буду не один. Есть омега, такой же одинокий, как я. И тоже приезжий. И он давно хочет познакомиться со мной. – Этот парень в школе с тобой учится? – голос Юнги звучит грустно, и уголки губ опускаются, и в глазах нет привычного веселого огонька. – Он… Да, ходит со мной в школу. Хен, а ты? Ты такой худенький стал. Твой омега ведь кормит тебя? Вам на еду вообще денег хватает? – глядя на четко очерченные юнгиевы скулы, допытывается Чимин. – Кормит, Чимина, когда время есть. Но я ведь и сам неплохо готовлю. Все-таки полезно жить одному, многому учишься. А вообще, Ван хороший кулинар, и зависает у плиты в любую свободную минуту. Вопрос в том, что у него, как и у меня, времени свободного очень мало: сейчас у нас обоих сессия, но Ван все равно работает. И хорошо зарабатывает. К тому же, сам понимаешь, его родители очень обеспеченные люди, и помогают сыну. Как помогают мне мои. И я немного подрабатываю лаборантом на кафедре оперативной омегологии. Вдобавок с января, скорее всего, начну получать повышенную стипендию. Победа на конференции дает такую возможность. Да и сессию, уверен, сдам на отлично, а это тоже здорово влияет на размер стипухи, – приосанивается забавно. А Чимин улыбается теперь ярко, счастливо, и глаза блестят. – Хен, я не сомневался в тебе. – А я в тебе, мой маленький донсен. Кстати, как там шарф? Аромат хоть немного сохранился? Чимин кивает, сияет, и проводит по теплой нежной ткани рукой, фурча тихонько. Природный запах Юнги, едва омега осторожно разрезал плотную бумажную упаковку с бесценным подарком, чуть с ног его не сбил. Точнее, чуть не сбила захлестнувшая невероятная радость, которую Чимин ощутил в первые секунды, вдыхая любимый, лучший во Вселенной запах. Теплый, сладковатый, с приятной легкой горчинкой, он мягко, деликатно касался обоняния, струился-затекал в легкие, мешался с кровью, каждую клеточку тела омеги заполнял. И Чимин одного хотел: забраться с этой чудесной вещью в гнездо. И обо всем забыть, представляя, что не шарф лежит рядом, а любимый альфа. Не Чимин обнимает песочное, цветком пахнущее, но Юнги прижимает к себе нежно, и гладит омегу, и животик гладит, и так – своего не родившегося пока сына. И малыш-омега, что неустанно бунтовал сегодня вместе с сердцем и телом Чимина, которые бунтовали без любви и объятий, едва папа вдохнул аромат своей-не своей пары, заметался внутри отчаянно, а потом все тише и тише. И успокоился совсем. И желудок не бунтовал, и не горело, не противилось одиночеству тело, но лишь принимало с благодарностью аромат истинного Чимина. Его любимого. Отца его ребенка. И Чимин лишь много лет спустя узнал от самого Юнги, как тот, повинуясь непонятной, необъяснимой, на тот момент казавшейся ему безумной потребности, тер и тер мягкую ткань о свою ароматическую железу. Каждый ее миллиметр пропитывая цветком. И чем усерднее тер, тем ярче, весомее становился аромат. И, кажется, намертво, впечатывался в шарф. Ван, который вернулся в квартиру поздно вечером, решил, что у Юнги чуть раньше обычного начался гон. Ибо казалось: огромный сад цветущего миндаля вырос вдруг в роскошных апартаментах омеги. Го сам возбудился в секунды, будто и у него началась раньше времени течка, и совсем не против был оторваться как следует душой и, главным образом, страстью полыхнувшим телом, но обломался по самые, желанием звенящие яйца, ибо разбудить альфу так и не смог. Юнги, напитав своим цветком шарф, тут же упаковал подарок в плотную бумажную упаковку, положил в коробку, добавил перчатки и макаронс и отправился к почтомату. Тяжелая свинцовая усталость накрыла альфу, едва он из дома вышел. Мин плохо помнил, как вернулся обратно. Едва порог переступил, сбросил с трудом куртку и кроссовки, рухнул на диван и вырубился до утра. Казалось, что вместе с ароматом он и все свои силы, всю энергию отдал нежной ткани, словно она и то, и другое могла передать омеге. И сон Юнги был беспокойным и тяжелым в ту ночь. А получивший чудесный подарок Чимин, едва разговор с альфой закончил, уснул легко, быстро и спал крепко, спокойно и безмятежно. И на следующий день чувствовал себя как никогда бодрым. Малыш, напротив, вел себя спокойно. Не толкался, но изредка будто гладил папу изнутри. А аромат с шарфа, хоть и поутратил со временем яркость, все равно не ушел никуда, будто единым целым, неотъемлемой его частью стал. Чимин не то что из дома не выносил хенов подарок, но даже из гнезда до родов доставал крайне редко. Боялся, что драгоценные, как воздух ему и малышу необходимые, крупинки-миндалинки заберет себе прохладный зимний воздух. Или ароматные запахи различных блюд, которые стараниями Юнбина неизменно наполняли кухню и по просторной квартире растекались. По сути, вся комната омеги была теперь гнездом. И дверь в нее всегда была закрыта. И папа, и отец относились к такой потребности сына с уважением. И пониманием. Хоть и по-разному ее себе объясняли. Юнбин знал, сердцем, под которым вынашивал когда-то сына, чувствовал: Юнги – отец его внука. И будущий папа потому так ревностно оберегает свое гнездо, никого не пуская туда, чтобы как можно дольше сохранить настоящий, живой аромат своей пары и, благодаря этому, хотя бы фантомное ее присутствие. То и другое Чимину приносило хоть толику спокойствия, радости и хорошего настроения. И уверенности, что роды пройдут без проблем, и будущее для Чимина и малыша сложится неплохо. Хенсу во всем был согласен с супругом – они вообще говорили на миндальную тему не раз и не два. Вот только Юнги для альфы по-прежнему оставался лишь лучшим другом сына, подарившим ему немного своего аромата. Того, который так благотворно действовал на Чимина и малыша. Юнбин никогда не спорил с мужем. Ему тяжело было молчать, но правда не изменила бы ничего, а, возможно, ухудшила отношения между отцом и сыном. Да и Юнги навсегда бы попал в немилость к Хенсу. Но точно ли он заслуживал такого отношения? Только Чимин мог ответить. И молчал. А, значит, омеге было, что скрывать. И он не только лучшего друга покрывал, но и себя тоже. Как бы ни было, сын стал спокойнее, меньше плакал, больше улыбался, физически чувствовал себя лучше, бодрее. И малыш не мучил папу бесконечными ночными толчками и тычками. Вел себя, как положено пузожителю на восьмом месяце развития. А Чимин непременно засыпал, прижимая к животу шарф. И в маленьком гнезде пахло любимым хеном, и легче, спокойнее становилось на душе. И непонятная надежда ростками нежными, крохотными вспыхивала в сердце. Бесполезная, глупая, ненужная. Но омега ничего не мог да и не хотел с ней сделать. Он единожды только, в новогоднюю ночь, когда с родителями к районной елке пошел, обмотал вокруг шеи шарф. И выпустил его края, когда папа фотографировал сына, из-за еловых украшенных лап в камеру смотрящего. В следующий раз из квартиры шарф уехал вместе с омегой Пак Чимином в родильный дом. *** Зимнюю сессию, как и предполагал, Юнги сдал на отлично. Блестяще сдал. И в пятерке лучших первокурсников был первым с первого же экзамена. Альфа, казалось, не на сложные интеллектуальные испытания шел, но в клуб по интересам, где за неспешной беседой с преподавателем свободно, легко, без малейшего напряжения и волнения демонстрировал свои обширные, за рамки учебных программ прилично выходящие знания. А потом у него начались законные каникулы. И у Вана тоже. Го сдал сессию с более скромными, но вполне себе терпимыми результатами. Да ведь он работать не прекращал ни на день. И Юнги гордился своим неутомимым, неунывающим, сильным и мудрым омегой. Быть может, чуть более сильным и самоуверенным, чем хотелось бы. Чуть более – или слишком? – несдержанным и резким: кажется, Юнги не замечал за Ваном такого раньше. Они по торговому центру нарядному, празднично украшенному ходили, покупая подарки своим родителям и некоторым коллегам Ванам. А потом Юнги увидел в витрине одного из магазинов чудесные перчатки, замшевые, нежно-песочного цвета, с теплой уютной овчинкой, выступающей из-за манжеты. И представил тут же так отчетливо, так ясно небольшие нежные пальчики, и удивительно-крохотный мизинчик. И вспомнил, как Чимин мерз вечно, и ладошки в рукава куртки прятал даже при плюсовой невысокой температуре. И Юнги, бывало, обхватывал своими длинными ледяные пальчики мелкого, и массировал, согревая, или просто в ладонях сжимал, свое тепло передавая: альфа к холоду был малочувствителен. Но сейчас Мин далеко и некому согреть лапки вечно мерзнущего донсена. Так если не сам Юнги, то презент от него, наверняка, с этой задачей справится. К тому же подарок этот великолепно гармонировал по цвету с шарфом, который как раз накануне Юнги пообещал подарить Чимину. Стоили перчатки недешево, но и не дороже тех подарков, которые выбрал родителям и приятелям Го. Поэтому альфа тут же сообщил своему омеге, что хотел бы порадовать лучшего друга. А тот глянул на него искоса, брови свои идеальные на секунду вверх увел и сказал с коротким смешком и вроде как в шутку: – Не слишком ли дорогой подарок, Юнги? Для бедного-то студента? Мин ушам своим не поверил, глянул изумленно, широко раскрыв глаза, но омега тут же засмеялся, обнял: – Я пошутил, Юнги. Ну что ты. Для твоего донсена не жаль ничего. Они купили перчатки, но праздничное настроение альфы улетучилось мгновенно и не возвращалось больше, как ни извинялся и ни пытался сгладить ситуацию омега. И запланированный после шопинга поход в кофейню не состоялся, и ожидаемая обоими вечерняя близость. Юнги понимал прекрасно, что Ван, строго говоря, прав, но никак не ожидал подобного упрека. Омега прежде ни разу денежных вопросов в такой плоскости не поднимал и сердился, когда Юнги переживал в открытую, что финансовый вклад Го и его родителей в совместный быт пары значительнее. – Юнги, главное, мы вместе. Сейчас я, немного спустя ты будешь главным кормильцем. И потом, – смотрел лукаво, томно мурлыкал, губами губ касаясь. –Так, как ты в меня вкладываешься ночами… О, никакие деньги не сравнятся с этой сладостью. С этой силой. И Юнги забывал обо всем. И вкладывался вновь и вновь. Как, казалось, хотел сам. Но, как Ван хотел. Жестко, резко, сильно. И все хорошо было, отлично… Только не хватало чего-то. Может быть, чуть больше мягкости и нежности? В прикосновениях и проникновениях, в ласках, в голосе… И более округлых, плавных линий тела… Небольшого, уютного. Нежного, податливого. Тела, которое своим можно было накрыть легко… И направлять, и контролировать не контроля ради, но чтобы, ему, неискушенному, чистому, как можно больше чувственного, плотского удовольствия подарить. И все свое тепло, нежность – душе и сердцу, в это маленькое тело заключенным. Чтобы нежно-желтое, прозрачное все ярче, все насыщеннее от ласк и близости становилось, и потом, зенита достигнув, вспыхнуло сотнями крошечных прекрасных солнц. Согрело любовью и согрелось в ней. Такой недолгой, как вспышка, короткой… Ван и Юнги помирились на следующий же день. И омега, кажется, забыл обо всем. И Юнги постарался. Но покупку макаронс и пересылку подарка принципиально отплатил из денег, отложенных на новый медицинский костюм: у альфы с февраля стараниями руководителя кафедры омегологии начиналась дополнительная небольшая практика в сеульском городском госпитале: каждого перспективного студента в столичном медуниверситете немедленно брали на карандаш, и возможность набираться практического опыта давали раньше, чем остальным. А еще Юнги решил не говорить Вану о том, что свой шарф отправил донсену: показалось, Го это не понравится. И, не дожидаясь вопросов, сказал с сожалением, что посеял где-то Чимином ему подаренный зимний шарф. «И слава Небу, – мысленно обрадовался Ван. – Чем меньше в твоей жизни Чимина и всего, что напоминает о нем, тем лучше. И так вы общаетесь что-то уж слишком часто. Неожиданно часто. И Феникс этот дурацкий корявый на рабочем столике Юнги стоит неизменно, и фотография. Сколько еще терпеть?» – Юнги, мне очень жаль, что так случилось. Давай, я подарю тебе шарф на Новый год, – подходит, прижимается крепко, чуть наклоняется, голову кладет на плечо альфы. Мину бы чуть повыше быть, вровень с Ваном хотя бы. Так-то Юнги сложен отлично: умеренно-мускулистый, крепкий, с узкими бедрами, стройной талией и широкими подкачанными плечами. И руки, и объятья его такие нежные и сильные. А уж белоснежная, идеально-чистая кожа лица его пары с первого дня знакомства Вана в эстетический ступор ввела. Да так до сих пор и не отпустила. Чтобы кожа альфы была столь совершенна! Ван за своей ухаживает, денег уйму на косметику тратит. И все равно не может добиться такой гладкости, ровного тона и легкого естественного сияния. Юнги будто перламутровой мельчайшей пудрой лицо посыпает. А на самом деле ничем, кроме обычного альфийского крема, не пользуется. И Ван обожает касаться лица любимого, проходить по этой белизне идеальной и, контрастом с ней, угольным бровям, и губам, всегда чуть суховатым, бледно-розовым. Иронично вздернутой верхней и пухлой… Черт! Как у чертова юнгиева донсена, нижней. Да, Юнги идеален внутри и снаружи. Но когда двое рядом стоят или идут, омега на альфу в буквальном смысле чуть свысока поглядывает. А хорошо бы глаза в глаза. И идеально – голову чуть вверх приподнимая. Ван, чья осанка совершенна, ловит себя на мысли, что рядом с Юнги время от времени плечи опускает, горбится, ежится, дабы на одном с ним уровне быть. И все коллеги Го, уроды подъебистые, отмечая несомненную привлекательность, и ум, и острословие его пары, все равно не преминули заметить, что Небо в отношении альфы во всем было щедро, только вот на рост поскупилось. И Го, которому плевать было на это всегда, задумался и расстроился. Он своего альфу считал совершенным, а тут такое услышать! Нет, плевать-плевать, конечно! Его пара – самая идеальная. Иногда вот только хочется, чтобы чуть выше была. *** Юнги от предложения Вана отказывается, признается честно: – Мы с Чимином вчера общались. Я ему сказал, что шарф потерял, и донсен тут же заявил, что на Новый год подарит мне новый. Ван улыбается, кивает, закипая внутри. Пора уже с этим дружеским общением заканчивать. Или к минимуму его свести. У Чимина, скорее всего, так и не хватило смелости спросить у Юнги, расписались ли они с Ваном. Иначе альфа давно устроил бы своей паре допрос с пристрастием. Так что время действовать, тем более что течка Вана и гон Юнги почти в одно время начнутся, как начались у Чимина и альфы в мае. Паку беременность не нужна была. Она и Вану не слишком сдалась. У него с работой все более чем отлично. И недавно очередной рекламный контракт от бренда, во всем мире популярность набирающего, ему подписать предложили. Ванов менеджер чуть не обмочился от радости, от счастья орал дурниной на весь офис и своего подопечного едва в объятьях не удушил. Какие уж тут, в самом деле, дети. Но от ненужного, когда получишь требуемое, так легко избавиться. Хотя вдруг, Ван, забеременев, вообще родить решит. Деньги для его семьи не проблема. У него после школы ни работать, ни учиться особой нужды не было. Главное – жениться удачно. То есть, по любви. Любовь он нашел, да только с мерзким довеском в виде лучшего друга. Довесок, правда, сам убрался, цели своей достигнув, хотя до конца так и не отстал. Ладно, Юнги уж точно от Вана и ребенка никуда не денется. Ответственный очень. Пара недель – и все получится, наверное. Или подождать до следующей течки. Торопиться ведь, кажется, некуда. *** Через несколько дней после Нового года Го возвращается домой поздно вечером. Юнги дремлет, на диване лежа. Учебник с примятыми страничками рядом на полу валяется и телефон тут же. Омега поднимает книгу и мобильник. Экран подсвечивается – Ван замирает, сжимает с силой гаджет в руках, ладонь подносит ко рту, пальцы кусает в ярости: омега Пак в окружении украшенных игрушками еловых лап, мило улыбаясь, смотрит с экрана. На нем симпатичная бежевая куртка и… нежно-песочный шарф Юнги. Ван смотрит на экран с ненавистью, на спящего альфу с раздражением и злостью, шипит тихонько: – Вот значит как, любимый. Потерял?.. У Мина хватило смелости признаться Вану, что он с лучшим другом переспал, а вот об этом подарке рассказать не смог. Странно только, что Пак, раз уже ему так шарф понадобился, не новый у Юнги попросил. Хотя старый с курткой, в самом деле, идеально смотрится. Сердце омеги екает, сжимается. Что-то тут не так. В этом подарке, определенно, какая-то подноготная есть. И о ней, возможно, даже сам Юнги не догадывается. А может, Го просто накручивает себя? Мин не раз говорил, что донсен скучает в Токио. И вот этот шарф вполне мог попросить просто как память о лучшем друге. А Юнги разве может отказать в чем-то – Ван сжимает кулаки так, что ногти больно впиваются в ладони, глубокие красные лунки оставляя на коже, – своему донсену. – Этой маленькой подлой шлюхе, которую ты, любимый, трахал с бесконечным наслаждением, забыв обо всем, что было между нами. Да и о нас позабыв, едва эта мразь пальцем тебя поманила и зад свой течный подставила. Дружба? Тоска? Нет, тут другое что-то. Что-то еще эта тварь затеяла! Ван своим ревнивым любящим сердцем чувствует это. И не будет откладывать задуманное. Непременно осуществить попробует. *** Что же, все, казалось, и получилось. Гон Юнги и течка Вана, в самом деле, совпали, да еще так удачно по времени! Альфа как раз сдал сессию, каникулы начались. Он, правда, раз в два дня на несколько часов наведывался в госпиталь – персональная практика не позволяла провести заслуженный отдых полноценно. Но Юнги не расстраивался нисколько. Только радовался, что ему, первокурснику, такая возможность предоставляется. Ван же на законные каникулы еще и по причине течки отправился. И оба отрывались теперь по полной. И сцепка у них была ежедневно. – Не парься, любимый мой. Я пью самые дорогие, безопасные и эффективные контрацептивы. Расслабляйся сам и мне дай возможность расслабиться. Хочу только о нашем с тобой удовольствии думать, о том, как хорошо нам вместе, – мурлыкал нежно, томно Ван, заливая всю квартиру розовым, густым, сладким. И сладко стонал, отдаваясь и принимая, наслаждаясь альфийской силой и утопая в страсти своей и своей пары. В который раз осознавая: Юнги лучшее, что было у него в жизни. А потом прошло время, но тесты издевались и лишь одну полоску по-прежнему видел на них Ван. Его план-капкан, похоже, не сработал. И это не могло не тревожить: у двоих столько раз была сцепка, но никаких контрацептивов при этом и близко не было. Скорее всего, простая случайность. Далеко не все омеги беременеют с первого раза. «Не все, имеющие проблемы со здоровьем омеги, беременеют с первого раза», – честно признавался себе Го, и тут же гнал эту нехорошую, липко-приставучую мысль. А если он, в самом деле, никогда не сможет забеременеть? Да вот еще. Нужно обследоваться, пролечиться. В крайнем случае, ребенка можно усыновить. Некоторые же вообще без детей живут и счастливы. Вот только это не о Юнги. Ван вспоминает, с какой болью в голосе тот говорил о «благородном» Чимине, который двойную дозу контрацептива выпил, чтобы не залететь. А залети – Мин принял бы малыша, растил и все свои мечты отложил. – Мне нужны эти две долбаные полоски! – психует Ван, не понимая, как и где можно решить нерешабельный вопрос, когда память услужливо подкидывает ему простейшее слово: розыгрыш. Ван разыграл Чимина. Тогда ему экс-одноклассник Джинен помог. А сейчас Го сам попробует. *** – Здравствуйте, это магазин розыгрышей? – Доброго дня, именно так, – голос того, кто Вану на вопрос отвечает, так леденяще-холоден и невозможно строг, что омега переспрашивает своим, дрогнувшим. – Точно, вы не шутите? – Вы о чем, молодой человек, какие шутки? У нас серьезная организация. Что вас интересует? – Тест… э-э-э… на беременность. – Этот товар один из самых востребованных, его давно уже нет в наличии. – А будет когда? – Го звучит донельзя расстроенно. – Да ладно вам плакать, – строгие нотки растворяются без остатка, собеседник Вана ржет, как молодой жеребец, – уж и пошутить нельзя. Есть. Закупили недавно гигантскую партию. В самом деле на ура расходятся. Вот приходит кому-то в голову разыгрывать подобным образом. – Ну так и продавать подобное тоже кому-то в голову приходит, – ерничает Го. – А кто и как эти тесты готовит, кстати? Правда, что ли, беременные омеги на них писают? – Секрет фирмы, – голос собеседника вновь леденеет. – Вам вот не все равно? Но если это так вас беспокоит, да, у нас качественная натуральная продукция естественного происхождения. Даже аромат специфический имеется для правдоподобности. Так что оставьте молодой человек, свое остроумие, для других случаев. Вам какой тест нужен: стрип, струйный, планшетный? – Ого! – омега воспрянул тотчас. – Самый дорогой, высокочувствительной, чтоб на раннем сроке мог определять. Два… Нет, три… – Три-то зачем, – лед в голосе слегка растапливается любопытством. – У нас однокурсник – молодой здоровый альфа. Трахает все, что движется. Всех омег уже задолбал. Вот, хотим его пыл поумерить, три теста амурных подвигов этому невъебенному красавцу преподнести. – Ну, знаете ли… Попрошу принять к сведению, что всякая ответственность за состояние здоровья объекта подобного розыгрыша – только ваши проблемы. Мы потом иски на оплату лечения в кардиологии принимать не будем. – О, – хохотнул очень довольный Ван, – никаких исков. Там сердце здоровое, альфа только на передок слаб, и то в определенном смысле. – Тогда называйте адрес доставки. Го задумался на секунды и от греха подальше решил встретиться с курьером в маленькой кофейне, расположенной в отдаленном районе Сеула. *** Ван в последнюю неделю какой-то слишком задумчивый и печальный. И кушает совсем плохо, и спит неважно, и молчит без конца. Юнги пытается разговорить омегу, выяснить, в чем дело. И чем-то вкусным радует. И обнимает, и ласкает, и целует чаще обычного. А тот выходит ненадолго из своего задумчивого состояния, смотрит, кажется, сквозь альфу, и опять в себя уходит. Вот только роза омежья при этом такая сладкая, густая, насыщенная. А ведь ее аромат, когда омега расстроен чем-то, всегда тускнеет, бледнеет, едва слышным становится. – Ван-и, хороший мой, – Юнги опускается перед лежащим на диване омегой, гладит, ладони массирует. – Что случилось? Я же вижу, что-то не так. Тот смотрит, глаза блестят, говорит глухо: – Просто устал… – Ну и кого ты хочешь обмануть? – нежно, грустно, пальцами своими по щекам омеги ведет ласково. «Тебя, любимый. Надеюсь, получится…» Го вздыхает, поднимается медленно, тяжело, скрывается в спальне, возвращается, что-то в руках зажимая, смотрит мертво и также говорит: – Я не знаю, как это произошло. Но завтра иду к омегологу, буду дату аборта оговаривать, пока не поздно еще и срок крохотный. У него в руках – три высокочувствительных теста на беременность, все с двумя полосками. – Ты же говорил, что предохранялся, Ван… – альфа вздрагивает, глаза на мгновение широко открывает. – Это был новый препарат, очень крутой. Но не для меня крутой. «Ребенок… Я не знаю, как мы справимся… Я не представляю, как будем растить малыша. Но я не первый и не последний, кто, будучи студентом, отцом станет. У нас есть родители. Моя семья не такая состоятельная, как ванова. Но и папа с отцом люди не бедные. Они поддержат и помогут. И родители омеги помогут тоже. Первый аборт. Не надо быть омегологом, чтобы понимать, к чему он может привести! Нет уж! Чимин тогда выпил препарат. Ван сейчас на аборт собирается. Хватит. У меня, у нас будет еще время поговорить и обсудить. А сейчас…» – Ты не пойдешь ни на какой аборт, Ван, – говорит холодно, безапеляционно. – Ты выносишь и родишь нашего ребенка! – Я завтра иду к врачу, – твердо повторяет сквозь слезы омега. – У тебя и у меня учеба и отличные перспективы! А я ведь еще и работаю. – Ты отложишь работу лишь на пару месяцев, в конце концов, будешь одежду для беременных омег демонстрировать. Да компании-производители тебя на части порвут, желая заполучить себе такую бомбическую модель, – говорит, улыбаясь мягко. – Я тоже не знаю, как потяну учебу… Но мои родители помогут… Да и твои не останутся в стороне. – Мне не нужен сейчас ребенок… – Это не только твой ребенок, наш, и мне он нужен… – Знаешь, Юнги, мой, только мой. Да и я тебе кто? Просто омега, с которым ты живешь под одной крышей, – снова мертво, убито. – Я твой будущий муж, Ван. И именно на этих правах я запрещаю тебе даже думать об аборте. Мы распишемся через пару недель. Просто распишемся. Вдвоем. Ты согласен? – Ты… Предложение мне делаешь, Юнги? – бледные щеки омеги трогает румянец. Юнги улыбается вымученно, кивает. Обнимает омегу, не хочет, чтобы тот лицо его видел. Альфа Мин Юнги теряет в эти минуты, с этими словами что-то очень важное. Или кого-то? И это такой невыносимой внутренней болью отзывается, что хочется пополам согнуться. Судорога искажает лицо, слезы льются из глаз, и он сильнее прижимает к себе… Чимина, любимого маленького донсена. Он не отпустит его больше никогда. И никому не отдаст. Ему никто другой не нужен. И не будет нужен никогда. Яркой краткой неуслышанной вспышкой проносится в сознании и бесполезным пеплом в душе оседает… А роза сладостью невыносимой отрезвляет, в реальность возвращает. И каждое слово почему-то на выстрел похоже. – Мой. Будущий. Муж. Я люблю тебя и не буду спорить. Наш ребенок родится, как ты этого и хотел. И я хотел тоже, но уверен был, что малыш сейчас не нужен тебе. И я с ребенком не нужен буду. Но теперь… Я очень счастлив, Юнги. А ты? Альфа отстраняется, глаза, мокрые от слез, на Вана поднимает, шепчет хрипло, пытаясь улыбнуться: – Я очень счастлив, Ван. И эти слезы – тому доказательство. Омега прикасается к соленым влажным безответным сейчас губам своего будущего мужа, альфы Мин Юнги. *** Февраль близится к середине, беременность Чимина – к завершению. Омега со дня на день ждет важного события. Рядом с его кроватью, на которой по-прежнему свитое гнездо, стоит маленькая белая кроватка. В ней нежно-голубое белье с забавными котятами и цыплятами. А рядом на комоде крошечные боди и костюмчики, и ползунки, и чепчики, и кофточки. У будущих деда и дедушки, едва они в магазин товаров для новорожденных попали, тормоза сорвало. Они гору одежды накупили внуку, и карусельку, и автолюльку, и подгузников с запасом на месяц, и постельного белья три комплекта, и игрушек-погремушек, и прочих милых мелочей, нужных и не очень. И пока выбирали с азартом, над милыми чепчиками и крохотными ползунами умиляясь, продавцы между собой шептались одобрительно: «Вот, мол, что значит бывалые родители. Еще и животика у будущего папы не видно, но все заранее ребенку покупается. Без спешки и суматохи. Не то что молодежь, которая до последнего откладывает». Но четверть часа спустя, когда гора потенциальных покупок в тележке угрожающе накренилась, готовая на пол свалиться, в магазин зашел очень юный, очень красивый, очень пухлогубый и очень беременный омега и, милейшей уточкой переваливаясь с ноги на ногу, направился к супругам, которые не будущими родителями, но дедом и дедушкой оказались. И половину покупок вернул на место, и едва увел отца и папу из магазина. Ибо будущий дед считал, что внуку в кроватку совершенно необходим балдахин, а дедушка настаивал, что не стоит откладывать покупку очаровательного серо-голубого автокресла на потом. Чимину плакать и смеяться хотелось. У него были самые лучшие, самые чудесные родители. И папа, который сразу поддержал сына, и отец, которому на это понадобилось больше времени. Как бы ни было: любовь, понимание, поддержка, терпение – это все, что видел и с благодарностью принимал от родителей Чимин. – Я люблю вас, – говорил он изо дня в день. – И мы тебя любим, родной, – папа обнимал, целовал, прижимал крепко. А отец чаще молчал, но его объятья и краткие поцелуи были такими же нежными и любящими. А еще был Намджун. Они созванивались с альфой даже чаще, чем с Юнги. И о Юнги говорили часто. И об учебе, и о работе, и о приближающихся родах, и о том, что будет, когда малыш появится. И Намджун успокаивал и ободрял, и все страхи омежьи, с предстоящими родами связанные, авторитетно, но не очень эффективно пытался развеять. И Чимин ни с кем не был таким искренним, как с Намджуном. И плакать при нем не стеснялся, и все маленькие радости делил. И даже живот свой показывал, когда малыш активничал внутри так, что чиминова «дынька» ходуном ходила. И в середине зимы омега ждал лета, потому что Намджун клятвенно пообещал ему приехать на целый месяц. И в самом деле собирался это сделать. Вот только об истинной причине пока молчал. Ждал подтверждения. Хотя все и так было почти решено. Но альфа омеге не хотел ничего говорить раньше времени. – Приеду, – рокотал, улыбаясь в экран, – удушу в объятьях, Чимина. – И я удушу, – расплывался в запредельно пухлой накануне родов улыбке Чимин. – Очень скучаю без тебя. – И я скучаю. И представить не мог даже, когда в палате полтора года назад увидел маленького избитого омегу, который, плача, требовал рассказать, почему меня Фениксом называют, что привяжусь к нему так. И оба роняли теперь слезы. И Чимин требовал к экрану щеку Намджуна, и целовал, смешно чмокая. И свою подставлял. Так Юнги делал с тех пор, как донсен в Токио улетел. И все, что оставалось сейчас, вот эти виртуальные поцелуи. Но и им был рад Чимин. Он несколько дней не ходил уже в школу. Онлайн занимался с учителями физикой, биологией, химией, английским и математикой – предметами, что нужны были ему для поступления в медуниверситет. А вместо домашних заданий были воспоминания. О девяти пролетевших месяцах и о десяти годах дружбы. И о той весенней ночи, когда Чимин пришел к Юнги и был с ним. Счастлив был. И о том летнем дне много лет назад, когда симпатичный маленький альфа принес омеге серого кролика. И потом уже все время рядом был. И они взрослели вместе. Радости и проблемы пополам делили и неизменно поддерживали друг друга. А потом неуловимо изменилось что-то. И все больше и больше менялось. Это дружба превращалась в любовь. И Чимин, едва поняв, принял сразу. А Юнги… Тут все сложно очень. Он, может, и любил, только боялся себе признаться. Но в ту ночь, омега душой, сердцем чувствовал: хен тоже любил. Не телом только. Но душой. Сердцем. Юнги не звонит уже две недели. И в последний их разговор хену, определенно, невесело было: да, он улыбался, но взгляд был таким потерянным, грустным. А оживление напускным, неискренним. Но и оно потом сошло на нет. И Юнги просто слушал Чимина, и смотрел с таким теплом, нежностью и тоской, что у омеги сердце сжималось. А малыш, спокойный в последние дни, вновь заволновался, хоть и не активничал особо. Ему совсем тесно было теперь в папином животике, и он, согласно свежайшему узи, занял уже место у выхода и в правильной совершенно позе. А потом двое попрощались как-то невнятно. И Чимин в гнезде плакал сильно, шарф обнимая, а малыш утешал, не толкал, но будто гладил изнутри. И Юнги редкие слезы ронял тоже, стараясь не думать ни о чем. И думая о том ребенке, что мог родиться, но не появится никогда у них с омегой. *** Чимин дремлет, но не в гнезде, по обыкновению, а в большом кресле, в гостиной, под теплым пледом, которым сына укрыл заглянувший в комнату папа. Февральский холодный ранний вечер сумерками наполняет гостиную, а торшер разбавляет их неярким светом. Телефон, лежащий на подлокотнике, срабатывает. Чимин просыпается мгновенно. Юнги. – Как дела, Чимина, дружище? – голос, как и взгляд, ласковый, мягкий. Юнги тем и другим гладит омегу. И, кажется, готовит к чему-то невольно. Чимин не понимает еще, к чему, но за тысячи километров чувствует. Скрытую боль Юнги. И в своем, расслабленном мгновения назад теле, напряжение и первые шажки этой безжалостной хищницы. И коготки, что она в живот омеги запускает. Но силы терпеть есть. И Чимин терпит. – Все хорошо, хен. Как у тебя дела? Какие новости? Чимин эту улыбку никогда забыть не мог, даже годы спустя. Даже когда они вместе были. Навсегда вместе. Пока смерть не разлучит, чтобы и в вечности соединить. Это была улыбка в два слоя. Жизнь и смерть. Радость и горе. Приобретение и потеря. Ужасная, безвозвратная. И Чимин оба слоя видел, и сжался, приготовился. А боль сильнее вцепилась. Но омега терпел по-прежнему. – Мы с Ваном расписались сегодня, Чимин. Он ждет ребенка. Мы ждем. А Чимин тоже улыбается в два слоя. Жизнь и смерть. Радость и горе. Приобретение и потеря. Но хен только верхний слой видит. Потеря. Ужасная, безвозвратная. И приобретение. Уже скоро. Боль раздирает теперь. И вода течет по бедрам. Так не может быть. Чтобы вода – и сразу боль. Так может быть. Так прямо сейчас. – Поздравляю, хен, вас с Ваном. Я думал, вы еще в конце августа расписались, – шепчет, улыбаясь. – Прости, пожалуйста. Перезвоню позже, срочно надо отключиться. Телефон – в режим полета. Крик, вопль, отчаянный, полный боли и безнадежности. Чимин не признавался себе до последнего. Он потому и не спрашивал хена напрямую. Он надеялся, он глупо, наивно надеялся на что-то. Все, все, все… Папа вбегает в комнату. Омега стоит, согнувшись, шорты и ноги мокрые, и влага течет по бедрам, и лава по венам. – Чимини, сынок… Началось?.. А Юнги в гостиной, едва донсен отключается, в три погибели сгибается от вспышки сильной боли. В спине, в животе, во всем теле. – Больно, больно, больно… У них одно на двоих больно. За тысячи километров друг от друга. – Больно, больно, больно… Каждый из двоих слышит свой и голос лучшего друга. Голос истинного. Боль не отпускает Чимина, и не отпустит еще долго. Боль не отпускает Юнги, но отпустит скоро. И под левой лопаткой альфы, где все сейчас огнем горит, ножом режет, появляются первые слабые контуры. Птицы с длинным, в завитушках хвостом… С двумя вверх устремленными крыльями. И под левой лопаткой новоиспеченного омеги Мин Вана, что в ресторан с супругом собирается, все резко огнем вспыхивает и будто ножом режет. И появляются первые слабые контуры. Два вверх устремленных крыла...